355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Мария Голованивская » Пангея » Текст книги (страница 14)
Пангея
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 15:54

Текст книги "Пангея"


Автор книги: Мария Голованивская



сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

ЛУКА

Он шел по улице, убил девочку, свернул за угол. Потом, в кафе, как будто что-то вспомнил, изумрудные глаза официантки на мгновение отразили его карие, воспаленные, измученные конъюнктивитом, когда он отрывисто, словно собака, пролаял:

– Чай!

Он опустил глаза в бурый чай, отхлебнул горячей жидкости, небрежно перемешанной с детским криком и его собственным недоумением, – зачем-то схватил за горло и толкнул на бордюр. Никто и глазом не моргнул – подумаешь, чужая кровь на мокром снегу.

Он пил один стакан чая за другим, одну кружку пива за другой, не замечая первых проснувшихся майских мух, почему-то вспоминая, как спали с ним его женщины.

Это что же, он теперь убийца?

Первая спала, всегда отвернувшись спиной, обособившись, закрыв голову руками, словно ожидая ударов палкой сверху.

Вторая спала раскинувшись, как распустившийся цветок, но лепестки ее мгновенно раскрывались еще сильнее, как только он случайно дотрагивался до нее во сне. Эта вторая в считаные секунды превращалась в первую, в ту, которую он любил больше всех. Эта вторая все время была открыта, и достаточно ему было шевельнуться, как гигантский подсолнух ее объятий ловил его на просторной кровати, она даже целовала его во сне, никогда не закрываясь, что бы он ни предпринимал – сладкую ласку груди, поцелуй, провокационное прикосновение к лобку.

– О чем это, убийство? – спрашивал он себя в очередном кафе, допивая очередной чай. – Была жизнь – и нет ее. И что? Я отнял и куда дел? Куда я могу поместить отнятую жизнь?

– Убийство – это желание спрятаться, – ответил ему один из его многочисленных собеседников, – в этот конкретный майский сияющий солнцем день ты убиваешь, а потом прячешься, отчетливо зная, почему ты это делаешь.

– Я не прячусь, – ответил убийца. – Это город прячет меня. Разве кто-нибудь здесь знает лица людей?

– Убийство? – ухмыльнулся второй из многочисленных его собеседников, – убийство – это единственный способ навсегда стать другим.

– Я не прошу растолковать мне, что это, – как будто оправдывался убийца перед третьим и четвертым собеседником, я просто прошу подсказать мне, может быть, вы знаете, что это?

Он перестал, наконец, пить чай и вышел на какую-то улицу с трамвайными путями, перевел через перекресток старушку в зеленой вязаной, не по погоде, шапке, бледную, ослабшую от долгой зимы куда больше, чем за свою долгую жизнь. Затем побрел вдоль ограды старинного кладбища, сам не понимая, куда, в попытках найти между прутьев ограды ответ на этот неуклюжий вопрос: о чем? О чем? Как можно быть кем-то еще, кроме себя?

Эти его женщины являлись четкой последовательностью символов. Сначала он думал, что были три буквы С.Н.Ы., складывающиеся в единственное разумное слово. Но потом он переделал это слово в О.Н.Е., устаревшее, но четко обозначающее объект ночного разгадывания. О.Н.Е. – это другие, инородное племя, полуфабрикаты, из которых потом, при точном касании к их сердцевине, получаются люди.

Эти люди лежали за оградой, за этими ледяными прутьями, которые через месяц, когда город как следует просохнет от снежной зимы, бригада сторожей освежит масляной черной красочкой, и кладбище снова будет выглядеть как новенькое.

– Кто их убил? Время? Враг внутри них? Сила всемирного тяготения? Или, может быть, тоже я? Хотя бы кого-то из них – я?

Он чуть не поскользнулся на пивной слякоти, надо же, кто-то разбил тут несколько бутылок, и прохожие, натащив грязи, почти что замешали ногами странное черное тесто.

Как-то быстро показался вокзал, странно прилепленный к большой круглой площади, пахнущей мочой. Белый вокзал с клубничинами на фасаде и вокруг снующими во все стороны людьми, с далекого расстояния казавшимися серой толпой.

Там, на вокзале, он купил себе женщину, совсем не молодую, грудастую, с большим и добрым лицом. Весенний дух улицы прошел через черную жижу, быстро забродил и пошел пузырями внутри него.

Какие это были пузыри? Разноцветные, весенние, или тяжелые, плотные, словно идущие со дна болота?

Кто знает…

Женщина сразу услышала его. Она взяла его за руки и повела через перекресток, где пышно расцвели красным цветы привокзального хаоса, гастарбайтеры плевались друг в друга и, ничего не обозначая, агонически мигал светофор.

Он оглядывал боковым зрением ее большие груди, мягкие ляжки, большой круглый живот.

– Как тебя зовут? – спросил он.

– Нина, – тихо и отчего-то ласково ответила она, – а тебя, касатик?

– Лука. Мы скоро придем?

Он уткнулся носом в ее большое плечо. Он отчаянно терзал губами большую грудь с шершавым соском. Он обхватывал руками огромные тяжелые бедра и чувствовал, как в него рекой течет сила живого, теплого, того, что уносит смерть.

Он нашел ответ. На вопрос, что обсуждал давеча в кафе со всеми теми, кто непрошено пришел к нему и копался в его мозгах.

– Нина, Нина, сколько тебе лет? – почти уже во сне спросил он, чувствуя, как начинает храпеть прямо поверх нее.

– Сорок пять, но ты не думай, я не бедовая, я с незнакомыми в последнее время совсем уж редко. Пожалела я тебя…

– Почему же пожалела?

Он не тронул Нину ни в этот, ни в следующий, ни в какой другой раз. Он оставался с ней надолго, на день, на два дня, они лопали картошку, и он глядел в ее большие влажные глаза не отрываясь, не потому, что был влюблен, а потому, что пил из этих глаз то, что никогда не мог найти до этого – спокойствие.

– А я ведь убийца, Нина, – нередко говорил он, смеясь, – ты не боишься меня?

– Что вдруг я стану бояться? Тю! – весело отвечала она. – Ну убийца, но зато родной!

Он убивал не нарочно. Как некоторые случайно вычерчивают на салфетке в кафе прекрасные фигурки или насвистывают, сами того не осознавая, маленькую ночную серенаду: там-тарарам-тарарам-тарам. Он не знал, где пролегала эта граница между жизнью и смертью другого существа. Вот он разговаривает с женщиной или стариком – и уже через секунду они бездыханны, блаженны, распластаны.

– Я не понимаю, как это случилось, – однажды признался он Нине, заплатив за ее комнату на полгода вперед и дав ей денег, чтобы она не путалась с кем попало. – Ничего же не было!

– Больной ты у меня совсем, – посетовала Нина, громко целуя его лицо и стискивая в больших объятиях, фантазируешь! Хочешь, может, поесть?

Это случилось впервые, когда еще маленьким он играл с ребятами на пустыре: тогда умер мальчик, буквально улетучившись в небо вслед за стаей ворон, которую он пытался разогнать палкой.

Жестокость?

Может быть, он, Лука, видел в людях жестокость?

Лука работал инспектором, так он и объяснил Нине. Его работа очень простая: он приходит на место и проверяет, все ли там делается по инструкции, делают ли халатность, от которой одна беда. Не идет ли кто-то пьяный варить сталь или накладывать операционный шов. Проверить все невозможно, сетовал Лука, люди так непрозорливы.

– Например, террорист пришел в аэропорт, – как-то вечером принялся объяснять он Нине, – и в рукаве у него бомба, а никому вокруг и дела нет до этого. Девочки на контроле стоят, смеются! А я вижу бомбу, потому что у меня в рукаве тоже такая есть.

Уже на следующий день после того, как совершенно посторонний человек осматривал гениталии Лота, началось обрушение.

Сначала принесли демографическую статистику, и уже изрядно посеревший Лот увидел, что за прошедший год резко упала рождаемость мальчиков. Не родилось множество пацанят, и, с одной стороны, это свидетельствовало о том, что не следует ждать войны, а с другой – что его, Лота, мужская сила ослабла. Конечно, никто из умных, из тех, кто видит хотя бы что-то из незримого, такого сокрушительного для него вывода не сделает, а народу на это наплевать, но Лот понимал, что выявленный у него рак предстательной железы и падение рождаемости мальчиков – вещи мистически связанные. Может быть, это плата за его сексуальные пристрастия к мальчикам, которых приводили к нему каждую пятницу?

Тамара поощряла эти его развлечения: все лучше, чем плодить наследников со стороны, наглаживая тугих Ев, а Голощапов давно смирился, ну да, он не один у Лота, но эти желторотые ведь не соперники ему, у них же только розовые попки и никаких мозгов. Так, может, за эти его проделки Господь и нашпиговал Лотовы сладкие яички смертоносными семенами?

Еще через день ему доложили, что в Пангее начался падеж скота от неведомой болезни, животные распухают от водянки и через трое суток дохнут в страшных конвульсиях. Лот живо представил себе горы разлагающегося мяса и потребовал отчета от министров, но слушал отчет рассеянно, переживая вновь и вновь приход доктора, который мял его член, яички, щупал подвздошные лимфатические узлы, читал анализы с плоских то синих, то фиолетовых листов, а он, Лот, могущественный повелитель Пангеи, лежал перед ними со спущенными штанами, бледный и трясущийся, потому что понимал, был испуган и унижен, унижен безвозвратно, необратимо. Мыслимое ли это дело, что он, он не может помочиться или с былой легкостью испустить газы?

Посреди важного доклада он отправился в туалет проверить, не случилось ли чудотворного исцеления, не растворилась ли опухоль сама собой, освободив протоки, по которым его золотистая моча, сладко журча, уже не один десяток лет стекала на белую фарфоровую чашу унитаза, но нет, как он ни старался, моча не шла.

Все обрушивалось как будто незаметно, но стремительно. Куда-то исчезло напряжение, с которым все обычно смотрели на него, взгляды пожухли, сделались бесцветными, опустились вниз.

На мгновение Лот представил, что болен и Голощапов, и Лахманкин, вот умер же в прошлом году Конон, так почему же эти не должны, он заберет их всех вместе с собой, а как же иначе, ведь это несправедливо, что он уйдет, а они останутся? Он просто прикажет их убить перед смертью, а почему бы и нет? Эта мысль о двух головах со змеиным шипением утешала его, но утешала неглубоко: а не все ли ему равно, что кого-то пристрелят в то время, когда за ним явится белокурая смерть, крутящая на пальчике ключи от ада на брелочке с алмазами? А он будет хрипеть и корчиться, отравленный мерзкими секретами белесого червяка внизу его живота.

Когда наступил вечер и Лот смог уехать из рабочей резиденции домой, за город, он позвал свою младшую дочь Наину с ее мужем Константином Лакшиным и, посверкивая температурными, залитыми кровью глазами почти что сразу выпалил, едва увидел их:

– Я хочу оставить ему власть. Ему. Отпустите меня.

Он показал на Константина.

– Что скажете, а?

– Давай позовем маму, – попросила Наина, – без ее мнения разговор исхитрится и уйдет сквозь песок.

Они долго разговаривали вчетвером.

Прежде чем что-то сказать, заметно похудевшая и потускневшая Тамара, несмотря на терзавшую ее головную боль, внимательно выслушала присутствующих.

А потом заключила, подойдя к Лоту и нежно обняв его со спины за шею.

– Ничего не нужно сегодня решать, Лотушка. Ты устал. Ты измучен. Давай обсудим это все ближе к осени, когда скрытое выйдет пред очи наши. Операция, что тебе предстоит, легкая, и к осени ты будешь совсем здоров.

– Ты не понимаешь, – мягко ответил Лот, не обращая внимания на Наину и Константина, – мальчики не родятся, дохнет скот. Люди придумают пыщущего здоровьем героя, и он обязательно придет убить меня. Нам нужен преемник. Иначе – беда.

– Он бредит, но раз не упоминает Платона, значит, сохраняет остатки разума, – сказала Тамара застывшим в изумлении Наине и Константину. – Представляете, если бы сейчас он зациклился на этом гниденыше? Ступайте и не думайте лишнего.

Всю ночь Лот плакал на уставших руках Тамары, он говорил, что боится смерти, ада, который наверняка ждет его, об унижении, которое он претерпел, когда доктор мял его гениталии, о страшном позоре, случившемся, когда ему, великому Лоту, пришлось встать на четвереньки, чтобы этот чертов эскулап мог засунуть палец в его анус и что-то там прощупать. Невыносимо это! Невыносимо!!! Лучше умереть, но как умереть, как, если нет больше ничего для этого подходящего?!

Тамара баюкала его.

– Мы должны жить дальше. Беда стучится к каждому. Но она приходит и уходит, нужно суметь ее проводить. Твоя болезнь – это крошечный пустяк, она бывает у каждого второго мужчины, от нее давно уже не умирают.

Говоря это, Тамара прекрасно понимала, что болезнь грозит Лоту не физической смертью. Она убьет, может быть, не столько его самого, но его власть.

– Ты знаешь, чем заняты мои министры? Что делает администрация? Во что превратились эти обрюзгшие партийные хари и до чего докатились генералы, давно позабывшие, в какое место в ружье втыкается пуля? Все давно спились, скурились, они развратничают в публичным местах, путаются друг с другом, ловят на улицах детей… Они, никого не боясь, едут на Кавказ пострелять, просто так, досужей забавы ради. Им можно все, я ничего не могу им запретить.

– Я знаю, – перебила его Тамара. – Сумасшедшие деньги. Ты не виноват. Это отрыжка, они рыгают золотом.

Лот плакал и все повторял о кровавом море, которое подступает к Пангее, о народном гневе, о безысходности, о гноящемся трупе империи, он проклинал нефть, он называл ее черной сатанинской кровью, он так кричал, что Тамара была вынуждена дать ему успокоительное, и только когда Лот наконец уснул, обмочив весь ее живот, она аккуратно сняла его голову с колен и устроилась на кресле в углу комнаты, чтобы даже во сне видеть, как он спит.

Нефть была вотчиной Константина.

Но что такое эта нефть?

Огонь прошлого?

Лот отписал ее Константину, мужу любимой своей Наинки, потому что тот во всем нравился ему. Разумный, спокойный, не то что бесшабашный Рашид, от природы склонный ко всему здоровому и прямому. Константин любил море, подолгу плавал в их резиденции в Крыму, фыркал на прекрасный закат – так он выражал восхищение, когда Лот еще занимался строительством храмового парка, от любил приезжать зимой и очертя голову нестись вниз по отвесному горному склону на лыжах, со свистом разрезая воздух своей красной шапочкой и синим шарфом. Он занимался делами по необходимости, без огонька. Но если надо – собирался. Когда Лот приказал ему отобрать у недостойных их скважины и нарисовать на качалках семейный герб, тот сделал все быстро и ловко, словно спеша, поскорее опять занырнул в бассейн, дабы наслаждаться купанием, а не густым ароматом мужских денежных дел.

Лот радовался счастью дочери.

Он ведь собственноручно расстрелял Рашида, и теперь вроде как вина загладилась.

Наина ходила веселая, так что еще нужно отцу, даже такому порченому, как он?

Константин прекрасно знал притчу о трех еврейских отроках, отказавшихся поклониться золотому истукану в Вавилоне и не сгоревших затем в печи, истопленной нефтью. Третью главу «Книги Даниила», где рассказывается эта история, в виде роскошно оформленного фолианта подарила ему Тамара, когда могущество Константина беспредельно возросло. В этой книге золотом были выведены такие слова: «Создав золотого истукана, царь повелел всем своим подданным поклониться ему, как только они услышат звуки музыкальных инструментов, под страхом смерти от сожжения. Трое иудеев не сделали этого, так как это противно их вере, о чем их враги незамедлительно донесли царю. Навуходоносор еще раз приказал им поклониться идолу, но Анания, Мисаил и Азария отказались, заявив: «Бог наш, которому мы служим, силен спасти нас от печи». В этой истории ангел Господень таки и спас их, из чего Константин извлек правильный урок, а именно – не верил до конца в то могущество, которое давала ему нефть. Он, Константин, высокий, светловолосый, улыбчивый, незамысловатый, нравился всем, ни у кого не вызывал подозрений, что он что-то мутит, хитрит, куда-то метит.

У Лота было очень много врагов. Накопилось за всю жизнь. Раньше он как-то о них не думал. А зачем? Кем они были для него? Никем? Сидели где-то в отдалении, дулись, злопыхали. Что они могли сделать против него, могущественного, любимого бедным народом, почти что бессмертного? Ничего. Что могли сделать задетые им гордецы? А тут – смогли. Недавно какой-то бородач, кажется, музыкант, чуть ли не тыкал ему при людях, когда он проводил ежегодную встречу с людьми искусства. Бородач задал ему гадкий вопрос, верит ли Лот в собственное бессмертие, и Лот вышел из себя, так ужалили его эти слова, а бородач высмеял его, и шуточка эта до сих пор веселит его народ.

Он мучительно считал врагов именно сейчас, чтобы понять, какую бомбу он зажимает между ног? Финальную? Очевидно. Но если так, кто именно поглумится над ним перед его концом, кого нужно остерегаться?

Сестрички-гадалки умерли одна за другой несколько лет назад. Тамара утратила талант гадания вместе с месячными: с тех пор, как обыкновенная у женщин хворь перестала беспокоить ее, она ни разу не была точна в своих предсказаниях.

Значит, должен сам. Только сам. Страдающий, болеющий, не могущий помочиться.

Но вдруг кто-то может помочь?

Ева? Нет, только не она, не она точно. Он достал из ящика комода ее фотографию с их прелестным мальчиком и погладил ее ладонью по лицу. Мальчику двенадцать. Как же он похож на отца. Нужно привести к клятве Константина, что потом он все передаст ему. И передаст как миленький. А Ева, Ева не врач мне.

Женщины.

Обижал ли он женщин?

Рахиль?

Рахиль.

Тамара тогда спасла ее, где она теперь?

И сколько ей сейчас?

Под пятьдесят, наверное.

Нечего бояться.

Небось, давно не только мамаша, но и бабушка, квохчет, как курица, да умничает в каком-нибудь заштатном городке, морочит голову состоятельному и усталому от жизни муженьку.

Рахиль тогда, после потешной революции, так это событие окрестили в народе, и исполненного ею специального задания, уехала в Крым. Унесла ноги, только чтобы выжить. Она исчезла, докладывали ему, растворилась совсем в пропахшей шашлыком и чебуреками Ялте, где дышала морем и проживала накопленные деньги. К ней ездили, с ней советовались, но тайно, с шутками и прибаутками, маскарадом и хороводом. Все эти годы она питала себя ненавистью к Лоту, поэтому была хорошим советником всем тем, кто что-то замышлял против него.

Она собирала о нем все. Каждое словцо, каждую фотографию, каждую сплетню, в комнате ее на полках пылились папки с вырезками, выписками, со всем, что она смогла найти о нем, а она искала тщательно.

Прослышав про его диагноз, она стала экспертом по раку предстательной железы, поговорила со всеми многоопытными докторами, которых предостаточно в крымских санаториях. Она добыла все последние отчеты о сокращении рождаемости мальчиков, о падеже скота, об истощении золотых ресурсов, о мятежных настроениях в армии, она взвесила все до последнего и вынесла окончательный вердикт: пора.

Почему именно сейчас Лот занялся тщательной инвентаризацией врагов? Потому что рушащийся, как гипсовая стена мир вокруг него, рабы, переставшие глядеть прямо, усмешки за спиной, саботаж при исполнении его распоряжений, хищения из казны, которые начались как нежный лесной ручеек, а нынче превратились в мощную бескрайнюю реку, все это говорило об одном: нет у него больше силы, любой чихнет, и он, Лот, покатится кубарем к чертовой матери под гогот и ликование тех, кто еще вчера лизал его тень на стене.

Решив, что час пробил, Рахиль стала звонить по номерам. Ей нужен был Лука. Они познакомились много лет назад, случайно, когда он приезжал сюда на отдых с каким-то своим угрюмым подельником. Они очень тогда задружились, он был первым, кому она рассказала про теракт в метро, про бунт, который они хотели тогда поднять, а он рассказал ей про все свои убийства, которые он совершил как будто не по своей воле, как будто и не совершая даже:

– Понимаешь, – трогательно повторял он, – мне только подумать достаточно, и оно уже происходит, я не виноват в этом, люди умирают сами.

Лука много раз приезжал потом к ней, однажды приехал какой-то совсем больной, будто отравленный чем-то, и она поселила его у себя, отпаивала травяными настоями, выхаживала, а он рассказывал ей, не чувствуя в ней опасности, а только теплое родство.

– Ты хочешь спросить о моих родителях? – прочел ее мысли Лука, когда в тот раз совсем уже шел на поправку – я ничего о них не знаю. Детдомовский я.

– Я так и думала, – призналась Рахиль. – А где ты рос?

– Я не знаю, где я рос, – признался Лука, прихлебывав черный травяной отвар, – я помню, что ходил в деревню к какой-то бабушке, может быть, и моей, у нее была коза, и она поила меня молоком. Потом, когда я подрос, бабушка давала мне острый козий сыр с пряными травами. Я ходил в школу. А потом, когда я вырос, я случайно убил козу, и бабушка меня прогнала.

– Она не давала тебе никакого оберега? – словно между прочим поинтересовалась Рахиль, – медальона с зеленым горьким лишайником или корешка чертова перца?

– Ты хочешь спросить меня о черной мессе? – опять прочел ее мысли Лука. – Ну конечно, я бывал там и видел алтарь из тела обнаженной женщины с раздвинутыми ногами и выставленным напоказ влагалищем, я много раз держал в руке черную свечу из жира некрещеных детей – воняют они похуже скунсьего помета, пригублял чашу, что стоит на ее животе – чашу с мочой блудницы, целовал перевернутое распятие, что висит над алтарем, закусывал треугольными гостиями из зараженного спорыньей хлеба или покрытой черными пятнами репой, которую мы обычно макаем во влагалище женщины-алтаря. Ну и что с того? Разве на ваших мессах вы не пьете кровь и не едите живую плоть?

– Что ты любишь больше всего, а, Лука? Что способно доставить тебе удовольствие? – не выдержала Рахиль. – Ты скажи, я все сделаю.

– Я люблю облака, – со вздохом ответил он, окунув посветлевшие глаза в небесную синь за окном, – плывущие облака, там, высоко, волшебные облака!

Рахиль сразу поняла, что он очень ей понадобится, когда пробьет час.

– Я приеду отдыхать с Ниной, – весело сказал он ей в трубку, когда она наконец-то до него дозвонилась, – я теперь очень в порядке, – добавил после паузы он, – сама увидишь.

– Ты мне очень, очень нужен, – все время повторяла Рахиль. – Давай приезжай.

Они весело шагали по бульвару Пушкина, Рахиль, Лука и Нина, купаясь в ароматах майского буйного цветения глициний. Нина все время что-то с авторитетным видом заявляла, мол, бывала она на курортах, знает, как и что, и глицинии у них на даче никак не хуже, хотя и другая совсем полоса, Лука тихо посмеивался над ней, перекидывая с плеча на плечо тяжелый рюкзак, а Рахиль тараторила что-то про свое: раскупили здесь все, опошлили, татары обнаглели совсем, уже и пучка травы мимо них не купишь, жаловалась на боль в правом колене, вот, мол, старость пришла. Они быстро дошли до снятой для них квартиры – двухкомнатная маленькая нора в пятиэтажке с несущимся мимо с горы ревущим потоком.

В кране воды не оказалось, он уныло сипел и склюнул круглый пузырь, и они отравились на пляж, где можно и тело ополоснуть, и поесть, и поговорить по-человечески. Ничего, что прохладновато, для столичного жителя разве это помеха?

Лука плыл странно.

Вода отчего-то вздыбливалась после его гребков и длинной волной шла потом к берегу.

Когда он переворачивался на спину и плыл на одних ногах, очень быстро, волна покрывала его целиком, словно всасывала или глотала его, и он, сам того не замечая, плыл на спине под водой, подолгу не поднимая лица над водой.

Разговор у Нины и Рахиль, оставшихся на пляже, не клеился.

Нина не могла преодолеть врожденной нелюбви к еврейскому племени и что-то, как ей казалось, язвила, в то время как Рахиль в восхитительном красном купальнике попросту не считала для себя возможным вообще о чем-то говорить с этой хабалкой.

Через короткое время Нина, откушав купленных на рынке фруктов, сладко задремала в тени зонтика, Лука, накупавшись, сел на песочек, счастливо улыбаясь, закурил, и беседа потекла веселее:

– Ну как ты? – участливо спросила Рахиль. – Нигде еще ребеночка не прижил?

– Да не родятся они у меня, ты же знаешь, – улыбнулся Лука. – Оно и к лучшему, зашибу еще…

– А на кого сейчас работаешь? – Говори, не бойся, я ваших орлов все равно не знаю.

– А чего скрывать-то! Был инспектором безопасности, а сейчас у одного друга в охране служу, начальником. Денег платит хорошо, да и вроде на месте я.

– Много мокрухи? – прищурилась Рахиль.

– Много, – вздохнул Лука, – но я стараюсь не сам, прячу глаза, пускай другие.

– Добрый стал, – засмеялась Рахиль, – Нина, что ли, раздобрила тебя?

Лука ласково обнял Рахиль за плечи и что-то тихо заговорил: про убийц больших городов, про их по-детскому наивные души, про нелегалов, которые живут целыми колониями под землей, среди канализационных труб, про подземные города, про сбежавших от узбеков, таджиков и китайцев тараканов и крыс – «не уживаются с ними, представляешь?», про уродства, которые скрывают родильные дома. «Плохое это место – город, – подытожил Лука, – ты заметила, что у городских совсем другие голоса? Ага. Воздух оттуда ушел, и, говорят, связки у них мутировали. Так что живи здесь, смотри на море!»

– А что говорят про Лота? – посерьезнела Рахиль.

– Константин Лакшин будет вместо него, зять его, – равнодушно констатировал Лука, – а сам он сдулся, говорят, ушла от него сила. Неужели до сих пор душа от него болит?

– А дружок твой, на кого ты работаешь, он знает людей? Может выйти на кого надо?

Они быстро прервали разговор, потому что увидели, что Нина открыла глаза и лицо ее внезапно порозовело то ли от южного солнца и ветерка с моря, то ли от сладкого сновидения.

Пошли перекусить в кафе с красными пластиковыми столами и стульями. Нина сладко прихлюпывала чебуречным соком, Рахиль взяла земляничное мороженое, а Лука жевал шашлык, запивая его ледяным пивом. Татарчик, подносивший угощения, кивал и кланялся, ослепляя бесхитростных посетителей натертым до блеска золотом своих зубов.

– У меня есть один дружок, на рынке ядом торгует, – как будто вынырнул из своих мыслей Лука, – вот такой же с виду, как этот! Тоже татарчик.

– Все они на одно лицо, – хихикнула Нина, – бабам хорошо, принесла от чужого, а по лицу не видать: поди различи!

– Ты почему про это? – встрепенулась Рахиль. – Нам-то с тобой что?

– Я все думаю, на какие хитрости люди идут, чтобы поубивать друг друга. Ты прикинь? Он продает таблеточки, эти таблеточки подмешивают в еду или питье. Долго так, с месяц. От этих таблеточек человек тихонечко так умирает через месяц-другой, все чисто, не подкопаешь. И чего только люди не придумали от своей бездарности, не могут по-нормальному убить, и все!

– На отдых, называется, приехали, – возмутилась Нина, – Лукаша, ну разве можно так?! Ты бы отдохнул, отвлекся…

– Я в том смысле, – улыбнулся Лука Нине, – что у людей у самих по себе ничего для убийства нету. Слабые они и для этого не приспособленные. То есть изначально не для этого, понимаешь?

– У тебя кто-то может подмешать? – прямо, невзирая на Нину, спросила Рахиль.

Нина демонстративно отвернулась и стала глядеть с горы, на которую взобралось кафе, вниз, на море.

– А зачем умирающего убивать? – пожал плечами Лука. – Убивать нужно его план, а не его самого.

Рахиль сделалась пунцовой и чтобы скрыть это, пошла как будто бы по нужде.

Она заперлась в кабинке и обессиленно прижалась лбом к закрытой дверке. «Лука прав, но какой это мизер! Что мне плохого сделал этот его план?! Какое мне вообще дело до него!»

Когда Рахиль вернулась, садилось солнце.

В мягком свете едва занявшихся майских сумерек все эти разговоры казались каким-то дурным сном. Лука обнимал Нину, и Нина изо всех сил жалась к нему. «Вот парочка!» – подумала Рахиль.

– Пошли, – сказала Нина вслух, – день закончился.

Операция Лота прошла успешно.

Немецкий доктор из старинного госпиталя близ монастыря, госпиталя, повидавшего многих могущественных людей мира, показал Лоту поднятый вверх большой палец и старательно проговорил давно отрепетированное «Во!».

Лот быстро восстановился физически, но душевная рана, которая была нанесена ему внезапной и загадочной смертью Тамары, не заживала долго. Он узнал об этом уже после ее похорон, когда его перевели из реанимации в палату и разрешили прочесть газеты.

Загадочная смерть, писали газеты, это же подтвердил ему и его личный врач. Как ни вскрывали – ничего не нашли.

Лука вошел к Тамаре вместе с мастерами, которые переносили новую мебель для кабинета Лота. Она хотела, чтобы он вернулся не к старым просиженным креслам, а порадовался новым – со светлой лайковой обивкой и тиснеными сценами из охотничьей жизни. Среди этих грузчиков был и Лука, который выдернул из нее душу двумя пальцами, прямо через нос, едва она подняла на него глаза и их взгляды встретились. Он убил Тамару из благодарности Рахиль, хотя они ни о чем так и не договорились на крымском пляже. Но она, показалось ему, намекнула – и он сделал, что ж, ему не жалко, если она так страдает уже много лет, она, полгода прятавшая его от преследования таких же, каким был он сам.

Смерть Тамары фактически унесла и жизнь Лота, несмотря на то что метастазов не было и он полностью оправился. Он не умер телом, но воля его и разум превратились в кашу. До конца своих дней он безвольно подписывал все бумаги, которые приносил ему Константин Лакшин, премьер-министр Пангеи. Народ любил Константина и поговаривал разные небылицы про Лота, мол, он чудит, проказничает – «пангейский болванчик», одно слово. Константин берег Лота как талисман – силу дает, много не весит и украшает грудь. Он и предположить не мог, что через много лет смерть Лота отнимет у него, цветущего фактического правителя империи, и власть, и лицо, и возможность говорить на родном языке.

Ничего о земном происхождении Луки не известно.

Константинов же прадед по отцу, Яков Анисимович Лакшин, был крестьянином из так называемых вольных хлебопашцев Порховского уезда Псковской губернии. Он еще молодым человеком перебрался в Петербург, где стал, как тогда именовалось, мастеровым. Но жену себе, Евфимию Петровну Афанасьеву, он привез из родной деревни. Она родила ему в 1869 году сына Федора (деда Константина), но всего через три года Яков Анисимович скончался. Тем не менее мать сумела устроить сына на казенный счет в Военно-фельдшерскую школу. На сохранившейся до сих пор у Константина фотографии его дед запечатлен в день окончания школы: элегантный молодой человек со светлой улыбкой, которая теперь так хорошо многим известна.

В 1901 году Федор Яковлевич женился на Марии Никаноровне Соломаткиной, приказчице в бельевом магазине. Она была дочерью мещанина города Ряжска Рязанской губернии, который в 1857 году откупил себе в жены крепостную крестьянку Анну Киселеву за 355 рублей ассигнациями, и она родила ему восемнадцать детей, причем все жили долго, а те из них, кто дожили до 1941 года, погибли во время ленинградской блокады.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю

  • wait_for_cache