Текст книги "Пангея"

Автор книги: Мария Голованивская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Федор Яковлевич служил фельдшером в Главном артиллерийском управлении, располагавшемся в Инженерном замке, там же была и его квартира. Когда-то помещение было «дортуаром» Главного инженерного училища, и именно в нем квартировал в 1838–1843 годах Достоевский. Отец Константина родился в 1903 году в его комнате.

АРСЕНТИЙ

– Да, я живу и убиваю себя, а тебе че, слабо? – сказал Арсентий, глубоко затягиваясь ароматной самокруткой. – Что ты тут скулишь: не кури, не кури…

Он зашелся в кашле, плюнул мокротой на холеный буковый пол, отчего Аршин невольно поморщился – все-таки родительская квартира, Анита, домработница, драит, жаль ее.

– В реале ты таки полный говнюк, – возмутился Арсентий, он же Мышьяк, – зря я к тебе пришел, невыносимо тут.

– Ты, Мышьяк, – великий человек, – дрожащим голосом затараторил Аршин, – я тебе только денег отдать хотел или, может, угостить чем.

– Ты сколько сегодня пейсатых обосрал? – выпалил Мышьяк, – деньги он мне сует! Подработал на леваке, троллил за пять сотен в месяц – и давай делиться. Это ты у наших пацанов отнял эти деньги. А мне суешь! Ладно, давай!

Аршин протянул ему мятые бумажки, и когда Мышьяк взял их, спешно поцеловал ему руку, случайно мазнув по тыльной стороне ладони мокрым уже носом.

– Ладно, – Мышьяк смягчился, – неси пожрать.

Аршин принес несколько открытых банок с консервами, хлеба и пива. Поставил все прямо на письменный стол, у которого сидел Арсентий.

– У меня еда своя, и ем я тут, я со своими уже года полтора не пересекаюсь. Когда они дома, я не выхожу. Сплю днем, шастаю ночью, когда они дрыхнут и пухнут во сне от своей тупости. Аниту только иногда вижу.

– Окопался, значит, – резюмировал Мышьяк, намазывая шпротный паштет на хлеб. – А чесноку у тебя нет? Очень я чеснок люблю.

– Сейчас нету, – забеспокоился Аршин, – но впредь всегда будет.

– Впредь меня самого не будет, – на что-то разозлившись, рявкнул Мышьяк, – что глаза мозолить-то. У меня задание к тебе, тихое, я поэтому и зашел.

Аршин тревожно посмотрел на него.

– Надо одному говнососу рыло начистить, но без лишнего, понял?

Аршин кивнул:

– Я готов, че. А он какой из себя?

– Правильно делаешь, что ничего не спрашиваешь. Видать, башка у тебя – не дупло… Да он уж не сильнее тебя, откормыша, будет. Вложишь раз – и порядок.

Мышьяк достал фотографию.

– А я тебя за это уважу, – неожиданно жарко продолжил он, – я тебе про него сказку нарисую. Он из толмачей, мозги студентам засирает, с нами был, еще на подсосе у пейсатых, но чисто чтобы поднажиться, не по совести. Но то ли они его нежнее приласкали, то ли какая-то еще поебень, короче, сдал нас, и многие наши ходы-выходы из-за него забились говном. Голощапов зол, учить надо, короче, если не доходит через голову, надо через жопу.

– Я через жопу совсем не мастак, – заогорчался Аршин, – я же не этот, я не могу.

– Да ладно, смотри, какой он хорошенький, – заулыбался, обнажив гнилые зубы, Арсентий, – красавец!

Аршин уткнулся взглядом в отечное лицо «умника», обвел глазами округлую лоснящуюся лысину и явно скис.

– Шучу я, малахольный, над тобой, а ты и ведешься, – заржал Арсентий, – не страдай. Текст наш написал?

Аршин кивнул.

Ну, давай, мастер три-пера, показывай свои херовые художества.

Аршин протянул листочек – Арсентий важные бумаги, как положено большому человеку, читал только на бумаге и, довольно посапывая, принялся всасывать содержание:

«Добро пожаловать всем, кто одобрительно относится к деятельности величайшего интернет-деятеля современности, грозы пидарасов и прочих нехороших людей! Проявим солидарность с Великим Хакером, Терминатором говна! Данное сообщество создано в том числе и для тех, кто анально озабочен поиском Великаго Хулла и его соратников, епта, и болельщиков.

Открыто для фсех!..»

– Ниче, – пробурчал Мышьяк, – но ненависти мало. Ненависть нужна, чтобы людей притягивало. Вот посмотри, что один пидорок накатал, зачитаешься.

Прежде чем начать читать, Мышьяк как следует прокашлялся, сплюнув на этот раз не на пол, а в вонючий клетчатый платок.

Читал он громко, явно упиваясь текстом:

«Бараны, вы, мля, бессловесные бараны, тупые твари, ленивые вонючие козлины! Вы – нация скотов, рабы, нахуй. Вы еще воняете на пацанов мусульманских, которые потрошат вас как сусликов в ваших сраных норах. Нет, ну не охерели ли вы? Может, кто-нибудь из вас мне ответит, а, говнососы?

Чего вы лезете, куда вас не звали, а, пидорасы? Презренные, ничтожные черви, нация неполноценных, способных лишь хавать из корыта помои, которые мы по милости, или наливаем вам туда. Скоты, да вы же еще живы только лишь потому, что кто-то же должен пидарасить мне сапоги и стирать мои обспусканные простыни!»

– Нехерово, да? – крякнул Мышьяк, не дочитав до конца. – Вот так надо писать! Чтобы хер вставал. Кстати, хватит тебе дома сидеть, сидень, мля. В контору пойдешь работать, я говорю тебе, пойдешь. Вот тебе адресок, завтра напиши им, представься и топай. ВоспринЯл?

После того как Мышьяк ушел, Аршин еще долго смотрел на недопитый им стакан, кинутый тут же клетчатый носовой платок и сам стул, где только что был Он, великий Хакер, Черный принц, создатель Красильного цеха, Большой Свалки пустых голов, армии ботов и гопников, великий Маг, от взгляда которого бабы текут, как расплавленный воск, и которому каждый готов отдать все – душу, органы, дыхание своей весны.

Аршин видел его впервые.

Он изо всех сил старался не забыть его лицо.

Какое оно?

Худое, длинное, лошадиное. Большие синяки вокруг болезненных глаз, чахоточный кашель, серые волосы, серые глаза, серое лицо. Он приехал из Франции, говорят, на недельку-две, присмотреть за делами. Там, опять же по словам, у него дом в горах, кокса сколько душе угодно, сладкого бухла, телочек. Сын иммигрантов, каких-то совсем бедовых, из парижского пригорода, где рос с черными, бедность, болезни, смертяги вокруг да увечья, толком не учился, мать фасовщица на рыбзаводе, где кроме нее белых нет, выбился благодаря компьютерам, по ночам, где-то запершись, сидел в холодной каморке без горячей воды и вот вознесся, всем оказался нужен, у кого забарахлила железка. Банки ломал, базы данных секретные ломал, был заметен. Такое о нем узнал Аршин прежде, чем впервые увидал его.

Наколки на руках с черепами, но мексиканские карнавальные, а не тюремные, большие ботинки, поношенная десантная форма.

Аршин хотел бы так выглядеть и так пахнуть. Даже так кашлять, наверное. Иметь такие же мешки и такой же смрадный пот на лбу.

Он, Аршин, ведь совсем никто и ничто. Плюгавенький мальчик с очочками на носу. Папаша из дипломатов, торчал полжизни на Кубе, ром сосал. Мать – посольская барбариска. Сеструха тому же учится, на красной машинке, прикинутая под Барби, подъезжает к МГИМО, откуда он за неуспеваемость был отчислен с третьего курса. Чему был несказанно рад – наконец-то стал человеком, нет?

Мышьяк вышел от Аршина и двинулся по улице вниз. Гнилая стояла погода – начало июня, ни весна, ни лето. Холод, дожди, грязь везде, ни газонов, ни красивых цветов на клумбах.

Справа от перекрестка – возбухший, как флюс, торговый центр с облезлыми кафе и магазинами. Дольче вита. Белла роза. И то и другое совсем дешевенькое, но выкрашенное в белое. Лицемерие белого, отметил про себя Мышьяк. Черное куда честнее, даже если чем-то прикидывается. Потому что родственно углю, земле, золе, темноте, черту лысому.

Мышьяк остановился, закурил, закашлялся, сплюнул.

Вокруг торгового центра кишели узбеки, таджики, китайчики, азербайджанцы, они хаотично сновали, каждый со своим кульком, метлой, тряпкой.

«Вылезли как черви из-под земли, – подумал Мышьяк. – Вылезли и хотят своими склизкими телами пролезть в наши животы».

У Мышьяка была встреча с Лилей как раз у входа в этот центр. Лиля, судя по письмам, толковая, и Мышьяк собирался поручить ей, разобъяснив нюансы, новое дело от Голощапова.

Когда Мышьяк подошел к центру, Лиля уже ждала его.

– Ах, вот ты какой! – не удержавшись, воскликнула она. – Давай лучше ко мне, а?

Мышьяк кивнул, и они перешли на другую сторону, свернули в обставленные на новый манер дворы с разноцветными горками и лесенками на детских площадках.

Квартира у Лили была причудливая, хотя Мышьяка, приехавшего из Парижа, удивить было трудно. Стены красные, двери синие, рамы желтые, пол зеленый.

«А чего, нормально, – заключил Мышьяк, – она ж галерейщица, а они все неспокойные».

– Арсентий, давай выпьем кофе, – спокойно предложила Лиля.

«Речь у нее грамотная, и сама она типа интеллигентка», – определил для себя Мышьяк, – именно то что надо».

Когда Лиля принесла кофе и еще горячий лимонный пирог – видать, ждала его, готовилась к встрече, – Арсентий впервые поднял на нее глаза.

Ничего себе. Вся черная – волосы, глаза, маечка черная в серебристых блестках, шелковые штаны-шаровары, вся черная, а вот лицо белое, кожа очень белая.

– Я нравлюсь тебе? – с улыбкой спросила она. – Хочешь чего-нибудь?

Она глотнула горячего черного кофе, поднялась со стула, расправила плечи, повернулась вокруг своей оси.

– Нравлюсь, а, Арсентий?

Он закашлялся.

Она села на полу у его ног и принялась ласково его, кашляющего, гладить по засаленной коленке.

Он почувствовал горячую волну.

– Ну, давай, – сказал он.

Арсентий сидел весь мокрый от кашля, пожелтевшие от табака пальца пахли чем-тот терпким, кисловато-горьким, но она облизывала эти пальцы, не чувствуя их запаха и вкуса, не видя, что огромные ботинки, казалось, не мытые и не чищенные никогда, делали его похожим на мусорщика.

Лиля перестала целовать его руки, разделась, оставив на себе только золотую цепочку с крестиком, и встала, наклонившись спиной к нему.

– Ну давай же, – спокойно сказала она, – я очень хочу.

Арсентий подошел к ней, каким-то даже любопытным жестом потрогал ее между ног, и она застонала, как в кино, принялась раскачивать бедрами, и Арсентий подумал, что она и вправду умная, что сняла босоножки на каблуках, многие женщины, полагая это сексуальным, часто не снимали босоножек, и ему с его маленьким ростом было неудобно, а эта все правильно рассчитала и сняла, и встала так удобно.

Он подумал о ее теле, хотя все и так у него было хорошо, и он мог бы и не подстегивать себя воображением. Но это было в нем от жизни в сети – обязательно визуализировать. Тело что надо. Округлые бедра, полная грудь, тонкая талия. Телочка, сладкая телочка.

Именно это он и произнес в самом конце, крепко сжимая ее талию в потных руках.

– Сладкая телочка, – прошептал он, с удовольствием завершая обладание. – Сладкая и податливая.

Ему понравилось.

Ему показалось, что он даже как-то отдохнул и подлечился.

– Дай полотенце, – сказал он.

Он вернулся к кофе, пахнущий шампунем, с удовольствием поел, все это время они сидели в полной тишине – он в своей прокисшей робе, а она почти голая, в каком-то условном халатике, который что есть, что нет – один черт, он доедал третий кусок лимонного пирога.

– Дело простое, – как-то хрипловато начал он, – ты выходишь в ЖЖ под шестью разными юзернеймами и рубишься в дискуссиях. Задача – рассказывать, как тебя обидели черножопые. Вот тебе папка с реальной жестью, с фактами и событиями, все проверено, не ссы. Используй. Сама собирай по сети. Все должно быть настоящее, ты только рупор для тех, кто не умеет сам громко кричать. Война же идет, пускай пока не видная никому, но наш окоп здесь, в ЖЖ. Вот образы твоих юзеров, биографии к ним – вживайся. Учительница, банкирша, студентка консерватории, врач и так далее. Вот гайды по ключевым темам: драка, изнасилование твоего ребенка, грабеж, групповуха в парадном, принуждение к наркоте. Пиши все грамотно, без пустословия. Кавказцы тоже должны быть разные – чечены, азеры, даги – никакого однообразия. Первые посты напишешь и до публикации пришлешь мне. Я должен направить тебя. Поддерживай все радикальное, типа убивать, высылать, лишать права на въезд. Оклад три тысячи. Отчеты постами и комментами. Если к постам больше пятидесяти комментов – премия.

Она кивнула.

– Я все понимаю, – одумавшись, добавила она. – Ты хочешь еще чего-нибудь? Снимай одежду, постираю. Это моя квартира, сюда никто не придет. Ты потом, если я все сделаю хорошо, возьмешь меня в бригаду?

Мышьяк не ответил.

– Мы в галерею на прошлой неделе товар завозили, – продолжила Лиля, – много красивого. Нэцке древние из слоновой кости. Хочешь, возьми себе одну. В подарок.

Он повертел фигурки в руках.

Поморщился.

– Дрянь какая-то, – рассерженно проговорил он.

Лиля расстроилась.

Она зашмыгала носом, и в ее больших черных глазах встали слезы.

– Ты сама-то кто, еврейка?

Лиля кивнула.

– Ну это еще ничего, – так же зло проговорил Мышьяк. – Евреи в подрывной деятельности хороши, в тылу хорошо херачат. Я даже и рад.

Вышел.

Пошел через двор, вернулся к перекрестку, разбухшему торговому центру с выкроенными из фанеры и гипсокартона якобы разнузданными интерьерами магазинов.

Когда впервые он почувствовал свою силу?

Эмигрантский задрот без малейшей надежды на снисходительность судьбы.

Он помогал с компьютерами ребятам, родителям своих одноклассников, друзьям друзей. В вонючем парижском пригороде, где он рос, у всех были компьютеры, и они, эти компьютеры, глючили, ломались, не грузились, медленно работали. Эта часть его биографии было изложена верно.

От тяжелого своего одиночества – родители вечно мытарились в поисках работы, – он писал детским корявым почерком письма своим школьным друзьям, которые тоже увлекались железками, он разобрался и изучил сначала по библиотечным журналам всю эту компьютерную премудрость, а потом, когда все-таки выпросил – несколько лет просил – свой первый дешевенький компьютер и через него и прошел на ту сторону, обжился среди микросхем и скользящих по поверхности экрана странных фраз, цифр, загадочных знаков, впитал эти циферки и значки в кровь.

Потом к нему пришли друзья, потом единомышленники, потом Голощапов. Арсентий тогда уже был болен Лотом, собирал его фотографии, все время представлял себя на его месте. Об этом в его распространенной биографии не говорилось.

Обижали ли его?

Да.

Много и очень больно. Когда он еще не был повелителем железок.

Когда не было новых портков и на что купить пожрать.

Кто?

Все.

Мать, отец, учителя, одноклассники, пацаны, гулявшие в парке, первые приглянувшиеся девочки.

За что?

За синюшный цвет лица, за вечные зеленые сопли от гайморита, за нищенское эмигрантство родителей, за физическую слабость, за плохое зрение и очки, за весеннюю аллергию, от которой у него распухало лицо.

Но когда оказалось, что он умеет наладить компьютер, скачать из сети новую игру, фильм, музыку, все в одночасье переменилось.

Он стал нужен.

Он сделался посредником.

Он стал незаменим, жизненно необходим.

Его одноклассники и ученики старших групп лицея, те, что были из состоятельных семей, скинулись ему на новый компьютер.

За то, что он мог наладить машинку, установить все новое, ему покупали еду, отдавали старую, но еще хорошую одежду.

Некоторые из выпускников лицея, из отличников, отправились поступать в университеты в Париж, и он, Арсентий, без секунды колебания, сбежал из дому, поехал за ними на подработки, денег от которых хватало и на гарсоньерку, и на поесть.

Париж встретил его как куртизанка, расставившая ноги.

Он вдохнул пряный от сбывшегося желания воздух и отчетливо запечатлел, что свобода, которой пьянил этот город, – это не что иное, как раздвинутые ноги, огромная смачная грудь под развевающимся трехцветным флагом, это наглость обладания, сдобренная элегантными речами, парикмахерскими прическами, галантерейными манерами, любовью к булкам с изюмом. Париж дает эту иллюзию изысканности любой свалки, облагороженный смак, и он сразу в этом городе заобладал, возобладал, имея в качестве разменной монеты лишь свое ловкое умение порыться в хитроумном железе.

Каким он увидел Париж?

Каким он был до знакомства с ним?

Когда вообще он впервые изменился?

Он помнил детские страдания от недостатка любви.

Париж вылечил эти страдания возможностью легко и без лишних последствий покупать любовь.

В нем жило страдание от детской несвободы, от невозможности делать то, что хочется, и постоянной необходимости подчиняться. Убери в комнате! Ложись спать! Выключи свет! Постриги ногти!

Париж, источающий соки неповиновения и бунтарства, подарил ему эту свободу – быть каким угодно. Свободу пить из гигантских сисек, расположившихся под трехцветным флагом, нектар свободы. Латинский квартал взорвал его изнутри. Подрабатывая днем на наладке компьютеров, он мог позволить себе вечером там, в этой густоте жизни, пощупать, понюхать, кончить в туалете прямо на клетчатую юбку пировавшей с ним английской студенточки.

Он пьянел от запаха поросят, вращающихся на вертеле в витринах кафе.

Он становился одноклеточным от этих устриц, скользящих с ледяных горок прямо в рот.

Разрастался до небес своим воображением от ароматов марихуаны, делавшей его кровь пузыристой, как минеральная вода.

И еще – лак, знаменитый французский лак поверхностности, пустоты, парикмахерского завитка, лак, разлитый в Шестнадцатом округе, по Елисейским Полям, замазавший глаза звезд и богачей, превращающий любую дрянь в parfait, absolument parfait. Он мечтал насрать в этот лак. Подать завиток своего говна как крендель на тарелке. Надышавшись Парижем, он сделался злым, сильным и свободным. Настоящим марксистом, ненавидевшим «этих».

Там, в Париже, он впервые узнал женщину, любовь и власть над людьми.

Женщина, дающая возможность удовольствия, ему очень понравилась.

Арсентий регулярно хаживал на рю Сен-Дени и выбирал себе разных – по сиюминутной прихоти, времени года, погоде, настроению. То он брал совсем еще девочку с крошечной грудью и бедрами как у мальчика, а иногда, чаще промозглой зимой, забирал толстуху в летах с растянутыми до живота сиськами, до живота, вмещавшего всю вонь мира. На Сен-Дени его знали, но не любили, хотя он платил исправно: его первоначальная невинность и неискушенность была куда грязнее и страшнее развращенности многих завсегдатаев этих мест.

Любовь с хрупкой парижаночкой из аристократической семьи отчетливо доказала ему непредсказуемость и непостижимость жизни. Нелепые перемены ее настроения, заставлявшие его иной раз вертеться юлой у ее ног, мнительность, связанная со здоровьем, животный страх забеременеть, скупость, страстная любовь к сплетням, неискренность – все в одну минуту меркло перед внезапно находящей на нее нежностью, и он забывал все от возможности любить ее, когда она это позволяла. Ее звали Флоранс, она училась политическим наукам, восхищалась французскими королями, презирала Марата и Робеспьера и любила рассуждать о том, что свобода, равенство и братство – это обноски высшего сословия, которые плебс подобрал на помойке и гордо напялил не себя, не понимая, что кроме клоунады в таких нарядах ничего исполнить нельзя.

Непостижимость любви выразилась во внезапном охлаждении Арсентия к Флоранс. Почему еще неделю назад он расстраивался чуть ли не до слез от ее холодности, безразличия, нежелания считаться с его обстоятельствами? Она никогда не приглашала его к себе переночевать, даже когда родители уезжали отдохнуть в Сен-Тропе, а всегда ходила в его гарсоньерку. Она не снисходила никогда до помощи ему в нехитрых домашних делах, никогда не заходила никуда по его просьбе с мелким поручением – а он расстраивался, обижался, чувствовал, как слезы обиды щекочут нос.

И вдруг – ни обид, ни расстройства, ни страстного огня. Только досада, раздражимость, желание при случае пнуть, в порыве якобы откровенности сказать гадость.

Ему вдруг понадобилось вместо сладких объятий внушать ей, как она виновата, неправа, глупа, наконец.

Непредсказуемость.

Но ее рассуждения о власти он забрал себе. Вынес из этой постели, из этих прогулок по паркам, как трофей. Власть – это несвобода, неравенство, это признание иного родства, трепет и дрожь, которые возникают у низшего существа перед высшим.

Он часто видел эти трепет и дрожь у тех, чьи документы он спасал из небытия, из горячечного бреда спятивших компьютеров.

Он видел трепет и признательность, за то что мог укротить, выдрессировать, заставить покорно служить этих маленьких прохладных монстров, шевелящих проводами и протягивающих щупальца прямо в вялый человеческий мозг.

Он, Арсентий, был из их мира, эти провода были у него вместо сосудов и жил, отсюда и слабое здоровье, и вечная аллергия и кашель, он был предводителем этого светящегося железного войска, питающегося электричеством, и люди незаметно покорялись ему, умеющему дать им то, без чего они уже не могли, – доступ к другой реальности, которая управлялась тычком их пальца.

Голос Голощапова в телефоне ударил его словно током. Он был нарочито мягким, с первых слов как будто ласкающим, но было понятно, что эти ласки могут оказаться смертельными. Там почему-то подумалось Мышьяку.

– Дорогой мой, – сладко пропел Голощапов, представившись и сославшись на рекомендации, – у меня к вам огроменное дело, и я хотел бы лично его с вами обсудить. Я буду в Париже через четыре дня, отобедаете со мной в Lapin Agile на Монмартре, сделаете милость?

– Да там дорого чертовски, – не выдержал Мышьяк.

– Деньги – это сила, – почти мяукнул Голощапов, – и она у нас есть. Я приглашаю! Именно там собирались все парижские подонки, а мы чем хуже?

Через четыре дня Голощапов и Мышьяк сосредоточенно ели гусиную шею, фаршированную кашей, фуа-гра, устриц, запивали все это подряд то красным, то белым вином, демонстрируя полное пренебрежение к этой их мелочной традиции есть и пить в установленном порядке. Они заказывали все меню подряд просто из любопытства, тыкали вилкой, гоготали, пока им наконец не подали утку в собственной крови. Они не смогли ее даже попробовать, и после этого блюда вакханалия прекратилась:

– Мы тоже так должны работать, понимаешь меня? – сказал Голощапов. – Мне докладывали, это ты поломал «Креди Сюисс», не наврали?

– Да ладно поломал! Разве ж это поломал! Вот «Американ Экспресс» я поломал побольнее. Но только, без базара, я был не один.

– Слушай, – продолжал Голощапов, выплевывая прямо на стол какую-то не прожевавшуюся жилу, отчего месье официант пошел зелеными пятнами, – я прямо балдею, как ты похож на Че Гевару. Притарчиваешь от него?

– Ну да, – Мышьяк улыбнулся, обнажив зубы, замазанные печенкой, – будьте реалистами, требуйте невозможного!

– Я вот чего тебя позвал-то, – продолжил Голощапов, у меня и моих друзей много врагов. Поможешь?

– Кем ты работаешь-то? – перебил его Мышьяк.

Глаза Голощапова сделались вдруг совершенно холодным, а панибратство и хмель как рукой сняло.

Помолчав с минуту, он спокойно сказал:

– Я работаю с Лотом, я его друг. Разве важна конкретика? Сильный имеет силу, сила воздействует на людей и обстоятельства. Ты мне нужен, чтобы создать еще одну силу. Войско против врагов. Нам нужен полководец. Будешь?

– Я знаю лучших, – пробормотал Мышьяк, – с ними мы делали большие дела.

– Доволен будешь, – внезапно зло подытожил Голощапов, – войдешь в историю. Читай Сунь Цзы, Че Гевару. Тебе работать не мышцами, тебе работать головой.

– Беги отсюда, – зашелестели монмартрские виноградники, – беги от него, а то вино твое прокиснет, а душа не увидит солнца.

– Он не побежит, он влип, словно в мед, – хором чирикнули ласточки, проносившиеся стайкой вверх над виноградниками к самому сердцу Сакре-Кер.

Они тоже пошли вверх, отяжелевшие от еды и выпивки. Семен лениво и нарочито сбивчиво излагал ему первоочередные задачи, останавливался, доставал из кармана флешки, забитые информацией, и в самом конце восхождения вынул из портфеля финальный пухлый пакет.

– Это деньги, тебе, гонорар за три месяца, сделаешь стратегию боевых действий и пришлешь мне на утверждение. Мы должны побить их: черножопых, жидов, пидоров. Все подчистить. Но начинаем с черножопых. Будешь хорошо работать – будешь хорошо получать. Но не спрашивай, сколько. Ты же не съемная блядь, чтобы такое спрашивать. А я не клиент позорный, чтобы стараться поиметь задарма.

– Я все понял, – перебил его Мышьяк, – я согласен, точнее, я рад, что я наконец…

– Ну что, полетаем? – в свою очередь перебил его Голощапов.

Он шагнул вперед, к балюстраде смотровой площадки перед Сакре-Кер, одним махом вскочил на нее и, опираясь длинной тенью на лестницу за спиной, где восседала и дудела в дудки разная шушера, вдруг расставил руки в разные стороны, словно худые, тощие человеческие крылья, – и как будто полетел на Парижем, копошившимся у его ног. Полетел за ним и Мышьяк, над теми же разряженными улицами, над головами машущих ему куртизанок, над марокканцами, жарящими каштаны, над разряженной толпой, выходящей из Гранд-Опера и концертных залов на Елисейских Полях. Полетели они к Нотр-Дам, уселись на крутых скатах свинцовой крыши и принялись щебетать уже на совершенно другом языке, оказавшемся после полета знакомым им обоим.

Вернувшись под утро с гулянки, Арсентий мгновенно нашел и прочел трактат, о котором шла речь в ресторане. Начинался он так:

«Война – это великое дело для государства, это почва жизни и смерти, это путь существования и гибели. Это нужно понять.

…

Путь – это когда достигают того, что мысли народа одинаковы с мыслями правителя, когда народ готов вместе с ним умереть, готов вместе с ним жить, когда он не знает ни страха, ни сомнений».

Наступила ясность.

Через три месяца Мышьяк создал войско, воевавшее на стороне силы, он стал богат и знаменит, как подобает молодому полководцу, одержавшему первые оглушительные победы. Каждая девушка из сети мечтала стать его возлюбленной, каждый пацан мечтал, чтобы тот похлопал его по плечу.

Многих он рекрутировал в скинхеды. И блогеры рукоплескали им. Многих он привел под знамена Голощапова, которого пангейский молодняк почитал как бога, благодаря его, Мышьяковой работе. Первая звездочка на погонах. Первый вкус победы, куда более сложный, чем у глотка шампанского.

Проснувшись в середине того самого судьбоносного дня, Арсентий почувствовал себя изменившимся окончательно.

Он поднялся с дивана, на котором под утро уснул, закурил, подошел к окну.

– Ты стал теперь другой, и я не узнаю тебя, – сказал ему цветок, некогда подаренный Флоранс, – у тебя выросла другая кожа.

Он погладил цветок по лепесткам, полил его водой из кофейной чашки, затем выдернул цветок из горшка и выкинул в окно.

– Я тебя тоже больше не узнаю.

Когда он шел на последнюю встречу с Семеном в его роскошный отель со старинными бронзовыми светильниками в лобби и честным бархатом на креслах и диванах, по дороге он наткнулся на шумную толпу негров, с улюлюканьем прущую куда-то по ухоженной парижской мостовой. Их желтые шарфы светились на фоне их черных лиц, зубы блестели, языки напоминали и цветом, и движением языки пламени, голоса их гремели на всю улицу, а смех вызывал ужас у встречных парижанок. Мышьяк случайно вошел в эту толпу, не заметив того сам, и очнулся, когда локти влетали ему под ребра, а в уши неслись слова про бледную обезьяну. Они пытались столкнуть его под колеса машин, пока вдруг не заметили его спокойствия и не остановились:

– Ты кто такой? – заорал вдруг верзила, тыча ему гигантским пальцем в грудь.

Мышьяк ответил мысленно. Он не мог лезть в драку и прийти потом грязным или окровавленным. Он вечером отомстил иначе, выложив в интернет видео жесточайшей казни черного подонка, совершенной с полгода назад в парижском пригороде.

Война черной и белой розы. Простого и сложного. Культивированного и дикого. Во веки веков под желтым солнцем сатаны.

– Я сам не светлый, – возмутился тут сатана, – если бы кто-нибудь знал, сколько всякой чухни мне приписывают!

– И что, – поинтересовался Господь, – тебя это расстраивает?

– Тебя расстраивает, – делано вздохнул он, – ведь очередной апокалипсис припишут мне, хотя эти штуки устраиваешь всегда ты! И ты будешь завидовать, что якобы опять остался не у дел.

– Да ладно тебе, – устало парировал Господь и зевнул, – зачем ты придумываешь небылицы, когда их столько и без придумок?

– А кто же будет их придумывать? – изумился сатана. – Не ты же?!

Когда Мышьяк вырвался из черной толпы, он уже не шел по Парижу, но топтал его. С его ароматами свободы, кондитерской роскошью и парикмахерским искусством, с его бабами, почему-то ушедшими с баррикад.

Голощапов уехал домой, довольный новобранцем, не забыв при этом в один момент невыносимо жестоко унизить его. Гордости новому герою он оставить не мог. Прощаясь, он назвал его, как будто перепутав, чужим именем – и повторил это чужое имя несколько раз. Мышьяк не знал, как реагировать, не был готов – и откликался на Анвара, вспоминая потом с отвращением это свое малодушие.

Выйдя от Лили, Мышьяк отправился в парк Горького, побродить, поесть шашлычка, покататься на Чертовом колесе – чем черт не шутит? Он любил простые увеселения, которых в его ароматной французской глуши было не сыскать. Милые французские крестьяне и цветущие голубые луга совершенно не давали той крови, что рождалась на парижских улицах района Порт-де-Клиньянкур, полных всякого сброда. Парк Горького хоть и был центровым – даром что именно в его фонтанах любили плескаться десантники, все же годился для обострения чувств: именно туда азеры и прочие ары водили московских девок, клюнувших на их велеречивые ухаживания или толстые портмоне.

Он свистнул таксисту, спустился вниз с Крымского моста, лишний раз восхитившись красотой панорамы, и вскоре входил сквозь гремящие советской музыкой помпезные ворота парка.

Пошел по аллее. Выпил газировки. Стрельнул закурить, хотя у него и были свои. Уселся на скамейку глядеть на реку, залюбовался. К нему подошел мальчонка попросить денег. Сказал, не хватает на аттракцион. Мышьяк протянул ему бумажку.

Потом он пошел по набережной вдоль Нескучного сада, забыв про шашлыки и Чертово колесо. Справа серебрилась река, слева зеленел парк. Шел долго, пока не увидел целующуюся пару: девушка сидела на парапете, а молодой человек стоял перед ней, между ее ног, и отчаянно пытался пробраться внутрь.

Мышьяк присвистнул:

– Смелее давай! – крикнул он, когда парень оглянулся.

Все правильно: азер и русская девка. Девка размалеванная, разгоряченная, азер в одышке, чувствует, что распахнется она, расплывется, как тесто, и сейчас он ее начинит, нафарширует по самую макушку.

«Что же он выберет, – привычно поставил вопрос Мышьяк, – мордобой или девку? Держу пари, что мордобой!»

Не ошибся.

Азер молча развернулся и пошел на него.

– Ты что-то сказал?

Девушка соскочила с парапета, крикнула:

– Дамир, не надо, слышишь меня!

Он достал нож.

– Извинись перед ней.