Текст книги "Путем дикого гуся"

Автор книги: Мариуш Вильк

Идею написать биографию Леонида Леонова подсказал Захару его друг Дима Быков, на счету которого две книги в серии «Жизнь замечательных людей» – о Пастернаке и Окуджаве. Впрочем, долго уговаривать Прилепина не пришлось. Во-первых, Захара давно уже бесит, что современные биографы кропотливо воспроизводят жизнь мучеников советского режима, прежде бывших его бенефициантами – Бабеля, Пильняка или Пастернака, – напрочь забывая при этом об авторах вроде Леонова или Иванова[127]127
  Всеволод Вячеславович Иванов (1895–1963) – русский советский писатель, драматург.


[Закрыть], избежавших репрессий и умерших при орденах. Во-вторых, Прилепин, видимо, прислушался к словам Проханова: тот сказал ему, что коли пишешь из собственной жизни, надо или медленно писать, или быстро жить, а то читателю наскучит. Поскольку до сей поры Захар черпал из своей биографии обеими горстями и начинал уже сходить с ума, книга о Леонове, очевидно, означает тайм-аут.

А в-третьих – и кто знает, не самое ли это главное, – показывая искусную игру Леонова с режимом, Прилепин в определенном смысле перемигивается с Евгением Лавлинским. Леонов всю жизнь скрывал эпизод из своей молодости, когда они вместе с отцом (кстати, поэтом из круга Дрожжина, о котором я недавно писал…) издавали в Архангельске белогвардейскую газету, поддерживавшую антибольшевистскую английскую интервенцию. В хаосе Гражданской войны он, лихорадочно заметая следы, чудом избежал разоблачения, потом ситуация в стране немного стабилизировалась и про этот эпизод вроде забыли. Работая над биографией Леонова, Прилепин перерыл архангельские архивы, но там, где рассчитывал найти следы своего героя, обнаруживал лишь вырванные страницы, а в текстах Леонова между тем раз за разом появлялся белогвардеец, нелегально вернувшийся в страну (или не покидавший ее) и старательно замаливающий свое реакционное прошлое. Захар не скрывает, что его восхищает и возбуждает эта игра советского писателя со смертью, с которой Леонов в 1937 году почти соприкоснулся.

Леонид Максимович Леонов родился в 1899 году (ровесник Набокова), умер в 1994-м. В его биографии – как в зеркале – можно разглядеть все минувшее столетие: закат царизма и агония империи, то есть детство автора «Барсуков», в которых Леонов со вкусом описал запахи Зарядья – купеческого московского района, где он воспитывался у дедушки с бабушкой; революция и Гражданская война, которые Леонид Максимович живописал не раз и с разных точек зрения, поскольку служил сначала в 4-м Северном полку в Архангельске, а потом – добровольцем в Красной армии; два года нэпа, отразившиеся в великолепном «Воре» (который Прилепин сравнивает с «Мастером и Маргаритой» Булгакова); женитьба на дочери Сабашникова, богатого московского купца, мецената и издателя; европейские вояжи, включая визит к Горькому в Сорренто; коллективизация и начало соцреализма – роман «Соть»; путешествие по Беломорканалу; опасная игра со Сталиным – «Дорога на океан» – и Большой террор, аресты товарищей по перу, расстрел друга – Бруно Ясенского. Великая Отечественная война и Нюрнбергский процесс, где Леонов представлял газету «Правда» и где, видимо, окончательно утратил веру в человека (которого с тех пор называл «человечиной» – по аналогии с говядиной…). После войны Леонов искал смысл жизни в охране природы и памятников деревянной архитектуры – работал над «Русским лесом» (предтечей современного российского экологического движения), будучи депутатом Верховного Совета СССР, выступал в защиту карельских лесов и спасал от разорения Успенскую церковь в Кондопоге. Наконец он замолчал и занялся садоводством. Полвека строил «Пирамиду»[128]128
  «Пирамида» – философско-мистический «роман-наваждение» (закончен незадолго до смерти), над которым Леонов работал 45 лет.


[Закрыть] – так до конца и неизвестно, для себя ли он ее воздвигал или для угасающей эпохи?

Книга Прилепина – попытка по-новому взглянуть на время, которое мы прежде видели глазами или конформистов, или диссидентов. Захар не относится ни к тем ни к другим. Родившийся в 1975 году, он оказался вне этого водораздела, поскольку взрослел в период распада Советского Союза, когда певцы социалистического строя умолкли (или вымерли), а диссиденты впали в маразм. Более того, острая борьба за выживание в условиях бандитского капитализма и дикого потребительства «возродила» в сознании его поколения стереотипы прошлого (как со знаком «плюс», так и со знаком «минус»), а когда по прошествии двух десятилетий Прилепин оглянулся, картину можно было писать «с нуля». «Игра его была огромна» – грандиозное панно российского XX века.

9 июня

– Кто занимается наукой, тот каждый день стяжает, – говорит Мастер, – кто практикует Путь, тот день за днем совлекается.

12 июня

Очередной мейл от краковской дипломницы заставил мне осознать, что я упустил один из важнейших аспектов тропы, а именно возможность протаптывания ее в словах… Речь об аналогии между жизнью и текстом, который рождается согласно внутренним законам языка, когда одно слово влияет на другое согласно ритму, звучанию и смыслу. То есть порядок слов подчинен духу речи, а не случаю или капризу пишущего.

И еще одно. Матье Рикар[129]129
  Матье Рикар (р. 1946) – французский автор, пишущий о буддизме, переводчик и фотограф.


[Закрыть] в книге «Монах и философ» замечает, что каждое мгновение сознания порождено предыдущим и порождает последующее. Рикар называет это «тропой сознания», в отличие от доминирующей на Западе концепции неподвижного «я».

Иначе говоря – мы есть нами же протоптанная тропа.

19 июня

– Разница между литературой и литературным производством, господин Томпсон, заключается в том, что первая принадлежит буквам, а вторая – цифрам, – говорит редактор Хардлингтон, один из героев романа Пиньоля[130]130
  Альберт Санчес Пиньоль (р. 1965) – каталонский антрополог и писатель.


[Закрыть] «Пандора в Конго».

Хардлингтон подчеркивает, что интересы издателя (а также спонсора) и автора неминуемо расходятся. Для автора не важны деньги, место в рейтингах и тому подобное. Для него важно время. Ибо авторы не торопятся. Жаль, что об этом не ведают издатели и редакторы.

Каждый раз, когда кто-нибудь меня подгоняет, подстегивает, мне хочется рассказать байку из жизни Леонардо да Винчи. В качестве предостережения.

В 1494 году Леонардо был послан к герцогу миланскому Лодовико Сфорца. Сфорца любил играть на лютне, так что Леонардо вез с собой собственноручно изготовленный инструмент (серебряную лютню в форме конской головы) – продемонстрировать герцогу его возможности. Очарованный игрой (и прочими талантами) Леонардо, герцог Сфорца заказал ему «Тайную вечерю» для церкви доминиканского монастыря Санта-Мария делле Грацие. Под бдительным оком настоятеля да Винчи начал рисовать. Через некоторое время настоятель пожаловался герцогу, что Леонардо бездельничает и отлынивает от работы. Ему показалось странным, что художник целыми днями медитирует, не притрагиваясь к палитре. Сфорца вызвал Леонардо для объяснений.

– Видите ли, герцог, начав писать лик Христа, я обнаружил, что пока изображал апостолов, поднялся на высоту, которая заставила меня почувствовать: это лучше оставить незавершенным.

Леонардо объяснил герцогу, что мастер достигает тем больших результатов, чем меньше трудится. Он творит свои произведения в уме, придавая им форму, а затем при помощи рук (как в театре теней) показывает то, что воплотилось в духе.

Донос настоятеля доминиканского монастыря имел одно следствие – так возникло лицо Иуды Искариота.

28 июня

Каждый раз, возвращаясь после долгого или не слишком отсутствия в Конду, я чувствую себя словно бы очнувшимся от дремы. Снова могу заметить изменение ветра по характеру зыби на Онего, дождь – по шепоту тополей, змею – по шороху травы, снова ощущаю запахи (вот как раз соседка затопила баню – вокруг разносится смоляной аромат дыма из сосновых щепок) и всевозможные вкусы: пшенки с чесноком, ржаного хлеба с козьим творогом, салата с оливковым маслом, вяленой щуки и печеного окуня, яичницы с картошкой по-деревенски и песочного пирога с ревенем.

В Конде я внимателен – иду ли, стою, сижу или сплю, бодрствую, говорю, молчу… У буддистов это называется сати («памятование»), а по Магрису[131]131
  Клаудио Магрис (р. 1939) – итальянский писатель, журналист, эссеист, культуролог.


[Закрыть], это форма молитвы, то есть – распознание объективной реальности. Способ выйти за пределы собственного «я», подняться над ним.

Лучшие учителя бдительности – гадюки. Они нежатся на солнце в траве, и нужно быть внимательным, чтобы не наступить, когда идешь по воду или по дрова – тогда, предостерегающе вильнув хвостом, змея сама уйдет с дороги.

В прошлом году гадюка укусила Тамару Захарченко, но меня это не удивляет. Захарченко адвентисты – верят, что гад есть воплощение Дьявола (не случайно именно змей искушал Еву в раю), поэтому Андрей всех гадов на своей территории убивает. А гадюки ведь живут парами, так что это наверняка была месть за супруга или супругу.

Впрочем, необязательно быть адвентистом, чтобы ненавидеть гадов. Врагов гадюк можно найти среди христиан других верований по тем же самым (библейским) причинам. Православные в Кижах сражаются со змеем, хотя вообще-то работают в тамошнем музее и – казалось бы – являются современными образованными людьми. А раскольник Клюев пророчил в своей «Погорелыцине» змеиную победу в Заонежье, и предсказание это сбывается на наших глазах: в развалинах заброшенных хозяйств гнездятся целые семейства.

Когда мы десять лет назад впервые приехали в Конду Бережную, наш дом стоял в сныти по пояс. Из избы напротив вышел, покачиваясь, сосед Женя с косой в руке и путано объяснил, что надо выкосить в этих сорняках тропку, а то, мол, гадюки… А когда я ему возвращал косу, пригласил меня к столу – выпить за знакомство. Рассказал, как служил в Польше, в Легнице, а потом вдруг спросил:

– Знаешь, почему говорят, что Красная Армия подняла уровень культуры в Польше на полметра?

– ?..

– Потому что паны, когда ругаются, посылают в жопу, а мы е… в рот.

К счастью, я был бдителен и догадался, что это шутка, а то ведь мог бы и обидеться, а на обиженных «воду возят и х… кладут». Позже мы с Печугиным подружились и не раз еще пили водку за его столом, глядя на изящный силуэт часовни в окне и обсуждая жизнь местного колхоза. Женя ведь здесь вырос. Печугин тоже был бдителен и, даже набравшись, редко оказывался в канаве, а трезвый становился словно бы прозрачным. То есть жил так, чтобы ни одна мысль не смущала поле зрения. Словно при жизни достиг того, о чем мечтал для себя после смерти Чеслав Милош: быть чистым видением. Порой мне казалось, что, покуривая «Беломор» между капустными грядками, он крутит в голове фильм своей жизни – куда ни смотрел, везде видел прошлое. Так что когда два года назад он сказал мне, что больше сюда не приедет, потому что дочка купила дачу под Петрозаводском и теперь они станут проводить лето там, я сразу почувствовал: это начало конца Евгения Печугина.

Сегодня в боковых окнах моей мастерской белые зонтики сныти плавают в мутном свечении белой ночи. Кто мог подумать, что на месте этих зарослей, в которых едва различима залатанная рубероидом крыша бани, два года назад Печугин полол капусту? Его избушка покосилась, в землю врастает, в ней поселились змеи, а сам Женя утратил бдительность, словно перестал жить.

2 июля

О том, что с Женей дела плохи, сказал нам Петро, его зять. Приехал в Конду на такси, пьяный. Для безработного это – барство. Самое дешевое такси из Петрозаводска стоит сто с лишним баксов. А Петро еще привез несколько бутылок водки, торт для Наташи и вино. Протрезвел лишь на четвертый день.

(Скажу кстати, что слово «плохо» в русском языке означает «дурно», «скверно», в польском же выходит из употребления, однако когда-то оно означало и «невнимательно». Так что в контексте написанного выше о бдительности Жени Печугина игра польского и русского значений слова «плохо» получает дополнительное измерение.)

Петро я упоминал в «Доме над Онего» – он еще тогда периодически выпадал из времени, которое неслось мимо – словно бы избегало его, – после чего возвращался и снова был вторник… В Конду приезжал с тестем и жил в его тени, так что знал я о нем немного. Только то, что жена ушла к какой-то мурманской «шишке». Зато теперь Петро как выпьет, начинает откровенничать. В последние годы ему пришлось несладко. Сперва Люська умерла у него на руках (пьяно всхлипывая, Петро все повторяет ее последние слова «хочу писать»); когда у нее случались приступы эпилепсии, новый муж бил Люську по голове – «чтоб побыстрее сдохла», но когда в придачу у нее обнаружился еще и лейкоз, отослал обратно к Петро. Через несколько месяцев умерла мама, а в найденных после ее смерти документах Петро прочел, что отец (умерший, когда Петя был маленьким) служил в НКВД. В конце концов он потерял работу, сдал мамину квартиру за три сотни долларов, переселился к сестре и целыми днями шатался по улицам. Ну а долго ли проживешь на триста баксов в городе-то? И сестре он надоел, она ему прямо так и сказала… Тогда Петро приехал в Конду. Собирается разводить кроликов – живые существа требуют заботы, может, он пить бросит.

Хорошо, что Петро приехал, а то жаль мне халупу Печугина. Это самый старый дом в Конде Бережной (еще XIX века), причем единственный, сохранившийся целиком. Впрочем, слово «сохранившийся» не совсем подходит: Женина халупа напоминает кучку бирюлек – за одну неосторожно потянешь, и все рухнет. Что же касается «целиком», то я имею в виду хозяйственную часть (так называемый «скотный двор»): внизу там держали скот, а наверху – сено. В остальных домах скотных дворов давно нет – кто порубил на дрова, у кого сгнил. А у Печугина каким-то чудом сохранился и теперь губит дом: клонясь к земле, тянет за собой жилые помещения. Разобрать пристройку Женя не мог, потому что ремонтно-реставрационная контора не дала разрешения (хотя на ремонт государство денег не выделило), а чтобы продать дом, нужно сперва договориться с родственниками – дело непростое.

Без людей дома погибают. Все последние годы Женина халупа умирала у нас на глазах. Быть может, приезд Петро ее возродит. Вопрос только, выдержит ли он здесь? Для жизни в Конде – тем более в одиночку, тем более зимой – требуется сила воли. Здешние зимы – своего рода испытание: или сломаешься, или закалишься.

6 июля

– Вы не боитесь, что после возвращения домой вас будет мучить ощущение клаустрофобии? – спросил я Ежи Бара[132]132
  Ежи Бар (р. 1944) – польский дипломат, бывший посол Польши в России; историк.


[Закрыть], польского посла. – Я имею в виду чувство, будто тебя заперли в затхлом шкафу, – Милош об этом писал, вспоминая возвращение своего отца в Польшу после долгого пребывания в России…

– Нет, не боюсь, – ответил посол. – Я скорее стремлюсь расширить границы родины – достаточно посмотреть на карту моей дипломатической службы: Бухарест, Калининград, Киев, Вильно, Москва.

– М-да… – задумался я, глядя в окно, за которым никаких границ не видать, ведь Север границ не знает. За Онего – Белое море, дальше – Новая Земля, Арктика… Пустота.

Посол Ежи Бар навестил нас в Конде Бережной несколько дней назад. Я всегда говорил: чтобы сюда добраться, нужно очень захотеть – и далеко, и дорога плохая. Сколько моих знакомых грозились «непременно приехать», расспрашивали о деталях – как добраться, что привезти, – а потом «непременно» что-нибудь случалось. Мало кто приезжал! Так что гостей наших испытывает сама дорога.

Одно дело – встретиться в городе, столкнуться в каком-нибудь баре или на приеме, обменяться рукопожатием и несколькими поверхностными фразами, и другое – проехать ради встречи изрядный кусок дрянной дороги, зная, что в конце ее тебя ждут. Такие встречи не забываются.

С Ежи Баром мы прежде не встречались. Правда, он помнил меня еще по парижской «Культуре», а я знал о нем столько, сколько обычно знают о человеке, представляющем страну, из которой ты родом, в стране, где ты живешь. Однако с первой минуты почувствовал родственную душу – человека, который (по его словам) всю свою взрослую жизнь (то есть период между собственно детством и возвращением в него) проживает с интересом. Мартуха подтвердила мои ощущения – сразу схватила Бара за нос, что у нее свидетельствует о величайшей симпатии и доверии.

– Такая маленькая, а уже водит посла за нос, – засмеялся Ежи Бар, – что же дальше-то будет?

Посла мы принимали, чем хата богата. Уха из форели и форель, запеченная в русской печи, карельские калитки с картошкой и с пшенкой, домашний хлеб, козий творог и зелень из собственного огорода, а на десерт чай из самовара и башкирский мед. Гость заинтересовался одним растением в нашем саду – оказалось, это любисток, колдовская, приворотная трава. Шуткам не было конца.

После обеда мы пошли в часовню. С колокольни виден мыс Ельняк, где, по местной легенде, захоронены польские паны, рыскавшие по Заонежью во время Великой Смуты – пока их не разбили под Толвуей… Я рассказал Ежи Бару, что некоторые утверждают, будто Конда Бережная основана этими попавшими в плен польско-литовскими бузотерами.

– А вы, Мариуш, стало быть, – продолжение той легенды…

На прощание Наташа приготовила для посла букет любистока. Расставаться Ежи Бару явно не хотелось. Потом, уже по дороге в Петрозаводск, он пошутил, что если я буду писать о его визите, то картинка должна называться «Посол с любистоком» – подобно «Даме с горностаем» Леонардо да Винчи, – и обещал, что перед завтрашним приемом в отеле «Карелия» непременно приколет к отвороту пиджака маленькую веточку.

Мы ехали напрямик, через Космозеро и Клязьму, заглянув по дороге в церковь Александра Свирского и часовню в деревне Узкие. Директор Польского института в Санкт-Петербурге Цезарий Карпиньский, сопровождавший посла в этой эскападе, фотографировал умирающие дома, а мы на заднем сиденье беседовали… Даже удивительно, сколько можно высказать немногими словами. Например, об облаках.

Не знаю, приколол ли посол колдовскую траву к отвороту пиджака, потому что на прием я не пошел. Не хотел марать пастельную картину из Заонежья другими красками. Надеюсь, Ежи Бар меня простит. Вернувшись домой, я поразился впечатлению, какое произвел визит польского посла. Даже Петро, протрезвев после большой бутылки «Зубровки», полученной от директора Карпиньского – в рамках поднятия культуры употребления алкоголя в Заонежье, – иронизировал: вот, мол, ко мне уже едут, как ко Льву Толстому в Ясную Поляну…

16 июля

Печугин и Бар – люди из разных миров. Границы этих миров незримы (ни шлагбаума, ни визы), но при этом настолько непроницаемы, что преодолеть их практически невозможно. Причем речь вовсе не о государственных кордонах, но именно о лимесе[133]133
  Лимес (лат. дорога, граничная тропа) – укрепленный рубеж (вал, стена) со сторожевыми башнями, возведенный на границе бывшей Римской империи.


[Закрыть] мира – каждого из них. Только у меня они могли бы встретиться, будь Печугин на месте. Думаю, Ежи Бару такая встреча много бы дала.

Наш дом – пограничье, где встречаются люди из разных миров. Например, итальянский писатель-путешественник Паоло Румиз встретился у нас с русским трактористом Песниным, а швейцарка Фанни – с моряком-полярником Юрой Наумовым[134]134
  Юрий Михайлович Наумов – координатор проекта «Российские полярные одиссеи», старший научный сотрудник музея-заповедника «Кижи» и бессменный организатор «Кижской регаты», которая поддерживает строителей-умельцев.


[Закрыть]. По стечению обстоятельств часовня в Конде Бережной носит имя преподобного Сампсона Странноприимца. Освятивший ее – после осквернения воинствующими безбожниками – отец Николай (Озолин) вручил мне ключи старосты, сказав, что тем самым я становлюсь продолжателем дела преподобного Сампсона. И добавил, что когда-то слово «странник» означало «странствующий по свету»… Таким образом, часовня стала нашей домашней церковью – и Мартуху в ней крестили, ведь она пришла к нам из другого мира. В кондобережной часовне я чувствую себя как дома, в ней отсутствуют приметы какого-либо конкретного вероисповедования – она пустая.

Люди приносят в дом над Онего свои миры, и чтобы странствовать по ним, не приходится двигаться с места. А если чьи-нибудь пути и не пересекутся – как Печугина и Бара, – достаточно заключить их в один текст – и они встретятся в твоем, читатель, сознании.

27 июля

Иногда мне кажется, что я, словно паук, забрался в Конду и плету отсюда сеть мейлов, которые своими нитями охватывают все большее число корреспондентов по всему миру, а я питаюсь их соками, высасываю и черпаю вдохновение, чтобы потом выделять из паутинных бородавок новые сегменты паутины. Но недавно в сельской библиотеке Великой Губы я обнаружил маленький роман Паскаля Киньяра «Вилла, Амалия»», а в нем абзац, заставивший меня задуматься.

Киньяр подозревает, что паутина – в зависимости от размеров, формы, прочности, красоты и искусности ее создателя – выплетает необходимого ей паука. Подобным образом, по мнению французского мэтра, произведения творят нужного им автора и соответствующую биографию… Может, подумал я, паутина выплетает также и муху? А произведение создает читателя?

29 июля

Один из самых вдохновляющих моих корреспондентов – Стефан Адамский…[135]135
  Стефан Ежи Адамский (р. 1954) – публицист, эссеист, поэт. Вместе с М. Вильком был редактором первого бюллетеня Межзаводского забастовочного комитета Независимого самоуправляемого профсоюза «Солидарность».


[Закрыть] Мы познакомились в Гданьске в эйфорические времена «Солидарности». Я тогда редактировал профсоюзную газету, Стефан пришел мне на помощь и быстро стал своим. Мы понимали друг друга с полуслова и по очереди писали вступительные статьи, за которые пару раз получили по шеям – вне зависимости от того, кто был автором. Помню курьезный случай, когда вооруженные патриоты из Комитета строительства Памятника павшим работникам верфи грозили нам расправой после того, как на страницах газеты мы упомянули идеи кооперации Эдварда Абрамовского[136]136
  Эдвард Абрамовский (1868–1918) – польский философ, социолог и психолог. С 1892 по 1898 г. находился в эмиграции в Германии и Франции, где был членом правления Заграничного союза польских социалистов и постепенно перешел на позиции идеализма в философии и анархизма в политике. Вокруг теоретических концепций Абрамовского до сих пор ведутся дискуссии.


[Закрыть].

Но нас объединяла не только работа в редакции. У нас были схожие вкусы и симпатии, мы читали одни и те же книги, к одному и тому же оставались равнодушны, одному и тому же радовались. Словом, отлично проводили время. Потом каждый пошел своей тропой. Стефан женился и осел в Гдыне, а меня понесло по белу свету… Встретились мы только в прошлом году, то есть много лет спустя, проболтали за рюмкой всю ночь. Утром вместо похмелья я чувствовал радость – друг нашелся. Словно мы не виделись всего три дня, а не без малого тридцать лет.

Стефан подарил мне пару книг и сборник своих песен – плод всей жизни. Одну из них – «Посвящение в альбом панны С.» я читал потом иногда на авторских вечерах, если меня спрашивали о «Солидарности». Эту песенку я считаю прощальной статьей и здесь спою ее целиком – по случаю тридцатилетия «панны С.». Что-то вроде слова от редакции первой газеты «Солидарности», родившейся на Гданьской верфи во время большой забастовки.

 
Вокруг тебя одной – эх, Янек, Яцек[137]137
  Имеются в виду Янек Петшак и Яцек Качмарский – барды «Солидарности».


[Закрыть]! —
поклонники водили хороводы.
И для меня когда-то ты, признаться,
была дороже жизни и свободы.
 
 
Я был твой паж и твой печальный рыцарь,
я столько копий второпях сломал!
Не с мельницами я хотел сразиться —
на великанов руку поднимал.
 
 
Ты нам явилась, как стихотворенье,
была неуловимей, чем рассвет.
Никто не знал, когда придет мгновенье,
которое важнее целых лет.
 
 
Плевала ты в те годы на салоны,
кочуя по подвалам и пивным.
Ты виделась одним почти мадонной,
и партизанкой-барышней – иным.
 
 
С характером, но нежная такая,
что взял в модели б сам Делакруа.
И мы, очами в кабаках сверкая,
твое здоровье пили до утра.
 
 
Еще твоей легендой шарлатаны
выносят мозг наивным дуракам,
еще клянутся, напустив туману,
мол, никому тебя я не отдам.
 
 
Грудь колесом, от страсти чуть не стонет,
амбиций – всемером его держи.
И потирают липкие ладони
подонки, прощелыги и ханжи.
 
 
Другие все твердят – скажи-ка, дядя,
закатывая к лысине глаза,
и потчуют виагрой на ночь глядя
оплывшие от жира телеса.
 
 
Слагают себе гимны, трупоеды,
не различая скотства и стыда,
поскольку пораженья от победы
не отличить им тоже никогда.
 
 
Наивной тебя помню и упрямой,
но посмотри, что сделали с тобой:
была ты роковой прекрасной дамой,
а стала блядью, тоже роковой.
 
 
Быть может, рано подводить итоги,
и всё опять получится у нас,
но стоит невзначай раздвинуть ноги,
и будешь это делать всякий раз.
 
 
Я пафос нынче не считаю благом,
и как же тут не перейти на мат,
коль скоро твоим вылинявшим флагом
глухое быдло вытирает зад.
 
 
Тебя почти не ценят сутенеры —
любую шлюху время бьет под дых,
и был бы я клиент, то дал бы дёру
от прелестей сомнительных твоих.
 
 
И пусть никто не верит в эти сказки,
ты хочешь сохранить былую прыть,
чтоб орденом своей гнилой подвязки
последних кавалеров наградить.
 
 
Твоя молитва приторней повидла,
но мы любили то, как ты поёшь,
хотя уже тогда мне было видно,
что будешь ты святошей из святош.
 
 
И потому, когда тебе валюту
совали прямо в трусики, клянусь,
ты, покраснев, шептала
я не буду, я не такая, я не продаюсь!
 
 
На баррикады ты почти бежала,
тебя и мент боялся, и холуй.
А нынче вставлю я тебе, пожалуй…
Вот тут сама попробуй зарифмуй.
 
 
Проходят годы – Яцек на том свете,
а Янек замолчал, несчастный бард.
А что же остальные? Ну, а эти
сдают мораль и этику в ломбард.
 
 
Куда девался твой строптивый норов?
Ему настала полная труба —
ты пляшешь на столе переговоров,
задрав свою юбчонку до пупа.
 
 
Ты улыбалась там кому попало,
снимая лифчик, и от всей души
на том столе ты всем подряд давала,
процесс переговорный завершив.
 
 
Да что там стол – в прихожих и сортирах
политиков обслуживала ты,
циничная фригидная проныра
в предбаннике вселенской пустоты.
 
 
Но хуже не придумаешь подлянки,
чем задурить башку, сбивая с ног,
тем, кто тогда готов был лечь под танки,
кто за тебя в сырую землю лег.
 
 
Мне жаль парней и девушек,
которых тюрьма-зараза выпила до дна,
вот только не рассказывай, притвора,
что типа ты до гроба им верна.
 
 
А более всего за тех мне грустно,
кто безымян, как замогильный мрак, —
история их прожевала с хрустом,
теперь они никто и звать никак.
 
 
Ты думала, что время не обидит?
С косметикой тебе не повезло!
И понапрасну тащишь ты на митинг
распухшее от ботокса табло.
 
 
С гражданским долгом пропади ты к лешим,
я не продам живой своей души,
поэтому не надо тут мне вешать
густой патриотической лапши.
 
 
Не лезь ко мне, отстань, ты слышишь, стерва?
Я не костыль тебе и не протез.
Обидно, что ты кончила так скверно,
потасканная пьянь на букву «С».
 
 
Прощальных поцелуев я не стою,
своим губищам не давай труда,
но если хочешь – чмокни, бог с тобою,
надеюсь, догадаешься, куда.
 
 
Сегодня у моей тяжелой лиры
другая есть подруга и жена —
Надежда одного земного мира,
она теперь, как компас, нам нужна,
 
 
нужна тому, чья жизнь черна, как сажа.
Попрезирай меня за левизну.
Пусть левизна, но кто о них расскажет,
расшевелив усопшую страну?
 
 
Пускай мы в фазе мертвого покоя,
но улицы взорвутся наконец,
и я хотел бы умереть героем,
не во дворце – в походе на дворец[138]138
  Перевод Игоря Белова.


[Закрыть].
 

9 августа

Кто-то, кажется Ионаш Кофта[139]139
  Ионаш Кофта (1942–1988) – полький поэт и певец.


[Закрыть], пел, что на самом деле мало что изменится, когда из молодых рассерженных[140]140
  Аллюзия с «рассерженными молодыми людьми» (англ. Angry young men) – обозначением группы писателей критического направления в литературе Великобритании, сложившегося в 1950-е годы.


[Закрыть] мы превратимся в старых раздосадованных. Наша со Стефаном электронная переписка – как раз такая беседа двух раздосадованных стариков. Мы пишем о жизни и смерти, о друзьях, что ушли – на тот свет или в политику (разница, в сущности, невелика), о прежней любви и новых пристрастиях (я, к примеру, увлекся Зебальдом, а Стефан – Бувье), оба жалуемся на здоровье и не верим в Бога – каждый по-своему (Стефан – атеист-европеец, а я не верю на восточный лад), оба любим своих жен и детей и живем не торопясь, потому что уже знаем, что всего так и так не успеть.

В последнем мейле Стефан спрашивает, когда я приеду в Польшу. Другими словами, наступает мне на мозоль, потому что досада не способствует хорошему пищеварению и хорошему самочувствию, а едва оказавшись на родине, я моментально начинаю испытывать огромную досаду. Как увижу на вокзале улыбающихся мне с рекламных щитов всяких леди дада – леди гага, так просто к горлу подступает. И дальше – по нарастающей.

В нашем возрасте забота о здоровье – одна из первоочередных задач. Это вовсе не значит, что мы любим лечиться: наоборот, ведя здоровый образ жизни, мы стараемся предупредить болезни и избежать походов к врачам. Поэтому в Польшу я стараюсь приезжать как можно реже, чтобы не нервничать – слишком я ее люблю и слишком меня бесит то, что с ней делают всякие придурки, вне зависимости от масти и вероисповедания. Моя Польша – во мне.

Моя Польша – это Гедройц[141]141
  Ежи Гедройц (1906–2000) – польский публицист, политик, деятель эмиграции, основатель (1947) и бессменный редактор выходившего во Франции журнала «Культура» и издательства «Институт литерацки».


[Закрыть], Гомбрович и Милош, которого я читаю по утрам, чтобы не забыть язык, Шопен и Станько[142]142
  Томаш Станько (р. 1942) – выдающийся польский джазмен, трубач-виртуоз, пионер авангардного джаза в Польше.


[Закрыть], группа «Брейкаут»[143]143
  «Брейкаут» – польская блюз-роковая группа, созданная в 1968 г.


[Закрыть], под записи которой мы танцуем с Марту шей. Моя Польша – несколько пейзажей, которые мне снятся, и приветствие «Бог в помощь», даже если Его нет. Моя Польша – горстка друзей, не давших свести себя с ума, и пара безумцев, обеспечивающих хоть какую-то нормальность. Такую Польшу я и хочу передать Мартуше.

Поэтому рано или поздно, дорогой мой Стефан, мы приедем с ней вместе, отправимся куда-нибудь в Клодзкую котловину, на самой границе с Чехией, чтобы чешским здравомыслием уравновесить польское фанфаронство… В «Адамовой хате» я выпью пива с кнедликом, Мартуша слопает мороженое или пирожное, а по ночам я стану писать для нее сказки о волках, оборотнях и прочих божьих созданиях.

Разные всезнайки расспрашивали меня про дочку и давали советы, как учить ее польскому, чтобы выросла двуязычной. А заодно уж и английскому – как же без этого? Сейчас много всяких методик и школ, – добавляли они, – никаких проблем… Но я-то могу научить ее только волчьему волапюку…

10 августа

Мастера ушу говорили: владеть временем – значит властвовать над событиями, выключаясь из них.

11 августа

А между тем ночи снова становятся темнее и длиннее. По утрам густой туман (Петр утверждает, что это пудожская «гарь») поднимается над нагретым Заонежьем. Погромыхивает, каждый день проносятся грозы небывалой силы. Быть может, мы наскучили земле и она пытается стряхнуть нас, как олени – надоедливых паразитов и мух…

Тревожное состояние природы заставило меня открыть «Дорогу» Кормака Маккарти[144]144
  Кормак Маккарти (р. 1933) – американский писатель-романист и драматург.


[Закрыть], хоть я не любитель романов-катастроф. «Дорога» рассказывает о постапокалиптическом мире, по которому бредут маленький мальчик и его отец. Неизвестно, что стало причиной катаклизма – то ли атомная война, то ли столкновение с астероидом… Впрочем, это и не важно. Земля покрыта слоем пепла, солнце не греет, исчезли птицы и животные, немногочисленные уцелевшие люди страдают от голода и не брезгуют человечиной. Я хотел было отложить книгу… но вдруг меня поразила мысль Маккарти: хорошего отца отделяет от смерти только его ребенок. Это меня потрясло.

Появление на свет Мартуши заставило меня чаще размышлять о собственном пути. С рождением дочери я осознал близость конца. Это было своего рода пробуждение – точно удар посоха, каким мастер дзен вырывает ученика из летаргичекого сна благостной медитации. Кто-то возмутится: мол, какого черта я в возрасте пятидесяти пяти лет рассуждаю о скорой кончине? Да, разумеется… но ведь перед Мартушей – путь всей жизни, а я смогу пройти с ней лишь небольшую его часть, и то если ноги позволят. Вот почему меня так взволновала эта мысль Маккарти.

Я вернулся к началу книги и еще раз тщательно перелистал, подчеркивая фразы вроде: «Он знал только, что ребенок – это смысл его жизни» или: «…был для него всем миром», и когда дошел до эпизода, где отец сидит рядом со спящим сыном и гладит его по светлым спутанным волосам, сравнивая детскую головку с золотым бокалом, достойным самого Господа, уже не сомневался. Книга повествовует о поздней отцовской любви.

Это, впрочем, подтвердил и сам Кормак Маккарти в интервью Опре Уинфри, когда рассказывал о своем опыте зрелого отцовства. Откуда и родилась «Дорога».