Текст книги "Краткая история тракторов по-украински"

Автор книги: Марина Левицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Я переслала письмо отцу.

Адвокат также сообщил мне, что шансы на успех заметно возрастут, если брак продлится пять лет или если от него будет ребенок. Но этого я отцу не сказала.

2
МАЛЕНЬКОЕ МАМИНО НАСЛЕДСТВО

Под лестницей у мамы была кладовка, доверху набитая консервными банками с рыбой, мясом, помидорами, фруктами, овощами и пудингами; пачками сахара (песка, пудры, глазури и «демерары»), муки (простой, с разрыхлителем и непросеянной), риса (для пудинга и длиннозерного), пасты (макарон, ракушек и вермишели), чечевицы, гречки, лущеного гороха, ячменя; бутылками с маслом (растительным, подсолнечным и оливковым); соленьями (помидорами, огурцами и свеклой); коробками с сухими завтраками (в основном со «ШредедУит» 22
  Товарный знак сухого завтрака из неочищенной пшеницы с добавкой отрубей без сахара и соли; производится компанией «Крафт фудс».


[Закрыть]); пачками печенья (главным образом шоколадного – диетического) и головами шоколада. На полу стояли большие и маленькие бутылки с целыми галлонами густой, розовато-лиловой наливки, приготовленной из слив, желтого сахара и гвоздики, одна рюмка которой гарантированно погружала даже самого закоренелого алкоголика (а в украинской общине таких было хоть отбавляй) в коматозное состояние часа на три.

Наверху под кроватями в раздвижных ящиках хранилась консервация (в основном сливы) и банки с домашним вареньем (сливовым, клубничным, малиновым, черносмородинным и айвовым во всех возможных сочетаниях). В сараях для рассады и гараже стояли картонные ящики с последним урожаем яблок – «брамлеями», «батской красавицей» и «гриве». Каждый сорт завернут в отдельную газету и благоухал сильным фруктовым ароматом. К весне их кожура становилась мягкой, как воск, а сами плоды сморщивались, но все равно годились для яблочного пирога и блинов. (Падалицу и побитые фрукты сразу же собирали, резали и варили.) В прохладной темноте флигеля висели сетки с морковкой и картошкой, на которой еще оставался слой суглинка, а также связки лука и чеснока.

Когда в 1979 году родители купили морозильную камеру, то горох, бобы, спаржу и ягоду вскоре стали складывать в пластиковые ванночки из-под мороженого, на каждой стояла наклейка с датой, и мы открывали их все по очереди. Даже укроп и петрушку заворачивали в полиэтиленовые пакетики и откладывали про запас, так что у нас круглый год всего было вдоволь.

Когда я поддразнивала маму из-за этих запасов, которыми можно было накормить целую армию, она грозила мне пальцем и говорила:

– Це на той случай, если твой Тони Бенн33
  Энтони Нил Уэджвуд Бенн, бывш. 2-й виконт Стэнсгейтский (р. 1925) – британский политик леворадикального крыла Лейбористской партии.


[Закрыть] прийде до власти.

Мама знала, что такое идеология и что такое голод. Когда ей был двадцать один год, Сталин решил, что голод можно использовать как политическое оружие против украинских кулаков. Она знала – и это знание никогда не покидало ее все пятьдесят лет жизни в Англии, а затем проникло и в сердца ее детей, – знала наверняка, что за ломящимися полками и изобильными прилавками «Теско» и кооперативных магазинов по-прежнему рыщет голод – скелет с вытаращенными глазами, только и ждет подходящего момента, чтобы сцапать тебя, едва зазеваешься. Сцапать и запихнуть в поезд, или бросить на телегу, или загнать в толпу беженцев и отправить в очередное путешествие с неизменной станцией назначения – смерть.

Единственный способ перехитрить голод – копить и экономничать, постоянно откладывая то одну, то другую мелочь, которой можно будет от него откупиться. У мамы развилась необычайная страсть к бережливости. Она могла пройти полмили по Хай-стрит, чтобы сэкономить один пенс на мешке сахара. Никогда не покупала того, что могла сделать сама. Нам с сестрой унизительно было одеваться в платья, сшитые из рыночных обрезков. Но приходилось мириться с традиционными рецептами и домашней выпечкой, тогда как нам безумно хотелось поесть в закусочной и попробовать нарезанного ломтями белого хлеба. Если мама не могла сшить чего-нибудь сама, она покупала подержанные вещи. Обувь, пальто, домашняя утварь – у других все это было с самого начала: люди выбирали для себя вещи, использовали их, а потом выбрасывали. Но если мама покупала что-нибудь новое, то старалась найти как можно дешевле, желательно уцененное или со скидкой. Подгнившие фрукты, консервы с вмятинами, устаревшие фасоны, которые были модными в прошлом году. Какая разница – мы ведь не гордые и не какие-то дурачки, чтобы тратить деньги на одежду, говорила мама, ведь каждый культурный человек знает, что главное – то, что у тебя за душой.

Отец жил в совершенно другом мире. Он был конструктором и каждый день ездил на работу на тракторный завод в Донкастер. На свою зарплату он покупал вещи, которые приобретали его сослуживцы: новую одежду (чем тебе не нравится эта рубашка? я могла бы ее залатать), фотоаппарат (какая от него польза?), проигрыватель и виниловые пластинки (деньги на ветер!), книги (а в библиотеке столько хороших книжек!), разнообразные инструменты (чтоб мастерить дома всякие дурацкие штуки), мебель (в кооперативном можно было купить дешевле), новый мотоцикл (гасает, как малохольный). Каждую неделю он отдавал маме стабильную, довольно щедрую сумму на хозяйство, а остальное тратил на себя.

Таким образом за пятьдесят лет экономии, консервирования, стряпни и шитья мама скопила на черный день несколько тысяч фунтов – из тех денег, которые отец отдавал ей каждую неделю. Она приготовила для голода ответный удар и по ночам чувствовала себя в полной безопасности, поскольку могла передать эту безопасность в дар своим детям – в случае, если голод все же нагрянет. Но дар обернулся проклятием, и, к нашему стыду, мы с сестрой погрызлись из-за этого маленького маминого наследства.

После нашей перепалки на похоронах мы начали забрасывать друг друга гневными письмами и изливать злобу в телефонные трубки. Как только все это началось, остановиться уже было невозможно.

Она позвонила мне однажды вечером, когда Анна уже спала, а Майка не было дома. Хотела, чтобы я отказалась от части наследства в пользу одной из ее дочерей, покупавшей себе квартиру. Телефон прозвонил девять раз, и только после этого я сняла трубку, потому что знала – это она. «Не бери!» – твердил мне внутренний голос. Но в конце концов я все же сняла трубку, и все те обиды, которых мы никогда друг другу не высказывали, разом выплеснулись наружу. А ведь слово не воробей: вылетит – не поймаешь.

– Ты запугала ее и хитростью заставила подписать это дополнение к завещанию, Вера. Ты украла ее медальон. – (Неужели это я говорю такие ужасные вещи своей сестре?) – Мама любила нас обеих. Она хотела, чтобы мы разделили наследство поровну.

– Только не смеши меня! – Сестра говорила резко и холодно. – Она могла отдать медальон только одной из нас. И отдала его мне. Потому что я была с ней, когда она в этом нуждалась. Я всегда с ней была, когда она во мне нуждалась. А ты – любимица, младшенькая, – ты бросила ее в беде. – (Ничего себе! Как она может говорить такое мне – своей крошке сестренке?) – Ничего другого я от тебя и не ожидала.

Мы обе придерживались той школы дипломатии, согласно которой «лучшая защита – нападение».

– Мама любила меня. А тебя, Вера, боялась. Да, мы все боялись тебя – твоего сарказма, взрывного характера. Ты годами мною командовала. Сколько можно мною командовать?

От этих слов я должна была почувствовать себя взрослой, но наоборот – снова ощутила себя четырехлетней девочкой.

– Ты просто умыла руки, как поступала всю свою жизнь, Надежда. Играла в политику, в эти свои жалкие игрушки. Такая умница – мечтала переделать весь мир, пока другие по-настоящему вкалывали. Ты просто бездельничала, свалив все на меня.

– А ты просто сунула свой нос и все взяла на себя.

– Кому-то же нужно было взять на себя ответственность, ведь о тебе речь даже не шла. У тебя не хватало времени на маму. Куда там! Ты была слишком занята своей потрясающей карьерой!

(Бах! Она задела мое больное место. Меня мучила совесть за то, что я не бросила все и не примчалась к маме. Вера заставляла меня обороняться, но я сразу же перешла в наступление.)

– Вы только послушайте ее! Да ты ни одного дня в своей жизни не работала! Жила на деньги муженька. – (Трах! Удар ниже пояса.) – А вот мне всегда приходилось зарабатывать себе на жизнь. На мне лежит ответственность, обязательства. Мама это понимала. Она-то знала, что такое вкалывать.

– То была настоящая работа, а не эта твоя слащавая бабская благотворительность – полная дичь и пустая трата времени. Лучше бы на огороде копалась.

– Ты же не понимаешь, что такое работа, Вера. С тобой всегда был Большой Дик со счетами на представительские расходы, фондовыми опционами и ежегодными премиями, который ловко проворачивал свои делишки и уклонялся от уплаты налогов. Потом, когда лавочка прикрылась, ты попыталась обчистить его до последнего пенни. Мама всегда говорила, что понимает, почему он с тобой развелся. Ты так мерзко с ним обращалась. – (Ха! В самое яблочко!) – Это говорила твоя родная мать, Вера!

– Она не знала, с чем мне приходилось мириться.

– Зато она знала, с чем приходилось мириться ему.

Телефон плевался и трещал от нашей ярости.

– Твоя беда в том, Надежда, что голова у тебя забита всякой ерундой и ты не знаешь жизни.

– Мне уже, слава богу, сорок семь, Вера, и я знаю жизнь. Просто я смотрю на нее под другим углом.

– Возраст не имеет значения. Ты так и осталась ребенком. И будешь им всегда. Ты все принимала как должное.

– Я тоже шла на уступки. Работала. Пыталась улучшить людям жизнь. Тебе этого не понять, – снова прохныкала четырехлетняя соплячка.

– Вот те на! Пыталась улучшить людям жизнь! Какие мы благородные!

– Лучше посмотри на себя, Вера. Ты только то и делала, что набивала себе карманы, обчищая других.

– Мне приходилось бороться за жизнь. За себя и своих девочек. Легко быть выше, если ты не знала лишений. Когда попадаешь в ловушку, приходится выбираться из нее любыми способами.

(Я тебя умоляю! Она по-прежнему ворошит все это военное старье! Пора уже сбросить весь этот утиль на помойку. )

– Какая ловушка? Какие лишения? Это же было полвека назад! Ты посмотри на себя сейчас! Вся аж извиваешься от злости, как желчная гадюка! – (Я начала говорить тоном социального работника.) – Ты должна научиться избавляться от прошлого.

– Избавь меня от этой прекраснодушной хипповской болтовни! Давай просто поговорим о реальных вещах.

– Если ты будешь вымогать у меня деньги, я лучше отдам их в «Оксфам».

– Ах, ах, в «Оксфам» – как душераздирающе!

Короче, маленькое мамино наследство так и осталось лежать в банке, и после этого мы с сестрой не разговаривали почти два года, пока нас снова не свел вместе наш общий враг.

3
ТОЛСТЫЙ КОРИЧНЕВЫЙ КОНВЕРТ

– Так ты получил письмо от адвоката, папа? – Гм-м. Да-да. Он явно был не расположен к разговору.

– Ну и что ты думаешь?

– Ага, ну… – Он кашлянул. Его голос звучал напряженно. Он не любил говорить по телефону. – Ну, я показав его Валентине.

– И что она сказала?

– Шо сказала? Ну… – Опять кашель. – Сказала, шо закон не може розлучить мужа з его женою.

– Ты разве не читал письмо адвоката?

– Да. Не. Но она усё равно так сказала. Она так думае.

– Но она думает неправильно, папа. Неправильно!

– Гм-м.

– А ты? Что ты ей сказал? – Я пыталась сохранять самообладание.

– Ну шо я можу сказать? – В голосе его сквозила какая-то беспомощность, словно он подчинился силам, над которыми был не властен.

– Ты мог сказать, например, что тебе не нравится эта идея с женитьбой. Ведь мог же?

От страха у меня свело желудок. Я поняла, что он пойдет до конца и мне придется с этим смириться.

– Ага. Да. Не.

– Что ты хочешь сказать этими «да» – «нет»? – От раздражения у меня саднило в горле. Я изо всех сил старалась говорить спокойно.

– Я не можу етого сказать. Я ничого не можу сказать.

– Папа, ради бога…

– Слухай, Надежда, мы поженимся, и усё. И не треба за ето больше говорить.

У меня было такое чувство, будто происходит что-то ужасное, но я впервые видела отца таким бодрым и взволнованным после смерти мамы.

Он уже не первый раз мечтал спасти нищих украинцев. Однажды решил найти членов семьи, которых не видел полвека, и привезти их всех в Питерборо. Разослал письма в горсоветы и сельские почтамты по всей Украине. К нам приходили десятки ответов от пронырливых «родичей», захотевших воспользоваться его приглашением. Но мама положила всему этому конец.

Теперь я видела, что отец направил всю свою энергию на эту женщину и ее сына, которые должны были заменить ему семью. Он мог бы говорить с ними на своем родном языке. Таком красивом, что любого сделает поэтом. А украинские пейзажи кого угодно превратят в художника. Выкрашенные голубой краской деревянные хаты, поля золотистой пшеницы, серебристые березовые рощи и широкие реки, неторопливо и плавно катящие свои волны. Хоть он и не вернется на родину, сама Украина приедет к нему домой.

Я была в Украине. Видела бетонные жилые корпуса и реки с дохлой рыбой.

– Папа, Украина не такая, как ты запомнил. Она сейчас другая. И люди другие. Песен больше не поют – разве только водки напьются. Их интересуют только покупки. Западные товары. Мода. Электроника. Американские модели.

– Гм-м. Ето ты просто так говоришь. Може, оно и так. Но если я зможу спасти хоть одного прекрасного человека…

Он снова замечтался.

Правда, есть одна проблема. Срок действия ее туристической визы истекает через три недели, пояснил папа.

– А ей ище надо получить свидетельство о розводе од мужа.

– Ты хочешь сказать, что она замужем?

– Муж остався в Украине. Между прочим, очень интеллигентный чоловек. Политехничеський директор. Я из ним зписався – даже балакав з ним по телефону. Он сказав, шо Валентина буде отличной женой. – Его голос звучал самодовольно. Будущий бывший муж перешлет документы по факсу в украинское посольство в Лондоне. А отец пока займется приготовлениями к свадьбе.

– Но если срок действия визы истекает через три недели, то получается, что ты опоздал. – (Мне очень хотелось на это надеяться.)

– Ну, если ей придеться вернуться, то мы поженимся вже после ее приезда обратно. Мы так решили – и нияких возражений.

Я заметила, что «я» успело превратиться в «мы». Я поняла: план разрабатывался уже давно и меня посвятили в него лишь на самом последнем этапе осуществления. Еели ей придется вернуться в Украину, он напишет ей письмо и она приедет обратно уже как его невеста.

– Но, папа, – сказала я, – ты же читал письмо адвоката. Ей могут не разрешить вернуться. Разве нет кого-нибудь другого, помоложе, кто бы мог на ней жениться?

Да, у этой находчивой женщины есть запасной план, сказал отец. Через агентство услуг на дому она познакомилась с одним молодым человеком, который оказался полностью парализован в результате дорожной аварии. Между прочим (сказал папа), очень порядочный молодой человек, из хорошей семьи. Бывший учитель. Она ухаживала за ним: купала, кормила с ложки, водила в туалет. Если ей откажут как невесте отца, она устроит так, что ее снова пригласят присматривать за этим молодым человеком «aupair» 44
  В качестве компаньонки (фр.).


[Закрыть]. Такая работа еще разрешена инструкциями по иммиграции. Она получит право на проживание аиpair в течение года, и за это время он влюбится в нее, и они поженятся. Тем самым ее будущее в этой стране будет обеспечено. Но для бедной Валентины это будет рабская жизнь, потому что он полностью от нее зависит – круглые сутки, тогда как отцовские потребности невелики (сказал папа). Отец знает об этом, потому что она водила его в этот дом и показывала этого молодого человека. «Видишь, на что он похож? – сказала она отцу. – Как я могу за него выйти?» (Только, само собой, она сказала это по-украински.) Нет, отец хотел избавить ее от такой подневольной жизни. Он принесет себя в жертву и женится на ней сам.

Меня мучила тревога. Но я сгорала от любопытства. Поэтому решила забыть о двухлетней вражде и позвонить сестре.

Когда я либерально миндальничала, Вера проявляла бескомпромиссность. А когда я колебалась, она принимала решительные меры.

– О боже, Надежда, что ж ты раньше-то не сказала? Мы должны ее остановить.

– Но если он будет с ней счастлив…

– Не смеши людей! Никого она не сделает счастливым. Совершенно ясно, что ей нужно. Не понимаю, Надежда, почему ты всегда становишься на сторону преступников…

– Но, Вера…

– Ты должна встретиться с ней и отвадить ее.

Я позвонила отцу.

– Папа, можно мне приехать и познакомиться с Валентиной?

– Не-не-не, нияких знакомств.

– Но почему?

Он запнулся. Трудно было так быстро найти отговорку.

– Она не говорить по-английски.

– Зато я говорю по-украински.

– Она дуже стеснительна.

– Мне так не показалось. Мы могли бы поговорить с ней о Ницше и Шопенгауэре. – (Ха-ха-ха!)

– Она работае.

– Ну тогда мы можем встретиться позже. После работы.

– Не, не в етом дило. Надежда, давай лучче не будем за ето говорить. До свидания.

Отец положил трубку. Он явно что-то скрывал.

Через несколько дней я позвонила ему опять. Пошла по другому пути.

– Привет, папа. Это я, Надежда. – (Он знал, что это я, но мне хотелось продемонстрировать дружелюбие.)

– Ага, да-да.

– Папа, Майк взял на этой неделе пару отгулов, и мы хотели бы приехать и повидаться с тобой. – Отец обожал моего мужа. Он мог говорить с ним о тракторах и аэропланах.

– Гм. Так. Дуже хорошо. И когда вы приедете?

– В субботу. Мы приедем в субботу на обед, около часа дня.

– Добре, я скажу Валентине.

Мы приехали раньше часа, надеясь ее застать, но она уже ушла. Дом выглядел запущенным и унылым. При маме там всегда стояли живые цветы, стол был застелен чистой скатертью и пахло вкусной едой. Теперь же вместо цветов – грязные чашки, стопки бумаги, книги и неубранные вещи. Голый темно-коричневый пластиковый стол застелен газетой, на которой валялись куски черствого хлеба и яблочные очистки. Воняло прогорклым жиром.

Однако отец был в прекрасном настроении. Виду него был бодрый и живой. Волосы, ставшие теперь совсем седыми и тонкими, отросли и растрепались на затылке. Кожа потемнела, натянулась и немного покрылась веснушками: наверное, он выходил в сад. Глаза у отца горели. Он угостил нас обедом: рыбными консервами, консервированными помидорами, черным хлебом и яблоками-«тосиба». Они готовились по специальному рецепту: отец собирал в саду яблоки, чистил, нарезал и складывал их в пирексовую тарелку, а затем запекал в микроволновке «Тосиба», пока они не становились клейкими и твердыми. Гордясь своим изобретением, отец постоянно нам подкладывал яблоки и дал немного с собой.

Я заволновалась: не вредно ли есть так много консервов? Полноценно ли он питается? Проверила холодильник и кладовку: молоко, сыр, крупы, хлеб и куча консервов. Ни одного свежего фрукта или овоща, за исключением яблок-«тосиба» и сплошь почерневших бананов. Но выглядел он хорошо. Я начала составлять список покупок.

– Тебе нужно есть побольше свежих фруктов и овощей, папа, – сказала я. Отец согласился на цветную капусту и морковку. Он перестал есть мороженый горох и бобы – от них кашель.

– Валентина тебе готовит? – спросила я.

– Иногда готовить, – уклончиво ответил он.

Я схватила половую тряпку и принялась отмывать грязь. Вся квартира была покрыта толстым слоем пыли и липкими коричневыми пятнами от пролитого чая. Везде книги: история, биографии, космология – некоторые он покупал сам, другие брал в библиотеке. На столе в прихожей я увидела несколько листов бумаги, исписанных его мелким, неразборчивым, заостренным почерком, с множеством добавлений и зачеркиваний. Я с трудом читаю по-украински, если написано от руки, но, судя по расположению строк, это были стихи. Отец опубликовал свое первое стихотворение в четырнадцать лет. То были хвалебные вирши в честь новой гидроэлектростанции, построенной на реке Днепр в 1927 году. Учась на инженера в Киеве, отец входил в тайный кружок украинских поэтов, который был впоследствии запрещен, поскольку в Советском Союзе языком межнационального общения объявили русский. Я обрадовалась, что отец по-прежнему пишет стихи. Даже немного загордилась им. Потом сложила бумаги в аккуратную стопку и протерла стол.

В соседней комнате Майк развалился в кресле с рюмкой сливянки. Полуприкрыв веки, он геройски сохранял внимательное выражение лица, пока отец монотонно бубнил:

– В етой прекрасной стране произошла страшна трагедия. Ее постигли две напасти – фашизм и коммунизм.

На стене над камином висела карта Европы. Границы России и Германии отец выделил жирными линиями с таким нажимом, что бумага кое-где прорвалась. Грубые изображения свастики, императорского орла, серпа и молота были покрыты гневными каракулями. Голос отца повысился и задрожал, и он заговорил с еще большим жаром:

– Як вы думаете, если я смогу спасти хотя б одного человека – одного-единственного чоловека – одетого кошмара, ето будет нравственный поступок?

Майк дипломатично промямлил что-то себе поднос.

– Понимаешь, Михаил, – отец заговорил доверительным тоном, как мужчина с мужчиной. – В ребенка може буть токо одна мать, но мущина може влюбляться много раз в жизни. Ето совершенно нормально. Ты согласен?

Я напрягла слух, пытаясь расслышать ответ Майка, но смогла уловить лишь невнятное бормотание.

– Я можу понять состояние Веры й Нади. Они потеряли мать. Но они согласяться зи мной, когда увидят, яка Валентина прекрасна женшина. – (Ой ли?) – Конешно, когда я познакомився зи своей первой женой Людмилой, она тоже була красива. Ты ж знаешь, я ее тоже спас. На нее напали яки-то хлопци, котори хотели отобрать в нее коньки, и я за нее вступився. 3 того раза мы тесно подружилися. Да, мущина – прирожденный защитник женщины. – (Я тебя умоляю!) – Валентина – ще одна красива женщина, котора взывае ко мне о помощи. Як же я можу пройти мимо?

Он начал перечислять все те ужасы, от которых ее спасал. Вся украинская община твердила о том, что в тамошних магазинах нет еды. Люди едят только то, что выращивают у себя на огороде, – почти как в старину. Гривна катастрофически упала и продолжает падать каждый день. В Харькове зарегистрирована вспышка холеры. На Донбассе свирепствует дифтерия. В Житомире на женщину напали средь бела дня и отрубили ей пальцы с золотыми кольцами. В лесах вокруг Чернобыля срубили деревья и сделали из них в Чернигове радиоактивную мебель, которую распродали по всей стране, так что люди теперь облучаются в своих же собственных квартирах. В Донецке при взрыве в шахте погибли четырнадцать горняков. На железнодорожном вокзале в Одессе арестовали мужчину, у которого в чемодане обнаружили целый комок урана. Во Львове одна молодая женщина, провозгласившая себя вторым Христом, убедила всех в том, что через полгода наступит конец света. Повсюду царят хаос и беззаконие. Но гораздо страшнее – крушение духовных и нравственных принципов. Некоторые люди вернулись в старую церковь, но большинство вступает в новые вздорные секты, проникающие в страну с Запада, или обращаются к гадалкам, пятидесятникам, провидцам и самобичевателям, просто заколачивающим деньгу. Никто не знает, во что верить и кому доверять.

– Если я зможу спасти хоть одного чоловека…

– Ну вот, приплыли! – Я швырнула в отца мокрой половой тряпкой, и та упала ему на колени. – Папа, по-моему, ты запутался в идеологии. Валентина и ее муж были членами партии. Преуспевающими, наделенными властью людьми. При коммунизме дела у них шли прекрасно. И бегут они не от коммунизма, а от капитализма. А ты ведь у нас за капитализм, не так ли?

– Гм-м, – он подобрал тряпку и по рассеянности протер ею лоб. – Гм-м.

Я поняла, что идеология и Валентина – совершенно разные вещи.

– Так когда же мы сможем с ней познакомиться?

– Она должна прийти сюда после смены, часов у пьять, – сказал отец. – Мне треба ей кой-шо передать. – И он взял с серванта толстый коричневый конверт, плотно набитый бумагами.

– Так, может, я пока выскочу в магазин? А потом, когда она вернется, вместе попьем чаю. – Бодрый, проникновенный тон. Чисто английский. Он помог мне отрешиться от всей этой муки и безумия.

На обратном пути из магазина я притормозила возле той частной больницы, где работала Валентина. В эту самую больницу незадолго до смерти положили маму, так что место было хорошо мне знакомо. Я припарковалась у обочины, а потом, минуя парадную дверь, обошла здание и заглянула в кухонное окно. Полная женщина средних лет помешивала что-то на плите. Не она ли? Рядом с кухней – столовая, где несколько пожилых пациентов собирались пить чай. Пара скучающих подростков в детских комбинезонах возила их туда-сюда в каталках. Там были еще другие люди, державшие подносы с едой, но они стояли слишком далеко, и я не смогла их рассмотреть. Затем через парадную дверь начали выходить люди – они двигались к автобусной остановке. Персонал или родственники, навещавшие больных? Кого же я ищу, в конце-то концов? Женщину, подходящую под описание отца: красивую блондинку с огромным бюстом. Но таких здесь не было.

Когда я вернулась домой, отец был в отчаянии. Она позвонила и сказала, что не придет. Сразу поедет домой. Завтра она возвращается в Украину. Ему нужно увидеться с ней перед отъездом. Он должен передать ей подарок.

Конверт не был запечатан, и со своего места я увидела, что в нем – пара листов бумаги, исписанных тем же неразборчивым почерком, и несколько банкнот. Не удалось рассмотреть, сколько. Я почувствовала, как во мне закипает злость. Перед глазами пошли красные круги.

– Папа, зачем ты даешь ей деньги? Твоей пенсии и так еле хватает на жизнь.

– Надежда, ето не имеет к тебе ниякого отношения. Почому тебя так волнует, як я розпоряжаюсь своими деньгами? Или ты думаешь, шо тебе ничого не останеться, га?

– Неужели ты не видишь, что она тебя дурачит, папа? Мне кажется, я должна обратиться в полицию.

Он затаил дыхание. Отец боялся полиции, местного муниципалитета, даже почтальона в форменной одежде, приходившего каждый день к парадной двери. Я напугала его.

– Яка ты жестока, Надежда! Я воспитав бессердечного изверга! Вон з моего дома. Я не хочу – (хочу) – тебя больше видеть. Ты мине не дочка?! – Внезапно он закашлялся. Зрачки расширились. На губах выступила пена.

– Только без мелодраматизма, папа! Ты уже и раньше мне это говорил, не помнишь? Когда я была студенткой, а ты считал меня левачкой.

– Даже Ленин писав, шо етот левацкий коммунизм – детска… – (Кх-кх.) – Детска болезнь.

– Ты назвал меня троцкисткой. Сказал: «Убирайся из моего дома, я не желаю тебя больше видеть!» Но, как видишь, я до сих пор здесь. И по-прежнему выслушиваю весь этот бред.

– Так ты и була троцкисткой. Як и уси твои революционни студенты з их дурацькими флагами и прапорами. Ты хоть знаешь, шо делав Троцкий? Ты хоть знаешь, сколько он убив людей? И як он их убивав? Знаешь? Троцкий був извергом, похлеще Ленина. Похлеще Веры.

– Папа, если бы я даже была троцкисткой, которой я, кстати, не была, все равно очень бестактно было говорить такое своей дочери.

Это случилось двадцать пять лет назад, и я до сих пор помню тогдашнюю обиду, ведь раньше я свято верила в безграничную родительскую любовь. В действительности дело было не в политике, а в том, что он хотел навязать мне свою волю: отстоять свое отцовское право мною командовать.

Тут вмешался Майк:

– Николай, я уверен, вы сказали это не со зла. А тебе, Надежда, нечего ворошить прошлое. Сядьте оба, и давайте поговорим.

У него хорошо получается нас мирить.

Отец сел. Он весь трясся, стиснув челюсти. Я помнила его таким с детства, и мне хотелось стукнуть его или убежать.

– Николай, мне кажется, Надежда права. Одно дело – помочь ей переехать в Англию, и совсем другое – давать ей деньги.

– Ето на билеты. Если она вернеться, ей нужни будуть гроши на билеты.

– Но если она действительно вами дорожит, то придет повидаться с вами перед отъездом, не так ли? Захочет попрощаться, – сказал Майк.

Я молчала. Старалась не вмешиваться. Пошел он к черту, старый дурак.

– Гм-м. Може, оно й так.

Отец казался расстроенным. Прекрасно. Пусть расстраивается.

– Я, конечно, понимаю, Николай, что она очень привлекательна, – сказал Майк. (Что-о? Он понимает? Ладно, поговорим об этом потом.) – Но если она действительно собирается выйти за вас замуж, мне кажется немного подозрительным, что она не желает встречаться с вашими родственниками.

– Гм-м… – Отец никогда не спорил с Майком, как спорил со мной. Ведь Майк – мужчина, и к нему следует относиться уважительно.

– А как же те деньги, которые она зарабатывает на всех своих работах? На билеты их должно хватить.

– Ей треба розсчитаться из долгами. Если я не дам ей гроши на билеты, она може никогда больше не приехать. – На его лице появилась полная растерянность. – А ще я написав ей стихи. И хотев бы их ей прочитать.

Я поняла – и Майк одновременно понял, – что он по уши втюрился. Какой идиот!

– Хорошо, где она остановилась в Питерборо? – спросил Майк. – Возможно, мы заедем к ней домой? – Теперь он был встревожен не меньше моего. И вероятно, заинтригован.

Мы все втроем загрузились в машину. Отец надел свой лучший пиджак и засунул коричневый конверт во внутренний верхний карман, у самого сердца. Он показал нам дорогу, и мы выехали на узкую улочку с рядом однотипных кирпичных домов, недалеко от центра города. Остановились возле дома с калиткой; к дверям вела разбитая щебеночная дорожка. Отец моментально выскочил из машины и побежал по дорожке, сжимая в руках конверт.

Я взглянула на отца со стороны, и меня поразили его старческий облик, сутулая, шаркающая походка. Но глаза у него при этом горели. Он позвонил в дверь. Тишина. Позвонил еще раз. И еще раз. И еще. Звонил все дольше и дольше. Через некоторое время послышался скрежет подъемного окна. Отец с нетерпением вздернул голову. Протянул конверт. Руки у него тряслись. Мы оба затаили дыхание, ожидая увидеть красивую блондинку с огромным бюстом, но вместо нее из окна высунул голову мужчина. На вид ему было лет сорок – с пышной каштановой шевелюрой и в белой рубашке с расстегнутым воротом.

– Проваливай, слыхал? Вали отсюда!

У отца отнялся язык. Дрожащими руками он протягивал конверт.

Шатен не обратил на конверт внимания.

– Ты нас уже достал! Сначала прислал письмо от адвоката, потом доставал ее на работе, а теперь явился домой. Ты вывел ее из себя. Так что теперь проваливай и оставь ее в покое! – Мужчина с грохотом захлопнул окно.

Отец весь как-то съежился и согнулся, застыв на месте. Майк обнял его за плечи и повел обратно к машине. Когда мы вернулись домой, отец почти ничего не говорил.

Майк сказал:

– Мне кажется, Николай, вы еще легко отделались. Советую вам завтра же положить эти деньги обратно в банк и забыть о ней.

Отец смущенно кивнул.

– Считаешь меня повным придурком? – спросил он Майка.

– Нет, что вы! – возразил Майк. – Любой мужчина может потерять голову из-за красивой женщины. – Он поймал на себе мой взгляд и улыбнулся, как бы извиняясь.