Текст книги "Мне 40 лет"

Автор книги: Мария Арбатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

Тут произошло странное. Одна из влиятельных дам в оргкомитете объявила, что не уверена в том, что я привезу на конференцию правильное искусство, и что она предварительно должна посмотреть, достаточно ли это феминистские явления культуры. Вспомнилась пожилая тётенька из минкульта, такая не шибко образованная, битая жизнью с кукишем волос на затылке и авоськой с продуктами. В советское время она ходила принимать спектакли в московских театрах. Сидит такое чучело, и все затаив дыхание смотрят, дрогнет у неё бровь или нет, закроет или не закроет годовую работу огромного коллектива, найдя в её гриве идеологическую вошь.

От заявления о феминистской цензуре я озверела, хлопнула дверью и похоронила идею культурной программы. Под финал конференции оргкомитет попытался учредить единую женскую организацию. Съехавшиеся из регионов тётеньки не понимали, кто тут кому Вася, что такое феминизм и во что идёт игра. Им не дали выступить, их не пожелали выслушать, им не пообещали помощи. Каждая из них была делегирована совершенно конкретной бедой совершенно конкретного географического места и совершенно не понимала, какое отношение к ней имеют слова «Декларация прав человека», ЮНЕСКО и прочие по тем временам «слова-паразиты», которыми жонглировал оргкомитет перед западницами.

Становилось ясно, что, проведя форум, оргкомитет поедет тусоваться за границу, а тётеньки, представленные как его электорат, уедут в свою тяжёлую жизнь с чем и приехали. Недовольство рядовых участниц росло, но они были слишком забиты, чтобы выразить его вслух. Масло в огонь подлила культурная программа-авангардистская кинуха, в которой декадансно выглядевшие лесбиянки читали стихи и занимались любовью на кладбище. Тут тёток прорвало, они заскандалили, а я выступила с обличительной речью.

А на следующий день было закрытие, и большинство не проголосовало за дочерей лейтенанта Шмидта. Оргкомитет змеино улыбался мне, а самая горячая возмущённо заорала: «Я бы ещё поняла, если бы ты сама хотела возглавить эту организацию, но тебе ведь она не нужна!».

Именно так они понимали корпоративную этику. Вернувшись в Москву я написала в газету «Гуманитарный фонд» разгромную статью «Феминистский утренник в Дубне». На второй форум, меня, естественно, не пригласили, и началась холодная война, которая не слишком меня занимала. Со временем получилось, что средства массовой информации назначали меня без спросу главной феминисткой страны, и феминистская общественность, естественно, бесилась и опровергала, называя меня неправильной феминисткой.

Я действительно первой назвала себя феминисткой в прессе. Почему-то тогда все боялись, существовал стереотип, что феминистка – это женщина, у которой не ладится с мужиками. У меня ладилось, я могла себе это позволить. Конечно, сначала меня воспринимали как монстра, и я такого наслушалась, что можно было разочароваться в человечестве.

На одной из университетских феминистских конференций я познакомилась с Ирой Юрной. Это был первый случай дружбы, сложившийся из одинакового понимания большинства вещей. Ира выросла в Таллине, и понятия, до которых мы тут долго доходили, стукаясь лбом в стену, впитала в европейском воздухе. Она была журналистом, не делала профессии из феминизма, и так же как я, считала его набором убеждений. Ещё мне ужасно нравилось Ирино «чистоплюйство» – в мутной воде игрищ российских феминисток с западными фондами ловились большие деньги, а Ира не участвовала ни в одном сомнительном предприятии.

К сорока годам я поняла, что нельзя близко дружить с женщинами, истово озабоченными тем, что у тебя уже есть, а у них никогда не будет. При этом, совершенно не важно, социальная это успешность, сексуальная или семейная.

Судьба моей первой книги была непростой. Юный книгоиздатель, пишущий стихи, играющий на бирже и невероятно сильно пьющий Руслан Элинин, сначала относился к идее с придыханием. Ему льстило, что я, уже официально признанная писательница, подписала договор с издательством, нарисованным в воздухе. Потом маятник качнулся, молодой поэт заболел новорусскими болезнями и начал объяснять с горящими глазами, что издательству это не выгодно, а настоящая поэзия – это если купить несколько рефрижераторов, которые будут возить сюда колбасу из стран соцлагеря.

Руслан впахался в одну из подобных афер, когда книжка была отпечатана и её надо было забирать из типографии, а издательские деньги оказались вложены в очередные машины с колбасой. Он позвонил и виновато соврал:

– Извини, пожалуйста. Я обанкротился, с книжкой кранты, достань где-нибудь шесть тысяч, а то они выкинут её на помойку.

Я обалдела. Таких денег у меня не было. Сзади на книжке было написано про то, что издаётся на деньги автора, но это была бухгалтерская игра, так было выгодней. Не хотелось, чтоб готовую книгу выбросили на помойку, и я пошла в Литфонд клянчить ссуду. Благодаря заступничеству директора Литфонда Людмилы Мережко даже получила ее.

Типография не выбросила книжку, а её редакторша, замечательная поэтесса Людмила Вязмитинова, вечно прикрывавшая Руслана в его необязательности, самолично грузила её для перевозки. Итак, три тысячи экземпляров были привезены в нашу квартиру, и до сих пор большая их часть там и живёт. Конечно, я могла отдать её распространителям, но решила, что три тысячи – это для подарков. Наверное, у меня к ней было неадекватное отношение, как к первой кукле, как к первой любви. Киплинг говорил: «Мужчина помнит трёх женщин: первую, последнюю и одну». Книга «Пьесы для чтения» была первой.

Видимо, опыта с Русланом мне показалось мало, и я вскоре взялась за издание книги своего троюродного английского брата – по линии деда Ильи – Питера Дедмана «Натуральная еда». Это было замечательное издание, бестселлер, покоривший Англию двадцать лет назад, написанный как советы по гармоничному образу жизни с сильнейшим буддистским влиянием и кучей рецептов. Питер был создателем первого магазина натуральной пищи в Лондоне, позже владельцем клиники иглотерапии, а сейчас – главный редактор журнала по иглотерапии и автор энциклопедии иглотерапии.

После того, как был сделан английский перевод, я практически переписала книгу и заменила все лечебные народные рецепты, потому что Питер использовал в них травы и водоросли, не имеющие местных аналогов. Книжка получилась милой. Издатели хватались за неё, потом начинали думать, считать, а я нервничать, и тут появилась тётенька, из таких крепких коммунистических конъюнктурщиц, прежде писавшая статьи о советских национальных классиках, и предложила своё издательство «Культура и традиции». Звалась она Маргарита Ламунова. Была в отличие от Руслана членом Союза писателей, производила солидное впечатление, и у нас был некий общий круг. Я пришла подписывать договор и что-то вякнула, обнаружив в нём отсутствие строчки об инфляции.

– Что вы, Машенька, – удивилась тётенька. – Зачем это нам? Мы же интеллигентные люди!

Книжка была явно коммерческой, в договоре было написано о тираже 100 ООО экземпляров, и я, примерно как в истории с бриллиантами, стала ожидать богатства. Я ждала, тётенька тянула, а инфляция бежала. Мне пудрили мозги о сложности издательского дела, я верила. Мне рассказывали о трудности продажи, я соглашалась. Книжка вышла омерзительного жёлтого цвета, тиражом 50 ООО с изуродованными уменьшением иллюстрациями английской художницы, у которой издательница даже не спросила разрешения.

Когда дело дошло до выплаты гонорара мне и Питеру, тётка предложила мне один авторский экземпляр книжки и сумму без учёта инфляции. На момент заключения договора сумма означала пару приличных автомобилей. На момент выплаты – пару комнатных туфель. Я даже подумала, не поискать ли бандитов. Потом испугалась таких мыслей и решила, что бог накажет госпожу Ламунову покруче рэкета. Получать этот гонорар я отказалась, с тех пор тётеньку не видела; говорят, она продала издательство и торгует сигаретами. Думаю, что ничего хорошего у неё всё-таки не вышло.

Объяснить эту историю моим английским родственникам, естественно, невозможно. Они уверены, что я гнусно не поделилась с Питером, хотя при обсуждении истории вежливо кивают головами. Тем не менее я рада, что книга появилась в России, и меня часто за неё благодарят.

Как-то на правлении Гуманитарного фонда ко мне подошёл лидер смоленских авангардистов, поэт Саша Голубев, и предложил организовать фестиваль авангардистского искусства в Смоленске. До этого мы ограничивались попытками проникнуть в мероприятия хозяев жизни, чтобы установить там собственный порядок, здесь резко предлагалось стать большими самим. Саша Голубев был из комсомольских начальников города, он выбил местные деньги и задействовал инфраструктуру, остальное было отдано нам на откуп.

Поднимали это три человека: сам Голубев, председатель Гуманитарного фонда Миша Ромм и ваша покорная слуга. Со всей страны на пару недель были собраны представители нового искусства, расселены по гостиницам, накормлены по ресторанам и организованы в вечера, дискуссии и семинары. На мне была театральная мастерская, состоящая из застольных спектаклей новой драматургической компании и улаживания конфликтов. А конфликты росли как грибы.

Первый вечер в филармонии мы построили как парад звёзд. Покойная поэтесса Нина Искренко изображала хепенинг, читая стихи «к мужчине» и кидаясь в зал пустыми пивными банками. Потом перешла к иллюстрированию стихов расстёгиванием кофточки, доведя процесс до демонстрации живота и груди.

Вслед за ней Олег Хлебников читал жалобные стихи про то, как русские девки уезжают в Израиль. Авангардистка Ры Никонова с голыми плечами в цветастых колготках и нарукавниках диких цветов читала стихи из одних гласных и одних согласных, дудела в картонную воронку и извлекала из гортани прочие космические звуки.

Потом господин Пригов завопил стихи десятилетней давности, главный полиндромщик страны Бонифаций начал качаться на занавеске, уличный перфомансист Тиль запрыгал по залу с еловыми ветками в зубах. Сочувствующие визжали и свистели, шокированные краснели и хмурились, а филармонические уборщицы в ужасе крестились на столичных гостей, стоя в дверях.

Вечером участников фестиваля ждало помещение дансинга с накрытыми столами. Быстро набравшись на халяву, господа авангардисты бросались к микрофону с ненормативными текстами, русскими народными песнями и обличительными монологами к своим же андеграундным паханам. Тиль завис под потолком на металлических конструкциях, позируя телевидению. Началось битьё бутылок, и два авангардиста вынесли на эстраду на стуле спящего третьего. Тот не то чтобы проснулся, но начал обильно извергать из своего желудка выпитое и съеденное. Корешей это так возбудило, что они начали танцевать вокруг него на битых стёклах и извергнутом. Пожилые литературоведки тащили в номера наименее пьяных и наиболее пригодных поэтов, молодые трепетные авангардистки распевали матерные частушки и гимн Советского Союза.

Как организаторы, мы с Голубевым больше всего боялись начала битья стёкол, поскольку бюджет фестиваля не был на это рассчитан, и стали агитировать еще держащихся на ногах представителей творческой элиты возложить цветы к памятнику Пушкина. Горстка их таки была доведена до «солнца русской поэзии», путь к которому усеялся нетрезвыми телами, как Куликово поле трупами. Возле Пушкина, несмотря на униженные просьбы телегруппы, авангардисты не сумели выдавить из себя ничего, кроме унылых тривиальностей, восторженного пьяного скотства и глубокой нежности к самим себе.

Как человек, выросший в атмосфере театрального стёба, я была глубоко разочарована. А как мать Петра и Павла, расстроена – я привезла сыновей на фестиваль за свой счёт, чтобы показать им праздник нового искусства.

Ворвавшаяся ко мне в номер администраторша долго орала, что они видели фарцовщиков, проституток, партработников, спортсменов, но такого… такого даже не предполагали.

В ночной оргии не было ни меры, ни вкуса. Какую-то служащую гостиницы поэты закатали в ковёр, какую-то пытались изнасиловать. Драк было не сосчитать. Крали и ломали всё, что плохо и хорошо лежало, одновременно с этим совершенно искренне представляясь персоналу национальным культурным достоянием.

На второй день персонажи очертились ещё ярче. Кроме возлияний их интересовало, в достаточно ли престижном месте прозвучат их бессмертные строки относительно собутыльников. Один, например, отказался читать свои стихи в музее, мотивируя тем, что музей – в здании церкви, стихи – похабные, а он человек глубоко религиозный. Второй, на четвереньках вползший в поезд ещё в Москве, ехал с докладом «Метафизика авангарда», но по пьяни потерял сумку с текстом, и видел свою роль на фестивале в попытках вломиться в гостиничный номер спортсменок, откуда неизменно вылетал с синяком и воплем «Суки, не дают русскому поэту!»

Третий сутками обучал американского поэта фразе «Поспособствуйте тремя рубчиками на опохмел!» Четвёртый в белой горячке твердил, что он подпольный миллионер, тайный брокер фирмы «Алиса» и скоро скупит всю поэзию. Четвёртый добыл трёхлитровую банку бормотухи и бегал по номерам, предлагая всем отхлёбывать, символизируя глубокое поэтическое братство. Пятый, разувшись, водил на верёвочке шестого, читавшего матерные стихи… Как мы шутили об этом к концу фестиваля, перефразируя тезис о некрасивых женщинах: не бывает плохой поэзии, бывает просто мало водки.

Когда всё это действо на финале погружалось в вагоны, билетов оказалось значительно больше, чем поэтов. Отчаявшись, Саша Голубев начал пересчитывать представителей нового искусства. В этот момент в вагон вносили глубоко алкоголизированного представителя «Эха Москвы», завопившего: «Поэтов считать по головам не позволю!», и тут же заснувшего до Москвы.

Умом я понимала, что выздоровление от соцреализма лежит через операционный прорыв гнойников. Но именно в Смоленске резко поняла, что образ сестры милосердия в гнойной хирургии совсем не то, к чему я всю жизнь себя готовила.

Странный скандал произошёл после фестиваля. Моя близкая приятельница замечательный критик Алёна Злобина, иногда печатающаяся под псевдонимом Ангелевич, написала обо всём этом статью. Среди описаний карнавала был отмечен и номер Нины Искренко, о котором было сказано, что поэтесса показывала «вялый живот и не лучшую в мире грудь». Нина пришла в неистовство и потребовала, чтобы все авангардистские генералы, типа Ерёменко и Пригова, заклеймили позором критика, что и было сделано. И в газете «Московский комсомолец» появилось совершенно идиотское письмо про то, чтобы критик Ангелевич не смела нападать на талант поэтессы Нины Искренко. Большая часть подписантов не ездила на фестиваль, а поставила свои подписи «по телефону», что омерзительно сильно напоминало «Пастернака не читал, но осуждаю».

Мне позвонили из газеты и попросили написать, что думаю. Я написала, что одинаково уважаю творческую свободу Нины Искренко, желающую устраивать стриптиз во время чтения стихов, и творческую свободу Алёны Злобиной-Ангелевич, желающую это комментировать. И что я против создания зоны новых неприкасаемых для критики, и непонятно, нужно ли было завоёвывать гласность, чтобы затыкать неугодные рецензии коллективными письмами. И, как ведущая вечера в смоленской филармонии, заверила, что Нина демонстрировала не лучшие, но и не худшие, на мой взгляд, грудь и живот.

Когда статья уже была набрана, я случайно встретилась с Ниной Искренко в ресторане ЦДЛ. Сказала о завтрашней статье, и вдруг она заплакала и попросила, чтобы статья не выходила. Вид слёз сломал меня, я побежала звонить и как-то уговорила снять материал. А вскоре стало известно, что сразу после фестиваля у Нины обнаружили рак груди. Потом она умерла.

Это была печальная история о великолепной поэтессе и недолюбленной женщине, считавшейся в компании своим парнем, почти не умеющей строить отношения с женщинами; так и не успевшей толком пожить «в российской свободе». Стилистика стриптиза совершенно не соответствовала Нининому способу осваивать аудиторию. На фестивале она ещё не знала диагноза. Это было предчувствие, вырвавшееся пластическим криком: «Ну, вы, кретины, я ведь красивая женщина! Хоть сейчас увидьте это!». Не увидели… Как всегда опоздали.

Глава 27. ПЕРЕМЕНА УЧАСТИ

После августовского путча весь Союз писателей сошёл с ума и начал делиться. Как только Ельцин слез с броневика, писатели разбились на армии демократов и патриотов, чтобы бороться за деньги и помещения. Пафос этой драматургии не был мне близок. Демократическая писательская элита, настаивая на том, что она «ум, честь и совесть», в первую очередь приняла списком в свои ряды «не принятых прежде за антисоветскость». Каждая вторая фамилия в списке принадлежала детям, жёнам, друзьям и любовницам писателей-демократов.

Избранный лидером писателей-демократов Черниченко сначала изругал с трибуны съезда Лимонова, потом собрал правление секций, в которое я входила, и сказал две взаимоисключающие друг друга вещи: «Можно ли поставить в кабинет вертушку? И как сделать, чтобы в принципе не нужно было здесь бывать?» Старики вылизывали его во всех местах, поскольку он был депутатом. То есть, возмущаясь до путча приёмом в рады Союза писателей автора «Малой земли», после путча собственноручно пригласили на царство точно такого же графомана.

Я не была поклонницей политической деятельности Лимонова. Но когда Черниченко выступал против него с трибуны писательского съезда, я зверела: Лимонов писатель, а Черниченко – нет. Как говорил Бродский: «Если Евтушенко против колхозов, то я – за!» Нас опять пытались накормить партийной борьбой вместо творческих обсуждений. Я в Союз писателей вступала как в распределитель благ и не вижу особенной разницы в том, с кем вместе получать путёвки в Дом творчества. Тем более, что выше путёвок планка для меня не поднимется никогда, а там, где делятся литфондовские дачи, квартиры и прочие солидные пряники, коррумпированные «патриоты» и «демократы» отлично сливаются в экстазе.

Когда Петра и Павла забрали с классом на месяц на погружение в английский, я слонялась по квартире и плакала. И вдруг поняла, что без них мне не о чем говорить со своим мужем. Что он заботливый друг, замечательный любовник, красавец мужчина, но совершенно необязательно проводить с ним всю оставшуюся жизнь. Как говорила Ахматова, «жить можно только с тем, без кого не можешь жить».

А мир вокруг сильно менялся, и муж за этим перестал поспевать. Растерялись все – привычные денежные ручейки начали таять, а потребности, в связи с наполнением рынка, расти. Люди начали менять профессии, чтобы догонять экономику. Это было не просто, и очень хотелось найти виноватого. Саша назначил виноватыми Ельцина и Гайдара и активно полемизировал с ними, вещающими с телевизионного экрана. Я мало анализировала тогда экономические модели, но понимала, что реформы – естественная плата за отмену социализма.

Российское народонаселение отчётливо поделилось на тех, кто круглосуточно возмущался, и тех, кто круглосуточно зарабатывал. Мои друзья по литературному цеху чётко сориентировались на западные рынки, остальные подруги начали своё дело в Москве. Вокруг практически не осталось людей, не поменявших или не видоизменивших профессию. А в нашей семье кто-то должен был отказаться от сибаритского социалистического амплуа. Ведь муж привык петь, не думая о том, будет ли у него зарплата; об этом думало государство, а я уже привыкла к жизни на театральные гонорары. Конечно, Саша мог пойти петь в кабак или церковь, но считал, что не царское это дело. Сидя в Ясеневе, я, видимо, тоже размазывала бы слёзы по лицу. Но я была уже в центре Москвы, ко мне вернулось забытое ощущение силы и свободы. И начала писать статьи о культуре, сначала за рубли, потом за доллары.

Конечно, это было обломом, но семью надо было кормить. Я думала, что скоро муж придёт в себя, найдёт нормальную работу, всё образуется, но… время шло. Постепенно я так погрузилась в гонку за деньгами, что стала с неудовольствием замечать, что Саша не берёт на себя полного объёма домашнего хозяйства.

Как всякий не реализующийся человек с амбициями, из лёгкого и остроумного он превратился в брюзжащего и поучающего. Уже потом я узнала, от психологов, что если один из супругов начинает хорошо вписываться в новую экономику, а другой – плохо, второй бессознательно тянет первого ко дну. Не из злого умысла, а из страха ощутить себя неудачником на фоне успешности близкого.

Брак был в кризисе, это видно из пьесы «Дранг нах вестен», которую я тогда написала о движении русских к западным моделям жизни. Это была первая моя пьеса, страшно не понравившаяся Саше. Обычной угрозой семье был персонаж треугольника, и мы научились отыгрывать это. Когда третьим оказался экономический шок, мы растерялись.

А тут приехал молодой немец, предложивший принять участие в организации каравана культуры; и крохи, которые он платил в течение года, в переводе на наши деньги гарантировали семье стабильную жизнь. Конечно, мне тоже казалось, что несолидно действующему писателю бегать по организации даже такого благородного дела, но выхода не было. Многие люди моего круга в это время просто пошли мыть полы, возить шмотки из Турции и сидеть с детьми новых русских.

В это время альманах «Современная драматургия» напечатал мою пьесу «Алексеев и тени», прежде напечатанную в альманахе «Тёплый стан», а театр-студия «Дети райка» начал делать спектакль по «Виктории Васильевой глазами посторонних». Обаятельная главный режиссёр Неля Клеменко в головокружении от успеха по поводу того, что сумела выбить из муниципалитета собственный театр, решила сама ставить и сама играть главную роль.

Вид ничем, кроме критики правительства, не занятого мужа раздражал; и я убедила Нелю Клеменко дать ему небольшую роль в моей пьесе. А поскольку я ещё и планировала организацию фестиваля женского искусства, то предложила Сашу главной режиссёрше молодого оперного театра. Та прослушала, осталась довольна и взяла на Берендея в «Снегурочке». Пока я носилась и зарабатывала деньги, муж репетировал в моей пьесе героя-любовника и пел Берендея в золотых сапогах за символическую зарплату.

Всё и было бы стабильно, все и были бы при деле, но он комплексовал, а я стала ловить себя на том, что отношусь к собственному мужу как к одной из проблем. Побыстрей накормить, побыстрей выслушать, побыстрей дать задания и побыстрей убежать к главному в жизни.

Два автономных партнёра в семье должны создавать друг другу психологический и прочий комфорт, но при этом не паразитировать друг на друге эмоционально. А когда один целый день работает, а другой целый день готовится к его приходу, пара не может быть психически стабильной. Всё это я понимаю теперь, а тогда просто зверела. И то, что муж не только не может зарабатывать деньги, но ещё и изо всех сил мешает делать это мне, казалось садизмом. Он заявлял, что я слишком много трачу, бессознательно сопротивлялся реальным ценам, сравнивая их с застойными. И когда я сообщила, что у нас долгов на огромную сумму, произнёс сакраментальную фразу, в основном решившую судьбу брака: «Я этих долгов не делал!».

Теперь, когда ко мне обращаются за психологической консультацией, я объясняю, что существует «абберация ценового сознания в маргинальной ситуации». Но тогда я не была так подкована, восприняла это как партнёрское предательство и ответила, что мои эрогенные зоны после такого заявления отключились от розетки и спать я с ним больше не смогу никогда. Я никоим образом не связывала в жизни секс с финансами, но грубые подставы делали для меня мужчину сексуально непривлекательным в принципе. Вероятно, это такая форма защиты. Как говорят англичане, «если человек обманул меня однажды, значит, он плохой человек. Если человек обманул меня второй раз – значит, я глупый человек». В нашем союзе сексуальная компонента была определяющей. Я вообще долгое время была убеждена, что людям в принципе нечего делать вместе, если им неинтересно в постели.

Муж начал ответную войну. С поздним приходом, с запахом дешёвых цветочных духов. Помнится, я и разборки толковой не устраивала, поскольку интересен был его следующий ход. Он начал изображать сложные внутренние метания и делать многозначительные заявления, что некоторые думают только о деньгах, а вот другие – о духовности.

Дело было восьмого марта, после традиционных цветов и подарков. Позвонила расторможенная дама, настаивая на встрече с ним именно сегодня, я взяла другую трубку и предложила ей структурировать отношения. Дама приехала, оказавшись исполнительницей роли в моей пьесе во втором составе. Вела себя как дурно воспитанная артистка провинциального поза, кем, собственно, и являлась всю жизнь до этого. Была такой же профессионально невостребованной на данный момент, как и Саша. А главное, двадцать лет тому назад училась с ним вместе и, видимо, имела виды.

Они вели себя как идиоты, предлагая мне одновременно роль обманутой жены и заботливой мамы. То есть дама всхлипывала, что между ними ничего не было, но, что она, в отличие от меня, готова сделать его счастливым. Я предложила начать ей это немедленно и сразу же унести добычу в зубах, поскольку женщине с её данными только раз в жизни предоставляется возможность оторвать такого красивого мужика.

Она переходила на бытовые сложности, и я честно предупреждала её, что у нас для их счастья нет жилой площади, а на снятие квартиры он не заработает. Дама искренне спрашивала, не помогу ли я найти им жилье, ведь это так сложно. Как профессиональный паразит, она быстро углядела во мне опекающую мамку. По ходу дела она сообщила, что живёт в огромной квартире, но там всё решает мамаша, которая просто зверь. В остальном даму не останавливало ничего, вплоть до того, что Саша не проводил её даже до метро, спокойно сев за праздничный семейный ужин.

Я намекнула, что для такого спектакля он мог найти что-нибудь получше некрасивой провинциальной дуры. Он что-то начал про её несчастную жизнь и свою роль спасителя. То есть совсем не врубился, что будет отвечать за её визит по полной программе, а, напротив, предлагал мне удочерить ещё и это чучело. Это легко пришло в голову. В последнее время я действительно обращалась с ним как мамашка с великовозрастным сыном-баловнем, и он считал, что мы продолжаем брачный пинг-понг в новом составе. А я совершенно твёрдо решила отправить его к новым горизонтам.

– Сегодня ты пойдёшь устраиваться на новую работу и искать квартиру, – жёстко сказала я утром и ушла из дому. Вечером никаких признаков поиска работы и квартиры не обнаружилось. И тогда, развив колоссальную энергию внушения и выталкивания, я умудрилась провести телефонные переговоры с дамой и её мужем.

Муж дамы недавно родил ребенка на стороне и потому вёл себя более чем покорно, он мало ощущал себя действующим лицом нашей пьесы, хотя и уходить в новую жизнь не собирался. Быстро удалось убедить его в необходимости жить в одной квартире с моим мужем.

– Я не против, – сказал муж дамы. – Но у нас всё решает мама.

Я потребовала, чтобы дама, как честный офицер, забирала Сашу. Она щебетала, что «конечно, конечно, но хорошо бы не сейчас, потому что мама к этому ещё не готова». Прелесть интриги состояла ещё и в том, что в моей пьесе она репетировала жену, приходящую к любовнице, а Саша репетировал её мужа. Но на сцену её, как второй состав, так и не выпустили, поскольку в первом составе работала известная артистка МХАТа. Так что, обидевшись на жизнь, она решила сыграть пьесу наоборот, да ещё и самим автором. Короче, нарвалась.

Я напомнила, что уже взяла на себя переговоры с её мужем, уж пусть хоть с мамой разберётся. Она попросила подождать у телефона, потом сообщила, что «мама согласна». Времени было около двенадцати. А мой муж при этом обиженно лежал в супружеской постели и никуда не собирался уходить.

Пришлось использовать запрещённый приём, снова звонить ей и говорить: «Ну, вот видите, я же предупреждала вас, что вы ему были нужны как статистка в наших разборках».

Отступать ей было некуда, и она, быстро пообещав ему по телефону покончить с собой сразу всеми известными способами, помогла географическому перемещению в свою квартиру. Как у меня всё это получилось, сама не знаю. Такая везуха бывает раз в сто лет. Видимо, я настолько не могла лечь к нему в постель, что готова была ради этого сдвинуть горы.

Подробно я описала эту оперетту в романе «Визит не старой дамы» и до сих пор, как драматург, восхищаюсь архитектурой этих двух дней. Итак, я стала свободна…

Говорят, на адаптацию после развода уходит два года. Мне хватило меньше. Через два года я уже была со вторым своим мужем. Хотя адаптационный период оказался не простым. У четырнадцатилетних сыновей был сильный стресс, но они безусловно приняли мою сторону. Первую неделю я просто летала. Как поёт Гребенщиков: «Как хорошо проснуться одному в своём уютном холостяцком флете, ни перед кем не будучи в ответе, и будучи не должным никому». Но через пару недель началась страшная ломка.

Как всегда, в разлуке, хорошие качества бывшего мужа начали расти в моей памяти в геометрической профессии, а плохие в той же профессии уменьшаться. Я впала в страшную депрессию и, чтобы пережить её, по совету мудрой Эрнандес, с вечера писала себе жёсткий график занятости на следующий день. В нём не должно было быть щелей для тоски. Я начала ходить в бессмысленные гости, делать бессмысленные вещи, занимать время бог знает чем.

Вскоре после того, как Саша нарисовался в квартире избранницы, то её «всё решающая мама», тоже провинциальная артистка, на старости лет взятая в столицу за простонародный выговор и все силы положившая на добычу огромной квартиры, выставила сладкую парочку на улицу, оставшись с зятем и внучкой. Бедолаги, совершенно не способные быть самостоятельными, впроголодь жили то у алкаша за бутылку, то у инвалида за уход. С Саши мгновенно слетел лоск, из декоративного красавца он в месяц превратился в тяжко борющегося за жизнь мужчину неопределённого возраста и амплуа.

Он ежедневно пробирался домой в отсутствие детей, поскольку долго не мог справиться с чувством вины перед ними. Мылся, чистился, переодевался. Я, как сердобольная мамка, кормила и жалела. Он замысловато описывал трудности новой жизни и ронял фразы о том, что ещё не принял решения по поводу дальнейшего, поскольку у дамы такая сложная ситуация, а я, во-первых, большая и сильная, а во-вторых, сама им всё это хождение по мукам устроила. Вещи он, естественно, не забирал. И интереса к тому, насколько мне тяжело и бытово, и финансово вытаскивать двух подростков, не проявлял.