Текст книги "Легкая поступь железного века..."

Автор книги: Марина Кравцова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

– Поняла, барин.

– Так что ж, разлюбезная, на черную работу тебя? На огороды? Может, на скотный двор?

– Ваша барская воля, – ответила давно готовая к тому Маша.

– Ага, покорство проявляешь – это хорошо! Такой и должна ты быть – послушливой без рассуждений.

– Я из вашей воли не выйду.

– А если не выйдешь из моей воли… Куда тебе на работу – выдюжишь ли? В доме тебя оставлю. Более того – сам в бархат одену. Золотом осыплю.

Изумление прочел Любимов в невольно поднятых на него испуганных глазах. «Только глазами и берет, – промелькнуло в мыслях. – А до чего ж с Варварой схожа!»

И он приблизился к девушке, распахнул широко руки для объятия. Маша бросилась в угол, к образам, под их защиту.

– Так-то! – насмешливо протянул барин. – Вот какова твоя покорность! Бунтовать? Глупая девка! Придешь, когда позову! А сейчас пошла вон. Ступай к Таисье, пусть даст тебе самую черную работу. Скажешь – я приказал. А пока на глаза мне не попадайся… барышня нагулянная!

– Жизнь моя стала самая горькая, – продолжала рассказывать Маша, кое-как пересказав Петру эту сцену. – Дворовые надо мной принялись смеяться открыто, Таисья, ключница… Что ее винить – барину угождать нужно, нашему не угоди, попробуй! Плакала я, когда никто не видел. К работе, которой не занималась никогда, привыкла скоро, научилась всему, только уставала сильно – от рождения слаба. Барин про меня словно забыл. И был денек – показалось, что и ко мне счастье пришло. Весной это было, в мае, под вечер…

…В тот вечер, душистый, тихий, предзакатный, Маша, не выдержав, убежала от вздорной Таисьи, спряталась во дворе за сараем, сидела на малом бревнышке, грустно слушала переливы счастливых птах…

– Здравствуй, Марья Ивановна! – раздалось над ней. Очнувшись то ли от странной задумчивости, то ли от дремоты, Маша открыла глаза. На нее с высоты богатырского роста смотрел молодой конюх Григорий.

Девушка улыбнулась, в улыбке угадывалось смущение – парень застал ее врасплох.

– Здравствуй, Гриша.

– Чего попусту сидеть, Марья Ивановна, глянь, диво какое повсюду, яблони закучерявились – пойдем погуляем.

– Да что ты? Таисья увидит – убьет меня.

– А ежели б не Таисья… Согласилась бы?

Маша, покраснев, отвернулась.

– Что не отвечаешь? – Гриша, не церемонясь, уселся рядом на бревно. – Э, да ты чего… никак плакала? Эх, Марья Ивановна, сердце болит, как на тебя взгляну. Царевна ты, Маша, по тебе ли нынешнее житье…

Он любовно глядел на нее, а Маша, неожиданно оробев, не могла ничего ответить.

– Слушай! – выпалил вдруг Григорий. – Барин меня жалует. В ноги кинусь, отдайте мне, мол, Машеньку в жены. Пойдешь за меня?

– Ты… шутишь что ли, Гриша?

– Шучу?! Аль и впрямь ты, барышней живши, не замечала, что по тебе я сохну? Ну, дело ясно, не до конюхов тебе тогда было. А я ведь… Только о тебе ведь и думал. Девки за мной… Чуть не в драку. Ей-ей! А я вишь каков. Мне тебя было надобно. Царевну!

– Страшно слушать!

– Что так? Не веришь? Идешь ты, бывало, по саду с Катериной Степановной, а я схоронюсь, да тайком на тебя любуюсь. Вот, думаю, – лебедь белая… А сердце так и мрет.

– Перестань…

– Да не бойся. Я сегодня же барину в ноги…

– Нет-нет! – Маша поспешно встала. – И думать забудь. Хуже меня не сыскать тебе нынче невесты. Прощай!

Гриша за ней не пошел. Потягиваясь, сидел на бревнышке, щурился и поглядывал на синюшнее облачко. Дождь будет, что ли? Ах ты, как все сложилось! Думал ли он, что его «лебеди белой» крылья сломят, что он, пожалуй, и покровительствовать ей сможет? Барин любит его – видный, смекалистый, покорный, почтительный. Обмолвился как-то, что хочет его из конюхов в камердины пожаловать. И то… Цену Гриша себе знал. И не лгал, что девки по нему сохли. Не одному женскому сердцу нанес смертельную обиду. Все ему было нипочем. А Машенька! Полубарышня. Такая только ему и нужна!

В этот же вечер он свое обещание исполнил – растянулся на полу перед Любимовым.

– Ты чего это, Гриша? – удивился хозяин.

– Прошу милости вашей, барин! Жениться надумал.

– Хорошее дело. Как без жены этакому молодцу. Только что же это за краля, что аж тебя полонить сумела?

– Позвольте, барин, жениться на Марье Ивановне, дочке Лукерьиной.

– Что?! – Степан Степанович даже с кресла привстал.

«Эге! – смекнул Григорий. – Дело нечисто! Так вот чего она, голубушка, боялась!»

– Не смей… даже мыслить о том!

– Смилуйтесь, барин, – заголосил Гриша, – не губите жизни моей!

– Полно, полно, убирайся. Я тебе другую найду, лучше не в пример…

– Не надобно другой, барин. Мне Маша люба!

– Рассуждать еще… Сказал, убирайся.

Гриша поднялся. Он тяжело дышал, страсть, гордыня, обида взяли верх над осторожностью.

– Все равно, барин, не отступлюсь!

– Че-его? – обомлел Любимов. – Это ты… ты мне перечишь! Да я тебя…

Понимал разумом Гриша, что надо присмиреть, взять себя в руки, но какая-то сила понесла его:

– Никто меня с ней не разлучит! Люб я ей.

– Ах ты… – Степан Степанович задыхался от возмущения. – Смотри ж! Сейчас напомню тебе, как слушаться господина подобает.

Григорий ушам своим не поверил, когда барин при нем позвал приказчика и велел проследить, чтоб ему, Гришке, на конюшне всыпали как следует за дерзость. Последним усилием сумел сдержать себя, не то не миновать бы ему большей беды. Но согнулся-таки перед Любимовым:

– Ваша барская воля!

Степан Степанович долго затем ходил по комнате. Гнев его вскоре прошел, а смутный страх не давал покоя, в чем Любимов со стыдом себе признался. Не выходили у него из памяти темные, полные злобы глаза обиженного им любимца.

– Разбойник, – повторял Степан Степанович, – и зрак разбойничий. Выпорют его, а он отойдет, да ночью дом подожжет, иль меня зарежет сонного.

И чем дольше раздумывал Степан Степанович, тем яснее становилось ему, что побоями этого молодца не смиришь, а скорее распалишь себе на беду. Его коли бить, так чтоб дух вон, а это дело подсудное, хотя, конечно, ежели по правде, разбираться-то никто не станет – до Царя далеко. Да не в том дело – жаль парня. Такого беречь надо – пригодится. И потом… почему бы просьбу его не исполнить?

Отменил наказание, а сам продолжал размышлять. Машка, кажется, добром не покорится. А должна! Не хватало только, чтоб эта байстрючка верх над ним взяла. Что же, Гришенька, предложит Любимов тебе службу – не обрадуешься. А может… может и обрадуется – как дело повернуть. «А прекословить посмеет – живого сгною!»

Вскоре Гриша предстал пред светлые очи Любимова. Вид у парня был донельзя смущенный, и барин решил, что смущение это – истинное.

– Вот, парень, каково господину дерзить, – начал наставительно. – Так недолго и под горячие попасть. Да чего ж – я тебя прощаю.

Григорий поклонился:

– Весьма благодарен, Степан Степаныч, и щастлив милостью вашей.

И сунулся руку целовать.

– Ну-ну, не благодари. Ты вот что мне скажи – все желаешь жениться на Машке?

Григорий не знал, что и отвечать – сегодня он был гораздо осторожней. Каков ответ барину надобен? Но Степан Степанович смотрел на него приветливо, и Гриша решился сказать правду:

– Врать не стану, барин, хочу на ней жениться.

– Так. И невдомек тебе, что Машку я для себя держу? Счетец за ней немалый. Что молчишь? Прямее гляди! Машка неглупа, тиха, изящна. Пожалуй, что и не про тебя.

– Вы наш господин, – угрюмо отвечал Гриша.

– Верно, стало быть, ты служить мне обязан. А служба такова: неплохо бы красавице мужем обзавестись. Понял? Для соседей, дабы приличья соблюсти.

Григорий криво усмехнулся.

– Как не понять?

– Оно и хорошо. Как дела у нас с Машкой уладятся, отдам ее замуж. Муж такой нужен, чтобы в строгости держал. Я и приданого дам хорошего. Вновь спрашиваю: понял?

Гриша впервые поднял на барина глаза-угли. Минуту шла в нем борьба, да такая, что казалось, будто сердце разорвется. Накинуться б на грузную эту, важную фигуру, чтоб животный страх наполнил светлые глазки! Ах, что бы он, Гришка, сделал с ним! Но не накинулся. Вновь усмехнулся, на этот раз – едва ли не нагло:

– Понял!

– А коли так – исполняй.

– Слушаюсь.

Едва подавил Гриша ярость, мысли приняли другой оборот. «Мужа строгого, чтоб держал в повиновении… Да приданого даст! Эге, да через это таких делов можно наделать! Первым человеком стану у энтого борова, в приказчики ведь можно выйти, вишь. С умом ежели, с головушкой… Машеньку жаль. Но ей от судьбы не уйти. Ничего! Не я первый. Зато потом ведь и поквитаться можно! Подняться бы повыше. Эх, держитесь все!»

Светлым вечером Маша ждала Григория в березовой рощице на берегу реки, при каждом шуме замирая от надежды и страха – Гриша или кто иной? Она-то тайком сюда прибежала…

Вчера красавец-конюх, проходя мимо, шепнул ей в ушко:

– Приходи на закате в березняк на речку, жди на поваленном дереве – потолковать надо.

Любовь слепа – особенно первая. Смело, горячо, наскоком атаковал Гриша ее сердце – затуманил голову, и Маша уже ни о ком думать не могла, как только о нем, и даже уверилась как-то, что богатырь-избранник спасет ее от горькой участи. Что-то он скажет ей сегодня?

Вновь сердце екнуло – показалась из деревьев фигура. Да только…

Не Гриша это был, а сам барин Степан Степанович! «Выследил!» – мелькнуло в мыслях у Маши. Что делать? Бежать? Она вскочила, но ноги стали словно ватные. Да и барин не замедлил прикрикнуть:

– Сядь, как сидела!

Не села, а скорее упала Маша на лежащий ствол – сердце билось так, что дыхания не хватало. Барин – важный, видный, полный, в дорогом камзоле – стоял перед ней, опираясь на трость, словно живописцу позировал. Девушка смотрела на него, не отрываясь, и Любимов с удовольствием заметил страх в ее взгляде. Присел рядом, закинул ногу на ногу. Маша опустила глаза и бессмысленно разглядывала его крепкий щегольский башмак на высоком каблуке.

– Пора бы уж нам и объясниться, Марья Ивановна, – насмешливо начал Любимов. – Уж сделайте милость, сударыня, удостойте беседой!

Маша осторожно попыталась отстраниться. Ее легкое движение неожиданно разъярило Любимова. Он стиснул ее плечи.

– Барышня нагулянная, королевишной себя возомнила?! Забыла, тварь, сколь многим ты мне обязана? Что тебя, байстрючку, – позор жены своей венчанной, столько лет в доме держал? Теперь за все расквитаешься! И за грехи матушки своей!

В красивых Машиных глазах – а глаза-то одни были не матушкины! – блеснул вдруг диковатый огонек. Тонкие ноздри гневно затрепетали. Она гордо вскинула голову. Что-то совсем непривычное проявилось в ней в этот миг. И что-то удивительно знакомое Любимову! «Что это? На кого еще похожа она? – думал он ошеломленно. – Да неужто…» Степан Степаныч пришел в замешательство, руки его ослабли. Маша – новая Маша! – резко оттолкнула его и бросилась бежать в глубь рощи. Любимов – не мальчишка, естественно догонять не стал.

– Лети, лети! – только и крикнул, опамятовшись. – Мчись, барышня, к конюху Гришке, который мне тебя продал и дорогу нынче сюда указал. Вот дура девка!

Маша промчалась сквозь рощу, сбежала по пригорку к озеру. Здесь она упала в траву и наконец-то заплакала. Непривычный гнев потух так же внезапно, как и вспыхнул, и ничего не осталось, кроме слабости… Сзади резко захрустели ветви…

Гришка, вдруг заревновав, сам не зная зачем, тайком от барина подался за ним в рощу. Следил. Увидел, как Маша бросилась бежать словно безумная. Поспешил за ней, поняв, что мчится она к озеру – решил, что невеста вздумала утопиться. Спотыкаясь, слетел следом с крутизны, бросился к ней.

– Ты что, что надумала, дуреха!

– Не тронь меня! – в яростном отчаянии вскрикнула Маша.

– Машенька, очнись, это ж я, Григорий, жених твой…

– Не жених ты мне, я все поняла! Ты – иуда! Мне барин прокричал… Да неужто ты…

– Ах, вот оно как! – Гришка и не подумал оправдываться. – А ведаешь ли, что иначе он и на свадьбу нашу не согласен? Поросенок наш Степан Степанович, вот как! Да мы его опередим, лапушка, зачем нам свадьбы ждать, все одно моей будешь.

Маша залепила ему пощечину.

– А-а! – Парень потер покрасневшую щеку. – Ловко бьешь… Чисто барышня – холопа. Так вот ты какая! Верно же наши бабы про тебя говорят… Ничего. Ты мне все выкупишь!

В барском доме девушку встретила с бранью Таисья и объявила злорадно, что теперь работать ей на скотном дворе.

Делать было нечего! Но на скотном дворе Маша пробыла недолго. Что-то надломилось в ней, и она свалилась в горячке. Много дней пробыла между жизнью и смертью, и Любимов велел ей возвращаться в дом…

– Но не оставил он меня в покое! – в отчаянии жаловалась Маша Петру. – Разозлила я его сильно тогда в роще. Еще сильнее возненавидел. Наскучило ему покорности моей ждать. Сегодня зовет меня Таисья, за косу, и говорит: «Обленилась ты, барская кровь, а ну немедля ступай к барину в комнаты и мой полы там чисто-чисто». А я, едва вырвалась от нее – сюда. Некуда больше-то. Все равно… Вы уедете…

– Без тебя – нет!

– Да полно вам, сударь.

– Я говорил тебе, и слова свои назад не возьму: будь женой моей!

Маша не ответила. Забившись в глубокое кресло, отвернувшись, она, едва не плача, покусывала уголок косынки.

Петр же чувствовал, что кровь горит, приливая к лицу. Надо было со всем этим что-то делать! Не оставлять же ее в самом деле на расправу этим коршунам, барину да холопу… Как он любил ее, еще сильнее любил от переполняющего сердца сострадания! Он должен был отплатить откровенностью за откровенность и поведать ей о своей судьбе. И как бы он этого хотел! Но… как рассказать про Наталью Вельяминову? Да и много о чем еще нельзя ей рассказывать.

Картины не столь уж давнего прошлого будоражили память. Старый дом на Мойке. Отец – преданный сотрудник Императора Петра, выполняя желание Его Величества, отстраивался в молодой столице сразу в камне, и весело росло крепкое строение средь деревянных домишек. А потом… этот страшный день, когда, с беззаботной легкостью спускаясь по лестнице из чердачного помещения, Петруша, пятнадцатилетний мальчишка, увидел, что отца несут в комнаты на руках… Дворня перепугана, женщины ревут, а верный слуга Софроний трясется всем телом. Петруша рванулся вниз, едва не слетел на пол:

– Отец!

– Петр Григорьевич! – Софроний вскинул к нему дрожащие руки, словно молил барчука о помощи. – Что ж это, барин-то наш…

– Батюшка!!

Отец не отвечал. Петруша и не понял, что теряет сознание. А когда очнулся, у отца был уже священник, а лекарь-немец только разводил руками.

– Что?! – закричал Петруша.

– Все в воле Всевышнего, – вздохнул немец.

– Но что же это?.. разбойники? Поединок?!

– Никто ничего не знает.

Вышел священник. Петруша так и кинулся с вопросом:

– Как отец?

– Кончается, – сурово и беспощадно ответил батюшка, а юный Белозеров, захлебываясь от рыданий, прежде чем поспешить к отцу, все-таки спросил:

– Что же случилось?

– Тайна исповеди нерушима…

Отец благословил его. Последними словами его были:

– Не вини никого.

Петр никого и не винил, он так и не понял, что произошло. В пятнадцать лет он остался круглым сиротой, так как мать умерла еще при родах. И все, что происходило после, вытекало, как река из истока, из этого тяжкого дня – так как Петр решил стать достойным преемником отца, дабы не посрамить его памяти. Сейчас воспоминания кружились пестрыми обрывками в его душе, как сморщенные листья по осени.

Смольный дворец. Петруша на коленях перед скромно одетой красавицей с добрым и свежим лицом, сбиваясь от волнения, умоляет:

– Прикажите только… Я – все для Вас… Как отец мой верно служил родителю вашему, так и я… Время самое удобное, Ваше Высочество. «Она» – при смерти!

Красавица даже жмурилась от страха:

– Что вы, Петруша, разве можно такое говорить?! Запытают…

Но тогда он не боялся. Не боялся, потому что не представлял, что его и в самом деле втолкнут в серый склеп… Суровое, немолодое лицо в блеклом свете сальной свечи. Скрипит писарь пером, Петруше кажется – зловеще…

– Петр Белозеров, сержант лейб-гвардии Преображенского полка, не поведаете ли нам, сударь, по какой такой надобности зачастили вы в Смольный дворец?

Он, конечно же, все отрицал, и ни показная ласковость генерала Андрея Ивановича Ушакова, ни привычно-служебная жесткость его не вытянули из Петруши ответа. И начался кошмар… Белозеров до сих пор не мог забыть ошеломления от дикой боли при хрусте собственных костей…

Рассказывать это Маше? Нет-нет! Потом Петр долго мучался: кто предал его? Кто настрочил донос, о котором уклончиво упоминал на допросе генерал Ушаков?..

Маша спала. Пригревшись в кресле, она сама не заметила, как задремала. Бледная рука бессильно свесилась с подлокотника. Петруша поцеловал эту руку с не меньшим благоговением, чем когда-то – пухлую ручку ясноглазой принцессы…

Утром Петруша, прикорнувший в другом кресле, нашел на коленях написанную по-французски записку. «Милый Петр Григорьевич! Я знаю, что на свете нет человека лучше, добрее и благороднее Вас. Что бы ни случилось, я буду всегда помнить об этом. Простите и прощайте». Подписи не было.

Петр встал, в волнении прошелся взад-вперед, ероша длинные светлые волосы, а потом решительно вышел из комнаты…

Гриша ходил по дому гоголем. Он больше не был конюхом, став при барине чем-то вроде камердинера, а по сути проводил жизнь бездельную. Ключница Таисья терпеть не могла барского любимца, и, столкнувшись с ним в это утро, с явной радостью выпалила:

– Чего нос задрал, разгуливашь, словно барин? Аль Машку свою высматривашь?

– Не твого ума дело!

– Ишь! Петух распетушился! Так она к тебе и побежит, жди! Про их светлость нонче другие имеются, не тебе, рылу чумазому, чета!

– Придержи язык свой змеиный, баба злющая! Я своего не упускаю.

– Жди, дурень! Дождешься конца света. Девка-то твоя сегодня еще до зорьки из покоев барина молодого, гостя нашего драгоценного, выбежала.

Гришка так и поперхнулся.

– У-у, сорока, пустолайка…

– Почто меня бранишь, глаза твои бесстыжие! Ты у Марфутки спроси. Барышня-то наша небось думала, что никто и не приметит, а Марфушка-то ранее ее поднялась…

Гришка рванул ключницу за воротник.

– А-а-а! – завопила баба.

– Ну, стерва! – сверкал страшенными глазами Гриша. – Ежели ты набрехала!..

И бросив Таисью, помчался прямехонько к Степан Степанычу.

– Беги, беги! – зубоскалила ему вслед быстро отошедшая от испуга Таисья. – Да не забудь опосля у крали своей расспросить, каково ей с барчонком любилось.

Петр едва ли не силой ворвался к Любимову. Тот смерил его таким взглядом, что Белозеров растерялся на миг.

– А-а-а, друг драгоценный, – странным тоном поприветствовал хозяин, – за какой такой надобой пожаловали?

– С просьбой я к вам, Степан Степанович. Продайте мне вашу крепостную!

Любимов усмехнулся.

– Какую угодно?

– Ее зовут Мария.

– Ах, вот оно что! Машенька наша вам приглянулась. А позвольте полюбопытствовать, Петр Григорьевич, на что она вам?

– В горничные для невесты моей, – не сморгнув, солгал поручик.

Любимов посмотрел на него с откровенной насмешкой.

– Шутки шутить изволите, сударь?

– О чем вы?

– Мне все известно, Петр Григорьевич! – меняя тон, почти закричал Любимов. – Стыда у вас нет! Знайте же, что Машку эту я час назад отправил с верным мне человеком в отдаленную свою вотчину, а вас, друг любезный, попрошу сей же час покинуть мой дом.

– Вы лжете, она здесь!

– Э, как взъерепенились! Так уж сильно желаете эту девку в подарок невесте? Я объясняться с вами не намерен. Прошу вас немедленно отъехать.

Петруша взял себя в руки.

– Я так просто не уеду, сударь, – сказал он спокойно. – Я вызываю вас на поединок.

Любимов с пару секунд глядел на него вытаращенными глазами, а потом громоподобно расхохотался.

– Эге! Петушок молодой! Это вы там у себя, в полку, с петербургскими… Мы люди старые, дремучие, про поединки и не слыхивали. У нас все по-простому, по-дедовски: дал в рыло и пошел!

Петр не находил слов. Ему страшно захотелось подтвердить действием последние слова Любимова, но ударить человека много старше себя он был не способен. Оставалось молча выйти.

На пороге его перехватил перепуганный Антипка – единственный Машин друг среди дворовых.

– Барин, – зачастил скороговоркой. – Машеньку-то нашу сегодня утречком посадили в карету и повезли куда-то! Что ж это, а? Карета для чего ж? Барин, может, вы знаете, а?

Итак, это правда!

Спустившись в сад, Белозеров горько плакал, прижавшись лбом к молодой яблоне, хотя слезы были ему непривычны, в последний раз плакал давно, да и то – с радости, при восшествии на Престол Государыни Елизаветы Петровны. Вскоре Антипка отыскал его.

– Барин, не плачьте! Мы ее разыщем.

Петруша поднял на казачка мутный взгляд.

– Слушай, мальчик. Мой адрес в Петербурге… – на всякий случай произнес адрес шепотом. – Запомнил? Ежели что, делай как знаешь, но весточку непременно передай! А я еще вернусь.

– Благослови вас Бог, барин!

Антипка горячо приложился к холодной руке…

Глава третья

И вновь – политика и любовь

Александр глядел на Петра, как на безумного. Так и спросил:

– Друг, ты в уме ли?

– Может быть и нет. Но не могу я иначе, пойми наконец!

– Ежели все, что рассказал ты мне, правда… а врать ты не умеешь, то, пожалуй, и понимаю. Но… и не понимаю в то же время. Выкупить… Просить милости у Государыни… Да выкрасть наконец! Но жениться? Ты понимаешь ли, на что обречешь себя подобным мезальянсом?

Петр грустно усмехнулся.

– Царица, болтают, венчалась с простым малоросским парнем, нынешним графом Разумовским.

– Голубчик дорогой, будь любезен, не сравнивай себя с Государыней! Да пойми и ты меня. Мне и во сне привидеться не могло, что кому-то возможно по своей воле от Натальи отказаться. Мало того, что сестра моя красавица, каких свет не видывал, так еще и умница. Смелая. Предстать: на поединок тебя вызвать мечтает.

– Надо бы и вызвать, и убить! То-то и есть, что я ее недостоин.

– Э! Она влюблена в тебя по уши.

– Чего же ты хочешь? Чтоб я в жены взял сестрицу твою, не любя?

– Прежде желал взять.

– Батюшка покойный, Царствие ему Небесное, хотел видеть ее дочерью. Подруга детских дней золотых! Я всегда братски любил ее. Помню, как носились мы по окрестностям вашего Горелова, играя в разбойников, дрались порой, отчего батюшка мой щедро потчевал меня подзатыльниками. Наташа была тогда тоненькой прехорошенькой девочкой и сущим сорванцом. Я рос с мыслью о том, что она – моя невеста, нас предназначили друг другу покойные родители, я привык к сей мысли и не представлял, что может быть иначе. А теперь случилось… случилось то, что разбило все. Участь Натальина иной быть должна! Муж на руках ее должен носить всю жизнь, от любви сгорая… А я… Неужели ты думаешь, что она пошла бы за меня сейчас, после слов-то моих?

– Нет, – помрачнел Александр. – Не пошла бы.

– То-то и оно. Такова уж, видать, Божья воля.

– Божья воля! На крепостной жениться! А до Сибири он тебя не доведет, соперничек твой? Не смотри, что ты у Царицы в чести. Обвести так могут…

– Мне все равно! Я покоя не знаю. Сны сняться один другого тяжелее. И понимаю я теперь, что никого до Машеньки не любил.

Александр развел руками – что, мол, с тобой поделаешь.

– Прости меня, Саша, – вздохнул Белозеров. – Я с тобою, с братом Наташиным, и заговаривать должен стыдиться. Но кроме тебя нет у меня друзей. Ты мне брата роднее. Ни о чем у тебя не прошу, не смею. Выслушал, за это одно спаси тебя Бог.

– Да брось, зачем эти речи? Я, конечно, помогу. С Наташей поговорю. Жаль мне ее, сердце кровью обливается! Ты знаешь, она порох, но – благородная. Пощечину тебе залепила, а завтра первой вызовется помогать. Ничего, Бог поможет, успокоится сестрица, другого найдет. Возле нее целый рой вьется – выбор богатый. Прости, но признаюсь, что и у меня большие сомнения касательно вашего брака были, почему – сказать не могу.

Александр встал, прошелся по комнате. Потягиваясь, запустил пальцы в густые, коротко стриженные темные кудри. Потом резко одернул дорогие кружева белоснежной рубашки тончайшего полотна.

– Да, брат, задача! Здесь одной дипломатии мало будет.

– А разве ж дипломат, Саша, только головой работать должен?

– Нет, – расхохотался Александр, – сия служба самая непредсказуемая! Ладно. Я так мыслю: времени терять нельзя…

Его речь прервал стук в дверь.

– Кто еще? – раздраженно воскликнул Петруша.

– Барин, не прогневайтесь, что помешал, – прошамкал старый дворецкий Фома, – тут дело такое…

– Не тяни!

– Купец проезжий велел цидулку передать, а я говорю: «Несумненно будет барину вручено в собственные ручки», а он вцепился в меня как клещ: «Передай да передай немедля!» Мне, грит, за то деньги плочены, чтоб немедля, ежели барин дома окажется. Ты, грит, скажи, что, мол, из Любимовки..

– Что?! Да что ж ты тянешь, старый хрыч! Давай сюда письмо.

– Вот оно, батюшка, не извольте гневаться…

– Иди, спасибо. Да стой. Вот возьми, выдай купцу, коли ждет.

– Ждет, батюшка, ждет.

– Стой! А это тебе – на водку.

Не слушая благодарностей Фомы, Петр почти вытолкал его за дверь и жадно впился глазами в строчки. Почерк был корявый, незнакомый и нетвердый. Прочитав, ахнул.

– Так и есть, Саша! – вскрикнул он. – Обманул меня негодяй! Никуда ее не увезли, лишь вид сделали для обманки, а как уехал я, назад воротили. Антипка пишет, приезжай, мол, беда… Какая, что? Сашка! А она-то…

Он упал на стул и в отчаянии закрыл лицо руками. Александр дружески обнял его за плечи.

– Не убивайся. Мы ее спасем! Думать тут уже нечего. И некогда. Выкрадем! Спрячешь где-нибудь у себя, а потом кинемся в ноги Государыне… Так где, говоришь ты, эта Любимовка?

– Да рядом с Бахрушинским именьем, я ж тебе рассказывал, по пути из Москвы во Владимир.

– Верно, и я подумал еще – ишь как, и Горелово наше ведь под Владимиром, неподалеку. Так там и спрячем, в моем доме!

Александр взял со стула камзол, который скинул из-за стоящей в комнате летней духоты – от камзола исходил тонкий запах духов, долго потом оправлялся перед зеркалом…

Карета ждала у подъезда.

– Что, соскучился уже? – небрежно бросил Вельяминов кучеру. – Гони теперь во весь опор. К вице-канцлеру!

Вице-канцлер Бестужев, глава Коллегии иностранных дел и фактический глава русской внешней политики, и не думал ложиться после бессонной ночи. Он был сегодня не в настроении. Задумчив и обеспокоен. Раздражителен и почти злостен. Его мучением был друг и лейб-медик Государыни – Лесток, которого Елизавета звала попросту Жано. Все знали: Жано нынешняя Императрица благодарна за преданность ей, проявленную в бытность ее еще Цесаревной, во времена тяжкие, опасные. Однако для Бестужева Лесток – незаживающая язва. Весь Петербург потешался анекдотцами насчет похождений веселого лейб-медика, но главного русского политика мало интересовало нравственное состояние врага. Его заботили совсем иные пристрастия Царицыного лекаря. Сам он, Алексей Петрович Бестужев-Рюмин, граф, дипломат, нынешний вице-канцлер, а по сути – и самый канцер, очень мешал ныне Франции, которой не по нраву было возрастающее могущество Российской Империи. Что нужно Франции? Овладеть сердцем и душой дочери Петра, чтобы впоследствии задавать русской политике выгодное для Версаля направление. Но Елизавета, мало любившая заниматься своими непосредственными обязанностями, доверила внешнюю политику Бестужеву, полностью положилась на него. А Бестужева французским золотом не купить. Лестока же покупали. И весьма успешно. Оттого и противостояние между двумя политическими противниками – не на жизнь, а на смерть. Сейчас лейб-медик отчего-то в немилости у Ее Величества, Елизавета почти не говорит с ним, не советуется. Он Бестужев, похоже, добился своего. Но Лесток, ясное дело, не успокоится. Алексею Петровичу, конечно, очень неприятно было ощущать у себя за спиной его возню. Через петербургского почтмейстера вице-канцлер перехватывал иностранные депеши. Вышел и на секретный канал. По крупицам собирал он сведения, которые рано или поздно помогут уничтожить врага…

В Петербурге наступило время бурного веселья, но что-то нервное, неустойчивое ощущалось во всем. Уходила Святая Русь с ее незыблемыми идеалами… а что взамен? Многие начали сами создавать себе кумиров. Некая зыбкость чувствовалось и во власти Царицы, хотя и казалась эта власть непоколебимой. По Петербургу носились странные слухи, собирались кружки, в которых открыто осуждали Елизавету и жалели свергнутого ею с Престола маленького Иоанна Антоновича и матушку его – регентшу Анну Леопольдовну. И главный козырь нынешней монархини – то, что в «Иванушке» лишь капелька крови Романовской, а она, хоть и незаконнорожденная (родители потом уж повенчались), но все-таки родная дочь Государя Петра Алексеевича – в расчет не принимался. То, что радушным отношением к народу веселая Елизавета, еще на Престоле не будучи, завоевала любовь крестьянских парней и девок да простых солдат, только оскорбляло знать. Все эта пустая болтовня на заговор, конечно, мало походила, но при желании из нее можно было раздуть что угодно… И об этом тоже задумывался порой Бестужев, хотя и не его это дело. Ему – политика внешняя, а о внутреннем спокойствии государства голова должна болеть у старого генерал-аншефа Ушакова – начальника Тайной розыскных дел канцелярии…

Невеселые размышления вице-канцлера были прерваны появлением Вельяминова, которого беспрепятственно допустили прямо к графу в кабинет.

Бестужев с сумрачным видом выслушал Александра.

– А объяснить не изволишь ли начальству, – поинтересовался недовольно, – для чего тебе отпуск понадобился столь незамедлительно?

– Ваше сиятельство, простите! Дело весьма щекотливое и… это не моя тайна. Одно скажу, – возможно, по приезде осмелюсь просить у вас протекции для некоего лица.

Бестужев вдруг рассмеялся.

– Молодец, орел! Далеко пойдешь. Сказать – не скажу, а просить буду. Ну что делать-то с тобой? Отправляйся, куда тебе желательно. Но с возвращением не медли!

Александр, поднявшись, отвесил вице-канцлеру изящный, почтительный поклон.

– Ладно, сядь, не церемонься. Что еще ко мне имеешь?

– Алексей Петрович, кажется, подозрения мои относительно Фалькенберга подтверждаются…

– Александр Алексеевич, я слова «кажется» не приемлю!

– Простите, ваше сиятельство! Одному человеку довелось случайно услышать в доме Прокудина разговор, довольно странный…

– Что за человек? – перебил Бестужев.

– Ваше сиятельство, я…

– Что? Опять чужая тайна? Ты мне брось эти дела, Александр! И не думай, что Бестужев дурней тебя. Прокудин никого на порог не пускает. А я знаю, что сестрица твоя Наталья Алексеевна – лучшая подруга его дочери Надежды. Так что она слышала в доме Кириллы Матвеевича?

Александр, несколько смущенный, начал рассказывать. Ох, нелегко ему это было. Лучше б имя Натальи и вовсе в этом разговоре не звучало. Но попробуй обмани хитрого, проницательного вице-канцлера…

– Так-так, – Бестужев поглаживал подбородок. – Значит, замышляют что-то… Но ведь слова, братец, слова! Их Государыне как доказательства не представишь! А кабы и представить свидетельницей сестру твою? Так ведь сама она так сделала, что нельзя. Позовут барышню Надежду Кирилловну, та и скажет: мол, спала Наталья Алексеевна у меня в кресле крепким сном, я так ее и застала, сама проснувшись. А те подхватят: приснилось, мол, да и можно ли девице верить… Да и что она услышала, в сущности? Нет, Александр Алексеевич, доказательства нужны крепкие, да не то, что Бестужеву яму копают, а что саму Государыню обвести хотят, через то России навредить… Вот так. И под тебя, значит, тоже копают?.. Постой, а не потому ли ты скрываться собрался?