Текст книги "Волок"

Автор книги: Мариуш Вильк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

– Ну, ты молодец, – сказал на прощание полковник Кузенков, сажая нас в московский экспресс. – До нас даже русскому корреспонденту не добраться.

– Вот они и обалдели, – сказал я Веронике уже в купе.

29 января

С Густавом Герлингом-Грудзиньским я никогда не встречался лично, но тропы наши пересекались не раз: в Ерцеве и по телефону, в его дневнике и в моем, в «Культуре» и на страницах «Плюса-Минуса», в переписке…

Можно сказать, в какой-то момент мы начали плести общий текст – в обоих значениях латинского слова textum. После смерти Герлинга я доплетаю его один.

30 января

Вновь я приехал в Ерцево в июне 1992 года. Полгода пробивался к генералу Стрелкову, подключив посольство Речи Посполитой и польского военного атташе в Москве. В конце концов добрался до него…

Стрелков был тогда начальником всех лагерей, занимающихся вырубкой и обработкой леса. Личное дело Герлинга лежало на его столе, невооруженным глазом видно – тщательно выпотрошенное… Он разрешил мне его отксерить. А в Ерцево позвонил при мне и приказал, чтобы нас там приняли, как положено.

Приняли нас по высшему классу. На станции ждал «газик», в гостинице – те же два номера, соединенные внутренней дверью, ужин – у полковника Кузенкова: уха из щуки под ледяную водку, лосиное седло со сморчками и печеные рябчики, фаршированные брусникой, соленые грузди и моченая брусника, икра черная и оранжевая (из пинагора), блины. И настойки: на березовых почках, на золотом корне, на черной смородине.

Полковник Кузенков с каждым стаканом все громче повторял, что если так и дальше пойдет, придется лагерь приватизировать и брать халтуру – частные заказы. Иначе зэков не прокормить.

– А что за халтура?

– Дачные дома, элитная мебель.

На следующий день мы с Кузенковым побывали во всех лагпунктах на трассе узкоколейки от Ерцева до Ковжи (близ Шиброва, где Васильич валил лес). Ехали в вагоне-салоне, который тянул пыхтящий паровозик, на столе водка, холодная щука, маринованные сморчки и квашеные огурцы. За Чужгой Кузенков остановил наш поезд и пригласил меня осмотреть сети. Вероника осталась в вагоне, а мы спускаемся с высокой насыпи в мокрый лес, к тропке, ведущей на озеро, в зарослях лодка, весла, выплываем на середину, там, среди водяных лилий и кувшинок находим поплавки, в сетях пара щук, два налима и полное ведро сигов.

Ковжа. Бараки полуразвалившиеся, дранка торчит, штукатурка осыпалась. Заглядываю в один, на полу смятые листки, поднимаю – школьные сочинения, ах да, ликбез – урок письма…

Вернувшись в Ерцево, я посетил жилую зону. Заключенных не было – работают. По зоне слонялись лишь несколько дежурных да пара придурков. Заглянул в комнату отдыха, в библиотеку и на кухню, где мне дали попробовать баланду; ничего не скажешь – вкусно.

Потом я осмотрел дом свиданий, он выглядел точно так, как описывает Герлинг, и карцер (внутренний изолятор). С последним вышла история. Я с самого начала просился в изолятор. Они притворялись, что не слышат. Но я настаивал и в конце концов в изолятор меня, волей-неволей, пустили. И дежурный так обалдел от неожиданного визита, что открыл глазок одной из камер, и из-за толстой решетки на меня уставились три бритые головы. Одна из них спросила:

– Ты кто?

– Конь в пальто, – бросил я, как всегда, когда слышу подобный вопрос по телефону.

Глазок захлопнулся.

Назавтра мы с майором Гусевым отправились в Алексеевку-Вторую, в которой сам Герлинг не был, но описал в «Ином свете» со слов Б.: «Несмотря на сильный мороз, зэки были почти совершенно босы и оборванны и от истощения едва стояли на ногах. У меня на глазах два зэка упали возле вахты и умерли. По желанию начальника лагеря Сороки вывод на работу происходил под гармошку. В первый же день в нашей бригаде во время работы умерло трое. В изоляторной зоне сильнейшие безнаказанно избивали слабых и отнимали у них хлеб».

До Алексеевки-Второй мы добирались по волчьей тропе. Тамошний лагерь ликвидировали много лет назад… Гусев захватил ружье – на всякий случай – и котелок для чая. Майор – страстный охотник, а из дичи предпочитает беглых зэков, зверье хитрое и нередко вооруженное. Гусев любит риск, это покер: или ты его, или он тебя.

– Смотря кто блефует.

Алексеевка-Вторая. Майор Гусев разводит огонь и заваривает чай с листьями дикой смородины, я брожу в вязкой траве, спотыкаясь о руины бараков: сгнивший порог, балка от навеса, кирпич от печки… Глубоко в траве. Вокруг только лес.

На обратном пути мы зашли к Франеку «Кабану». «Кабан» – его аковский[44]44
  От АК – Армия Крайова.


[Закрыть] псевдоним. Схватили их в 1944 году на Виленщине. Отсыпались в сарае после операции. Франек получил десять лет, отсидел их от звонка до звонка и остался на зоне. Возвращаться было некуда. Тридцать лет на должности прораба, женился на русской воровке, построил дом за оградой зоны и живет в ее тени, прямо как у Господа за пазухой.

Франек аж затрясся, узнав, что я соотечественник, так растрогался, что на мгновение потерял дар речи. Потом сделал попытку связать два слова по-польски, но безуспешно, так что мы перешли на русский. Франек угостил меня молоком, с гордостью добавив, что оно от собственной коровы, и белый хлеб намазал толстым слоем своего масла, потом вдруг хлопнул себя по лбу и кинулся за самогоном. Маша, дочка Франека принялась вовсю меня клеить, заодно выспрашивая, не могу ли я устроить ей приглашение в Польшу. Напирала тяжелым бюстом.

Вернулся Франек с бутылью самогона. За ним явились соседи, слух о госте Франека разошелся мигом, намечалась пьянка.

Маша с мамой засуетились вокруг стола, и тот заполнился закусками: соленые огурцы, маринады, лук. За столом царил Франек: белая борода, орлиный нос, чеканное лицо. Он не скрывал своей радости, повторял, что это важный день в его жизни. Впервые у него в гостях соотечественник, правда, не с родины (его родина – Виленщина), но по-польски болтает… Франек то и дело просил меня сказать что-нибудь по-нашему, и слезы капали в самогон.

Герлинг и Франек… – подумал я, глядя на него.

Вернувшись в Москву, я позвонил Герлингу, напомнил о своих «Нелегалах»[45]45
  Речь идет о книге: М. Lopinski, М. Moskit, М. Wilk. Konspira: Rzecz о podziemnej «Solidarnosci». Warszawa, 1984; рус. пер. Н. Горбаневской и Л. Шатунова – London: OPI Ltd, 1987.


[Закрыть] и сказал, что звоню из России. Герлинг оживился. Я начал было о Ерцеве, хотел рассказать о Франеке, но он прервал меня и стал спрашивать, как расходится «Иной мир» в московских книжных.

– Трудно сказать, книга только вышла.

Потом я написал ему письмо, уже с Соловков. Герлинг включил его в «Дневник, написанный ночью», сделав пометку, что это второй эпилог «Иного мира», и ответил, что они с Гедройцем приглашают меня сотрудничать с «Культурой».

Пришло письмо и от Редактора, но это уже другая нить.

6 февраля

Деревни Тайвенга на карте Вологодской области не найти. Следует искать реку Вожега (слева от станции Вожега на железнодорожной ветке Вологда-Архангельск), и дальше, ведя пальцем вдоль реки, через какие-нибудь шестьдесят верст доберетесь до села Огибалово. За ним на карте – большое синее пятно, озеро Воже. Тайвенга лежит между Огибаловым и Воже.

Тайвенга – довольно большая деревня, протянувшаяся на много верст. Она возникла в 1960-е годы в процессе так называемого «укрупнения» (когда маленькие сельские колхозики объединяли в большие совхозы), из шестнадцати сел, пять из которых вымерло сразу, остальные медленно умирают по сей день. Деревню назвали Тайвенга, а сельхоз – «Север».

В Тайвенгу попасть нелегко. Особенно чужаку… Я добрался туда только благодаря майору Гусеву из ерцевского лагеря. Дело было так.

* * *

На следующее утро после посещения Франека майор посадил нас в вагон (на этот раз – не в салон, а в вонючий вагон для вольнонаемных, которые ехали на лесоповал), объяснив, где выйти и какой тропы держаться, чтобы добраться до Тайвенги, не заплутав. Пожелал счастливого пути.

В вагоне – смрад пропотевших тел, мат и бура[46]46
  Бура – карточная игра.


[Закрыть]. А за окном утренняя зелень – словно вспененная.

Мы выходим перед Чужгой: вокруг тайбола, деревянные мостки, дурманящий запах весенних болот. Кустики дикой смородины лезут на тропу и хватают за руки. В чаще горланят птицы. Несколько верст – и привал: костер на поляне с видом на озеро, чай с лесной смородиной и один косяк на двоих.

Перед нами, судя по карте, деревня Заозерная: почерневшие деревянные дома – без окон, без дверей… – в белых кустах цветущей черемухи. В каждый дом можно заглянуть, в каждом поселиться.

Озеро лучится на солнце. На берегу мужик пьяный с самого утра. Рыбачит и плачет.

– До Тайвенги далеко? – спрашиваю.

– Вы откуда? – перестает он всхлипывать.

– Из Ерцева, из Управления.

– Вот вам Тайвенга, – кланяется он. – Добро пожаловать к нам.

– Спасибо.

Так что в Тайвенгу мы входим с запада – со стороны Воже. Вымершая деревня Заозерье – начало Тайвенги. Дальше пять верст лесом и через кое-как вспаханные поля. Огромные поля – в жизни не видел ничего подобного! Потом минуем несколько деревень на вид живых, но совершенно пустых. Ни души, только собаки на дороге. Порой, правда, мелькнет за занавеской старческое лицо, но стоит повернуть голову, исчезает так стремительно, что кажется – почудилось. Наконец, деревня Корякинская – центр сельхоза «Север».

Послеобеденная пора, да может, уже и вечер, разобрать трудно – июнь, белые ночи, а мы без часов. Надо бы насчет ночлега выяснить, но у кого спросить, если никого не видно? Шагаем медленно, в окнах призраки, следом бегут собаки, на дороге грязь, несмотря на жару. Наконец какое-то движение, дверь сельского клуба внезапно распахивается и оттуда на дорогу, прямо нам под ноги выплескивается радужно-зеленая блевотина… Следом на завалинку с трудом выкатывается рыжая девка, обтирая красные губы. Как выясняется, директор клуба. Косноязычно советует обратиться к Захару Иванычу, начальнику сельсовета. Только его мы и застанем дома – спит пьяный вусмерть.

Оказывается, мы попали на посевную. Иными словами, засеяв, вся деревня гуляет, ой-ля-ля… Одни старухи сидят по домам, но те чужого на порог не пустят, ни за какие сокровища. Боятся – зоны рядом, и беглые зэки нередко шастают по окрестностям, крадут что плохо лежит, а могут и убить. Остальные же, кто был на ногах, отправились варить уху на берег озера.

К Захару Ивановичу мы колотились долго, в конце концов дверь открыла пугливая старуха и глаза вытаращила:

– Мы из Управления, из Ерцева, – говорю я, не давая ей опомниться, – глава сельсовета дома?

Она забормотала под нос, что сын пьяный, спит, и побежала его будить, оставив дверь открытой. Мы вошли на кухню: коврики на стене, буфет, большой стол и скамья у стены, из окна видно озеро Светлое. Через некоторое время в кухне, шатаясь, возник Захар Иваныч, а с ним и аромат похмелья. Я молча протянул ему аккредитацию. Он аж присел от удивления. Читал минут пятнадцать, хотя там и слов-то – не больше десятка. Наконец почесал затылок, поразмыслил и пошел звонить, чтобы прислали шофера – отвезти к Коле, председателю колхоза. Коля все объяснит.

Шофер приехал пьяный в дугу… По дороге к озеру, где Коля и весь колхоз варили уху, мы налетели на дерево – одно-единственное дерево в чистом поле – словно магнитом притянуло.

На берегу озера костры, как в фильме об Андрее Рублеве, и атмосфера примерно такая же. Девки и бабы в белых рубашках, некоторые полуголые, в оранжевых отсветах пламени. Мужики рядком стоят в озере и выбирают невод. Все пьяные в жопу.

Услыхав, что я иностранец, остолбенели… Первый иностранец в этой деревне. Вот что значит русская глубинка. Вопросам не было конца и нас безостановочно потчевали самогоном, потом были уха и оргия (на их языке «валяние»), самая настоящая сельская оргия под открытым небом. Ночь была белая.

Утром шок! Просыпаюсь на чьей-то кухне, в углу кто-то стонет. За стенкой раздается громкий храп. Постепенно вспоминаю: это кухня Коли. Коля – председатель колхоза. Вчера была посевная, костры и оргия а la russe. В памяти проявляются обрывки беседы у костра. Почему колхоз бросили вместо того, чтобы поделить землю? А у них три, ну, от силы четыре мужика и пара баб в состоянии выжить самостоятельно. Прочие пьют, им без колхоза не прожить. К тому же, чтобы поделить колхоз, надо устраивать голосование… А одних старух в колхозе сотня (на сто семьдесят шесть колхозников), так что все равно не получится. Старухам без колхоза хуже, чем пьяницам. А как разделить три трактора? По частям раздать?

Болтовня наша была хмельная, но из нее я понял о проблеме земли в сегодняшней России больше, чем из журналистских комментариев и научных исследований. Вспомнил еще, что Коля обещал мне сегодня показать ихние народные традиции, потому что праздник еще впереди. Вчера была генеральная репетиция.

Я встал, вышел из дому, огляделся. Было около полудня. Передо мной спускалась вниз к озеру заросшая травой и мятой дорога. У дороги три дома в кустах черемухи и группа тополей чуть повыше. В этих тополях – вспомнилось мне, Коля ночью показывал – стояла некогда церковь, как в Огибалове, но ее разобрали на печи – глупость, теперь некуда зерно складывать и приходится возить в Огибалово, а дороги – сам видишь, какие у нас дороги: непролазная грязь.

Ой-ой-ой! Голова после вчерашнего кружится. За озером сизая полоса леса, на озере золотая рябь, трава теплая, можно прилечь, глазами в небо ткнуться – как гвоздями. Не качало бы так. К сожалению, вышло иначе. К Колиному дому подъехал грузовик с мужиками, ящиком водки и несколькими коробками пива. Едем на реку, там уха подходит, рыжая из клуба помешивает в огромном чане. Садимся у огня. Узнаю несколько вчерашних лиц. В большинстве своем мужики. Бабы после вчерашнего, видимо, еще в себя не пришли.

Едва сели, пошло по ихнему обычаю: каждому стакан водки и бутылка пива. Раз, два, три-и-и! Выпивают водку до дна и «закусывают» пивом – тоже до дна. Перекур и по второй. Этот раунд кое-кого нокаутирует. После третьего готовы все… У меня за спиной кто-то наблевал в траву, кто-то полез в драку, вывалил уху в костер и сам упал следом. Ко мне прицепились побелевшие глаза – мол, шпионишь. Пытаюсь объяснить, впустую. Тогда спрашиваю: а чего тут шпионить? В ответ бормотание о немцах, якобы во время войны десант сюда высадился, но в конце концов проехали, белые глаза закрылись и хозяин их колодой рухнул на мураву.

Дальше помню отрывочно: поехали на мотоциклах на кладбище, солнце многих подкосило – попадали среди могил на землю, ничем не отличаясь – если говорить о сознании – от лежащих под землей.

О покупке дома мы смогли поговорить – более-менее трезво… – лишь на третий день. Без проблем. Коля помог нам выбрать здоровенный сруб, лучше всего сохранилась бывшая станция осеменения коров, большой пятистенок – дом с пятью стенами: четырьмя внешними и пятой, разделяющей целое на две избы, плюс мансарда. Мы и место выбрали на самом берегу озера в деревне Пески, откуда можно на лодке доплыть до Белого моря: сначала Вожегой до озера Воже, потом рекой Свидзь до озера Лача, потом Каргополь, Онего, Белое море…

Я заплатил в колхозную кассу сто пятьдесят рублей (тогда пять долларов…) – налог на землю за следующие пять лет. Бригаде столяров поставил два ящика спирта «Рояль» – в качестве стимула к работе. «Рояль» оказался чудовищный. Мужики так перепились, что один другому в белой горячке руку бензопилой отрезал выше локтя.

Мне расхотелось жить в этом доме. Хотя оставалось печь поставить да крышей покрыть.

28 февраля

Павел Хюлле[47]47
  Павел Хюлле (р. 1957) – польский писатель, автор романов «Вайзер Давидек» (1987, рус. пер. 2003), «Мерседес-бенц: Из писем к Грабалу» (2002, рус. пер. 2005), «Касторп» (2004, рус. пер. 2006), «Тайная вечеря» (2007), сборников рассказов, стихов, эссе.


[Закрыть] – великий шаман польской прозы, вне всяких сомнений. Доказательство тому – «Мерседес-бенц». Сама поступь этой необыкновенной прозы, безостановочная (без разделения на абзацы), словно бы монотонная, но чарующая, напомнила дробь шаманских барабанов, призывающих потусторонних духов.

Дух этой прозы – Богумил Грабал!

Хюлле призывает Грабала беспрестанно: «дорогой пан Богумил», «дорогой пан Богумил», – повторяет он через каждые несколько фраз, словно магическое заклинание. И Грабал отвечает, порой буквально – письмом, в котором он пишет Павлу, что «истинный знаток и художник классифицирует женщин не согласно размерам бюста и ягодиц, а по ладоням»; порой опосредованно, через аллюзии с его текстами, чьи сюжеты сплетаются в ткани повествования Павла, пока наконец читатель не обнаруживает, что общается с духом Грабала в каждом ее чудесном длинном предложении («подобном ленточкам, привязываемым к священному дереву») и тем самым готов к финалу в пабе «У ирландца» на Грюнвальдской в Гданьске-Вжеще, где обычная пирушка с пивом обращается вдруг в «древний обряд призывания духов». Обряд шаманский.

Подобно заклинанию звучит и формула о жизни, которая «вновь описала удивительный круг» – формула, открывающая повесть и повторенная в тексте несколько раз, чтобы наконец отзвучать и вернуться к началу, описав магический круг. Словом – создавать миры каждый раз сызнова… словом. Шаманским словом.

Неслучайны и упоминания священной травы в повести Павла. Традиция «хождения в дыму» имеет древние традиции, говорят о ней греческие писатели, знали ее и готы, и скифы, и сарматы. Иранское слово «bangha» – «конопля» – во многих угро-финских языках означает шаманский гриб Agaricus muscarius, который способствует погружению в экстатический транс… Не зря панна Цивле, инструктор Павла по вождению (!), рассказывая ему о секретах травки, упоминает святых и ведьм – сверхъестественную силу духа, приобретаемую практическим путем. Шаманским.

(Кстати говоря, я с большим удовлетворением прочитал в литературном приложении к газете «Жечпосполита», что дисциплинарный обвинитель Медицинской академии в Гданьске расследует дело врача-взяточника, описанного в романе под именем доктора Элефанта. Такова власть шамана: побормочет – и реальность в нокауте!)

Дорогой Павел, твой «Мерседес-бенц» очаровал меня. Я читаю его и читаю, уже который раз – дохожу до последней фразы и, словно зачарованный, начинаю сначала, не в силах оторваться от аромата косяков панны Цивле, от барабанной дроби твоей прозы. И вспоминаю, как много лет назад мы сидели в здании MKZ[48]48
  MKZ – Miedzyzakladowy Komitet Zalozycielski Niezaleznych Samorzadnych Zwiazkow Zawodowych – Межзаводской учредительный комитет независимых самоуправляющихся профсоюзов (польск.).


[Закрыть] на Грюнвальдской – ты на пятом этаже, я на четвертом – оба по уши в «Солидарности». Кто бы тогда мог подумать, что эта десятимиллионная гора рассыплется, словно карточный домик, и что спустя годы мы будем сидеть уже в разных местах – ты на берегу Балтики, я на берегу Белого моря – каждый, занятый собственным камланием.

8 марта

Ночной мороз покрыл деревья инеем. Ветки в белых плюмажах, через которые просвечивает лазурит неба.

Несколько лет назад отец Елеазар, соловецкий монах, неизлечимо больной лейкемией (которую заработал во время военной службы на ядерном полигоне), пришел к нам на мыс – посмотреть на эти плюмажи, на море подо льдом, вдаль. Потом с присущей ему иронией заметил:

– Вот, мощи свои проветриваю перед смертью.

Через две недели он умер.

Тот же Елеазар встретил меня когда-то на Святом озере, мы прошли вместе пару десятков метров, он расспрашивал о «Солидарности», не жалею ли я… Я вдруг споткнулся, и если бы не его рука, упал.

– Видишь, Мар, иногда надо упасть, чтобы проснуться, – сказал он со смехом.

13 марта

Вчера я пригласил соловецких знакомых, чтобы сделать групповой портрет – в дневнике – на прощание. Опишу каждого в той очередности, в какой они являлись на ужин и садились, слева направо, словно на групповой фотографии.

Итак: мы сидим за столом на кухне моего дома на берегу залива Благополучия, спиной к окну (в его темноте отражается лицо делающего этот снимок), лицом к воображаемому объективу, что фотографирует нас от входа. На заднем плане слышна «Rosensfole» Агнес Бюен Гарноос и Яна Гарбарека. Средневековые песни Норвегии.

Крайние слева: Васильич с Кирилловной. О Васильиче я уже писал, добавлю только, что лицо у него будто топором вырублено, кустистые брови и приветливый взгляд. Надежда Кирилловна, моя приемная мама, на фотографиях всегда получается пухлой, в нее и правда можно провалиться – и на радостях, и в слезах. Кирилловна жирная, как сало из Хохляндии (так называют тут Украину, откуда Кирилловна родом) и всегда сердце тебе смажет. Особенно в беде.

Рядом сидят Донцов с Михайловной. На фотографии они напоминают боровики. Обоим за семьдесят, крепкие, хоть и покрытые морщинами; он часто на рыбалку ходит – летом за треской далеко в море, зимой на окуня из-подо льда. Она вкуснейшие рыбники печет и по-прежнему звучным голосом поет о Севере, о чайках.

Они встретились на Жижгине, небольшом острове Белого моря, где он родился в семье сосланного с Украины кулака и куда она приехала в 1950-е годы за «длинным рублем». Старик Донцов не выносит монахов (говорит о них: дармоеды!), не верит политикам (они часто ссорятся с Васильичем), на меня налетел, когда мы познакомились. Рассердил его мой тост: за жизнь.

– Как можно пить за такую сучью муку?! – кричал.

Дальше – Света, дочь известного профессора-синолога из Ленинграда, пропавшего без вести в лагерях в конце 1930-х годов. Светлана на Острова приехала много лет назад, надеясь, что, может, отыщет здесь хоть какой-то след, и хотя ничего не нашла, осталась, потому что подобной красоты никогда в жизни не видела, ни на Урале, где жила с мамой в ссылке, ни в Аджарии, куда увез первый муж – военный, по пьяни вечно распускавший руки, ни под Калугой, где жила со вторым мужем, инженером, не пропускавшим ни одной юбки. Словом, жизнь ее не баловала.

На Островах Света доживает свой век одна. Летом помогает на монастырской кухне, зимой вышивает для монахов, еще любит петь в церковном хоре, смотрит по телевизору бразильские сериалы (в чем потом исповедуется) и опасается беса. Дала мне прочитать книгу Лихачева, в которой слово «бес» было везде вымарано черным.

Из-за Светы выглядывает Валентина Васильевна. Бабуля едва ноги передвигает, но за морошкой доковыляет аж до Муксалмы, соберет на тамошних болотах ягоды и с двумя полными ведрами вернется обратно: в общей сложности более сорока верст… А все затем, чтобы радоваться: сыночки (оба пьют по черному) с похмелья морошки поедят. Мать тащит на себе все хозяйство, четырех коров и двух быков, а у сыночков одна забота – как бы картошку вынести да продать так, чтоб мать не заметила. В прошлом году даже семенную продали, так что Васильевне пришлось у соседей просить.

Васильевна сама на рыбалку ходит. Сыночкам свежей рыбкой угодить, а заодно накормить девять котов. В Бога она не верит, верит, что умрет, и никакой жизни после смерти там не будет. Живет ради сыновей, хотя это говнюки, мечтает о внуках, а на болезни нет времени… У Васильевны мы каждую осень покупаем бычий язык.

Для начала налимья икра и брага из чаги.

Потом пришла Надежда Александровна и села рядом с Валентиной Васильевной. Надежда Александровна осталась старой девой, с претензиями. Дочь дирижерши петербургской филармонии, сосланной в 1934 году на Беломорканал и руководившей там лагерным оркестром, первая скрипка которого играла некогда в Вене. В музее Медгоры я видел афиши ее концертов.

Надежда Александровна родилась на Островах – мамочка преподавала здесь пение в школе, до самой смерти (два года назад) – здесь выросла под ее суровым надзором и здесь работает в библиотеке, отсюда наше близкое знакомство. Александровна раз в два года ездит в Питер, чтобы – как она говорит – наверстать упущенное: концерты, выставки… Потом возвращается и рассказывает, рассказывает, рассказывает. Словом, живет тем, что видела на берегах Невы, до следующей поездки.

Пинагорский пришел с женой, мышкой в его лапах. Пинагор – один из «подшитых» депутатов нашей Соловецкой думы, иначе говоря: сидит на «торпеде». И как каждый «зашитый» алкоголик, злой как черт, особенно когда при нем пьют… Недавно Пинагор собирал подписи под петицией о ликвидации территориального самоуправления на Островах, потому что лучше быть сытым и не думать, чем голову ломать на голодный желудок. Пинагор на политике зубы съел.

Заглянул на минутку и Фокин. На минутку, потому что спешил, как всегда. Фокин – трудоголик. Я как-то его попросил разобрать старый сарай, обещал почасовую оплату, так он себе часы на шею привязал на резинке – и давай доски ломать. Через пятнадцать минут жилы у него на шее набухли, лицо посинело, глаза из орбит полезли и если бы не Вероника, кто знает, может, и задохся бы.

Фока хитрый. Однажды прибежал ко мне сообщить новость – мол, будет креститься. Я вытаращил глаза.

– Зачем, Фока?

– Так ведь даром.

Из приглашенных только Брат не пришел. Брат сейчас кресты режет за доллары для «новых русских», потому что, да будет вам известно, у «новых русских» новая мода – на поклонные кресты в огороде. Кто больший поставит, тот главнее. Брат себя ценит, за десятиметровый крест берет пятнадцать тысяч баксов, в пересчете – тысячу долларов за погонный метр креста. Неудивительно, что на банкеты у него времени нет.

Петровича я не приглашал, Петрович уже много дней в запое по уши. Николашин, может, и сам бы пришел, да беда в том, что Николашин из запоя не вышел, вернее вышел, но на ту сторону… Морозов бы, наверное, тоже забежал, да на Новый год слетел с «торпеды», и сердце у него не выдержало. Теперь они лежат рядом на соловецком погосте и ждут Петровича – при жизни-то пили на троих.

Под занавес появилась Шабуня, наша новая глава администрации. Глава она уже второй год, а раньше преподавала географию в школе. Благодаря своим габаритам, за столом всегда занимает больше всего места и соблазняет чужих мужей (собственный ее бросил) в пику женам.

– Ты снова поправилась, – приветствовал ее Пинагор.

– Милый мой, еще царица Екатерина Великая заметила, что для женщины важны рост, вес и бюст.

На столе между тем появилась сельдь «под шубой», пельмени с украинской солонинкой, налим, запеченный с чесноком, водка, вино – кто что любит… А еще соленые грузди, квашеная капуста провансаль и по-азербайджански (острая), бычий язык с черносливом. На десерт сыр с оливками и хлебный квас, а также клюквенное варенье и чай.

За столом спорили, что быстрее стареет – тело или дух.

Потом запели.

31 марта

День делается ощутимо длиннее. В восемь за окном светлеет, в полдевятого уже видна Бабья Луда: черные силуэты деревьев на острове и белый фон Белого моря. Потом белизна разливается-разливается по самый горизонт и сливается с небом, словно в банке молочного стекла. А в банке этой – Соловки, картинка в стеклянном шаре, русский сувенир: деревья заиндевевшие и сугробы по пояс, валуны монастыря, точно остекленевшие на морозе, снежные хлопья падают на лицо и… не тают.

Валуны, огромные камни, словно выколотые глаза земли.