Текст книги "Краткая история тракторов по-украински"

Автор книги: Марина Левицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

– Вы частный детектив?

– Нет, я просто… – Воображение меня подвело. – Просто жду подругу.

– Если вы детектив, то можете проваливать к чертовой матери. Я не видела его уже три недели. Между нами все кончено.

Она развернулась и зашагала обратно к дому, увязая каблуками в хрустящем гравии.

Несколько минут спустя в дверях появился мужчина и стал пристально смотреть в мою сторону. Высокий и плотный, с густыми черными усами. Когда он направился ко мне по дорожке, я быстро включила зажигание и умчалась.

На обратном пути у меня появилась еще одна идея. Я свернула на Холл-стрит – к дому Боба Тернера, куда мы когда-то отвозили толстый коричневый конверт. Но дом оказался совершенно пуст, и на воротах висела табличка: «Продается». Я заглянула в окно: гардины еще не сняли, но никакой мебели внутри уже нет. Меня заметила соседка и высунула из-за двери голову, ощетиненную бигуди:

– Съехали.

– Станислав и Валентина?

– Эти-та давным-давно. Я-та думала, вам нужны Линакеры. Уехали на прошлой неделе. В Австралию. Вот повезло засранцам.

– Вы были знакомы с Валентиной и Станиславом?

– Маленько. Они так шумели – носились оба по дому посреди ночи. Даже и не знаю, зачем ему все это нужна была.

– Не знаете, где она сейчас живет?

– Последний раз слыхала, чта она вышла замуж за какого-та старого извращенца.

– Извращенца? Вы уверены?

– Нуда, за грязного старикана. Мистер Тернер так его и называл – «Валентинин грязный старикан». Они говорили, у него денег куры не клюют.

– Так и говорили?

Слезящиеся глаза под бигуди моргнули, но продолжали на меня пялиться. Я встретилась с ней взглядом.

– Она вышла за моего отца. Глаза снова моргнули и опустились.

– А вы в Украинский клуб-та не пробовали? Она туда время от времени наведывалась.

– Спасибо. Хорошая мысль.

В пожилой даме, сидевшей на регистрации в Украинском клубе, я узнала мамину подругу – Марию Корноухову, которой не видела с самых похорон. Мы крепко обняли друг друга. Она не встречала Валентину уже несколько недель. Ей хотелось знать, зачем я ее ишу и почему она не живет с отцом.

– Кукла розмалевана. Знаете, она никогда мине не нравилась, – сказала она по-украински.

– Мне тоже. Но я думала, она позаботится об отце.

– Ха! Хиба шо про его деньги! Бедна ваша мама – кажду копейку берегла. А ця все растратила на крема та прозрачни платья.

– И машины. Представляете, у нее было аж три машины.

– Три машины! Чокнуться можно! А пишочком? Хотя на своих шпильках она далеко не уйде.

– А теперь вот исчезла. Не знаем, где ее искать. Она понизила голос до шепота и сказала мне на самое ухо:

– А вы у гостиницу «Империал» не пробували?

Гостиница «Империал» оказалась на самом деле не гостиницей, а пивной, да и вовсе не имперской, однако темно-бордовая дерматиновая обивка и панели из красного дерева свидетельствовали о некоторых претензиях. Я до сих пор боялась заходить одна в паб, но, купив в баре полстакана имбирного пива, уселась в углу, откуда могла обозревать все помещение. Посетителями были в основном молодые люди, причем очень шумные: мужчины хлестали бутылочное светлое пиво, а женщины догонялись водкой или белым вином, перебрасываясь через весь зал непрестанными шутками, от которых можно оглохнуть. Видимо, они были завсегдатаями, поскольку обращались к бармену по имени и подтрунивали над его бритым черепом. Как Валентина со Станиславом могли находиться в таком месте? В дальнем конце бара я заметила молодого человека, убиравшего со столов пустые бокалы. С длинными вьющимися волосами и в ужасном багровом джемпере из полиэстера.

Дойдя до моего стола, он взглянул на меня, и наши глаза встретились. Я широко, дружелюбно улыбнулась:

– Здравствуй, Станислав! Как я рада тебя видеть! Не знала, что ты здесь работаешь. Где мама? Она тоже здесь работает?

Станислав не ответил. Забрал мой недопитый бокал и исчез в комнате за барной стойкой. Он так оттуда и не вышел. Через некоторое время появился бармен и попросил меня уйти.

– С какой стати? Я никому не мешаю. Сижу себе тихонько и пью.

– Кажись, вы уже допили.

– Я возьму еще.

– Слышь, пошла вон, а?

– По-моему, пивные предназначены для того, чтобы пить. – Я попыталась защитить свое буржуазное достоинство.

– Я сказал, вон отсюда.

Он так низко наклонился ко мне, что я услышала пивной перегар. Его бритый череп внезапно перестал казаться мне таким уж смешным.

– Хорошо, тогда я вычеркиваю вашу гостиницу из своего рекомендательного списка.

Когда я вновь очутилась на улице, уже смеркалось, но было еще тепло из-за вечернего солнца. Дождя мы не видели уже недели две, и во дворе за пивной воняло пивом и мочой. Когда я полезла в карман за ключами от машины, с удивлением обнаружила, что у меня дрожат руки, но решила не сдаваться. Подкралась к черному входу и заглянула в открытое окно судомойни. Ни Станислава, ни Валентины. Изнутри послышался возглас какого-то буйного завсегдатая:

– Слышь, Лысый Эд, че там за фигня?

И ответ Лысого Эда:

– Какая-то старая калоша угрожала официанту.

Я присела на пустую бочку – ноги устали. В голове пронеслись все встречи этого дня: кругом столько агрессии. И зачем мне все это нужно? Я залезла в машину и, не заезжая к отцу, помчалась прямиком домой в Кембридж – к Майку.

Вера моментально все объяснила:

– Они работают нелегально. Поэтому он и не хотел отвечать на твои вопросы. Ну и конечно, Станислав тоже, вероятно, не имеет права работать в пабе по несовершеннолетию.

(Ах, Старшая Сеструха, какое же у тебя инстинктивное чутье на все подозрительное, грязное, нечестное!)

– А женщина в доме Эрика Пайка?

– Видимо, его жена завела роман, пока он сам крутил шашни с Валентиной.

– Откуда ты все это знаешь, Вера?

– Как ты сама этого не знаешь, Надя?

22
ПРИМЕРНЫЕ ГРАЖДАНЕ

С тех пор как родители в 1946 году приехали в Англию, они всегда были примерными гражданами. Никогда не нарушали закон – ни единого раза. Они были слишком запуганы. Мучительно заполняли двусмысленно сформулированные анкеты: что, если ответят неправильно? Боялись требовать пособие: что, если будет инспекция? Из страха даже не подавали заявление на получение паспорта: что, если им не разрешат вернуться обратно? Ведь стоит нарваться на стукача – и тебя отправят на поезде в места не столь отдаленные.

И теперь представьте себе панический ужас отца, когда он получил повестку в суд за неуплату автомобильного акцизного сбора.

Дерьмовая Машина была обнаружена в одной из боковых улочек без акцизного диска. Отец же был зарегистрирован как владелец автомобиля.

– Понимаешь, через ету Валентину я первый раз у жизни став прыступником.

– Ничего страшного, папа. Уверена, это недоразумение.

– Не-не-не. Ты ничого не знаешь. Люди даже вмирали по недорозумению.

– Только не в Питерборо.

Я позвонила в автоинспекцию и обрисовала ситуацию. Рассказала человеку на другом конце провода, что отец никогда не ездил на этой машине – просто физически уже не в состоянии водить. Меня соединили с другим дальним бюрократом, но голос – постарше, женский, с йоркширскими гласными – оказался мягким и сочувственным. Внезапно я ни с того ни с сего расплакалась и неожиданно для себя выложила всю историю: увеличение груди, желтые резиновые перчатки и купленные за сало водительские права.

– Подумать только! Вот те раз! – заворковал мягкий голосок. – Какой бедняжка! Скажите, чтобы он не волновался. Я просто пришлю ему небольшой бланк. А он должен будет лишь уточнить ее имя и адрес.

– В том-то все и дело. Он не знает ее адреса. Мы вынуждены общаться через адвоката.

– Хорошо, тогда укажите адрес адвоката. Этого будет достаточно.

Я заполнила бланк за отца, а он расписался.

Несколько дней спустя он позвонил опять. Утром Дерьмовая Машина снова очутилась во дворе. Одной парой колес стояла в траве, рядом с гниющим «роликом». Задняя шина спущена, подфарник с водительской стороны разбит, а водительская дверца согнулась и привязана к дверной опоре веревкой, так что водителю приходилось садиться с пассажирской стороны, перелезая через рычаг коробки передач. Акцизный диск отсутствовал. В то же время исчезла из гаража «лада».

– Шось тут не так, – сказал отец.

Теперь во дворе стояли две машины, причем таким образом, что отец мог добраться до парадной двери, только прижимаясь к изгороди из колючей пираканты. Шипы цеплялись за пальто и порой царапали руки и лицо.

– Это возмутительно, – сказала я отцу. – Она обязана забрать свои машины.

Я позвонила мисс Картер, а та написала Валентини-ному адвокату. Никаких сдвигов. Тогда я позвонила торговцу подержанными автомобилями и предложила их по выгодной цене. Он очень заинтересовался «роликом», но сразу пошел на попятный, узнав, что на машину нет документов. Я даже не успела сказать, что от нее не было и ключей.

– А вы не могли бы просто отбуксировать их и разобрать на запчасти или пустить на металлолом?

– Даже для того, чтобы пустить машину на слом, нужны регистрационные документы.

Валентинин адвокат перестал отвечать на письма. Как нам убедить Валентину убрать машины, если мы даже не знаем, где она живет? Вера порекомендовала Джастина – того мужчину со щетиной на лице, что вручал Валентине заявление о разводе. Я никогда раньше не нанимала частного детектива. Это показалось мне экстравагантной затеей – так обычно поступают персонажи телевизионных триллеров.

– Дорогуша, он тебе очень понравится, – сказала Вера.

– А она его не узнает? Вдруг заметит рядом с домой черный «БМВ»?

– Он наверняка замаскируется. Скорее всего, приедет на старом «форде-эскорте», которым пользуется в подобных случаях.

Я связалась с Джастином через мисс Картер и оставила на его автоответчике длинное бессвязное сообщение – я и сама не понимала, о чем хочу сказать. Он перезвонил через несколько минут. Голос низкий и самоуверенный, со следами кембриджширского акцента, который он пытался сгладить. Он уверен, что может мне помочь. У него есть связи в полиции и муниципалитете. Записал все подробные сведения, которые я могла ему предоставить: ее имя и фамилию в различных написаниях, дату рождения (если она, конечно, и ее не подтасовала), номер национального страхового полиса (я нашла его в одном из документов из багажника), имя и возраст Станислава и все, что мне известно о Бобе Тернере и Эрике Пайке. Но в первую очередь ему хотелось обсудить гонорар. Как я желаю платить: по конечному результату или по дням? Я выбрала оплату по конечному результату. Нужно было узнать ее адрес и место работы, а также представить в суде доказательства наличия любовника. Когда я положила трубку, меня охватили радость и волнение. Если Джастину удастся раздобыть эту информацию, она обойдется мне довольно дешево.

Пока я пыталась избавиться от «роллс-ройса», отец воспевал машины иного рода.

Послевоенное время было ознаменовано необычайными успехами и расцветом тракторов – мечи вновь перековали на орала, и голодный мир начал задумываться над тем, как себя прокормить. Ведь, как мы теперь знаем, единственная надежда человечества – успешное земледелие, и трактора должны были сыграть в нем решающую роль.

Американцы вступили в войну лишь после того, как промышленность и население Европы уже подверглись суровым испытаниям и были почти уничтожены. Американские трактора, раньше значительно отстававшие от своих европейских аналогов в техническом отношении, теперь заняли центральное место. И первым среди них стал «Джон Дир».

Сам Джон Дир был кузнецом из Вермонта – высоким и сложенным как буйвол. В 1837 году он своими руками изготовил стальной плуг, превосходно взрыхлявший девственную почву американских прерий. Так что можно сказать, американский Запад был завоеван не глупыми ковбоями, которых прославляло послевоенное кино, а трактором Дира.

Дир был скорее гениальным бизнесменом, нежели гениальным инженером: заключая сделки и предоставляя покупателям кредиты, скромная мастерская превратилась после его смерти в 1886 году в одну из крупнейших компаний Америки.

Знаменитая двухцилиндровая модель Джона Дира с дизельным двигателем объемом 376 кубических дюймов была экономична в эксплуатации и проста в обращении. Но именно мощная «модель джи» вплоть до 1953 года экспортировалась по всему миру и способствовала американскому экономическому господству, которым был отмечен послевоенный период.

Однажды в конце сентября отец сделал перерыв в своей эпохальной работе и вздремнул в кресле, стоявшем в гостиной: вдруг сквозь сон он услышал непривычный звук. То было негромкое, монотонное механическое жужжание – довольно приятное, напоминало тарахтенье старого «фрэнсиса-барнета», который отец заводил росистыми утрами. Папа завис между сном и явью, прислушиваясь к этому шуму, вспоминая «фрэнсис-барнет», петляющие сассекские тропинки, ветер в волосах, благоухающие цветущие изгороди – запах свободы. Он слушал внимательно, с наслаждением, но потом вдруг уловил другой звук, очень тихий и почти неслышный, – слабый шепот нескольких голосов.

Теперь он уже полностью проснулся. В комнате находился кто-то посторонний. Сохраняя абсолютную неподвижность, отец открыл один глаз. У окна копошились две фигуры. Как только они попали в поле зрения, он их тотчас узнал: Валентина и миссис Задчук. Отец поспешно закрыл глаз. Он слышал их шаги, шепот и еще один звук: шелест бумаги. Открыл другой глаз. Валентина рылась в ящике стола, где он хранил письма и документы. Время от времени доставала какой-нибудь лист и передавала миссис Задчук. Наконец, он узнал второй звук – механическое жужжание. Это был не «фрэнсис-барнет», а маленький портативный ксерокс.

Отец напрягся. Он ничего не мог с собой поделать. Открыл оба глаза и встретился взглядом с Валентиниными глазами цвета патоки, подведенными, как у Клеопатры.

– Ха! – воскликнула она. – Здохляка ожила, Маргаритка.

Миссис Задчук заворчала и доложила в ксерокс бумаги. Он снова зажужжал.

Валентина наклонилась к самому папину лицу:

– Считаешь себя дуже вумным. Ну так скоро ты здох-нешь, мистер Вумный Инженер.

Отец вскрикнул и, по его словам, произвел «розгрузку у хвостовой части».

– Ты й так вже похожий на здохляку – скоро ею й станеш. Собача падаль. Шкелет ходячий.

Она склонилась над ним, прижав руками к креслу с обеих сторон головы, а миссис Задчук продолжала тем временем ксерокопировать переписку с мисс Картер. Закончив, она выключила ксерокс из розетки, сложила все бумаги в стопку и убрала их в пакет «Теско».

– Пошли, Валенька. У нас есть усё, шо треба. Кинь ету вонючу здохляку.

Валентина остановилась в дверях и послала ему издевательский воздушный поцелуй:

– Живый мертвяк. З кладовища утик.

23
КЛАДБИЩЕНСКИЙ БЕГЛЕЦ

Возможно, Валентина знала, а возможно, интуитивно догадалась, но отец действительно был кладбищенским беглецом.

Это случилось летом 1941 года, когда германские войска вторглись в Украину, а Красная армия отступала на восток, сжигая за собой мосты и поля. Отец находился со своим полком в Киеве. Он стал солдатом поневоле. Ему сунули в руки штык и сказали, что он должен сражаться за родину, но сражаться ему не хотелось – ни за родину, ни за Советское государство, вообще ни за кого. Ему хотелось сидеть за письменным столом с логарифмической линейкой и листами чистой бумаги, ломая голову над расчетом коэффициента подъемной силы и лобового сопротивления. Но было не до того – люди только успевали колоть и убегать, стрелять и убегать, прятаться в укрытии и убегать, убегать, убегать. Армия бежала на восток – через желтые поля спелой пшеницы близ Полтавы, под ясным голубым небом – чтобы наконец перегруппироваться под Сталинградом. Вот только флаг, под которым она отступала, был не желто-голубым, а желто-алым.

Возможно, поэтому, а может, просто потому, что сыт был по горло, отец с армией не пошел. Он незаметно улизнул из полка и нашел укромное местечко. На старом еврейском кладбище, в тихом, усаженном деревьями квартале города, он спустился во взломанный склеп, поставив за собой на место тяжелые камни, и укрывался там бок о бок с мертвецами. Иногда, впотьмах припав к земле, слышал над головой стенания евреев, лишившихся своих близких. Он просидел там в холоде, сырости и тишине почти целый месяц, питаясь едой, которую захватил с собой, а когда она кончилась – червяками, улитками да лягушками. Во время дождя вода стекала тонкой струйкой, и он пил ее из лужи на земле. Думал о смерти, приучая глаза к темноте.

Правда, в склепе было не совсем темно: в определенное время суток сквозь щель между камнями просачивались солнечные лучи, и, припав глазом к этой щели, он мог видеть внешний мир. Могильные плиты, наполовину заросшие розами, а за ними – вишню, что сгибалась под тяжестью созревающих ягод. Эта вишня стала его наваждением. Целыми днями он наблюдал, как поспевают ягоды, а сам тем временем искал в темном подземелье червяков, которых заворачивал в листья или траву, чтобы их можно было есть.

И вот наступил день, – точнее, вечер, – когда отец больше не мог терпеть. С наступлением сумерек он выполз из своего укрытия, влез на дерево и стал рвать вишни целыми пригоршнями, запихивая их в рот. Ел жадно – сок струился по подбородку. Выплевывал косточки во все стороны, пока вся одежда не покрылась пятнами вишневого сока, похожего на кровь. Казалось, он никогда не наестся досыта. Потом наполнил карманы и фуражку и прокрался обратно в свое подземное логово.

Но кто-то его заметил. И донес. На рассвете пришли солдаты, выволокли его наружу и арестовали как шпиона. Когда они схватили его и грубо затолкали в грузовик, кислые вишни в животе в сочетании со страхом перед арестом привели к тому, что отец самым постыдным образом обделался.

Его отвезли в старую психиатрическую больницу на краю города, где размещался генштаб, и заперли в пустой палате с решетками на окнах – отец должен был сидеть там посреди собственного смрада и ждать допроса. Мой отец не был храбрецом или героем. Он знал, как жестоко обращаются немцы с пленными украинцами. Что бы сделали вы или я на его месте? Отец разбил кулаком окно и осколком стекла перерезал себе горло.

Однако немцы не хотели его так просто оставлять. Нашли врача – пожилого украинского психиатра, который остался в больнице присматривать за своими пациентами. Он не зашил ни единой раны со студенческих лет. Психиатр наложил на папино горло грубые швы ниткой для пуговиц, так что остался неровный рубец, из-за которого отец потом всегда кашлял во время еды. Однако врач спас ему жизнь. И сказал немцам, что гортань серьезно повреждена – пленный никогда больше не сможет говорить, допрашивать его бесполезно, да и в любом случае он не шпион, а сумасшедший – бывший его пациент, который уже и раньше пытался нанести себе увечье. Короче, немцы от него отстали.

Отец оставался в больнице под присмотром старшего психиатра, с которым играл в шахматы и беседовал о философии и науке. Когда кончилось лето, немцы отправились дальше на восток, преследуя Красную армию.

Найдя удобный момент, отец улизнул от них и пробрался через немецкие рубежи обратно на запад, в Дашев – к семье.

Но мамы с Верой там уже не было. За две недели до возвращения отца немцы захватили деревню, посадили всю дееспособную совершеннолетнюю молодежь на поезда и отправили в Германию для работы на военных заводах. Их называли Ostarbeiter – «рабочие с востока». Веру немцы хотели оставить – ей было всего пять лет, – но мама подняла такой хай, что девочку забрали тоже. Отец пробыл в Дашеве довольно долго – восстанавливал силы, а потом хитростью сел на поезд и отправился вслед за ними на Запад.

– Нет-нет, – сказала Вера. – Все было иначе. Он наелся не вишен, а слив. И схватили его не немцы, а НКВД. Немцы пришли потом. И когда он вернулся в Дашев, мы были еще там. Помню, как он приехал – с этим ужасным рубцом на горле. Баба Надя за ним ухаживала. Он не мог есть ничего, кроме супа.

– Но он же сам мне рассказывал…

– Нет, на Запад он поехал первым – сел на поезд в Германию. Когда он назвался инженером, ему сразу дали работу. Потом он послал за мамой и мной.

История о том, как моя семья уехала из Украины, – вернее, две разные истории, мамина и папина.

– Так значит, он был не беженцем, а экономическим иммигрантом?

– Надя, умоляю тебя. Зачем ты сейчас поднимаешь эти вопросы? Нам нужно сосредоточить все свои силы на разводе, а не копаться без конца в прошлом. Нечего об этом говорить. Все равно ничего не узнаешь. Что прошло, то быльем поросло.

Она говорила прерывисто, словно я задела ее за живое. Может, я чем-то ее обидела?

– Прости, Вера. – (Мне действительно было жаль.) Вдруг до меня дошло: «Старшая Сеструха» – всего лишь защитный панцирь. Моя настоящая сестра – другая, и я только начинаю ее узнавать.

– Так вот. – Ее голос стал ровнее. Она взяла себя в руки. – Ты сказала, Валентина отксерокопировала все документы. Причина может быть только одна – она хочет их использовать на бракоразводном процессе. Ты должна сейчас же сообщить Лоре Картер.

– Непременно.

Рассказ о ксерокопировании документов довел мисс Картер до белого каления:

– Некоторые юристы ничем не лучше своих бесчестных клиентов. Если эти документы предъявят в суде, мы заявим протест. Как дела у частного детектива?

Джастин сдержал обещание. Через пару недель он позвонил и сказал, что выследил Валентину: они со Станиславом живут в двух комнатах над гостиницей «Империал». Она работает за стойкой, а Станислав моет кастрюли. (Я и сама об этом догадалась.) Кроме того, Валентина требует пособия по социальному страхованию и жилищного пособия на арендованный стандартный дом на Норуэлл-стрит, который сдает в поднаем стажеру-сурдологу из Ганы, случайно забредшему выпить в «Империал». Есть ли у нее любовник? Джастин был не уверен. Пару раз он замечал рядом с гостиницей темно-синюю «вольво» с вместительным багажником, однако на ночь машина не оставалась. Эрик Пайк – давнишний завсегдатай «Империала». Нет никаких улик, которые можно было бы представить в суде.

Я щедро поблагодарила Джастина и отправила почтой чек.

Я позвонила Вере, но у нее было занято. Пока ждала, решила звякнуть Крис Тайдсуэлл из полицейского участка в Сполдинге. Рассказала ей о снятии апелляции в суде и о том, что Валентина живет сейчас в гостинице «Империал» вместе с сыном, где они оба нелегально работают.

– Гм, – сказала Крис Тайдсуэлл своим бодрым девичьим голоском. – А вы настаяший сыщик. Вам нужна вступить в палицию. Пасмотрим, шта можна сделать.

Вера была в восторге от информации, полученной Джастином:

– Вот видишь, подтверждаются мои слова. Она преступница. Мало того, что обобрала папу, так теперь еще обворовывает и нашу страну. – (Нашу? ) – А этот, из Ганы? Наверное, тоже какой-то беженец.

– Джастин сказал, что он стажер-сурдолог. Проходит практику в больнице.

– Ну и почему он не может быть при этом беженцем?

– Нам известно только, что он снимает у нее дом. Вероятно, она обирает и его.

Нас с Верой разделяло десять лет – десять лет, подаривших мне «Битлз», демонстрации против войны во Вьетнаме, студенческий бунт 1968 года и зарождение феминизма, который научил меня считать всех женщин сестрами – всех, за исключением сестры.

– А он, возможно, сдает комнаты в поднаем другим беженцам. – (Она так просто не сдастся.) – Понимаешь, стоит лишь заглянуть в этот темный преступный мир, и повсюду сталкиваешься с многослойной ложью и обманом. Чтобы докопаться до истины, требуются ум и упорство.

– Вера, он сурдолог-стажер. Работает с глухими.

– Это ничего не значит, Надя.

Еще совсем недавно позиция Старшей Сеструхи вызвала бы у меня праведный гнев, но теперь я рассматривала ее в историческом контексте и с чувством превосходства улыбалась про себя.

– Когда мы сюда приехали, Вера, люди могли бы сказать то же самое о нас – что мы обворовываем страну, обливаясь бесплатным апельсиновым соком и жирея на рыбьем жире от службы здравоохранения. Но они этого не говорили. Все относились к нам доброжелательно.

– Тогда все было по-другому. Мы были другими. – (Прежде всего – белыми, могла бы я добавить, но сдержалась.) – Много работали и нос не задирали. Учили язык и пытались интегрироваться. Никогда не требовали пособий. Никогда не нарушали закон.

– Я нарушила закон. Курила травку. Меня арестовали в Гринэм-Коммон. Папа так расстроился, что собирался уехать на поезде в Россию.

– Как раз об этом я и хочу сказать, Надя. Ты и твои левацкие друзья – вы никогда по-настоящему не ценили того, что могла предложить вам Англия: стабильность, порядок, власть закона. Если бы ты и тебе подобные добились своего, страна стала бы точь-в-точь как Россия – повсюду стояли бы очереди за хлебом, а людям отрубали бы руки.

– Это в Афганистане. И отрубать руки – это и есть закон шариата.

Мы обе повысили голос. По старинке принялисьспорить.

– Какая разница? Ты понимаешь, о чем я, – ответила она, подводя итог.

– Я выросла в Англии и ценю ее терпимость, либерализм и повседневную доброту. – (Я доказывала свою точку зрения, грозя пальцем, как будто сестра могла меня видеть.) – Англичане всегда вступаются за обездоленных.

– Ты путаешь обездоленных с иждивенцами, Надя. Мы были бедными, но никогда не были иждивенцами. Англичане верят в честность. Честную игру. Как в крикете. – (Что она знает о крикете?) – Они играют по правилам. У них врожденное чувство дисциплины и порядка.

– Да нет же, они сущие анархисты. Любят, когда маленький человек выступает один на один против всего мира. Им нравится наблюдать, когда важная шишка получает по заслугам.

– Наоборот, у них идеально сохранившаяся классовая система, в которой каждый знает свое место.

Выходит, мы выросли в одном доме, но жили в разных странах?

– Они высмеивают своих правителей.

– Но любят сильных правителей.

Если Вера назовет миссис Тэтчер, я брошу трубку.Наступила короткая пауза – мы обдумывали возможности выхода из тупика. Я попробовала обратиться к нашему общему прошлому.

– Помнишь ту женщину в автобусе, Вера? Женщину в шубе?

– Какую женщину? В каком автобусе? Что ты несешь?

Она, конечно, помнила. Не забыла запах дизельного топлива, свист «дворников», шаткое покачивание автобуса, который превращал свежевыпавшии снег в грязную жижу; разноцветные огни за окнами; сочельник 1952 года. Вера и я, кутаясь от холода, прижимались к маме на заднем сиденье. Добрая женщина в шубе наклонилась через проход и сунула маме в руку шестипенсовик: «Деткам на Рождество».

– Женщину, которая дала маме шестипенсовик. Мама – наша мама – не швырнула монету ей в лицо,

а промямлила:

– Спасибо, леди, – и незаметно положила ее в карман. Как стыдно!

– А, эта. По-моему, она была слегка навеселе. Ты уже когда-то говорила об этом. Не понимаю, зачем снова повторять.

– Позже со мной произошло много всего, но именно в ту минуту я на всю жизнь стала социалистом.

На другом конце провода наступила тишина, и на миг мне показалось, что сестра положила трубку. Потом:

– Возможно, именно тогда я и стала женщиной в шубе.