Текст книги "Легкая поступь железного века..."

Автор книги: Марина Кравцова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Примерно через полчаса появился и он, нашел ее прислонившейся к дереву. Слезы беззвучно стекали по ямочкам щек. Приглядевшись, Павел нашел, что ее красивое точеное лицо осунулось, а огонек в черных глазах стал болезненно-воспаленным. Поцеловал руку в перчатке, лежащую на розоватой коре.

– Наталья Алексеевна, – вздохнул он, – мужчина не должен задавать подобный вопрос, и все же… Что же мне теперь делать?

– Не знаю…

– Она сейчас у вас?

– Да, здесь.

– Можно хотя бы видеть ее?

– Милости просим, – пожала плечами Наталья и раздраженно вытерла слезы. Немного помолчали. Потом она тихо спросила:

– Так что же Бестужев?

Меньше всего их обоих интересовал сейчас Бестужев, но Павел ответил:

– Принял меня, выслушал… Он доволен. Доволен, что вывели из строя агентов Версаля…

– Тут заслуги моей нет, слава Богу!

– …а бумаги, добытые Надеждой Кирилловной, раскрывая двойную игру Лестока, помогут доказать вице-канцлеру свою правоту перед Государыней и повысить его кредит.

Наталья усмехнулась.

– Что ж, он так-таки и раскрыл сразу перед вами свои карты?

– Нет, но о некоторых вещах нетрудно догадаться.

– Вы очень неплохо осведомлены о положении дел в столице для человека, несколько лет подвизавшегося вдали от мира…

– Не стоит насмехаться, Наталья Алексеевна! Добиваясь встречи с главой внешней политики России, я был бы полным дураком, если б сам не разобрался, насколько было возможно за столь краткий срок, во всей этой кухне.

– Когда же вы успели?

– А сие не так уж и сложно! С Бестужевым, кстати, разговаривали мы довольно долго и совершенно понравились друг другу. Он просил передать, чтобы вы ничего не опасались, что покровительство графа Разумовского…

– «Ничего не опасались»?! – вскрикнула Наталья, перебивая. – Несколько дней назад арестовали моего брата, и что мне теперь чье бы то ни было покровительство!

– Арестовали?!

– Да… я так думаю. Воинская команда крутилась возле наших мест, да и…

Наталья не сдержалась, вновь расплакалась.

– А вот теперь и я… – произнесла она через минуту совсем другим уже тоном, в котором Павел уловил нотки отчаяния и призыв о помощи, – теперь уже я спрошу у вас, Павел Дмитриевич… что же мне делать?

– Главное – не отчаиваться, – мягко ответил он, – мы что-нибудь придумаем…

Глава одиннадцатая

Дочь и отец

Подъезжая к дому Натальи, Павел нервничал все сильнее. Он и вспомнить не мог, когда в последний раз испытывал подобную робость. «Как же так? – не укладывалось у него в голове. – Как же это?..»

Маша была спокойна. Ничто внешне не предвещало никакого волнения. Тишина и спокойствие… хоть и спокойствие застоявшейся воды, в которой много всякой мути. Но сейчас это даже хорошо, – очень хочется отодвинуть подальше часы новых волнений, о которых возвещает предчувствие…

Петруша быстро оправлялся, он приходил к возлюбленной, долгие часы проводил в ее комнате, но странное дело… У обоих словно исчезли из памяти все слова. Часы протекали в полном молчании. Маша, сидя у окна, склонялась над пяльцами или вязанием. Петр подолгу не отрывал от нее глаз, думая о чем-то. Она в ответ поднимала на него взгляд, ласково улыбалась, и вновь опускала глаза на свою работу, а Петруша старался угадать ее мысли… И хотя им было очень хорошо вдвоем, но обоим почему-то, особенно Маше, чувствовалось, что есть что-то болезненно-тяжкое в их положении. Но говорить об этом они и не могли, да и не хотели…

Иногда Маша играла, вспоминая, как учили ее музицировать в доме Любимова во времена фавора у барышни Катеньки. Петр очень любил ее слушать, да и Наталья не отказывалась, – в этом искусстве ей до Маши было далеко.

Как раз перед появлением князя Мстиславского Маша, поддавшись уговорам Петруши, вышла в гостиную и села за инструмент. Серебристые звуки разлились по комнатам, и Наталья с Павлом услышали их, войдя в дом.

– Это она, – сказала Наталья почему-то шепотом. – Никто здесь не может играть так, как она.

– Мой дочь… – пробормотал Павел в растерянности. Он был бледен, и Наталье показалось, что руки его дрожат. В сердце девушки поднялась новая смягчающая душу волна сострадания, и она позволила себе ободрительно и даже ласково провести пальцами по кисти его руки. Он сразу же уловил все, скрытое в этом осторожном жесте, и безо всякого смущения пожал ей руку. Наталья спросила:

– Вы скажете ей?..

– Нет… нет, только не сейчас!

– А если она догадается? Ведь я-то догадалась…

– Она так похожа на меня?

– Сами увидите. – Наталья отворила дверь в гостиную.

Когда она вошли, Маша уже закончила играть и обернулась. Увидев входящих, вежливо поднялась. И Павел едва сдержался – он увидел сейчас перед собой молоденькую Варвару Любимову, женщину, любившую его когда-то пылко, отчаянно, которую сам-то он любил, как и многих – на денек да часок… Пригляделся. Она – и не она. Есть в этой девушке многое, чего в Варваре не было. И обаяние Машино, сильнее красоты завораживающее – это было от него. И некая сила, безошибочно угадывающаяся в таком тихом и хрупком существе – тоже от него. И внешнее сходство тоже было, хоть и уродилась Маша в мать… Наталья взволнованно представила их друг другу. На Машу, кажется, князь Мстиславский впечатления не произвел…

Подошло время обеда. За столом Наталья усадила их друг против друга, чтобы отец мог смотреть на дочь. Маша тут же углубилась в свои мысли, никого не замечая, тем более – чужого человека. Белозеров же заметил жадный взгляд этого чужака, устремленный на его невесту. Он вспыхнул, послал князю красноречивый негодующий взор и… едва не поперхнулся. Обожаемые им Машины карие глаза увидел он на мужественном, приятном лице Павла Дмитриевича. И не страстным был взгляд этих глаз, а нежным. И чем-то очень смущен был Павел Дмитриевич. Петр едва не поперхнулся, уткнулся в тарелку, принялся что-то вяло жевать. И то и дело вскидывал взгляд на Мстиславского. Наталья все это замечала. Ей было тревожно…

После обеда Петруша уловил мгновение и перехватил Наталью, когда она уже собиралась выходить. Коротко, без вступлений, задал ей мучивший его вопрос:

– Кто этот господин? – понятно, что не только об имени спрашивал.

Наталья вскинула голову, и Петруша с некоторым трепетом и досадой ощутил, что даже побаивается эту девочку…

– Это князь Павел Дмитриевич Мстиславский, – прозвучало с некоторым вызовом, – друг мой…

У Петруши ком в горле встал.

– А что… что за человек? Этот… друг твой?

– Кажется, Петр Григорьевич, – медленно выговорила ему девушка, – вы уже давно потеряли право задавать мне подобные вопросы.

– Да, – согласился Белозеров, – но если он твой… твой друг, то почему так смотрит на мою невесту?! – вырвалось у него страстно.

– Как смотрит? – притворно удивилась Наталья. – Я не заметила…

Поручик ощутил себя полным дураком.

– Я… – запинаясь, пробормотал он. – Наташа… Прости…

Он рассеянно дотронулся до ее руки и собирался было уйти. Наталье стало его жаль.

– Он не причинит тебе хлопот, – уверила она Петрушу. – Он мой – слышишь: мой! – гость в моем доме.

Петр посмотрел ей в глаза. Вдруг он ощутил чувство огромного облегчения оттого, что Наталья увлеклась этим человеком: это было видно невооруженным глазом. И выпалил:

– Но они так похожи!

– Похожи? – Наталья разыграла недоумение.

– Да, Маша и… этот господин. Главное, глаза… Неужели ты не заметила? Наверное, – совсем потерявшись, несчастно вымолвил Петруша, – мне показалось…

– Наверное, – улыбнулась Наталья.

– Что вы намерены делать? – спрашивала она через некоторое время Павла Дмитриевича.

– Ехать в Любимовку! – отрезал он. – Причем, завтра же, с рассветом. Эта девушка… она удивительная. Никак не могу поверить, что у меня есть дочь. Не думаю, что смогу исправить зло, ей причиненное. Но сделаю все, что в моих силах. Я вырву у Степана вольную для нее, чего бы мне это не стоило!

– Степан Степанович лежит, разбитый параличом, – мягко напомнила Наталья.

– Ах, да. Но все равно я поеду…

Тут на лице ее он заметил странное выражение. Казалось, Наталья вдруг совсем перестала его слушать… И, действительно, она о другом сейчас думала. Потом глаза ее возбужденно заблестели.

– Знаю… знаю, что сделать, чтобы разузнать о брате.

– И что же это? – подивился Мстиславский.

– О нет! Я все сделаю сама, с Сенькой…

Павел пристально смотрел на нее. Он не сомневался, что пылкая красавица задумала какое-то сумасбродство.

– Я должна отправиться в Петербург! Решено…

– Может быть, – любезно осведомился Павел Дмитриевич, – речь идет об играх с Тайной канцелярией? Я угадал, сударыня?

Наталья молчала.

– В таком случае, – заявил Павел, с нежностью глядя на нее, – я не отпущу вас в столицу!

– Но…

– О, как вы изумились! Избаловали вас, Наталья Алексеевна… Но теперь я вас, голубушка, оберегать стану и глупить вам не позволю… в том, конечно же, случае, если вы мне окажете честь, согласившись стать моей женой.

– Боже мой! – Наталья была ошеломлена. Павел принялся целовать ее руки.

– Как же вы… так неожиданно… – растерялась девушка. – Так… скоро.

– Наверное, я должен был сделать это раньше. Я убежден, совершенно убежден, что мы встретились для того, чтобы стать единым целым… для того и родились на свет. И вы, простите, моя драгоценная амазонка, без меня пропадете… Однако мне нечего предложить вам. Вряд ли удастся вернуть мое именье… Только одно я и могу вам отдать – свою любовь. Я люблю вас! Наташа… Я люблю тебя.

– Того, что есть у меня, на двоих хватит с избытком, – сказала Наталья, вся светясь от столь неожиданного счастья, – если говорить об имении… А если говорить о любви… так и любви мне хватило бы на нас обоих! Потому что… потому что она переполняет меня. Как же я люблю тебя!

– Так значит… да?

– Да! Мой любимый…

И ничего больше не нужно было говорить…

Вскоре Наталья посвятила князя в свои тайны планы, и он, хорошенько подумав, сказал:

– Конечно, авантюра опасная… Но при везении может и получиться. Об одном тебя умоляю: дождись меня. Или… или отправимся вместе в Любимовку, а оттуда сразу и в столицу – понимаю, что ждать ты не можешь. Вольную для Маши получить бы… а там посмотрим.

…Ночь застала в пути. Наталья, прикорнув в уголке, закутавшись в теплую шаль, крепко спала, Павел Дмитриевич сидел, крепко задумавшись… И вздрогнул от залихватского свиста – ему ль его не знать! Быстро достал дорожные пистолеты, весьма неучтиво толкнул локтем Наталью – руки были заняты.

– Просыпайся, голубушка!

Наталья как ребенок протерла кулачками глаза:

– Что-то случилось?

Ответом был резкий толчок, – остановили карету, – вопли насмерть перепуганного связываемого кучера, выкрики лихих людей… А что произошло дальше, Наталья и понять не успела. Павел сам распахнул дверцу и выпустил весь заряд в нападающих. Потом выудил откуда-то длинный кинжал, и кинулся из кареты в ночную тьму. И тут дверцу с той стороны, где так уютно устроилась Наталья, вышибли могучим плечом, кто-то потянулся к девушке с явным намерением выволочь ее наружу, явно не подозревая, что и сидящая в карете девица в дороге со своим любимым пистолетом (фамильный, память об отце), не расстается… Наталья сначала пальнула, – человек упал на землю с громким стоном, – и уж только тогда – испугалась. Выбралась из кареты, едва не споткнулась о тело раненого ею разбойника. Ее передернуло.

Под тенью густых елей ощущалось какое-то движение. Наталья, приглядевшись, поняла, что это Павел вступил в рукопашный бой с одним из нападавших, и теперь они, крепко-накрепко вцепившись друг в друга, катаются по земле. Кроме них никого поблизости не было. Еще одного тела, безжизненно на земле распростертого, Наталья не заметила. Павел явно одолевал. Вот он уже впечатывает противника в землю, схватив за горло, а тот хрипит:

– Пощадите!

– Кто таков? – вопросил князь Мстиславский.

– Бахрушина мы люди, Артамона Васильевича…

– Как – Бахрушина? Что он, мошенник старый, гнездо разбойничье держит?

– Мы крепостные его!

– Ах вот как!

Павел расхохотался.

– А далеко пошел Артамон Васильевич! Ладно, поднимайся и проваливай! Бахрушину поклон.

Разбойник, молодой парень, потрепанный и помятый, с трудом поднялся, держась за горло.

– Мне теперь все одно… – пробормотал он. – Барин убьет, коли узнает, что я проболтался.

– Не узнает. А вообще стоит убить тебя, сам ты душегуб! Не так ли?

– Ох, барин…

– Ладно. Натальюшка, ты здесь, родная? С тобой ничего не случилось?

Она покачала головой, губы ее дрожали.

– Там… – она показала рукой. – Там раненый… а может, уже умер. Я стреляла в него…

– Умница! А как же было не стрелять-то. Я одного, вон, тоже уложил, а другого ранил легко – убежал. Ничего. Эй ты, стой! Куда побежал! Сейчас догоню и придушу. Живо, развязывай нашего кучера! А затем разберись, кто из сотоварищей твоих жив, и помоги им. Тебе Господь сейчас руку протянул, понял?

Тот кивнул. Кажется, и впрямь понял.

– Ни разу до этого, что ли, так вот не получали?

– Ни разу, барин!

– Ну и ну!

Меж тем кучер, хоть и не вполне оправившийся от испуга, но дело свое крепко знавший, уже готов был продолжать путь. Павел усадил Наталью в карету.

– Однако ты великодушен, – пробормотала она. – Любой на твоем месте попытался бы отправить этого молодца в острог…

– На дознание? Может быть, на пытку? Натальюшка, сам пройдя через это, никому другому, кто б он ни был, подобного не пожелаю.

– А… Бахрушин? Как же так? Ты ведь знаешь его?

– Знал…

– Так это ж родной дядя Петруши. То есть Белозерова Петра Григорьевича…

– Как?! – Павел ахнул. – Жениха твоего бывшего, что ныне на дочери моей жениться собирается?

– Да.

– Однако… такого родства я дочери своей не желаю. Разобраться бы надо, что к чему… Впрочем, сейчас главное – на волю ее вызволить.

– Скоро уж приедем.

– Да, знаю… Мне ли сих мест не знать…

Дивным образом получилось – Наталья с Павлом в двери, а отец Сергий – из дверей. И очень перепугался батюшка, когда высокий господин кинулся к нему, и вместо того, чтобы благословение попросить, начал душить его в объятьях.

– Отец Сергий! Вы ли это, батюшка? – восклицал господин при этом. – А я-то думал, грешным делом, уж не потянули ли и вас на розыск, как меня тогда…

– Павел Дмитриевич! – ахнул батюшка. – Дивны дела Твои, Господи! Живы! Уж вас-то никто и не чаял вновь увидеть. А вы живы! Слава Тебе, Боже! Да мне вон барышня сказывала, однако чтоб вот так вас встретить… ваше сиятельство…

– Помниться, батюшка, Павлушей вы меня звали.

– Так ты тогда и был Павлушей, а сейчас поглядите-ка… Где пропадать изволил?

– Сперва в Сибири, потом в разбойники пошел, а затем – в монахи.

– Шутишь? – отец Сергей недоверчиво покачал головой.

– Ох, нет!

– Да что ж мы в дверях чужого дома толкуем? Ты к Степану Степанычу, другу старому?

– К Степанычу… По делу, да дело-то какое… Приеду к тебе, батюшка, исповедываться придется.

– Так милости прошу! Прямо сегодня дела завершай, да на ночлег ко мне. Места у меня много… И вы, Наталья Алексеевна, не откажите, сделайте милость. Места на всех хватит. Давеча барышня Шерстова гостила…

– Непременно, батюшка, непременно! А сейчас помолись обо мне и рабе Божией Марии.

– Марии?

– О Машеньке любимовской речь, – пояснила Наталья.

– Вот как?

– Она дочь моя, – тихо сказал Павел.

У отца Сергия округлились глаза.

Тут показался слуга, которого Наталья, пока Павел обнимался с батюшкой, послала к барину с докладом, и объявил, что Степан Степанович просит…

– Все, Павлуша, не смею задерживать, – сказал отец Сергий. – А в гости жду сегодня непременно.

– Благодарю, батюшка. Тогда и поговорим.

Отец Сергий благословил обоих.

В комнате Любимова находился Митя. В последнее время он почти не покидал больного, Степан Степанович и не отпускал его от себя. Казалось, что единственная душа живая, какую желал бы он при себе иметь, был юный иконописец. Обосновавшись в закутке в углу, там же устроив себе и постель, Митя постоянно был при Любимове и исполнял все его желания, научившись понимать их по жестам. Сам он по-своему привязался к больному, ухаживал за ним, читал ему каждый день Священное Писание и Псалтирь, рассказывал о монастырской жизни, так, как сам ее понимал. Любимов слушал очень внимательно. После этого тихо засыпал, а Митя в своем закутке принимался писать образ Архангела Михаила. Но просыпался Степан Степанович всегда в большом беспокойстве, что уж там ему снилось, неизвестно, но он жестом призывал к себе Митю, брал его за руку и долго с мольбой, с болью, и с каким-то вопросом смотрел ему в глаза.

– Исповедываться вам как-либо надо, Степан Степанович, – тихо говорил Митя. – Душу облегчите, Бог знает, может, и послабление будет в болезни. А коли нет, все одно, как же это без исповеди-то? Пригласить отца Сергия?

Любимов все молчал да хмурился, но вот, наконец, после очередных таких уговоров кивнул головой: пригласить! И бумагу жестами попросил, и принялся что-то выводить на ней подвижной правой рукой. Митя понял: грехов исповедание.

Отец Сергий приехал поспешно и долго не выходил от больного. А когда вышел наконец, и Митя, вернувшись в комнату, вопросительно глянул на Любимова, то вновь увидел в глазах его слезы, но выражение лица Степана Степановича было уже иным – спокойным и умиротворенным. И как будто бы надежда во взгляде…

Тут и появился Павел Дмитриевич.

– Куда вы, сударь? – шепотом осведомился Митя, самовольно останавливая его в дверях. – От Степана Степановича только что вышел священник и…

– Вот и хорошо, что священник, – оборвал Мстиславский, отстраняя Митю.

– Пропусти его, Митенька, – услышал юный иконописец голос Натальи и поспешно обернулся на этот голос.

– Это Маши касаемо, – продолжала Наталья. – Поклон тебе от нее…

Тут уж Митя совсем растерялся.

– Проводи меня в гостиную, – попросила его Вельяминова…

Степан Степанович часто мигал, глядя на Мстиславского. Видно было, что он силится вспомнить, кто этот человек, лицо которого ему вроде бы знакомо, но вспомнить не получается.

– Не узнаешь, Степан? – Павел вздохнул. – Пашку Мстиславского не узнаешь?

Изменился в лице Любимов, помрачнел, в широко открытых от удивления глазах мелькнула едва ли не ненависть. Он поднял руку, то ли защититься желая, то ли, напротив, ударить.

– Не гневайся, Степан, – тихо сказал Павел. – Сколько лет прошло… Вон уж дочь какая у меня… Невеста.

Любимов часто задышал. Лицо его стало непроницаемым, и не понять было, о чем он думает.

– Я прощения пришел просить у тебя, Степан Степанович, – продолжал Мстиславский. – За грех мой давний… Прости.

Он с искренним чувством поклонился.

– Маша – дочь моя… ты же знал, Степан, всегда знал… Не поминай зла, и я тебе не помяну, что ты посягал на нее, если только…

Он вытащил из кармана заранее приготовленную бумагу, поднес ее к глазам Любимова, чтобы тот мог прочитать, затем взял со стола перо, обмакнул в чернильницу…

– Подписывай! – тихо приказал Степану Степановичу, подавая ему перо. Любимов, не колеблясь ни секунды, подписал. Когда он возвращал перо Мстиславскому, рука его подрагивала.

– Чудесно! – воскликнул Павел Дмитриевич. – Скоро Маша по закону станет княжной Мстиславской, а ты, Степан, забудешь навсегда, что она холопкой твоей была.

Поклонившись на прощанье, он вышел, а Любимов еще долго смотрел на закрывшуюся за ним дверь, и даже Митя, будь он сейчас здесь, не смог бы разгадать, о чем думает Степан Степанович…

…– Ты очень любишь ее? – спросила Наталья Митю, который, застыв, стоял возле ее кресла, размышляя о своем, невеселом.

– Кого? – встрепенулся юноша и покраснел.

– А право жаль… – сказала Наталья. – Ты славный. И сдается мне, что с тобой она счастливее была бы, чем с… Ну да на все воля Божия. Тот, кого ты видел сейчас – ее отец.

– Отец?!

– Да. И очень скоро об этом все узнают. Князь Павел Дмитриевич Мстиславский.

Митя вымученно улыбнулся.

– Я понял, – тихо сказал он. – Вы говорите это для того, чтобы я и думать забыл… Вчерашняя крепостная мне, мужику, еще могла б за ровню сойти, а княжна нынешняя… Да что с того! Она другого любит…

– В монастырь собираешься?

– Теперь уж не знаю. Пока-то, дело ясное, не могу бросить Степана Степановича, привык он ко мне… А там… да уж чувствую…

Он совсем засмущался и замолчал. Оправившись, заговорил о другом.

– О Ксении Шерстовой слышали, Наталья Алексеевна?

– Нет. А что с ней?

– С ней-то все слава Богу. Проняли ее речи батюшки Сергия, покаяние принесла, причащалась в храме. А вот за Ванечку, друга, душа неспокойна. Голову он из-за нее потерял в пару дней! Вот как. Два дня назад увезла его (иначе не скажешь!) в именье свое, дабы там обвенчаться, да по пути заедут к Ваниным родителям…

– Удивительно! Скоренько что-то…

– Вот и отец Сергий им о том же… – вздохнул Митя. – Не послушали. Им обоим хорошо – Ксении Петровне жить не на что, а Ванечка богат… отец его то есть. А купцу из мужиков лестно будет сына на дворянке женить. Одно плохо – Ксения Петровна властная слишком, а Ваня – податлив… И жить будут в ее доме. Как пожелает, станет она им помыкать.

– Что ж, помолимся, что бы все-таки сладилось все у них, – сказала Наталья. И помолчав, добавила:

– Я тоже замуж выхожу… за князя Мстиславского.

…Отдав вольную на сохранение отцу Сергию, Павел и Наталья, не мешкая, отправились в Петербург.

Глава двенадцатая

Дело не завершено

Несчастное дело Лопухиных было кончено. Главных заговорщиков приговорили к плетям и ссылке. Но подозреваемым было еще о чем печалиться. Рьяный Лесток и подозрительный Ушаков готовы были продолжать розыск.

…Александр в который раз мерил шагами свою камеру. Как не пытался он отогнать от себя это чувство, но оно было – чувство зверя, загнанного в клетку. Его бросили сюда совершенно неожиданно, без предъявления чего-либо, доказывающего законность ареста. Устного распоряжения Андрея Ивановича вполне хватило.

…Теперь, когда юный Вельяминов был у него в руках, Ушаков позволил себе слегка расслабиться и спокойно подумать.

Кириллу Прокудина, сидящего под стражей, допрашивать было бесполезно – граф впал в полное уныние, едва ли не в слабоумие, и рта ни с кем не раскрывал. Обвинений против него не было никаких, кроме перехода в католичество, о чем свидетельствовали несколько человек. Мотивы доноса на Прокудина, как и свидетельств против него были самые заурядные – боязнь «недоносительства», личная неприязнь некоторых сотрудников, желание выслужиться перед грозным генералом, ожидание награды за «правый донос»… Прокудин был Андрею Ивановичу неинтересен. Что можно узнать от него? Что рылся в секретных бумагах Коллегии иностранных дел? Это и так ясно, и это дело Бестужева. Ушакова смущало другое: именно его-то, Бестужева, какова роль во всей этой путанице? Ведь есть еще одно более чем странное обстоятельство: католический священник, по всей видимости, отвративший графа от Православия, и юный Фалькенберг, агент Лестока, исчезли. Оба. А Фалькенберг был одним из главных свидетелей в Лопухинском деле… Искать их сейчас – как иголку в сене. Но Вельяминов, весьма вероятно, в сем исчезновении замешен. В петербургском доме Александра по приказу Ушакова устроили обыск, но не нашли ничего интересного, только пара записочек от некоей Н. легла на стол Андрея Ивановича. Любовных записочек… И наконец, из светской, ничего не значащей переписки Вельяминова Ушаков выудил черновик письма к некоей особе, которую Александр называл Наденькой. После короткого размышления Ушаков пришел к мысли, что Наденька – это Надежда Кирилловна Прокудина. Это было что-то, хотя, вроде бы, – и ничего ровным счетом. Генерал не знал, как пригодится ему это открытие, но чувствовал, что пригодится.

Александра он решил потомить несколько деньков, пусть и он голову поломает, подумает, куда вляпался, и стоит ли шутить с Ушаковым…

И вот, наконец, однажды ранним утром Александр Вельяминов услышал:

– К допросу!

Это по-человечески не могло его не встревожить, но в то же время почти что и обрадовало: сейчас хоть что-то проясниться, неизвестностью он был уже достаточно измучен. Предполагать юноша что-то мог, конечно, но чего стоят все его предположения, когда за него взялась, по-видимому, сама Тайная канцелярия?

В кабинете, куда привели Александра, его встречал Ушаков. При виде полной фигуры в генеральском мундире Александр невольно поежился – сам генерал-аншеф, значит, дело серьезное…

Ушаков очень приятно улыбался.

– Присаживайтесь, Александр Алексеевич, – сказал он так любезно, словно дело происходило в светской гостиной, а не в кабинете Тайной канцелярии. Александр молча сел на указанный ему стул. От Ушакова, конечно, не укрылось его страшное напряжение, хотя и старательно Александром скрываемое за внешней непринужденностью. Не укрылся и немой вопрос – «в чем дело?» – в воспаленных от недосыпанья глазах: в тюрьме спалось не очень сладко. В ответ Андрей Иванович вновь мило улыбнулся. Чуть поодаль сидел Шешковский – тише воды, ниже травы. Больше никого в кабинете не было.

– Прошу прощения, сударь, – сказал Ушаков, – за некоторые… хм… неприятности, которые мы были вынуждены вам доставить. Надеюсь, что сейчас мы разрешим кой-какие недоумения, и вы, вполне возможно, будете свободны.

Александр в свою очередь любезно улыбнулся на это «вполне возможно», но ничего не ответил. Он ждал. Ушаков решил, что затягивать молчание смысла нет.

– Александр Алексеевич, – продолжил он таким тоном, словно был давним добрым знакомым Александра. – Ведь не пустяшный разговор у нас с вами, да… Дело о покушении на жизнь Ее Императорского Величества – не шуточки! Слава Богу, виновные повинились и наказаны. Но дело сие, скажу я вам, столь запутанное, что до сих пор работы остается непочатый край. Так уж прямо и хочется попросить: ну уж пожалейте вы нас, убогих, господа подозреваемые!

В ответ на эту неожиданную издевку Александр усмехнулся. «Ничего, – довольно подумал генерал, – скоро посмиренней глядеть станешь!»

– Поэтому прошу вас не тянуть с ответами на предлагаемые вопросы, – закончил он. – Так, – имя, звание…

Шешковский, вновь заменивший на сегодняшний день секретаря, – ввиду совершенной тайности взятого на себя самовольно Ушаковым дела, старательно записывал ответы Вельяминова на первые формальные вопросы.

– Так, – сказал генерал, когда с этим было покончено. – А теперь не угодно ли вам будет объяснить, Александр Алексеевич, какое касательство имел родной дядя ваш, полковник Василий Вельяминов к государевой преступнице Наталье Лопухиной?

– Никакого.

– Будто бы? Однако ж его довольно часто видели в кругу Натальи Федоровны.

– У нее многие бывали.

– Да, но откровенностью ее пользовались немногие. Господин Фалькенберг, вам близко знакомый…

– Простите, ваше превосходительство, – прервал Александр бегло текущую речь Ушакова, – я не имею чести знать господина Фалькенберга.

Андрей Иванович неприязненно поморщился, – конечно же, Фалькенберг был упомянут им вот так, вскользь, недаром, но он не ждал, что Вельминов осмелиться перебить его на полуслове. «Отметает всякий намек на знакомство с немцем, – подумал Андрей Иванович, – однако ж слишком поспешливо… Продолжим».

– Прошу дослушать, будьте любезны. Так вот, господин Фалькенберг, как и многие другие общие знакомцы Лопухиной и дяди вашего, подтверждает, что в обществе сей особы не раз слышал крамольные речи от господина Вельяминова. Так откуда же такая нелюбовь к священной Царской особе? Александр Алексеевич, вы, находясь на своей должности, кажется, должны были бы построже наблюдать за вашими сродниками. Или же… может быть, ваше особое положение и послужило причиной некоего соблазна?

Яснее выразиться было нельзя. Генерал смотрел теперь Александру прямо в глаза, и взгляд его уговаривал: «Произнеси одно имя! Мне пока что его произносить не с руки. Только имя и подпись под именем, – и ты свободен. И не просто свободен: мы отныне – друзья».

– Я не понимаю, ваше превосходительство, что вам угодно от меня, и чем могу я помочь в деле, к которому не имею не малейшего касательства.

– Советую понять, – промурлыкал Ушаков. – Может быть сейчас вы просто несколько растеряны? У вас будет достаточно времени для раздумий. Подпишите.

Ушаков взял у Степана допросные листы и протянул их Александру. Тот подписал после того, как пробежал их глазами.

Когда Саша вновь водворен был в камеру, она показалась ему еще мрачнее прежнего. «Я погиб! – думал Александр. – Он решил потрясти меня насчет вице-канцлера, копает под Бестужева! Просто так я не отделаюсь…»

А в это время Ушаков раздумывал: прав ли он или нет в своих рассуждениях? И нужно ли продолжать эту игру против вице-канцлера? Отправив на дыбу родственницу Бестужева по мужу, Анну Гавриловну, Ушаков долго прикидывал и так, и сяк, и наконец решил, что – вздор: Бестужев не при чем, и эта бабья крамольная болтовня вряд каким боком касается главы внешней политики. Теперь же генерал-аншеф вновь засомневался. По крайней мере… этот мальчишка Вельяминов… Нет, надо из него как следует все выжать. Сегодня он, Ушаков, виделся с Лестоком. Лейб-медик, старый друг Государыни, мрачен и надут – подкоп под Бестужева не удался. Вот бы ему, Лестоку, Сашку Вельяминова в руки, тот бы живым его не отпустил, это как пить дать, пока не вырвал бы заветное имя! Имя нужно одно – Бес-ту-жев… А может и впрямь перепоручить Сашеньку Лестоку, и дело с концом? Да, а ходатайство Разумовского за семейство Вельяминовых, а близость мальчишки к вице-канцлеру, которая может совсем другим – чем-нибудь весьма неприятным для него, Ушакова, обернуться?.. Нет, надо тайно… А потом… ежели крамолы не сыщется (в чем Андрей не был уверен), неплохо было бы мальчишку у Бестужева перетащить под свое руководство. Из него можно сделать что-то очень даже путное.

Несколько допросов прошли в том же духе, так что Александра стала тяготить кажущаяся непритворной любезность грозного генерала. В иные моменты, например, когда Андрей Иванович мило приглашал его присесть, Александр ловил себя на мысли, что ему просто хочется отвесить его превосходительству оплеуху. «Может быть, он этого и добивается?» – думал Саша. Наконец Ушакову самому надоела эта игра. И однажды Вельяминов проснулся среди глубокой ночи от грубого толчка, его стянули с постели и объявили:

– К допросу!

«Кажется, начинается», – подумал Александр, с трудом разлепляя ресницы. Его проводили (можно сказать – протащили) в знакомый кабинет, где освещенные средь ночного мрака скудным светом сальных свечей Ушаков и подручный его Шешковский смотрелись очень впечатляюще и грозно. Поблескивала звезда на мундире генерал-аншефа. Александр тупо уставился на нее – он не совсем еще проснулся, хотя сердце уже заколотилось так, что остатки сна должны теперь быстренько улетучиться. На этот раз Андрей Иванович не пригласил его присесть.