Текст книги "Пангея"

Автор книги: Мария Голованивская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Вдруг на западном склоне появились два молодых человека, худощавых, в коротких холщовых полосатых штанишках и ярких шапочках. Один из них нес пластиковый белый стол, а другой два таких маленьких, словно детских стульчика.

Они громко говорили по-арабски, жестикулировали, показывали в сторону мечети Аль-Акса, казавшейся в закатных лучах рубиново-красной. Внезапно они остановились прямо посреди дороги, заставив толпу обходить их с разных сторон, поставили стол и стулья на землю, достали из заплечных мешков два банных полотенца, желтых с красной и синей каймой, и принялись старательно стелить их вместо скатерти на пластиковый облезлый стол. Поверх положили еду, ничего предосудительного – пару красных яблок, медного цвета луковицу, несколько головок молодого чеснока, алые помидоры, полголовы овечьего сыра, кукурузные лепешки.

Люди, чертыхаясь, обходили стол справа и слева, косились и изредка пытались урезонить трапезничающих, но они оставались глухи, с аппетитом закусывали, предаваясь расслабленной беседе.

Внезапно на дороге появился Христос, он медленно брел в их сторону, приближаясь одновременно и к Майеру, который в изумлении застыл недалеко от накрытого стола. Те, кто узнавал, расступались, давая ему дорогу, были и такие, кто не узнавал, их одергивали, тянули за рукав, шикали в спину.

Христос подошел к молодым людям, потрогал одного за плечо, тихо шепнул ему что-то на ухо. Тот оглянулся, дернулся, и быстро произнес по-арабски что-то вроде:

«АЛЛАХУММА МУНЗИЛЯЛ КИТАБИ САРИЙХАЛЬ ХИСАБИ,АХЗИМУЛЬ АХЗАБА. АЛЛАХУМА АХЗИМХУМ ВА ЗАЛЬЗИЛЬХУМ». Майер изумился, увидев, что говоривший поднял, произнося эти слова, дорожную пыль, которая вспыхнула, как угли, и зажал ее в горсти.

Иисус молча склонился над их столом, за которым на короткий миг воцарилось молчание, подождал несколько минут, может, одумаются, но они не одумались, снова отломили по куску лепешки и, умывшись сладким соком, надкусили помидоры, и тогда он понял, что слова его немы перед ними и ждать уже нечего. Он дернул за края полотенец, что лежали поверх стола, взметнул в воздух и медную луковицу, и красные яблоки, и недоеденные лепешки, и белоснежный сыр. Стол перевернулся, яблоки покатались по дороге, лепешки разлетелись в разные стороны, и народ охнул, а молодые люди, словно ничего не приключилось, встали и дальше пошли своей дорогой. Кинув ему вослед горящую дорожную пыль.

Майер подошел к Христу, хотел сказать ему, как он ждал всю жизнь этой встречи и как видел в глазах умирающих надежду на встречу с ним. Это было и правдой, и неправдой, но сейчас никакой разницы не было. Христос повернулся к нему спиной и пошел по дороге обратно, так и не показав лица и цвета своих глаз.

Майер легко сдал квалификационные экзамены и пошел оперировать в госпиталь, где все было так же, как и прежде: больные, разъятые на столе, выздоравливающие, умирающие. Ничего как будто не изменилось, кроме вида из окна и Фириной жизни: она устроилась нянечкой в хоспис, дав себе право заботиться не только о семье. В этом хосписе через много лет она и умерла, не дождавшись рождения своего восьмого правнука. Майер тоже ушел легко, еще до Фириной смерти, прилег на диванчик вечером перечитать чеховские «Три сестры» да и застыл так в конце первого акта на словах Андрея: «О молодость, чудная, прекрасная молодость! Моя дорогая, моя хорошая, не волнуйтесь так!..

Верьте мне, верьте… Мне так хорошо, душа полна любви, восторга… О, нас не видят! Не видят! За что, за что я полюбил вас, когда полюбил, – о, ничего не понимаю. Дорогая моя, хорошая, чистая, будьте моей женой! Я вас люблю, люблю… как никого никогда».

Он мог бы уйти и раньше, – оказаться среди повесившихся в переселенческом вагончике под Иерусалимом, если бы страсть к Вассе не отпустила его.

Если бы ремесло ушло из рук, которые у многих врачей от резкого скачка в другую жизнь начинают подрагивать.

Если бы его заполонили до самого края черные разговоры не нашедших себя инженеров, фасующих печенье вместе с неграмотными поляками на заштатной фабрике в маленьком городке, или жалобы школьных учителей, пожизненно обреченных торговать овощами в лавке под нестерпимым солнцем.

Если бы отчаянная зависть соотечественников лишила его твердости походки, и злые случайности, вечно подкарауливающие дрогнувших, распахнули бы перед ним люк или толкнули бы под колеса автомобиля.

Если бы его догнали Лотовы псы, желая на всякий случай сжить со света того, кто оперировал многих сильных мира сего и мог знать их тайны.

Но не случилось ничего из этого.

До того как уйти, они вдоволь нагулялись с Фирой в лимонных рощах на севере.

Они восходили на горы, прыгали в водопады, вглядывались в причудливые очертания туманов. Читали линии небесного горизонта как кардиограмму, пытаясь каждому новому городу поставить диагноз, по возможности не смертельный.

И каждое утро они радовались мягкости и белизне халы, намазывая на нее мягкое сливочное масло и апельсиновый джем, до того самого дня, пока он не ушел с томиком Чехова досматривать сны о жизни на другую сторону бытия.

Майер был правнуком врача Иосифа Абрамовича Бейлина, родившегося в 1874 году в Санкт-Петербурге. Его дочь – Мира Иосифовна, бабушка Майера, оставила воспоминания, которые Майер хранил, но не показывал дочерям, несмотря на настойчивые Фирины просьбы. Он не хотел, чтобы его дочери росли с камнем за пазухой и чувствовали обиду, с которой жила Фира, несмотря на то, что Бог дал ее родным благополучие, о котором лишь немногие могли мечтать. В своих воспоминаниях бабушка Майера писала: «Иосиф Абрамович закончил медицинский факультет университета в Берне. В 1907 году вместе с женой, врачом Анной Израилевной, поехал, по возвращении в Санкт-Петербург, работать в местечко Ляды, где была потребность в организации больницы. В 1924 году вся семья переехала в Горки под Могилевом, где отец работал врачом в городской поликлинике до самой войны. Когда началась война с немцами и их войска подошли к Горкам, он занимался эвакуацией раненых и сам не успел выехать из города. Еврейское население согнали в гетто, оказался там и он, за что многие благодарили Бога, он лечил там людей, как потом выяснилось, напрасно мечтавших выжить. За день до расстрела доктор Бейлин вскрыл себе вены и умер. Похоронили его вместе со всеми в братской могиле. В октябре 1941 года в г. Борисове была схвачена и расстреляна и наша мать А. И. Бейлина».

Бабушка и дедушка Фиры приехали в Москву из разных местечек, хотя и походили друг на друга как брат и сестра – оба были высокие, статные, большеглазые, очень красивые. Они познакомились на первом курсе Мелиоративного института и прожили влюбленно, сыто и счастливо более шестидесяти лет. Дедушка дослужился до начальника управления в министерстве, а бабушка достигла больших высот как преподаватель домоводства в элитной московской школе. Никакие потрясения эпохи удивительным образом не коснулись их, отчего Фира иногда испытывала досаду и чувство обделенности. Впрочем, родители ее были не так удачливы – отца-биолога не приняли в аспирантуру, а мать, инженера по технике безопасности на шарикоподшипниковом заводе, однажды не пустили в турпоездку в капиталистическую страну Великобританию, и Фира находила в этом некоторое утешение.

СОНЯ

– Сил моих больше нет, – вздохнул апостол Павел, – разбирать этих женщин. Да кто они такие, чтобы с ними так мудохаться!? Я понимаю, они рожают людей, но почему с ними всегда засада и иначе не бывает?

– Болтовня, – оборвал его Петр, – опять ты усложняешь! Нас поставили разбираться и все. А тебя хлебом не корми, дай поныть. Какая разница, кого они рожают? Грешница – значит, к чертям собачьим, а вы, римляне, без демагогии дня прожить не можете. Вечно придумываете sine qua non. Я правильно запомнил? С утра у нас были одни мужчины, вторая всего женщина! Вызывай!

– Ты хоть знаешь, что такое демагогия? – ощерился Павел. – Ладно, пусть войдет, – обратился он к стражнику и шевельнул левым воображаемым крылом, из-под которого уже чуть-чуть виднелось крохотное взаправдашнее.

– Софья, – сухо представил ее охранник с песьей головой.

Павел открыл ее личное дело и сразу же выпалил вопрос:

– Здесь написано, что вы попытались построить свое счастье и благополучие на смерти любившего вас человека, это правда?

Софья казалась еще совсем молодой – тонкая, почти мальчишеская фигурка, короткая стрижка, – и чтобы отогнать от себя дурную мысль, что женщина эта ушла из жизни сама, они не сговариваясь устремили взоры к концу страницы, где обычно указывается возраст ушедшей и причина ухода. Пятьдесят четыре года, рак, слава богу, здесь хотя бы все чисто. Хотя рак – это ведь кара Божья, воздаяние по заслугам уже при жизни, первый круг ада – так что можно особо уже и не потеть, приговор ясен.

– В вашем вопросе, – спокойно ответила она, – содержится как минимум три других, а именно: первый – являюсь ли я причиной смерти, о которой вы упомянули; второй – связано ли хоть как-то мое, как вы выразились, счастье с этой смертью, и, наконец, третий – ответственна ли я за то, что этот человек меня любил. На какой из этих вопросов я должна ответить?

Петр и Павел переглянулись: упрек был справедливым.

– Давай с ней покороче, – зло предложил Петр, – она конченая сука, не видишь?

– Отвечайте по-порядку, – как будто назло ему проговорил Павел, – мы вас слушаем.

– Я не виновата в его смерти. Для того, чтобы начать новую жизнь, его смерти не требовалось. Я уехала к новому мужу в другой город, и, наконец, мы не должны отвечать за то, что кто-то любит нас, даже если эта любовь безумна и угрожает любящему человеку.

– А как он вас полюбил? – спросил Петр. – Здесь не написано.

– Извольте, – начала заносчиво Соня.

– Я не понимаю, – перебил ее на первом же слове Павел вопросом, обращенным к Петру, – она что, не боится попасть в ад?

– Я жила в аду всю жизнь, – со спокойной надменностью проговорила Соня, – и хуже, я думаю, мне уже не будет.

Петр и Павел переглянулись. Может быть, она сумасшедшая, тогда ей в другую дверь?

– Давай отправим ее в ад без предварительного слушания, – предложил Петр и потеребил висящий у него на груди перевернутый крест.

– Вас интересует, как меня полюбил Ефим Соровский? – переспросила Софья, словно услышав его предложение. – Как полюбил меня этот сумасшедший? С размаху. Море ему было по колено. В один прекрасный апрельский денек. Желтый, словно залитый лимонным соком. А что?! Знаменитость, петербургский театральный критик – золотое перо, кумир города, продуваемого ледяными даже весной ветрами! Любимец женщин, старух, всех местных алкашей, стражей порядка, трамвайных контролеров и даже отставных номенклатурных работников. Для него полюбить безумно было все равно что напиться ключевой воды, раз – и готово, круговорот, вихрь. Он же был алкоголиком, наркоманом, безудержным гулякой. Носил, как Маяковский, желтую кофту. Ему было сорок пять, а мне восемнадцать. Молодая кровь, молодое тело, молодые мысли, жизнь впереди!

– Дьявольское искушение, – не сговариваясь констатировали апостолы, – все понятно.

– Он жил тогда в большой, многократно затопленной соседями пыльной квартире в Петербурге с отстающими от стен обоями в тусклых желтых лилиях, где после веселых посиделок спали вперемежку знаменитости и никому не нужный человеческий хлам. Меня, совсем еще девочку, на одну из таких гулянок привел мой друг, будущий сокурсник, привел как свою девушку, а Ефим в тот же вечер словно помешался, только со мной и говорил, только на меня и смотрел, и сказал, что последует за мной повсюду и до конца своих дней будет служить мне. Он писал мне стихи…

– Стихи?! – встрепенулся Павел. – Я знаю, что если стихи были хорошие, то она устоять не могла.

– Ты готов выслушивать эти подробности? – перебил его Петр. – Каждый день одно и то же! Стихи, не стихи. Это что, аргумент?

– Мне тяжело, но я должен выслушивать, – словно очнувшись ото сна, промычал Павел, – грешен был, вот и должен. Такое послушание. А для тебя, грешника, это еще и благодать Божья – за отречение выслушивать небылицы.

– Может быть, хватит уже? – с готовностью предложил Петр.

– Не мечтай. Нельзя. Надо искупать на всю катушку. Пусть говорит как можно подробнее, что уж там! – возразил Павел. – Хотя искупать должен ты, трижды отступник – продолжил он, а мучаемся мы оба! Разве справедливо это? По-христиански?! Ну да ладно… Он сам, говоришь, воспылал к себе огнем страсти? – обратился он к Софье.

– Он брал меня как крепость, и к двадцать второму апреля уже взял – продолжила Соня. – Кто-то отбил у него жену, и он словно с ума спятил. Кружил мне голову, обдавал то кипятком признаний, то льдом равнодушия, выл в моих объятиях, знакомил со знаменитостями, дарил астры. Он писал сумасшедшими рифмами – у него был старший друг, Иосиф Маркович, поэт, в Москве, не в Питере, и этот Маркович провел его когда-то к богемных людям, чьи имена не сходили тогда с уст. Кажется, этот Маркович и увел у него жену, Елену, – причуда старости, я думаю, и тут подоспела я, как ложка к обеду. Правда, многие женщины хотели тогда оказаться на моем месте. Несмотря на весь кошмар его жизни. Огромные серые глаза, жесткий полуседой бобрик, впалые небритые щеки, стихи Сафо, которые он когда-то перевел и любил теперь декламировать.

– Я не люблю Сафо, – вставил Павел, – лесбийская тема меня не греет.

– Вечно вы, умники, козыряете именами! Люблю, не люблю… а вот я бы с Сафо потолковал! – игриво возразил Петр.

Павел сверкнул глазами, но от ответа удержался. Почему его посадили тут с этим простолюдином?! Сущая же пытка слушать эти прибаутки, хлебать сермяжные истины. За что ему, за что? Тоже искушение?! Или послушание? Кому на сей раз кланяться, кого клясть?

– Казалось, театральная критика, в жанре которой он так блистал, – продолжала Софья, как будто разговаривая сама с собой, – была его компромиссом, он сошел с небес на землю, оставив древнюю поэзию и предложив людям нечто более понятное – разборы лицедейств.

– Ты когда-нибудь думал о том, что наш Иисус был отчасти и лицедеем? – спросил Петр Павла, даже не покраснев.

– С ума сошел?! – воскликнул Павел. – Перегрелся?! Ты отстанешь от меня сегодня со своими откровениями!? Ну какого черта я должен терпеть такого напарника, а, Господи?

– В высшем смысле этого слова, – продолжал Петр, – Он страдал зрелищно, как великий актер, полностью вжившийся в образ, но он все-таки был Богом, а значит…

– Не фарисействуй, – смирившись, подправил его Павел, – ты ведь тоже умер на кресте, хоть и вверх тормашками, так ты тоже, значит, актер? Давай лучше о Софье.

– С ним было невыносимо, – продолжала Софья, ничуть не смутившись, что преподобные прослушали часть ее рассказа.

– Так почему он тебя полюбил? – перебил Петр. – Отвечай! Он ведь от этого умер?

– Потому что он увидел во мне продолжение своей жизни. Да и весна вскружила ему голову.

– Его соблазнила иллюзия союза, – обобщил Павел. – Частая вещь! Это видение приходит к самым разным людям, и они начинают болеть этим, хотеть, забывая о своем исходном одиночестве. Это наваждение, и ты сам знаешь, кто оно засасывает.

– Ты сюда-то посмотри, – опять вышел из себя Павел, – вот на эту страницу! Еще чуть-чуть – и он бы ткнул его носом в досье. Тут же сказано: она была послана ему Богом как возможность, он должен был через нее спастись и совершить предначертанное.

– Это да, – согласился Петр, пропустив ремарку Павла мимо ушей, – но ведь все, во что мы верим, – наваждение, как с этим быть?

– С ним было невыносимо, – повторила еще раз Софья, уже обеспокоенная тем, что ее судьи ругаются между собой.

– А кому выносимо?! Кому и с кем?! – Павел адресовал эту реплику Софье, хотя обращался, конечно же, к Петру.

– Он вдруг загорался идеей и не видел никого и ничего вокруг, – попыталась объяснить Софья. Потом так же быстро он к этой идее охладевал, и я была виновата в этом. Его бросало из любви в ненависть, без малейшей паузы он переходил от отчаянья к вдохновению… Иногда он собирал у нас дома огромные балы-кутежи, продолжавшиеся по нескольку дней, а потом вдруг прогонял всех, всё, устал, пошли вон! Он выпил меня залпом за год, как бокал игристого вина, из хрупкой девочки я превратилась в прокуренную измученную женщину, которая плохо понимает по часам и главное – не может родить.

– Его, конечно, терзали бесы, – констатировал Павел.

– Я от нее устал, – пожаловался Петр, – позови его, я хочу выслушать вторую сторону. Он, когда у нас был, обвинял ее?

– Я не могу с тобой судить! – почти закричал Павел. – Ты меня бесишь, идиот ты эдакий! Что со мной будет, если из-за тебя я такое чувствую! В раю он! Почему ты никогда не готовишься к слушаньям?

Каждый из них шевельнул крыльями и переменил позу, приосанился, чтобы показать собственную значимость и значимость момента.

– Значит, насильно мы его беспокоить не можем, – как ни в чем не бывало сказал Павел, – пошли ангела, может быть, он сам захочет заглянуть к нам на огонек?

Ефим не захотел появиться, и апостолам пришлось разбираться самим. Они достали гроссбухи, видеозаписи и принялись, чертыхаясь, разыскивать по каталогам нужные эпизоды.

– Ты как считаешь, – спросил Павел Петра, предварительно попросив Софью немного помолчать, – она сама любила его?

– Конечно, – заверил его Петр, – вот посмотри сюда и сюда.

На пленке, которую они рассматривали, были запечатлены ее душераздирающие письма к нему, ее устные признания, ее разговоры с подругами и матерью. Сомнений не было, она любила его страстно, полностью, до последней капли. Жертвы она никакой не принесла – не то чтобы ради него она отвергла принца. Без Ефима ее поглотило бы захолустье, вышла бы она замуж за какого-нибудь никчемного работягу или клерка, который запил бы пуще Ефима, но только грязно, с мордобоем – а как иначе-то? Софья вышла из бедной семьи с грязной и темной окраины города, и кроме обаяния молодости у нее не было ничего. Она понимала, что именно сможет получить от него: хоть какой-то талант, его звонкое имя вместо своего неказистого, полезные знакомства.

– Вот посмотри сюда, еще одно доказательство, – сказал Павел, привстав с места и чуть не споткнувшись о собственную тень, – посмотри, ее друзья, ее новый муж решают не говорить ей о смерти Ефима. Вот этот эпизод. Смотри, она беременна, кажется, на последнем месяце, когда Ефима нашли мертвым на скамейке в парке.

– Ты любила Ефима? – грубо спросил Петр.

– Да, – тихо ответила Софья.

– А почему ушла от него к сытому, спокойно живущему искусствоведу, занятому только одной своей карьерой? – не унимался Петр.

– Я захотела покоя. Невозможно жить на вулкане. У меня кончились силы.

– А как же он?

– Когда Ефим сказал мне, что без меня не сможет жить, я не придала этому значения, все так говорят.

– А почему он в раю-то? – забеспокоился Павел. – Алкоголик, наркоман, дамский угодник, автор двух десятков ярких статей и не более того?! За какие такие заслуги?

Они стали разбираться. Если он попал в рай, значит, мученик или герой. Если эта женщина нанесла вред мученику или герою, она должна быть осуждена.

– Как он жил без нее? – проговорил Петр, листая материалы дела Соровского. – Какой за ним подвиг? Не пойму!

Из записей явно следовало, что после отъезда Софьи в Москву к новому мужу, в тихую и спокойную жизнь, к мужу, которого она никогда не любила, но которому родила двоих детей, к мужу, которого бросила, как только тот тяжело заболел, найдя себе иностранца с неплохой квартиркой на рю де Рэн, именьицем в Провансе, Ефим, убиваясь от горя, тяжко пил и совершенно опустился. Его утащила на тот свет слишком большая доза героина, он умер на скамейке Летнего сада, поставив пустой стакан из-под водки к подножию скульптурной группы «Сатир и вакханка», сотворенной неизвестным ему автором в начале восемнадцатого века.

– Ничего не понимаю, – взвился Павел, – какой тут рай?

Софья стояла ни жива ни мертва, наблюдая за замешательством апостолов.

Суд над собой она представляла совсем не так, готовилась заранее, считала дело беспроигрышным. Поэтому она даже рада была умереть, изрядно намучившись перед смертью во искупление своих грешков. И что теперь? Она отчетливо видела, как взаимная неприязнь истончала ситуацию, и уже многочисленные случайности вились вокруг, как стая комаров, так и норовя проскочить вовнутрь, заразить желтой лихорадкой, насосаться крови без всякого ограничения. В самом деле, разве она виновата в том, что до последнего дня страстно любимый ею Соровский умер внезапной смертью через год, июньским полднем среди надрывающихся соловьев в Летнем саду? Она точно знала, что никто не сможет ее в этом обвинить. Разве что суд людской, путающий карму с карманом и душу с душком! Но здесь же не базар!

– Может быть, это нам испытание от него? Пускай мы помучаемся, а он оценит, на что мы способны? – предположил Петр. – Он это очень любит. Чтобы искры летели! Он низверг их, нас то есть, людей, в материю, тяжелую, плотную, гниющую, и давай пинать за эту тяжесть, давай дразнить!

– Да что с тобой сегодня, Петя, – взбеленился Павел, – ты богохульствуешь! Понимаешь ты это?

– А зачем он столкнул Каина и Авеля? – не унимался Петр, – почему он у одного жертву принял, а у второго нет? Как вообще так можно поступать?! Он посмотреть хотел, что будет? Искушал?

– Господь любит, когда в классе хай, – устало ответил Павел, поддавшись, – и судим мы здесь не его. Принеси книгу с неслучившимися жизнями.

– Принеси да принеси, – возмутился Петр, – раскомандовался!

Неслучившаяся жизнь Ефима Соровского потрясла даже многоопытных Петра и Павла.

Вот сидит он в крошечной комнатке, в своей келье, в задрипанной московской пятиэтажке. Вот люди текут к нему рекой, и он, седовласый, каждому дает утешение, совет, рассказывает о будущем. Квартира на первом этаже, и дверь всегда открыта. И женщина там принимает, точнее, принимала бы посетителей в длинной цветастой юбке, в цветном хлопчатобумажном платке, худенькая, легкая, словно не имеющая возраста. Он молился бы по ночам, когда все спят, разговаривал бы с образами, что в молитвенном углу или на столе, покрытом белой скатертью.

Как же все заколготились бы, как затараторили, когда Ефим, тихим голосом поговорив на прощание с Софьей, навсегда ушел бы из Петербурга в монахи. А куда еще деваться, если предки твои уже прожили до твоего рождения все пристойные варианты жизни. Прадед – личный советник императора Николая II, двоюродный прадед – профессор Академии художеств. Прапрапрадед по другой, материнской линии его был министром иностранных дел при Екатерине II. Прабабушка – первая красавица Лондона, окончила консерваторию, в Петербурге давала уроки Шаляпину. Страстное желание служить только вере людской снизошло бы на него милостию Божией, когда ему было бы уже сильно за пятьдесят. Инфаркт, клиническая смерть, озарение и долгая-долгая жизнь до другой, тихой, почти что радостной кончины.

Он создал бы учение. Он ясно бы видел. Он порадовал бы Всевышнего многими спасенными душами.

– А что Софья? – хрипло спросил Павел. – Что в этом случае было бы с ней?

– Работа с его рукописями, архивом, непререкаемый авторитет, настоящая дружба, наставничество, долгая жизнь и светлая старость.

– Теперь все понятно, – вздохнул Павел, – много избранных, да мало призванных.

– Ты видела, что было бы, если… – Петр не договорил вопроса, наткнувшись на наполненное злобой, а не замешательством, как он предполагал, лицо Софьи.

– Но я никогда не хотела такой судьбы. Мне не нужно было все это. И не нужна ваша хваленая долгая жизнь и радостная старость!

– Что значит, не хотела! – закричал Петр, – Паша, слышишь, он не хотела!!! Тебя что, спрашивали???

– Я отвечу, – прочищая горло от слез, ответила Софья. – Да, я уехала в Москву с нелюбимым, но нужным мне мужчиной. Да, он ради меня бросил семью, мы построили дом на море, где вырастили наших нормальных детей. Да, многие меня ненавидели и не простили мне Ефима. Да, мой муж оказался обычным ничтожеством, правда, говорят, что после нашего расставания он предался духовным поискам и многого достиг. Я не очень в это верю, но его судьба мне безразлична. Я стала собой, сукой и тварью, как выразился апостол Петр, – но собой. Ефимова мерка не по мне. Как не по мне и мерка второго мужа – Константина Хомякова. Скажете, что я людоед? Ну что ж, ваше слово последнее.

– К черту ее, – хором проорали Петр и Павел.

– Да вы не апостолы, вы – мстители, – только и успела сказать Софья, прежде чем навсегда, к радости апостолов, растаять в воздухе.

Софья происходила из обедневшего дворянского рода, по счастью, совершенно не пострадавшего в революцию. Своих дедушек и бабушек она почти не застала, жили и те и другие на окраине Петербурга, оставив ее родителям скудное наследство: отец после их смерти получил комнату в коммунальной квартире в Кронштадтской стороне, а мать не получила и того – один только развалюшный дом под Калининградом, куда не добраться и который не продашь – гниль одна да земли шесть соток, поросших бурьяном. Отец ее был инженером, говорят, очень посредственным, а мать работала в жилуправлении диспетчером, хамила всю жизнь в ответ на хамство и жалобы звонивших.

Большое влияние на юную Софью оказала ее тетушка, бездетная сестра матери, которую часто оставляли приглядывать за девочкой. У тетушки был муж, Петр Павлович – мужчина видной наружности, с бакенбардами. Сам он себя называл писателем, и именно это и составляло предмет дискуссий. До начала своего писательства Петр Павлович более семи лет отсидел в тюрьме, отбывая наказания за кражи, грабежи со взломом и различные жульнические махинации. Все, что можно сказать отрицательного об этом человеке, написано в некрологе, который его заклятый враг опубликовал в день похорон в заштатной газетенке.

По выходе из тюрьмы Петр Павлович сочинил несколько очень неплохих рассказов, получил за них признание и среди критики, и среди читателей, но своих авантюристических выходок он не оставил. Воровать не воровал, но взял и присвоил себе пару рассказов Михаила Пришвина. Вышел скандал. Затем он стал подписываться «профессор, доктор наук», окончательно восстановив против себя проверяющие органы советской власти. О персонажах своих повестей и романов – а их, как ни странно, продолжали печатать, несмотря на все хулиганства, которые он продолжал чинить, он рассказывал как о своих близких друзьях. Петр Павлович красочно живописал путешествия, в которых никогда не был. В многочисленные письма, которые он любил отправлять знакомым, он вкладывал свои фотографии, где был снят на фоне разных экзотических пейзажей. Дело кончилось тем, что его осудили во второй раз, но не за мистификацию, а за скабрезности, которые все чаще встречались в его произведениях. Обвинение в безнравственности, с одной стороны, привлекло к нему внимание публики, которая читала эти рассказы в размноженных копиях, а с другой стороны – преградило ему путь к официальным публикациям. В тюрьме он якобы уверовал в Бога, стал благочестивым и, чтобы как-то поправить свои дела, написал несколько од во славу существующего режима. Хрущев высоко оценил его произведения и распорядился выпустить. Вот несколько заглавий из «Принципов», написанных им в тюрьме: «Трудись и пой», «Кто честно трудится, у того все сбудется» и так далее. Несмотря на лицемерие, заметное в «Принципах», они имели успех, многие годы он пользовался уважением в кругах научно-технической интеллигенции.

Его посадили в сумасшедший дом уже пожилым человеком, когда в анкете на получение нового паспорта он написал: «Я пою и танцую на восемнадцати языках, включая австралийский». В сумасшедшем доме он написал еще несколько приключенческих романов, которые высоко оценили критики, не сразу разобравшись в том, что это умело переделанные произведения Конрада. Тетушка Софьи проплакала всю жизнь. Она, не дожив до глубокой старости, даже не умерла, а вытекла вся, истаяла, так и не найдя жизненного пути.

Московский муж Софьи, которому она родила двух детей – Машу и Мишу, – происходил из дворянского рода Хомяковых, и генеалогия его прослеживается с последней трети восемнадцатого века, с Ивана Хомякова, имевшего обер-офицерский чин и земли в Курской губернии, которые, согласно семейным преданиям, были пожалованы ему вместе с тысячей крепостных душ Екатериной II по завершении русско-турецкой войны.

Родовое поместье Хомяковых в 142 десятины с большим фруктовым садом находилось в деревне Песчаная Пристань (позднее Песчанка) в Старооскольском уезде, и этим поместьем в течение девятнадцатого – начала двадцатого веков последовательно владели три поколения Хомяковых. Вблизи поместья находился принадлежавший им винокуренный завод. Кроме Ивана Хомякова служили в русской армии его сын, Яков Иванович, вышедший в отставку в чине поручика егерского полка, и его правнук, Алексей Георгиевич, также дослужившийся до поручика, но пехотного полка.

Государственным чиновником был коллежский советник Георгий Яковлевич Хомяков, служивший в департаменте общих дел Министерства государственных имуществ и за тридцать лет своей работы награжденный орденом Святой Анны третьей степени, орденом Святого Станислава второй степени с императорской короной и знаком отличия за поземельное устройство государственных крестьян.

Род Хомяковых был связан и с историей земских учреждений.

Старший сын Георгия Яковлевича, коллежский асессор Сергей Георгиевич Хомяков, закончив Казанский ветеринарный институт, стал ветеринаром Старооскольского уездного земства, за земского врача из села Троицкое под Москвой вышла замуж его сестра, Мария Георгиевна. Его брат Николай Георгиевич за свой счет устроил в принадлежавшем ему родовом поместье Песчанка земскую школу для детей крестьян, обнес ее кирпичом и до своей смерти в 1914 году являлся ее попечителем.

Семейными узами род Хомяковых был связан в девятнадцатом–двадцатом веках с представителями разных сословий. Женою Г. Я. Хомякова была дочь статского советника А. А. Харкевича, из их пятерых детей четверо породнились с другими дворянскими семьями (Неверовых, Лукашевых, Ивановых и Сухотиных), а пятый, Н. Г. Хомяков, взял в жены дочь купца второй гильдии, действительного члена Русского общества книгопродавцев и книгоиздателей и почетного гражданина Киева И. И. Динтера.

Когда Константин Хомяков, приехавший в Петербург на архитектурное совещание, увидел Софью, – это произошло на подвальной выставке никому не известного художника, впоследствии наловчившегося своими художествами ублажать богачей, – она сразу запала ему в душу. Жаль ее было, так она маялась с этим Соровским, жаль, ведь достойна она самой лучшей на свете судьбы. Он полюбил ее всем сердцем и прожил с ней долгих пятнадцать, в общем счастливо, не желая замечать ни ее холодности с детьми, ни ее равнодушия к нему самому, о котором не судачил разве что ленивый. Он не вспоминал об этом и впоследствии, когда стал совсем другим человеком.