Текст книги "Мне 40 лет"

Автор книги: Мария Арбатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

– Вот настанет лето, мы купим яхту и поплывём вокруг света, – мягко намекали десятилетние сыновья друзьям, а те презрительно фыркали в ответ врунам.

Горизонты мои к этому моменту чуточку расширились, поскольку у меня начался невнятный роман с человеком, торговавшим живописью. Он ездил на дорогой (по тем временам) машине, имел невероятную (по тем временам) дачу, бывал за границей. Не так, как мой муж на гастролях, где их разбивали на пятёрки, чтоб приглядывали друг за другом, а самостоятельно. Он, конечно, предлагал помощь по продаже камней, но не хотелось путать лирику с делами.

Саша тоже не скучал, и как-то придя в монастырь в условленное время, я обнаружила пьющую чай красивую девушку типа швеи. Я сказала им, что трахаться в соборе неприлично. А мужу, что если имеешь личную жизнь, пора научиться вести её менее демонстративно. Бедная девушка была немедленно выдворена. Но ровно на следующий день позвонила жена моего возлюбленного. Сказала, что всё знает, что подслушала его телефонный разговор и близка к суициду.

Я так испугалась, что предложила немедленно к ней приехать и объясниться. Приехала, обнаружила немолодую симпатичную женщину и долго разъясняла степень мимолётности отношений. Она, конечно, не верила. Пришлось дождаться виновника и повторить всё это при нём. Были слёзы, были клятвы, было недоверие, но я действительно больше не встречалась с ним как с сексуальным партнёром и с обоими сохранила отличные приятельские отношения. Жена даже потом звонила советоваться и жаловаться на него. У меня по жизни домохозяйский принцип – я убеждена, что мир функционирует гармонично, если каждая вещь лежит на своём месте; что если мужчина или карьерный успех нужен кому-то в данный момент больше, чем мне, значит, небесный диспетчер распределил моё в другую ячейку.

Это не говорит о том, что я малосоревновательна и не азартна: когда стопроцентно чую «моё», могу снести Кремлёвскую стену. Просто обо всём всегда можно договариваться; в мире есть только одна ситуация, по которой нельзя договориться, чтобы всем было комфортно, это смерть.

Однако история отправила меня в депрессию, и я даже видела ужасный сон. Некая сила сверху пообещала страшную катастрофу, если ещё раз изменю мужу. Я впала в мистический ужас и дала обет верности. Довольно долго пребывая в этой самой верности и этом самом ужасе, я начала болеть, не просыхая. Кончалась одна ангина, начиналась другая. Отоларингологи разводили руками. Башкой я понимала, что здесь нечисто, но справиться с организмом не могла.

Сломавшись под тяжестью ангин, я пошла к психо-аналитичке. Практикующий психоаналитик – маргинальное понятие для нашей страны, до сих пор у нас нет ни одного специалиста, сертифицированного по международным стандартам, но это не означает, что их работа малоэффективна. Психоанализ – работа вдвоём, и если у пациента есть воля к победе, то личность аналитика не имеет решающего значения, поскольку работает метод.

Зная всё это по ротапринтным изданиям отцов психоанализа, я зажала пять рублей в кулачке и явилась на сеанс. Аналитичка оказалась красавицей с филфака, звали её Елена Знаменская, и она была дама, приятная во всех отношениях. Кушетка у меня ассоциировалась с карательной медициной типа операции и аборта, и я исповедовалась сидя. Дело быстро пошло на лад, выяснили, что ангины устраивает всепоглощающее чувство вины, которое при изменах делилось на два рукава (один перед матерью и братом, другой – перед мужем) и обеспечивало психологическую устойчивость. А теперь целиком перенеслось на родственников, которые ежедневно и технологично лезли в душу.

– Что же делать? – недоумевала я.

– Любым способом дистанцироваться от людей, ежедневно снижающих самооценку, – советовала аналитичка.

– Навсегда?

– Пока это не перестанет генерировать в вас болезни. Подумайте о своих детях! Вы считаете, что им полезна больная мать, которую дёргают за ниточки, как марионетку? Это были святые слова.

С красавицей Леной Знаменской я вела себя как хрестоматийный псих. Старалась заболеть, забыть и опоздать на сеанс. Каждый раз не могла попасть в правильный подъезд, и жильцы квартиры, в которую я всё время ломилась по ошибке, постепенно привыкли, что у меня что-то с головой, и не злились.

Однажды, после очередного препирательства с мамой, я пришла к аналитичке с температурой тридцать девять и завязанным горлом, но с ощущением прорыва. В конце сеанса Лена спросила: «Как вы подпитываетесь энергетически?»

– Брожу по арбатским переулкам.

– Мне кажется, вам сейчас стоит это сделать.

Был вечер, градусов восемнадцать мороза.

– Вы хотите моей смерти? У меня не хватит сил даже доехать до Арбата! – вскричала я.

– И всё-таки попробуйте. Но это рецепт только для сегодняшнего дня.

В тяжёлой лохматой шубе и шапке до бровей, в каких ходят с детьми кататься на горку, неповоротливая, как раненая медведица, я потащилась в центр. И там от попадания в любимые места что-то во мне щёлкнуло, и я начала не ходить, а летать. Вернулась на последнем поезде метро в Ясенево с безумным выражением лица, но без проблем и температуры. Больше я не болела, и аналитичка сказала, что дальше справлюсь сама. Это было не чудесным исцелением, а завоеванием некоторого собственного внутреннего пространства, став на которое я могла позволить себе жить в новом качестве. Это было бессознательное разрешение поставить стекло между собой и теми, кто, может быть, не совсем понимал, какому разрушению подвергает меня. Бесконечно борясь против насилия в окружающим мире, я вдруг поняла, что живу по двойному стандарту: не принимая насилия в масштабах человечества, но допуская по отношению к себе.

Я пишу об этом так подробно, потому что большинство женщин, обращающихся ко мне за психологической консультацией, одеты в те же самые проблемы и мучимы внутрисемейным советским аналогом гамлетовского «Кто я, тварь дрожащая или право имею?».

Ах, как славно сразу раскрасился мир, сколько в нём появилось дополнительных объёмов и ступеней. А ещё начиналась весна. А ещё из Еревана приехала Зара, и мы начали носится и тусоваться, как будто всё ещё были студентками. После Москвы она не могла вписаться в правила армянской жизни, многое запрещающие женщинам, и, только приехав ко мне, могла отрываться на всю катушку. Она нанизывала на себя людей и события, как веретено шерсть. Её нельзя было оставить на пять минут, она обрастала знакомыми и находила приключения.

– Когда же ты заведёшь роман? – смеялась она надо мной, хотя хорошо относилась к моему мужу. – Никогда не видела, чтоб у тебя так долго не было романа.

Но мне никто не нравился. У меня высокая планка в выборе любовных партнёров, но я знаю: когда женщина декларирует, что на горизонте нет достойных мужчин, это проблема не их отсутствия, а её психологии. Достойных мужчин всегда значительно больше, чем можно успеть любить за одну жизнь, и женщина преуменьшает это количество из-за страха романа. Я отлично понимала, какого происхождения мой страх, но управиться с ним ещё не могла.

Начали выводить войска из Афганистана. И все, у кого были силы радоваться, радовались. Потому что, несмотря на потери, это выглядело как торжество справедливости. И если б мне тогда сказали, что в такую же игру наши военные будут скоро играть в Чечне, я плюнула бы в лицо этому человеку и решила, что он просто не приветствует перемены.

Вовсю шли армянские митинги, и мы с Зарой, конечно, ходили на них. Она привезла кучу свежих фотографий из Еревана, а поскольку пресса всё время несла ахинею про армяно-азербайджанский конфликт, заваливаясь то в одну, то в другую сторону; любая фотография являлась документом. Однажды в скверике на Тверском бульваре, напротив магазина «Армения», мы тусовались в уличном сборище, состоящем из проармянски настроенных людей, солдатских матерей, сумасшедших и любопытных, и в очередной раз показывали фотографии с разъяснениями. И тут в толпе я увидела молодого человека, который… короче, который мне был нужен именно в том момент. Он был высокий, красивый, породистый, интеллигентный, но закомплексованный. На лице его было написано, что он будет час стоять и откликаться на меня глазами, но никогда не подойдёт.

Обычно для меня нет проблем подойти и завязать светскую беседу, но здесь мы так смотрели друг на друга, что это выглядело неприлично. Это была не застенчивая симпатия, а желание побыстрей раздеть друг друга, даже не представившись. В силовом поле такого интереса было неудобно подойти и спросить: «А что вы думаете про комитет «Карабах»?».

Это было бы кощунством. Мы так бы и стояли как соляные столбы. А Зарка уже начала дёргать меня за рукав и спрашивать: «Куда уставилась?» И тут к нему подошёл другой молодой армянин, они заговорили, избранник показал на меня глазами. Подошедший повернулся ко мне, подпрыгнул, вскрикнул «вах!» на весь Тверской бульвар и помчался на меня с распростёртыми объятиями. Я не успела сообразить, что это значит, хотя ход по спасению товарища показался мне интересным. Но тот, другой, промчавшись мимо меня, бросился как тигр на Зару, поднял и закружил её в объятиях, и они начали целоваться и орать по-армянски, будто не виделись пятьдесят лет.

– Машка, послушай, – визжала Зара. – Это мой троюродный брат Арам, физик-аспирант, помнишь, я тебе говорила, которому я должна была позвонить, как только приехала, но потеряла телефон!

– Здорово, – сказала я прагматично. – А вон тот красавчик случайно тебе не брат? Потому, что меня он интересует больше.

– Он мой друг, – сказал Арам. – Ашот, иди сюда, я тебя познакомлю.

Ашот был историк. Интеллектуал, спокойный как тюлень. Он был невероятен в постели, поэтому тратить время на эстетские конструкции не хотелось и не моглось.

Первая встреча произошла в Веркиной квартире днём. Я уже почти не помнила зловещий сон о запрете на измены и могла окунуться в пир плоти. У него тоже были какие-то психосексуальные проблемы, о чём он, будучи нормальным человеком, предварительно предупредил. Но мы так отчётливо были сделаны друг для друга, что пыль комплексов была сметена. Потом он посмотрел на часы и сказал: «Я запомню этот день и час!»

Вечером мне позвонила Верка.

– Слушай, ты на постели моего отца яблоко грызла?

– Что-то такое было… – припомнила я.

– А куда дела огрызок?

– Не знаю…

– Пришёл отец домой, прилёг на покрывало. А там огрызок!

– О, боже! Прости меня, пожалуйста. Я была невменяема…

– А бедный папаша решил, что у него начинается маразм. Если он утром съел на постели яблоко, а вечером этого не помнит. Даже позвонил знакомому невропатологу. А твой новый мальчик, он ведь армянин?

– Да.

– Ты знаешь, что в Армении жуткое землетрясение?

– Нет. Я телевизор не включала. Когда?

И она назвала тот самый час, который Ашот обещал запомнить. У меня внутри всё похолодело. Я тут же набрала телефонный номер:

– Ашот, ты знаешь про землетрясение?

– Да. Мне из дома звонили, у нас погибли дальние родственники.

– Ашот, именно во время начала землетрясения ты посмотрел на часы. Я виновата перед тобой, ты мне рассказал о своих проблемах, а я тебе нет. Понимаешь, мне снился сон, что если я снова изменю мужу, то случится какая-нибудь катастрофа.

– Я завтра днём улетаю на похороны. Но утром мы должны встретиться.

– Ты не боишься? – спросила я уже как полная идиотка.

– Я не думал, что у тебя такая мощная мания величия, – ответил он, немного помолчав.

Мы дивно общались, хотя, конечно, это нельзя было назвать романом, это был голый секс. Как только начинали разговаривать, понимали, что пришли из совершенно разных миров. И в том мире, в котором он вырос, уважалась только одна женщина – мать. Перевоспитывать его не было смысла, у меня не было на него долгосрочных видов, поскольку я знала, как быстро исчезает страсть, завязанная на одном телесном уровне.

Зара хихикала:

– Что ты в нём нашла? Совсем обычный мальчик. Не думала, что ты остановишься на нём так надолго.

– Невероятно сексуальный, – объясняла я.

– Армяне все такие, – напоминала Зара. Она вообще вела себя как главный разрушитель иллюзий. Однажды взяла наши знаменитые бриллианты в руки и стала смеяться. – Столько шуму вокруг жалких стекляшек!

– Сама ты стекляшка! – надулась я.

Тогда Зара взяла один из камней и начала царапать им стекло. Стекло не царапалось. Воцарила мёртвая тишина.

– А что, за это время никто не пытался проверить, бриллиант это или нет? – удивилась она.

Так в одну секунду рухнуло наше бриллиантовое богатство. Утешились мы быстро, а горный хрусталь из пряжки знатного древнерусского персонажа хранится у меня до сих пор в железной коробочке от валидола. Интересно, знал ли хозяин, что с камешками его накололи?

Глава 21. «МНЕ НЕ ЗАБЫТЬ, НЕ ПРОСТИТЬ»

В пятом классе на родительском собрании произошла разборка: сыновья расклеивали по школе самодельные листовки с текстом «Убей коммуниста!» и отказались носить пионерские галстуки. Шёл 1988 год.

Я объяснила, что поговорю с детьми по поводу первого слова в воззвании, сориентировав их на терпимость, но что, безусловно, в семье особой любви к коммунистам нет. Тем более, что Саша регулярно оказывался за бортом престижных зарубежных гастролей, поскольку пластинки здесь записывали те, у кого были голоса, а на запад ехали стукачи и партийные, и это обсуждалось при детях. А по поводу выхода из пионеров, что уважаю самостоятельные решения детей и сама никогда не была в комсомоле.

И пошло, и поехало. Шестой класс начался открытым противостоянием, на детей наезжали, я держала удар. А вокруг уже кипела и бурлила перестройка, экологические митинги, первые выборы…

«История с географией» подкрадывалась постепенно. Дети рассказывали, что географию ведёт пожилая злобная армянка, очень плохо говорящая по-русски. Потом начались охотничьи рассказы про то, как она кинула в лицо девочке из старшего класса учебник и разбила губы. Потом история про то, что друга моих детей, «индейца» по кличке Рубилака, в приступе ярости она таскала за волосы. Наконец, она разбила голову «индейцу» Манко об угол школьной колонны, когда трясла его за шиворот.

Как всякой взрослой, мне казалось, что дети сгущают краски, иначе не могут же родители на это не реагировать. Отец Рубилаки был доверенным лицом Станкевича и воевал на переднем крае демократии, мать была научным работником. Отец Манко работал в посольстве Ирака, мама преподавала на филфаке. Не верилось, что люди моего круга готовы позволять такое по отношению к своим детям.

Однажды Пётр и Павел пришли посреди уроков и заявили, что больше не пойдут в школу никогда. На прошлой географии Пашка чуток нахулиганил, и учительница велела пересесть ему на первую парту, чтоб был перед глазами. А сегодня влетела в класс агрессивная, не разглядев сидящего на первом ряду Пашку, увидела сидящего на последнем ряду Петьку, вцепилась ему в плечо и протащила на первую парту.

Я была очень горда, что после этой сцены сыновья собрали портфели и ушли домой, потому что девять из десяти детей того поколения считали, что не произошло ничего особенного. Я отлично помнила, как родители отдавали меня на растерзание врачебной и учительской недоразвитости и не собиралась идти по их стопам. Поблагодарила Петьку за то, что он не дал сдачи, всё-таки ребята были крепкими шестиклассниками, и наваляла на пишущей машинке бумагу.

Работа в Союзе писателей обучила меня писать конструктивные бумаги и знать, куда их посылают. Пафос увеличивало то, что пьеса о школе «Анкета для родителей» успешно шла, и провинциальные учителя писали мне витиеватые письма про новый взгляд на педагогику. Короче, я жёстко изложила историю о хватании за волосы, о пробитой голове и перетаскивании за плечо через весь класс и попросила администрацию школы, рассмотрев вышеизложенные факты, решить вопрос о профессиональной пригодности географички, пометив, что копии письма отправляются в РОНО, Детский фонд и «Учительскую газету».

Я понимала, что будет война, и до сих пор не жалею, что отдала ей столько сил. При виде бумаги секретарша директорши школы схватилась за сердце, она не знала, что бывают такие бумаги. Начала умолять забрать эпистолу, объясняя, что географичка – золотая женщина, что она просто погорячилась и, кроме того, она председатель месткома и распределяет путёвки, поэтому все педагоги очень любят её.

Детей я попросила ходить на все уроки, кроме географии, до восстановления справедливости. Но все уроки начинались песнями «Несправедливая мама Паши и Пети хочет выгнать из школы пожилую уважаемую учительницу!». Потом взялась директриса: она вошла в класс во время урока и сообщила: «В этом классе учатся близнецы, которые баламутят всю школу. Учителя отказываются работать с классом, если мальчики не уйдут из нашей школы. Я прошу вас, дети, проголосовать за то, что вы сами не желаете учиться с ними в одном классе».

Директриса была давящая тётка, она стояла пол-урока и считала поднятые руки, хотя ни одно РОНО никогда не считало бы подобное голосование доводом в пользу чего-либо – это было психической атакой. Ведь Пётр и Павел хорошо учились, были лидерами класса и хулиганили в разумных пределах. Результаты голосования потрясли нас. Руки подняло полкласса, но совсем не те, которые, по нашим расчётам, могли сломаться. Ближайший друг Миша, ходивший к нам каждый день обедать, поднял руку. Собственно, он и дал первую информацию о голосовании, придя к нам после уроков обедать как обычно.

– Миша, как ты мог? – спросила я, похолодев.

– Понимаете, тётя Маша, – сказал Миша, старательно копаясь вилкой в жарком. – Я бы никогда не поднял руку, но директриса встала рядом и сказала: «Я буду стоять около тебя, пока ты не проголосуешь».

Сейчас Миша красивый молодой человек, но я до сих пор не могу видеть его без брезгливости.

Я пришла к директрисе и спросила, скоро ли получу официальный ответ на свою бумагу. Она затряслась, потому что понимала: что-то надо отвечать. И вежливо сообщила, что в пятницу собирает педсовет по этому вопросу, а в понедельник родительское собрание, на котором я получу официальный ответ.

Родительское собрание напоминало китайскую оперу. Вся школа, не дыша, готовилась к нему. Дети заранее облепили объекты подслушивания: окна и двери. Невиданное количество родителей расселось в классе, а за педагогическим столом – учителя. Директор скорбно сообщила, что в классе огромные неприятности, что очень жаль расформировывать такой благополучный класс, который с самого начала учится вместе, из-за близнецов, которые пришли всего полтора года назад. После чего предоставила слово веренице учителей. Это были случайные персонажи – учительница труда для девочек, дежурный по школе педагог, вступивший в прошлом году с близнецами в конфликт, физкультурник со скромным словарным багажом, месткомовские тётки, никогда не соприкасавшиеся с классом, председатель родительского комитета школы, в глаза не видавшая Пашу с Петей… Ни один нормальный учитель в грязь не полез.

Нанятые ораторы злостно клеймили моих сыновей и угрожали расформированием класса, к которому не имели никакого отношения. Кликушеский надрыв подействовал, и некоторые мамаши из класса тоже заголосили про спасение школы от скверны. Всё же шла перестройка, и даже ничего не понявшие в драматургии собрания люди потребовали всей полноты информации, которую я и предоставила, переорав директрису и зачитав зловещее письмо о профессиональной пригодности географички. Сейчас легко рассказывать, но тогда мы с мужем оба были почти в предынфарктном состоянии.

Ночью я писала огромную душераздирающую статью о пережитом, а на следующий день пошла в «Комсомольскую правду». Заведующий отделом воспитания журналист Борис Минаев прочитал статью и сказал: «Неужели вы думаете, что статья что-то изменит? У нас целые мешки писем о том, как педагоги ломают ученикам руки, ноги, головы, но ничего не меняется».

Частично он оказался прав. Через неделю утром Саша разбудил меня и дал газету. Не вполне проснувшись, я увидела огромные буквы «Я, Мария Арбатова, мать Петра и Павла…». Мои сыновья и все прогрессивные силы ликовали, дети из других классов подходили к нам на улице и благодарили. РОНО и администрация школы были высечены. Но гора родила мышь – географичку просто убрали из нашего класса и лишили премии. Её не уволили, потому что родители мальчика, которому разбили голову, так и не подали в суд.

С одной стороны, Паша и Петя стали национальными героями, с другой – их продолжали травить. В течение четверти все четвёрки и пятёрки были снижены по всем предметам до «еле-еле троек». Мы решили дать им немного прийти в себя и поехали зимой в Англию не без тайной мысли оставить их там учиться. Англия нас не убедила, вернулись к четвёртой четверти, готовые не столько к труду, сколько к обороне.

Сдать предметы за третью четверть детям не дали, поставили прочерки. Но в конфликтных ситуациях предметы за четвёртую мы контролировали, учили учебник, садились в классе рядом с училкой и, как только она начинала наезжать на ребёнка, показывали пальцем в учебнике, что она врёт. Даже в нашем присутствии люди не могли сдерживаться от низостей по отношению к детям – бунтовщикам. Было ясно, седьмой класс мы ищем в другом месте.

Война со школой заняла почти все силы, но были и другие истории. Как-то после публичного чтения и обсуждения моей пьесы «Сны на берегу Днепра» ко мне подошла красавица в белой шапке, белом пальто, белых сапогах, с белыми волосами, сильно напоминающая глянцевую обложку женского журнала. И сказала:

– Здравствуйте, я актриса Надежда Репина. Репетирую сейчас в спектакле в Театре киноактёра. Кроме того, я заканчиваю второй раз ВГИК в мастерской Сергея Герасимова, теперь уже как режиссёр, и ищу материал для дипломного фильма. Вы мне подходите как автор.

«Ага, – каюсь, подумала я, – представляю себе, что ты с такой внешностью можешь снять». Видно, это было написано на моей физиономии – она улыбнулась голливудской улыбкой и сказала:

– Чтобы у вас не было сомнений в моей профессиональности, я хотела бы показать вам свои работы.

Когда я увидела два короткометражных игровых фильма «Собака» и «Коррида», то сказала:

– Извини, я думала, ты просто красавица, а ты, оказывается, режиссёр. А она только смеялась.

Прошёл год, и Надя снова позвонила.

– Привет, – сказала она. – Если у тебя есть пьеса на двух героев, то второго ноября мы можем подписывать договор.

– Сначала прочитай, вдруг она тебе не подходит.

– Подходит. Я знаю, как ты пишешь.

Второго ноября мы действительно заключили договор с загадочной алма-атинской студией «Катарсис», которая потом стала печально известна как чистая кидала, но мы были её первым пушечным мясом.

Надежда была и есть роковая женщина, в её объятиях сходили с ума западные бизнесмены, известнейшие режиссёры и президенты республик. С неё был написан сценарий фильма «Зимняя вишня», она снялась в тридцати фильмах, из них в пяти играла главные роли. Оставила богатого и знаменитого мужа и вырастила одна дивного сына, сыгравшего в «Обломове» маленького Илюшу.

Первый раз я попала в руки женщины-режиссёра и поняла, какой это кайф. Во-первых, она понимала всё, что написано. Во-вторых, ей незачем было вешать мне лапшу на уши, чем занимались 100 % мужчин-режиссёров. Она в принципе не была понтярщицей и к деланию кино относилась без придыхания, а как к нормальной работе.

– Значит, так, – говорила она, – Ритку твою я на главную роль не возьму. Потому, что бездарность. Вот есть одна гениальная актриса, не знаю, как её фамилия, я её видела однажды. У неё сломан нос, и такой голос, что мороз по коже, мы должны её найти и уговорить.

И мы действительно нашли, это была Женя Попкова из театра «Сфера». Женя прочитала пьесу, посмотрела на меня глазами, полными слёз, и сказала: «Откуда ты всё это знаешь, это всё про меня».

Речь шла о пьесе «Уравнение с двумя известными», и всякая советская женщина, столкнувшаяся с отечественной гинекологией, могла подписаться под Жениными словами.

Вторым исполнителем был замечательный артист Алексей Сафонов.

– Слушай, почему у тебя всю пьесу идёт дождь? Это ж никаких денег не хватит! – спрашивала Надя.

– Потому, что это по атмосфере точно, – объясняла я.

– Извини, мы с тобой не в Голливуде. Это мне придётся поливальную машину нанимать на все съёмки или сверху из клизмы поливать, половина бюджета уйдёт. А больше ничего в нашей стране не придумано. И вообще, натура уходит, придётся траву поверх снега класть, а сколько я её могу положить за эти деньги?

Надя была виртуозом. Она делала полнометражный фильм за деньги, полагающиеся во ВГИКе для дипломного короткометражного. Она снимала в бесплатной кухне друзей, в ремонтируемом отделении роддома, на ночной улице. Морозы грянули раньше времени. Женя должна была полфильма брести в белом плаще, повиливая бёдрами. На ногах у неё в это время были валенки, а она замерзала так, что перед каждым дублем требовала водки. Надя стояла у камеры, держа полный штофик. Но, во-первых, Женя была пьющая артистка, и мы всё время боялись, что она уйдёт в запой, а во-вторых, на плёнке получалось то, что у киношников называется «пьяный глаз».

Посмотрев готовый материал, хозяева казахской студии решили, что в нём маловато секса, и потребовали, чтоб Надя досняла воспоминания героини о юношеских ужасах. По договору они имели на это право и ещё сунули туда местных актёров. Но кино все равно получилось хорошее, и монтажницы засмотрели копию до дыр, приглашая всех знакомых. После нескольких премьер картина, к сожалению, легла на полку, поскольку у нас не было на неё прав, а хозяева студии уже занимались другим бизнесом.

Ужасное случилось потом. В конце пьесы героиня сжигала деньги, и из-за этого в театре при постановке всегда были проблемы с пожарными, которые не разрешали разводить огонь даже в пепельнице. Надя этого и не снимала, закончив историю чуть раньше. И вдруг ей позвонили, что сгорело то самое отделение роддома, в котором снимался фильм. А через неделю сгорела Женя Попкова, не слишком трезвая прикуривая от газовой колонки. От неё остался только наш фильм «Мне не забыть, не простить».

Глава 22. ПАСТЫРСКОЕ

За фильм я получила неожиданно большие деньги. Месяц пировали, купили отличный телевизор, обновки, но деньги всё не кончались. А тут лето. Сашины родители, устав от экологически грязного города, приобрели под дачу дом в украинском селе, и мы поехали на него любоваться. Там действительно была лепота, пейзажи, колодец, печки, грядки.

Когда Саша поехал покупать обратные билеты в Москву, женщина в очереди рассказала «така гарна хата у том селе продается», посадила его на мотоцикл и довезла. Вернувшись, муж так нахваливал увиденное, что на следующий день мы добрались до села Пастырского и нашли продавца, тощего лысого цыганистого Мыколу. Мыкола разлился соловьём, показал дом, сад и погреб, назначил цену и предложил «сразу не куплять, а пока так себэ пожить».

Дом был огромный, двухкомнатный, мазанный, сырой внутри и с неоткрывающимися окнами. Вид и сад были сумасшедшей красоты; в центре двора шелестела огромная как дуб пятисотлетняя груша, посаженная ещё польскими монахами. Увидев всё это в малиновых отблесках заката, мы решили, что теперь это наш дом. Саша с детьми соорудили ложе из снятой комнатной двери на кирпичах и устелили его сеном с чердака. Когда мы проснулись, в саду на скамейке стояли ведро картошки и десяток яиц. Старухи-соседки, услыхав что приехали «молодые городские с дитями», занялись благотворительностью.

Мне было двадцать девять, но сельскую жизнь я видела только в кино. Я не могла растопить печку, замазать осыпающийся угол, достать из колодца ведро воды, нарубить дров и т. д. Меня считали идиоткой, а Сашу – промахнувшимся с бабой, поскольку старухи представляли себе московскую жизнь сельским домашним хозяйством, перенесённым в многоэтажную башню. Попадались экземпляры, которые просто за всю жизнь ни разу не выезжали из села, например покойная баба Оксана, делившая весь мир на своих и цыган. По причине сложносочинённых серёг и длинного сарафана я навсегда попала для неё в «цыганки», и она каждый раз просила привезти ковёр, поскольку лет тридцать назад купила у цыганки «ловкий ковёр с зайчиками».

Всё лето мыли, чистили, прибивали и украшали жилище, которое с каждой секундой становилось всё роднее и трогательнее, и потихоньку вплетались в сложное тело села, состоящего из живописнейших хуторов. Улицу нашу звали Паланка, она считалась улицей стариков. Из молодых на всю улицу были председатель колхоза с женой, дотянувшие асфальтовую дорогу ровно до собственного дома, горбатый Ванька, отсидевший за убийство и гоняющий пьяным на тракторе, сшибая столбы и заборы, да семья учителей по кличке Молодые Колбасы.

В начале нашего куска улицы жили Иван с Келиной. Иван считался местным интеллигентом. Он был угнан мальчишкой немцами и батрачил в Европе. Приехал в страну после победы, отсидел как шпион двадцать пять лет, потерял полжелудка и вернулся в родное село. Иван пил чай и кофе, как городской, имел в хате портрет Хемингуэя, выписывал газеты и в белой рубашке уходил на ночь сторожить колхозную контору.

Хозяйство у Ивана было огромное, и его бедная, до старости красивая жена, ходившая на двух палках, этим хозяйством занималась. Черкасская область считается самой плодородной землёй на Украине – колья заборов прорастают здесь листочками; а вода в колодцах практически минеральная, порезы и ранки заживают здесь, как на героине фильма «Солярис». Но отложение солей мучает аборигенов, перешедших тридцатилетний рубеж. Поскольку работа на огороде состоит из перманентного пропалывания сорняков, прущих на глазах из земли, женщины проводят в согнутом состоянии по десять часов в день, и к старости их сгибает пополам. Вот Келина и поддерживала палками свою наклонившуюся почти под прямым углом когда-то роскошную плоть.

За Иваном с Келиной жила певунья Ганна. Весёлая беззубая старуха, прижившая невесть от кого двух красавцев сыновей и сочинявшая любовно-срамные песни. Под стакан горилки она могла напеть их целую кучу и рассказать такую же кучу баек. Она была как древний символ плодородия: у неё в саду росло лучше, чем у других, и даже комнатные цветы весь год цвели от её присутствия.

Дальше ютилась неопрятная пьянчужка Фроська, она не вела хозяйства, а шаталась по крестинам, свадьбам да похоронам в надежде, что угостят. Брат, полковник, начинал когда-то строить ей кирпичный дом, поставил основу, потом то ли помер, то ли раздумал. Кирпичная коробка без крыши заросла лопухом, в ней тусовались куры и кошки. А Фроська бедовала в оползшей задрипанной мазанке.