Текст книги "Краткая история тракторов по-украински"

Автор книги: Марина Левицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

16
МОЯ МАМА НОСИТ ШЛЯПУ

Первого ребенка приняла у мамы тетя Шура. Вера родилась в Луганске (Ворошиловграде) в сентябре 1937-го. Она была плаксой, и ее пронзительный, судорожный плач (казалось, будто она в любую минуту готова задохнуться) доводил Николая до безумия. Тетя Шура души не чаяла в Людмиле, однако недолюбливала Николая. Ее муж – «член Коммунистической партии и друг маршала Ворошилова» – тоже его невзлюбил. Обстановка у тети Шуры стала напряженной. Родственники все чаще выходили из себя, хлопали дверьми и повышали голос – деревянный дом гремел, как раструб граммофона. Несколько недель спустя Людмила и Николай вместе с крошкой Верой съехали к Людмилиной матери (теперь, когда она стала бабушкой, ее называли бабой Соней) в ее трехкомнатную квартиру в бетонном доме на другом конце города.

В этой квартире было очень тесно. Николай и Людмила с ребенком занимали одну комнату, в другой жила баба Соня, а третью сдавали двум студентам. Младшие брат и сестра учились в техникуме, но когда вернулись, стали жить в одной комнате с матерью. Горячей воды не было (холодной иногда – тоже), и хотя голод пошел на спад, все равно еды не хватало. Младенец капризничал и постоянно хныкал. Вера жадно присасывалась к груди, но у больной, анемичной Людмилы было мало молока.

Баба Соня брала хнычущего младенца на колени, баюкала и пела:

За Кавказом мы боролись за свои права, Гей, боролись за Кавказом за свои права! А мадьяры наступали – наступали, гей!

Тетя Шура говорила:

– Возьми яблоко, вставь в него гвозди и оставь на ночь. Потом вынь гвозди и съешь яблоко – получишь одновременно витамин С и железо.

Николай не мог найти себе в Луганске подходящей работы. Слонялся по квартире, писал стихи и путался у всех под ногами. Постоянный плач ребенка действовал ему на нервы, а сам он действовал на нервы Людмиле. Весной 1938 года отец вернулся в Киев.

В том же году Людмиле наконец-то предложили место в киевском ветеринарном техникуме. Возможно, работа крановщицей все же сыграла свою роль, и мама стала пролетаркой. Но теперь это казалось жестокой шуткой. С ребенком на руках и работающим мужем учиться было невозможно.

– Поезжай! – сказала тетя Шура. – Я за Верочкой присмотрю.

Людмиле пришлось выбирать: или муж и ветеринарный техникум – или крошка дочь. Тетя Шура купила ей новое пальто и билет на поезд и подарила экстравагантную шляпку с шелковыми цветами и вуалькой. На вокзале Людмила поцеловала маму и тетю на прощание. Малютка Верочка с рыданиями за нее цеплялась.

Им пришлось удерживать ее, пока Людмила садилась в поезд.

– И когда вы с ней снова увиделись?

– Почти через два года, – сказала Вера. – Она жила в Киеве до самого начала войны. А потом приехала меня забрать. В Харькове было слишком опасно. Мы уехали в Дашев – к бабе Наде. В деревне было безопаснее.

– Наверное, ты обрадовалась.

– Я ее даже не узнала.

Однажды на пороге дома появилась худая, неопрятная женщина, которая сгребла Веру в охапку. Ребенок закричал и стал брыкаться.

– Ты что, не узнала маму, Верочка? – спросила тетя Шура.

– Это не моя мама! – заплакала Вера. – Моя мама носит шляпку.

У нас до сих пор сохранилась фотография мамы в шляпке с откинутой вуалькой и девической улыбкой на лице. Наверное, отец сделал этот снимок вскоре после ее приезда в Киев. Я нашла его в пачке старых фотографий и писем в том самом ящике, где когда-то обнаружила письмо от психиатра. Письмо давным-давно потерялось, но фотографии лежали в старой коробке из-под обуви в гостиной вместе с ароматными гниющими яблоками, забитой полуфабрикатами морозильной камерой, маленьким портативным ксероксом и пылесосом для цивилизованных людей. Поскольку он оказался иностранной марки, у нас не продавали под него пылевых мешков, и теперь пылесос стоял в углу со снятой крышкой и высыпающимся из цивилизованного корпуса мусором.

Эта комната до сих пор оставалась спорной территорией. Когда Валентина была дома, она сидела здесь, врубив телевизор на полную громкость и включив электрообогреватель (чтобы сохранить яблоки, отец подкрутил батарею, и она не нагревалась). Папа не понимал телевидения; большинство передач казались ему совершенно бессмысленными. Он сидел в своей спальне и слушал по радио классическую музыку или читал. Но когда Валентина уходила на работу, ему нравилось сидеть в этой комнате с яблоками, фотографиями и видом на вспаханные поля.

Мы сидели здесь вдвоем сырым майским вечером и пили чай, наблюдая, как струи дождя стекают по окнам и хлещут сирени в саду. Я пыталась плавно перевести разговор от изобретения реактивного двигателя в Украине в 1930-е годы к теме развода.

– Я знаю, тебе не нравится эта идея, папа, но по-моему, только так ты сможешь снова обрести свободу.

Он замер и недовольно посмотрел на меня:

– Почому ты сичас говоришь про розвод, Надя? Ето Вера – больша любительница розводов. Сигарет та розводов. Тьпху!

Он стиснул зубы и соединил свои скрюченные артритом пальцы на коленях.

– Мы с Верой одного мнения, папа. Считаем, что Валентина и дальше будет над тобой издеваться, а мы за тебя волнуемся.

– Знаешь, як токо Вера узнала, шо есть така штука – розвод, она сразу же попробувала уговорить Людмилу зи мной розвестись.

– Правда? – Я впервые об этом слышала. – Уверена, она это просто сгоряча. Дети говорят много странных вещей.

– Ничого не сгоряча! Точно не сгоряча. Усю жизнь она пыталася розвести меня з Милочкой. А сичас – меня з Валентиной. Ось и ты тоже, Надя.

Он упрямо уставился на меня.

Я поняла, что этот разговор ни к чему не приведет.

– Но папа, ты ведь прожил с мамой шестьдесят лет. И должен понимать, что Валентина – это тебе не Людмила.

– Конешно, Валентина принадлежить до совершенно другого поколения. Она ничого не знае про историю и даже недавне прошле. Она – продукт брежневськой эпохи. У времена Брежнева уси мечтали забуть о прошлом и жить, як живуть на Западе. Шоб построить экономику, людям треба постоянно покупать шось нове. Надо похоронить стари идеалы и внушить нови желания. Поетому ей всегда хочеться покупать шось совремьонне. Она в етом не винувата – просто така послевоенна ментальность.

– Но, папа, это не может служить оправданием для ее дурного обращения с тобой. Она не имеет права так над тобой издеваться.

– Красивой женшине багато чого можно простить.

– Папа, перестань ради бога!

Его очки сползли на кончик носа и висели под опасным углом. Ворот рубашки расстегнут, и из-под него выглядывали седые волоски, росшие вокруг шрама. От папы неприятно пахло давно немытым телом. Дон Жуан из него был неважнецкий, но он не имел об этом ни малейшего понятия.

– Валентина – така ж красива, як Мила, и така ж сильна натура. Но в ее характере есть элемент жорстокости, которого не було в Людмилы. Ето, кстати, отличительна черта всех руських.

– Папа, как ты можешь сравнивать ее с мамой? Как ты вообще можешь произносить их имена вместе?

Я не могла простить ему неверности:

– Ты превратил мамину жизнь в ад, а теперь надругался над ее памятью. Вера права – маме следовало давным-давно с тобой развестись.

– Ад? Памьять? Надя, почому ты из усього делаешь трагедию? Милочка померла. Ето, конешно, погано, но ето вже у прошлом. Наступила нова жизнь, прийшла нова любов.

– Папа, это не я делаю трагедию, а ты. Нам с мамой всю жизнь приходилось мириться с твоими безумными идеями – с тобою же устроенными трагедиями. Помнишь, как огорчилась мама, когда ты пригласил к нам всех украинцев? Как купил новый «Нортон», когда маме нужна была стиральная машина? Как ушел из дома и пытался сесть на поезд и вернуться в Россию?

– Так ето ж було не з-за Милочки. Ето було из-за тебя. Тогда ты була самосшедшой троцкисткой.

– Не была я никакой троцкисткой. А если бы даже и так – мне ведь было всего пятнадцать. А ты был взрослым человеком – якобы взрослым.

Впрочем, он действительно из-за меня пытался уйти из дома, сесть на поезд и вернуться в Россию. Упаковал свой коричневый картонный чемодан – тот самый, с которым уезжал из Украины, – и вышел на перрон вокзала Уитни. Я могу лишь догадываться, как он ходил взад и вперед, что-то бормоча себе под нос и нетерпеливо поглядывая на часы.

Маме пришлось бежать за ним и умолять:

– Николай! Коля! Коленька! Пишли додому! Колька, куда ты идешь?

– Я жду поизда на Россию! – Представьте себе его мелодраматический кивок и горящий взгляд. – А чом бы й не? Один хрин! Коммунизм уже й тут вводять – я не знаю, нашо я вобще уизжав з России. Не знаю, нашо я усим рискував. Тепер даже моя дочка помогае вводить отут коммунизм.

Да, это я была во всем виновата. В 1962 году мы с подругой Кэти отправились к Гринэм-Коммон, чтобы выразить свой протест против планов размещения на ядерной базе водородных бомб, и нас там арестовали. Мы были в банданах, штанах-дудочках и улетных темных очках – сидели на недавно проложенной подъездной дороге. Я читала «DeBelloGallico» 1010
  «Записки о галльской войне» (лат.).


[Закрыть] Юлия Цезаря (из сборника для контрольных экзаменов), когда подъехала полиция и стала уводить нас одного за другим. Возможно, я и бросала вызов государству своим ненасильственным гражданским неповиновением, но все же оставалась папиной дочкой и выполняла домашнее задание по латыни.

Кое-кто забренчал на испанских гитарах, и все хором запели:

Слышишь, как бомбы взрываются, Будто настал Судный день? И на планету спускается Радиоактивная тень.

Да, я уже слышала, как взрывались водородные бомбы. Видела, как в воздухе тускло светились радиоактивные осадки, и чувствовала, как шел ядовитый дождь. Я считала, что никогда не доживу до зрелости, если мы не избавимся от этих водородных бомб. Но при всем при том перестраховывалась, готовясь к контрольным экзаменам.

Там все были старше нас с Кэти. У некоторых – длинные густые волосы, они ходили босиком, носили выцветшие джинсы и темные очки. Другие были похожи на элегантных квакеров и одеты в благопристойные туфли и кардиганы. Они продолжали петь, когда полиция поднимала их за руки и за ноги и грузила в мебельные фургоны (поразительно похожие на «воронки»). Мы с Кэти не пели – не хотелось выглядеть идиотками.

Импровизированный зал суда размещался в местной начальной школе. Мы сидели на детских стульчиках, и нас вызывали на скамью подсудимых по одному. Каждый произносил небольшую речь о безнравственности войны, и его штрафовали на 3 фунта плюс 2 фунта на судебные издержки. Когда подошла моя очередь, я так и не придумала, о чем бы мне сказать, и поэтому оштрафовали меня всего на 3 фунта (выгодная сделка!). Я солгала о своем возрасте – не хотела, чтобы узнали родители, но они все равно узнали.

– Коля, – умоляла мама, – она не коммунистка – просто дурепа. Пишлидодому.

Отец молча смотрел в одну точку на железнодорожных путях. Следующий поезд отправлялся через сорок минут, но не в Россию, а в Айншем и Оксфорд.

– Коленька, до России далеко. Сходи додому и поиж чогось на дорожку. Я зварила вкуснящий борщик. И котлетки – твои любими, из шпинатом и квасолькою з огорода, и з картошечкой. Сходи наижся од пуза, а потом можешь ихать у Россию.

По-прежнему злобно ворча, он позволил ей отвести себя по грязной тропинке между зарослями куманики и крапивы обратно к домику с посыпанным гравием двором, где мы тогда жили. Отец нехотя склонился над дымящейся тарелкой с борщом. Позднее она уговорила его лечь в кровать. Так он и не ушел из дома.

Зато ушла я. Сбежала к Кэти. Они жили на Уайт-Оук-Грин в длинном и низком загородном доме, построенном из котсуолдского известняка. Там была куча книг, кошек и паутины. Родители Кэти – левые интеллектуалы. Они не запрещали ей ходить на марши протеста и даже, наоборот, поощряли ее. Говорили о взрослых вещах, например должна ли Британия вступать в ЕЭС или кто сотворил Бога. Но в доме было зябко, еда была странной на вкус, а кошки прыгали на меня по ночам. Через несколько дней пришла мама и тоже уговорила меня вернуться домой.

Хоть и прошло столько лет, я все еще помню запах свежего асфальта под лучами палящего солнца в Гринэм-Коммон и затхлый дух в спальне Кэти. Лишь образ отца стал неясным, будто из него изгладилось что-то непонятное, но жизненно важное, а осталась лишь злобная внешняя сторона. Кто же он – этот человек, которого я знала и в то же время не знала всю свою жизнь?

– Но ето ж усё у прошлом, Надя. Почому тебя так волнуе история нашой жизни? Ето ж мищанськи предрассудки.

– Потому что это важно… это определяет… помогает понять… потому что мы можем узнать… Ой, не знаю.

17
ЛЕДИ ДИ И «РОЛЛС-РОЙС»

Валентине со Станиславом подарили кошку. Они назвали ее Леди Ди – в честь принцессы Уэльской Дианы, которою восторгались. Кошка досталась им от соседки миссис Задчук, только была скорее еще котенком и вовсе не такой милашкой, как ее тезка: вся черная с большими грязно-белыми пятнами, глаза с бледно-розовым ободком и мокрый бледно-розовый нос.

Леди Ди (они произносили «Льедьи Дьи») сразу же принялась рвать всю мягкую мебель в доме. Через пару недель оказалось, что это не кошка, а кот (мама никогда не допустила бы такой ошибки), и он начал повсюду гадать. Теперь к аромату гниющих яблок, разлагающихся недоеденных обедов из полуфабрикатов и дешевых духов, а также смраду непроветриваемой стариковской комнаты добавился запах кошачьей мочи. Да и не только мочи. Никто не научил Леда Ди пользоваться подносом с бумагой, и никто не убирал за ним, когда в дождливые дни его высочество не соизволяли выйти в сад.

Отец, Валентина и Станислав обожали Леди Ди, который ловко взбирался вверх по шторам и подпрыгивал в воздух на четыре фута, хватая висящий на веревке клочок бумажки. И лишь нам с Верой кот не нравился, но мы ведь там не жили, а кому какое дело до нашего мнения?

Леди Ди заменил им ребенка. Они сидели, взявшись за руки, и восхищались его красотой и сообразительностью. Доказать теорему Пифагора было для него наверняка лишь вопросом времени.

– Он и слышать не желает ни о каком разводе, Вера. Сидят, взявшись за ручки, и воркуют над этим мерзким котярой.

– Ну это уж слишком! Я же говорила тебе, что его нужно сдать в сумасшедший дом, – сказала Старшая Сеструха.

– Точно так же считает и Валентина.

– В этом злодейка абсолютно права. Очевидно, она снова будет кормить его с рук до тех пор, пока не получит паспорт. Мужики – такие кретины!

– Вера, ты просила маму развестись с ним?

– Что ты имеешь в виду?

– Он сказал, что ты уговаривала маму с ним развестись.

– Правда? Не помню. Жаль, что не получилось.

– В любом случае, он теперь не допускает и мысли о разводе.

– Кажется, мне нужно приехать самой и поговорить с ним.

Однако вскоре произошло событие, заставившее отца изменить свои намерения. Он позвонил рано утром и начал нести какую-то чушь о большом «ролике». Я спешила на работу и попросила его перезвонить позже. Но он наконец произнес решающие слова:

– «Ролик» стоить у дворе – на газоне.

– Папа, что ты мелешь? Какой еще «ролик»?

– «Ролик»! «Роллс-ройс»!

Сбылась Валентинина голубая мечта о западной жизни – она стала владелицей «роллс-ройса». Это был четырехлитровый седан, проданный Эриком Пайком по сногсшибательной цене – за 500 фунтов стерлингов (заплаченных отцом). Теперь у Валентины в гараже стояла «лада», на подъездной дорожке – «ровер», а на газоне – «ролик». Ни на одну из машин не было разрешения, и все они были не застрахованы. А сама она еще даже не сдала на права.

– Кто такой этот Эрик Пайк, папа? – Я вспомнила записку, найденную в комоде рядом с недоеденным бутербродом с ветчиной.

– На самом деле дуже интересный чоловек. Раньше служив пилотом у военно-воздушных силах. Летав на реактивном истребителе. А сичас торгуе подержанными машинами. У него мирови усы.

– И он большой друг Валентины?

– Не-не-не. Не думаю. В них нема ничого общего. Ее совсим не интересують автомобили – ну хиба шоб самой покрасуваться. На самом деле дуже гарна машина. Она принадлежала леди Гласуайн. Наверно, ее довго использовали заместо сельскохозяйственной техники: перевозили на ней сино, овець, мишки з удобрениями – усё, шо завгодно. Пошти як на тракторе. Так шо сичас там треба кой-шо отремонтирувать.

Увидев «ролик», Майк прыснул со смеху. Машина стояла скособочившись в траве перед окном гостиной, напоминая лебедя со сломанным крылом. Наверное, у нее полетела подвеска. Снизу на траву капала едкая коричневая жидкость. Некогда белое покрытие превратилось в лоскутный узор из новой краски, шпатлевки и ржавчины. Майк с отцом обошли машину несколько раз, поглаживая и щупая ее то здесь, то там, а потом пожали друг другу руки.

– Она хоче, шоб я ее одремонтирував, – сказал отец, беспомощно пожав плечами, словно он был сказочным принцем, перед которым прекрасная принцесса поставила невыполнимую задачу, желая испытать его любовь.

– Мне кажется, ремонту она не подлежит, – сказал Майк. – Да и где вы найдете к ней запчасти?

– Ето да, нужни кой-яки запчасти, и даже тогда нема ниякой уверенности, шо она буде издить, – сказал отец. – Од бида! Таки машины должны издить и издить, но ее, конешно, эксплуатирували з нарушением правил. Но яка усё ж таки красота!..

В этот самый момент из дома вышла Валентина. Хотя на дворе стоял июнь и было тепло, она закуталась в большую шубу с узкой талией и широкими плечами, сунула руки в карманы – изображала из себя кинозвезду. Она так растолстела, что шуба еле на ней сходилась. На шее сверкали какие-то блестящие бусы, которые в темноте можно было принять за бриллианты. За ней шел Станислав в рубашке с короткими рукавами, неся в руках ее сумочку.

Увидев, как мы втроем стоим в саду и смотрим на «ролик», Валентина остановилась.

– Гарна машина? – обратилась она ко всем, но взглянула в ожидании ответа на Майка.

– Да, очень славная машина, – ответил Майк, – но это скорее музейный экспонат или коллекционный экземпляр, нежели автомобиль, на котором можно ездить.

– Привет, Валентина, – обворожительно улыбнулась я. – Ты так элегантно выглядишь. Собралась в свет?

– На роботу, – отрезала она, даже не повернув ко мне головы.

– А ты что думаешь, Станислав? Тебе нравится машина?

– Конешно, нравится! Лучче, чем «ЗИЛ». – Блеснули его щербатые зубы. – У конце концов Валентина всегда получае то, чого хоче.

– Машине капут, – сказал отец.

– Ты ее одремонтируешь, – рявкнула она. Но затем, вспомнив, что ей полагалось быть с ним ласковой, наклонилась и погладила по щеке. – Мистер Инженер.

Сгорбленный мистер Инженер вытянулся во весь свой незавидный рост:

– «Роллс-ройсу» капут. «Ладе» капут. Скоро й «роверу» капут. Токо пешочком не капут. Ха-ха-ха!

– Самому тебе скоро капут, – сказала Валентина. Она поймала мой взгляд и негромко рассмеялась, делая вид, что это шутка.

Валентина со Станиславом уехали на «ровере», оставив за собой облако дыма и запах горелого. Пока Майк с отцом продолжали сосредоточенно изучать «ролик», я вошла в дом и отыскала «Желтые страницы».

– Алло, это Эрик Пайк?

– Чем могу служить? – Голос был елейный и в то же время прогорклый, как перегоревшее машинное масло.

– Я дочь мистера Маевского. Вы продали ему машину.

– Ах, да. – Прогорклый сдавленный смешок. – Валентинин «ролик». Вы знаете, он принадлежал Гласуай-нам…

– Мистер Пайк, как вы могли так поступить? Вы же знаете, что машина не на ходу.

– Ну видите ли, мисс а-а… миссис а-а… Понимаете, Валентина сказала, что ее муж – первоклассный инженер. Занимался аэронавтикой. Знаете, я немного разбираюсь в самолетах. – Елейно-прогорклый голосок зазвучал более самоуверенно. – Понимаете, мировыми лидерами по аэронавтике в 1930-х были украинцы. Сикорский изобрел вертолет. Лозинский работал над «МиГом». Я сам видел эти аппараты в действии, в Корее, понимаете. Прекрасные маленькие истребители. Поэтому, когда Валентина рассказала мне о своем муже – что он пообещал ей завести машину в два счета… Уверяю вас, я сомневался, но она говорила очень убедительно. Ну вы же ее знаете.

– Мой отец осмотрел машину и сказал, что починить ее не удастся. Можете забрать ее и вернуть обратно деньги.

– Пятьсот фунтов – очень хорошая цена за «ролле» старой марки.

– Но ведь машина не заводится.

На другом конце провода воцарилась тишина.

– Мистер Пайк, я знаю, что здесь происходит. Мне все известно о вас с Валентиной.

Вновь тишина, потом послышался негромкий щелчок. Наконец, короткие гудки.

Леди Ди «ролик» понравился. Окно задней дверцы для пассажиров не закрывалось до конца, и коту удавалось протиснуться в щель. Он приглашал туда своих дружков со всей округи, и они развлекались ночи напролет на роскошных кожаных сиденьях, а потом метили мочой территорию. Подружкой Леди Ди стала боязливая и тощая полосатая кошечка, которая, как вскоре стало очевидно, тут же забеременела. Ей нравилось сворачиваться клубком на сиденье водителя, запустив когти в мягкую кожаную обивку.

В июне было не по сезону сыро. Дождь лил как из ведра, пока газон не превратился в болото. «Ролик» все глубже в нем увязал, а вокруг росли высокая трава и бурьян. Подружка Леди Ди родила на переднем сиденье «ролика» четверых котят – слепые, мяконькие, мяукающие комочки сосали свою тощую мамашу, ритмично хлопая лапками по ее животу. Папа, Валентина и Станислав были без ума от них и попробовали перенести их в дом, но подружка Леди Ди перетащила их обратно, хватая по одному за шкирку.

Вера навестила отца вскоре после рождения котят. Она примчалась из Путни в своем побитом «гольфе-джити» с открытым верхом, подаренном Большим Диком еще в те времена, когда он ее любил (машина тогда, разумеется, еще не была побитой). Вера приехала в полдень: Станислава и Валентины не было дома, а папа прикорнул в кресле под включенное на полную громкость радио. Проснувшись, он увидел ее перед собой и непроизвольно завопил:

– Не! Не!

– Папа, замолчи ради бога! На этой неделе нам хватало мелодрам, благодарю покорно, – рявкнула Вера голосом Старшей Сеструхи. – Так! – Она огляделась вокруг, словно бы Валентина могла прятаться в углу. – Где она?

Отец молча сидел в кресле, вцепившись в подлокотники.

– Где она, папа?

Он демонстративно закусил губу и уставился прямо перед собой.

– Папа, я приехала аж из самого Путни, чтобы вытащить тебя из беды и расхлебать кашу, которую ты сам же и заварил, а ты даже не соблаговолишь со мной поговорить.

– Ты ж сказала, шоб я мовчав, от я й мовчу. – И он снова сжал губы.

Старшая Сеструха обошла все комнаты, громко хлопая дверями. Заглянула даже во флигель и теплицу. Потом вернулась в ту комнату, где сидел отец. Он так и не сдвинулся с места. И губы его были по-прежнему плотно сжаты.

– Право же, Надя, – сказала она мне, – я готова понять, почему Валентина вылила на него чашку воды. Мне хотелось сделать то же самое. Наверное, он пытался доказать, какой он умный. – Я промолчала. И плотно сжала губы, чтобы не рассмеяться. – Но разговорить его оказалось проще простого. Я спросила его о Королёве и космической программе.

– И чем же все это кончилось? Ты познакомилась с Валентиной?

– Она показалась мне замечательной женщиной. Такой… энергичной.

Видимо, Старшая Сеструха и Валентина чудесно поладили. Валентину привели в восторг Верина стильность и рисовка. А Веру – Валентинина откровенная сексуальность и безжалостность. Они обе сошлись во мнении, что отец – жалкий, безумный и презренный тип.

– А как же перламутрово-розовый лак для ногтей? Шлепанцы на высоких каблуках? «Ролик» на газоне?

– Ну да. Она, конечно, шлюха. И преступница. Но я не могла ею не восхититься.

У меня упало сердце. Я возлагала столько надежд на эту встречу: матримониальная пушка Задчуков – против миссис Эксперт-по-разводам; атласная зеленая установка для запуска ракет – против сумочки «Гуччи». Я поняла, как сильно рассчитывала на то, что Старшая Сеструха повлияет на Валентину. Но теперь осознала, что в некотором смысле они были одного поля ягодой.

– Бедный папа. Он, конечно, со странностями, но я никогда не назвала бы его презренным.

– Да ты посмотри, сколько хлопот он всем доставляет – нам, властям, той же Валентине. В конце концов она поймет, что лучше ей перебраться к кому-нибудь другому. Если б он только мог с самого начала сказать «нет». Но он действительно считал себя подходящей партией для тридцатишестилетней шлюшки. Разве это не достойно презрения?

– Но она же поощряла его. Льстила ему. Рядом с ней он чувствовал себя молодым и сексуальным.

– Он позволял себе льстить, потому что в глубине души верит в свое полное превосходство. Считает себя способным перехитрить систему. Он уже не первый раз занимается чем-то подобным.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты многого не знаешь, Надя. Знаешь, что он чуть было не отправил бабу Соню в Сибирь?

– Я помню, как папа мне об этом рассказывал. Речь шла о пионерах украинской авиации. И еще мама говорила мне, как бабе Соне выбили передние зубы.

После окончания Киевского института гражданской авиации в 1936 году отец хотел поступить в Харьковский университет, где Лозинский со своими коллегами занимался разработкой реактивного двигателя. Но вместо этого его направили на восток – в Пермь, в предгорья Урала, преподавать в советском летном училище. Отец возненавидел Пермь: толпы пьяных солдат; никакой интеллектуальной или культурной жизни; за тысячи километров от дома; за тысячи километров от Людмилы, которая была уже беременна их первенцем. Как добиться того, чтобы его отправили домой? Николай придумал коварный план. Он не сможет пройти проверку органов безопасности. На одном из целой горы бланков, которые необходимо было заполнить, отец сообщил властям, что женат на враге народа. И чтобы представить себя в еще более невыгодном свете, выдумал старшего брата Людмилы – контрреволюционного террориста, жившего в Финляндии и стремившегося свергнуть Советскую власть.

Чекисты не могли поверить своей удаче. Им, естественно, захотелось побольше узнать об этом брате-контрреволюционере. Они арестовали бабу Соню и несколько дней интенсивно допрашивали и избивали ее. Где ее старший сын? Почему он не упоминается ни в одном из ее документов? Что она еще от них скрывает? Она изменница и враг народа, как ее покойный муж?

Соне Очеретко повезло: когда в 1930 году забрали и расстреляли ее мужа, ей удалось спастись бегством. Но это было только начало чисток. К 1937 году волна арестов достигла своей кульминации. Теперь расстрел считался слишком мягкой мерой наказания для врагов народа, и поэтому их ссылали в Сибирь – в исправительно-трудовые лагеря.

На помощь пришла тетя Шура. Она рассказала следователю, как в 1912 году, будучи молодым врачом-практикантом, приезжала в Новую Александрию, чтобы принять у своей сестры первого младенца – мою маму Людмилу. Тетя Шура подписала под присягой заявление о том, что у Сони Очеретко это была первая беременность. Помогло то, что Шурин муж дружил с Ворошиловым.

Но пережившая голод Соня так никогда и не оправилась от этого шестидневного допроса. У нее на лбу, прямо над глазом, остался шрам, а передние зубы выбили. Прежде такая спорая и проворная, теперь она стала неуклюжей, двигалась с трудом и все время нервно моргала. Дух ее был сломлен.

– Конечно, после этого тетя Шура его выгнала. Идти им было некуда, и они вернулись на квартиру бабы Сони. На самом деле такое не прощают.

– Но ведь баба Соня простила.

– Простила ради мамы. Но мама так и не простила его.

– Наверное, в конце концов все же простила. Ведь она прожила с ним шестьдесят лет.

– Они жила с ним ради нас. Ради меня и тебя, Надя. Бедная мама.

Я задумалась: правду ли говорит Вера или всего лишь проецирует на прошлое собственную драму?

– Но, Вера, не означает ли это, что ты собираешься сидеть сложа руки, пока Валентина будет издеваться над нашим отцом? Обирать его до нитки? Возможно даже, убьет его?

– Конечно, нет! Право же, Надежда, как я могу сидеть сложа руки и ничего не делать в подобной ситуации? Мы должны защитить его ради мамы. Хоть от него и мало проку, он все-таки член нашей семьи. Мы не можем допустить, чтобы она одержала верх.

(Так значит, Старшую Сеструху еще рано списывать с корабля!)

– Вера, почему отец постоянно возмущается тем, что ты куришь? У него какой-то пунктик насчет сигарет.

– Сигареты? Он говорил с тобой о сигаретах?

– Сказал, что у тебя на уме только сигареты да разводы.

– А что еще он сказал?

– Больше ничего. А что такое?

– Забудь об этом. Это не имеет никакого значения.

– Очевидно, имеет.

– Надя, почему ты вечно копаешься в прошлом? – Ее голос стал напряженным и хриплым. – В прошлом столько грязи. Как в сточной канаве. Нечего тебе с этим играться. Не вороши былого. Забудь.