Текст книги "Пляски теней (СИ)"

Автор книги: Марина Клецко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

– Понятно… пока здесь, – усмехнулась Маша. – Отличные цепи придумали. Шаг в сторону – расстрел! Молодцы! Словно я какой-то балласт, который в случае необходимости можно легко бросить за борт… Гениальные мошенники!

– Ты сама себя за борт швыряешь…

– Безусловно. Но… это, я понимаю, еще не все? Ты сказал: «во-первых».

– Во-вторых, – вздохнул Николай, – не забывай, кто мой отец. Я уж не знаю, как работают его обряды, его молитвы, но то, что он за эти годы изменился, это точно. Он как священник, видимо, все же наделен определенным провидением. Год назад, когда мы оформляли наш дом, он мне сказал, что ты можешь все разрушить, что долго здесь не протянешь и надо не допустить, чтобы ты имела хотя бы долю в нашей с тобой собственности. Он был прав. Тогда еще, задолго до твоих выкрутасов. Предвидел все. Предчувствовал. На наше счастье, отец – не последний человек в городе, и нужные документы ему помогли оформить в два счета.

– Конечно, кому же в голову придет, что человек в рясе может быть вором.

– Еще раз повторяю, это не воровство. Это была попытка уберечь тебя от тебя самой. Все было сделано для твоего же блага. Ты – единственное слабое звено в нашей семье, и естественно, что мы хотели и тебя притормозить, и себя обезопасить. Родителям нужна спокойная старость, обеспеченная и комфортная.

– За чужой счет?

– Это не имеет значение, за чей. Каждый получает то, что заслуживает.

– Не боитесь, что я могу заявить по поводу вашего мошенничества?

– Не смеши, дарственные не оспариваются. Но… – после некоторой паузы проговорил Николай, – ты можешь здесь остаться. Все же остаться. Мы найдем в себе силы тебя простить.

В комнате повисла тишина.

– Машка, одумайся все же, – продолжил он чуть дрогнувшим голосом, – не глупи. Кем ты будешь без меня? Без нас? Никем! Пустым местом! Ты всю жизнь боялась нищеты, куда ты теперь кидаешься? На съемную квартиру в этом пошлом вонючем городишке, где единственное развлечение – перемывать косточки соседям?! Со своим докторишкой ты взвоешь от скуки через пару месяцев, он же одномерный, как, впрочем, и все местные провинциальные уроды. Сбежишь от него, помяни мое слово. Только поздно будет.

В комнате по-прежнему весела тяжелая, липкая тишина. Маша неподвижно сидела на краешке стула, опустив голову. Николай пристально смотрел на нее, сцепив свои длинные аристократические пальцы. Мерно тикали часы: тик-так, тик-так. Внезапно часовой механизм закряхтел, засопел и натужено выпустил из своего чрева крохотную железную фигурку. Часовая кукушка прокуковал полдень. Ее скрипучий механический голос разрезал напряженную паузу – Николай вздрогнул.

– И не стой из себя попранную невинность, за блуд выходного пособия не полагается, – резко проговорил он и вышел из комнаты, с силой захлопнув за собой тяжелую деревянную дверь.

Вечером того же дня Николай, взяв с собой Игорька, уехал в Москву. Запланированная на ноябрьские каникулы поездка пришлась как нельзя кстати. А утром следующего дня деревенский дом покинула Маша. Старая жизнь рассыпалась, как застиранное лоскутное одеяло, оставив лишь сладковатый запах гнили и лжи.

ГЛАВА 27

ДОНОС

В небольшой комнате за овальным столом сидит пожилая женщина. На улице по-ноябрьски слякотно и промозгло, а в комнате тепло и уютно. Мягко переливаются огоньки искусственного камина, с книжных полок свешиваются, чуть мерцая серебром, то ли ангелочки, то ли амурчики, со стен, сплошь завешанных иконами в дорогих золоченых рамках, на женщину взирают лики святых. Чуть склонив голову набок, женщина что-то пишет на листке бумаги. Старательно заполняет страницу крупными, слегка детскими буквами, как ее учили писать еще в школе.

«Для всех нас, прихожан нашей деревенской церкви, – пишет она, – наступил момент тяжелых, трагических испытаний. Всем нам известно о трагедии в семье отца Петра – жена его сына после двадцати пяти лет совместной жизни оставила свою семью после супружеской измены, совершенной ею. Разрушенными оказались две семьи. Два брака. Прелюбодеяние Марии Мишиной (возможно, у нее сейчас и другая фамилия, ведь она вновь вышла замуж!) длилось около двух лет на глазах отца Петра и его матушки. И, конечно же, на глазах соседей: Родионова Владимира Петровича и его жены, Родмилы Николаевны. Но, разрушив свою семью, Мария не может оставить в покое семью священника и продолжает свою подрывную деятельность против него, а значит и против всех членов общины. Ее клевета стала более изощренной. Для этой цели она использует своих бывших соседей Родионовых, которые тоже являются членами нашей общины».

– Матушка, долго ли еще? – нетерпеливо спрашивает заглянувший в комнату батюшка и, не дождавшись ответа, вновь исчезает за дверью.

Матушка, покосившись на темный образ, тускло освещенный лампадкой, удовлетворенно вздыхает, откладывает ручку в сторону и задумчиво смотрит в окно.

С того момента, когда семью покинула Маша, прошло полгода. И многое изменилось в доме священника. Здесь стало непривычно тихо. И пусто. Угрюмо возвышался соседний дом – сюда никто не приезжал. Ни Игорек, ни Николай не хотели возвращаться в дом, когда-то наполненный смехом, радостью и теплом своей хозяйки. Цветочные клумбы во дворе заросли, когда-то ухоженные газончики вокруг дома забурьянили. Хотя батюшка и старался поддерживать порядок: косил траву, поливал засыхающие от летнего зноя кусты роз, но ни сил, ни желания воевать с этим необузданным нашествием сорняков у него не было.

Много воды утекло за эти полгода. Поначалу матушка еще предпринимала отчаянные попытки образумить упрямую родственницу, спасти ее погибающую душу. В ход по давней привычке шло все: и обстоятельные разговоры с соседями, и жалостливые разговоры с Игорьком.

– Как с такой матерью жить-то будешь? – начинала голосить бабушка, едва завидев выходящего из школы внука. – Пропадешь ведь совсем, сиротинушка наш сердечный, золотце наше родимое… Как жить-то будешь с такой-то грешницей? Ее в древние времена на костре бы поджарили да камнями закидали! А сейчас что?! Живет себе припеваючи и в ус не дует! Ох, времена, времена развратные! Не то, что раньше, когда на грех глаза не закрывали, смертью карали блудниц и распутников! Бедный, бедный ты наш сиротинушка, – причитает матушка, прижимая внука к своей пышной груди и обильно орошая слезами белокурую голову внука.

Игорек робеет, морщился:

– Бабушка, не надо, не надо, – говорит он, пытаясь выскользнуть из бабушкиных жарких объятий. – О маме не надо так, она хорошая. Хорошая! Слышишь?! И Саша хороший. Знаешь, как он здорово рассказывает мне о лесе, о повадках зверей, и о том, как в лесу по солнцу можно найти дорогу домой, и как долго можно прожить без еды и как не замерзнуть в лесу зимой! Он добрый! Бабушка, ну что же ты плачешь? Перестань! Все хорошо. Честно!

– Добрый… Черт он рогатый, а не добрый! С чертягой под одной крышей не страшно?

– Перестань, бабушка, не надо так!

– Как же перестать, когда кругом одни предатели? – снова плачет матушка. – Игоречек, миленький, ты же не предашь бабушку, нет? – чуть слышно шепчет она. – С предателями жить – Бога гневить!

– Не предам, – растерянно отвечает Игорек.

– К нам с батюшкой жить переедешь, в деревню, в свой дом, да? – внезапно оживляется бабушка. – Дом ваш пустой стоит, тебя дожидается… От греха спасешься, этим-то все равно погибать! Мы тебя с дедушкой любим, а они – что? Для них ты обуза одна!

– Нет. У меня все хорошо. Не плачь! Все хорошо!

Но матушка не унимается, слезы так и льются из ее потухших глаз, задерживаясь в углублениях морщин и капая на ворот ее фланелевой блузки, пахнущей ладаном и еще чем-то сладко-церковным.

Не возымели действия и разговоры с соседями. После памятной беседы в батюшкином доме Родионовы как-то отстранились. Владимир Петрович стал холодно любезен, ни тебе былой сердечности, ни тебе былой теплоты. Жена его, Родмила Николаевна, еще какое-то время выслушивала матушкины сетования на жизнь. Но подробные рассказы о тайных пристрастиях невестки – колдовских обрядах, банной ворожбе и демонстративном блуде – вызывали у соседки лишь ироничную усмешку, которая, сдавалось попадье, была направлена вовсе не в сторону Маши.

– И чего ей не жилось, – пыталась разжалобить Родмилу Николаевну матушка Нина. – На всем готовом как сыр в масле каталась! И достаток в доме, и покой! Чего не хватало? Целыми днями на диване валялась, до обеда дрыхла, лентяйка! Ни забот тебе, ни трудов!

– Маша на диване? – недоуменно поднимала брови соседка. – Да она пахала на вас как сивый мерин!

– Показное все это, – отмахивалась матушка. – Видимость одна! Самого главное глазами не увидишь. Машка не только бездельница была, но и алкоголичка. Тайная. Пила она у нас, и батюшку пыталась споить…

– Кто, Маша? – округляла глаза Родмила Николаевна.

– А кто ж еще? Она, родимая. Тайный порок. Скрытый… Вчера мы с батюшкой из ее сарая два мешка пустых бутылок вытащили… По вечерам, видать, квасила, потихоньку… Игорька в постель, сама – за горлышко!

– Да это она специально бутылки что покрупнее оставляла для домашнего вина. И нас им угощала. Отличное, надо сказать, вино у Маши получалось. Владимир Петрович ей для этого яблоки в саду собирал. Тоже мне, алкоголичку нашли! Этак вы всех нас в алкоголики запишите!

– Не ведаете, кого защищаете! – начинала вскипать попадья. – Воровку! Пока нас дома не было, вывезла все добро. У мальчика Коленьки в доме лишь голые стены остались!

– Какое добро? Нищей уехала, нам ли не знать!

– Нищей? Да она ограбить нас пыталась! Пока мы в городе были, через окно пробралась в дом и вынесла все!

– Да слышала я эту историю. Заехала за вещами Игорька и оказалась перед закрытыми дверьми своего же дома. Уж не знаю, кто там из вас, Николай ваш или вы сами, замки в ее доме поменяли.

– Батюшка поменял, и правильно сделал!

– Конечно, правильно. Внука своего заставил в окно за учебниками да школьными рубашками лезть. Голые стены оставила… Ага! Были мы тут у нее на городской квартире: ломаный диван да пара табуреток на кухне! Нечего сказать, нажила за двадцать пять лет брака.

– Ну, знаете ли! – наконец взорвалась матушка Нина. – У этой блудницы в гостях были? В городе? У них? И это несмотря на наше с батюшкой требование прекратить всякое общение с ними?

– Уж, простите, что вас спросить не удосужились! – едко ответила Родмила Петровна.

– Ну, знаете ли… Это уму непостижимо!

– Вы чего, матушка, горячитесь попусту? На днях Маша сама сюда заедет, на мой день рождения приглашена, сами ей все и скажете, а меня увольте слушать этот бред.

– Как? Сюда, в ваш дом?! Да как вы посмели?

– Как посмели? – дернулась Родмила Николаевна. – Я еще не то сейчас посмею! Вы бы, матушка, меня из себя не выводили, а то я больно на руку горяча. И знаете… вот тебе бог, как говорится, а вот и порог, – сказала она, в сердцах распахнув перед оторопевшей попадьей дверь.

На этом разговор был закончен. Матушка Нина, опасливо поглядывая на разгневанную соседку, поспешила к распахнутой двери.

– Бог милостив к грешникам, – процедила она, выходя во двор, – но не всякий грешник прощен будет.

Отойдя за околицу, матушка остановилась и, обернувшись на соседский дом, медленно перекрестила его.

Вечером того же дня к Владимиру Петровичу подошел батюшка.

– Вечер добрый! – сказал он.

– Добрый, коли не шутите…

На какое-то время повисло напряженное молчание. Отец Петр неловко переминался с ноги на ногу, Владимир Петрович смотрел в сторону уходящей за горизонт дороги.

– Матушка расстроена, после разговора с Родмилой Николаевной все никак не может успокоиться, – батюшка поежился, словно от холода.

– Что ж, дело такое женское – слезы лить…

Опять пауза.

– Вы понимаете, что творите? – наконец скорбно спросил отец Петр.

– Ничего предосудительного.

– Не устраивайте себе проблем. Иначе мне придется предпринять определенные меры: я буду вынужден обезопасить себя, свой покой и свое имущество.

– Как вам будет угодно, – сухо ответил Владимир Петрович, повернулся к батюшке спиной и пошел прочь.

Батюшка задумчиво смотрел вслед удаляющемуся старику. Терпение никогда не входило в число достоинств отца Петра, и, судя по багровым пятнам, появившимся на его невысоком лбе и щеках, теперь оно было окончательно исчерпано.

Попытка обуздать своевольных соседей ни к чему не привела. Ни матушкина мудрость, ни священнический авторитет не заставили упрямцев отступить от своего. Впереди маячила война, затяжная и беспощадная. Но только такой и может быть война со злом, с пороками и грехами человеческими.

Репрессии последовали довольно скоро. На дворе стоял конец октября, по ночам подмораживало, старые печки в избе Родионовых уже не грели. Ждать холодов в старом деревянном доме не имело смысла. Питерские дачники собрали коробки с осенним урожаем, привычно погрузили их в прицеп своей «шестерки», закрыли ставни, заперли на тяжелый железный замок входную дверь и уехали. Казалось, деревенские склоки остались позади, к весне все забудется и через полгода, лишь только апрельское солнце растопит потемневшие сугробы, можно будет возвращаться обратно, в свой деревенский дом, туда, где так сладко пахнут старые комоды и тяжелые дубовые буфеты, где привычно скрипят половицы и печка гудит как большая труба в оркестре.

Но, лишь машина Родионовых скрылась за поворотом, на поповой горке начались строительные работы. За несколько дней между двумя участками был возведен двухметровый железный забор, надежно ограждающий территорию оскорбленного священника. Все бы ничего, но в пылу раздраженного самолюбия отец Петр отхватил часть участка Родионовых и внушительный кусок бывшей деревенской дороги, полностью лишив тем самым своих давнишних соседей подъезда к дому. И здесь сработал уже не раз опробованный метод. Владимир Петрович пару лет назад, не глядя, подписывал какие-то земельные документы, невзначай во время вечерних чаепитий подсунутые ему предусмотрительным священником. Земельный участок вместе с дорогой был оформлен на отца Петра чин по чину, с соблюдением всех бумажных формальностей, благо, среди любителей батюшкиного деревенского прихода, с пышными трапезами и вечерней банькой на берегу озера, были люди весьма представительные: земельные чиновники и пронырливые юристы.

Дело было сделано. Остатки дороги тщательно уничтожили, чтобы комар и носу не подточил: на каменное основание уложили несколько слоев рубероида, присыпав его сверху жирной землей. Матушка ликовала, даже несмотря на то, что и ей с батюшкой теперь приходилось оставлять машину в ста метрах от дома и пешком с тяжелыми сумками церковных приношений – не перевелись еще добрые люди, заботятся о батюшкином пропитании – по слякотной жиже подниматься вверх на горку, сетуя на строптивых соседей, доставляющих столько хлопот божиим людям.

Но ничего не поделаешь! Иначе как было защитить свой мир от упрямцев, которые ни во что не ставят священнический авторитет? На требования не реагируют, хамят, приглашают к себе кого попало, того гляди, с кулаками набросятся или еще чего похуже! Кто их знает? От неповиновения до греха – полшага! К тому же, Машка да доктор ее повадились к Родионовым ездить, стариков-соседей смущать да к непослушанию их подговаривать. С чего бы это они друзьями закадычными стали? Не иначе как планы свои вынашивают, к добру батюшкиному присматриваются, оттяпать, видно, хотят то, что своим считают. Докторишка этот с оружием ходит, мало ли чего надумает? Ему на курок нажать – что плюнуть! Или еще проще – колодец на двух участках общий, туда бросить гадость какую, чтобы людей благочестивых вмиг извести, и все шито-крыто, а нам, как говориться, со святыми упокой! Трава, опять же, вокруг дома сухостоем. Чирк спичкой – и того… Глядишь, вспыхнет батюшкин дом, на радость всем деревенским злопыхателям! И никаких подозрений! Обычная житейская оказия.

Нет, не дождутся! Приедут весной и обомлеют – забор знатный, двухметровый, а на воротах замок висит! Поймут тогда, каковы последствия непослушания, а там, глядишь, намаявшись с подъемом к своему дому – старикам, поди, уже восьмой десяток! – осознают свой грех, от блудницы отвернуться да к матушке и батюшке на поклон придут. Грех, дескать, попутал, простите, люди добрые! Нет, как не крути, а идея с забором отличная! И себя обезопасили и смутьянов наказали! Теперь, голубчики, получат по заслугам! Матушка Нина ликовала, предвосхищая триумфальную победу над строптивыми бунтарями.

Однако Родионовы, услышав о столь диком самоуправстве своего набожного соседа, терпеть не стали и написали возмущенное письмо местному архиерею. Образумьте, дескать, своего подчиненного, сеющего раздор и незаконно присваивающего чужие территории. Архиерей батюшку пожурил, мягко посоветовав миром уладить этот мелкий соседский конфликт. Ваша, дескать, территория, ваш приход, вот сами и решайте вопрос со стариками, а епархию в ваши семейные склоки не вовлекайте. В епархии и своих забот – через край…

– Да как же это, миром?! – негодовала матушка. – Это что ж, теперь забор сносить? Денег-то сколько в него было вбухано – тысячи! Спасибо людям добрым, в положение наше вошли, и денюшкой, и материалами помогли, и рабочих вовремя подогнали. И что ж теперь, на попятную идти?

Очередное бунтарство Родионовых возмутило попадью до глубины души. «Старые люди, а поддались на манипуляции этой блудницы, – горестно думала она. – Жили себе в мире столько лет, в гости друг к дружке захаживали, церквушку божию вместе восстанавливали, а тут на тебе – приехали. Бунтовать осмелились! Самому архиерею писать вздумали! А в чем причина? В ней! В ней! В греховоднице этой окаянной!».

Матушка горестно вздохнула и вновь принялась за письмо. «Забор, построенный между участками отца Петра и Родионовыми – писала она, старательно выводя буквы, – это только повод для написания пасквиля. Этот вопрос можно было разрешить в стенах общины, в крайнем случае, в соответствующих государственных органах.

Надеемся, что наше письмо станет известно и Владимиру Петровичу Родионову. Как человек с достаточным житейским опытом мог попасть на такую банальную психологическую обработку со стороны Марии Мишиной? Как он мог возводить, мягко говоря, клевету на нашего батюшку? Как он смог попасть под влияние тех, кто годится ему во внуки? Клевета Родионова В.П. касается нас всех. Это мы вместе с о. Петром чистим снег, топим печи, печем просфоры и носим воду… Тогда как Родионовы живут себе в теплых стенах Петербургской квартиры.

Родионов пишет, что он из семьи священника, когда-то служившего в нашем деревенском храме. Дай Бог Владимиру Петровичу быть достойным того, кто некогда трудился над преумножением любви в этом крае, а не сеял противное.

И, наконец, самое важное. Просим всех членов городских приходов, имеющих связи в соответствующих структурах, поставить вопрос о вреде пребывания в нашем городе граждан других государств, каковой является Мария Мишина, разрушающая нравственные устои и сеющая раздор между соседями».

Матушка дописала вторую страницу и, отложив в сторону ручку, с наслаждением посмотрела на свой труд. Ровненькие буковки лежали хорошо, ладненько. Мудреные слова удачно выстроились в правильные фразы. «Экой мудростью Господь меня наградил, что бы вы все без матушки делали, – удовлетворенно подумала она. – Все так четко, правильно. Эко, ты, матушка, умна все же!». Попадья еще раз перечитала письмо и позвала мужа. Отец Петр слушал внимательно, одобрительно кивая после каждой фразы.

– Так, так, – приговаривал он, – все верно, все правильно. Только вот проблема тут одна – Машку вышлют, а она и Игорька с собой прихватит. Ведь и он гражданин другого государства. Что тогда?

– Батюшка, – ласково улыбнулась матушка Нина. – Оставь Игорька на меня. Уж я-то добьюсь, чтобы он от матери ушел. Не по своей воли, так по суду. Что-нибудь придумаем. Может, у нас оставим, может, к Николушке в Москву отправим, но обязательно что-нибудь придумаем! Не погибать же ему с этими… сиротинушке нашему!

– Что ж… Хорошо. Так тому и быть. У меня и в полиции свои люди есть, и в прокуратуре. Вопрос с Игорьком мы решим. А ты, матушка, собирай подписи. Пора с этой историей заканчивать. Пусть люди знают, кто рядом с ними живет.

ГЛАВА 28

ТРИДЦАТЬ ВОСЕМЬ ПОПУГАЕВ

Дело пошло. Матушка приложила немало усилий, чтобы эта информация о трагедии в семье священника, как вирус, стремительно распространилась в небольшом провинциальном городке. Нина Петровна была в таком отчаянии, так живо рисовала ужасы последних лет, плакала, просила о помощи, туманно намекала на таинственную батюшкину болезнь, которой Господь укрепляет своих особо приближенных праведников, что отказать ей было невозможно. Правда, многие подписывать донос отказывались: «Погано это! Не хочу мараться… Не мое дело – чужая личная жизнь! Я сама второй раз замужем…». Тем не менее, за неделю попадья собрала тридцать восемь подписей.

История батюшкиной семьи приняла размеры странные и чудовищные. Негодовали пламенные защитники церковных устоев, шушукались продавщицы в магазинах, злословили провинциальные чиновники, обмусоливали скабрезные подробности скандальной истории местные коммерсанты.

Александра, в отличие от Марии, в городе знали. Врач, охотник, образцовый семьянин, и, вместе с тем, известный дамский сердцеед, с таким горячим взглядом, от которого трепетали многие особо чувствительные особы, он был предметом всеобщего обсуждения. «Эк, она его зацепила, – шептались за его спиной. – Седина в голову, бес в ребро… Да, вроде, и не молодуху взял, ей, кажись, лет за сорок уже… И не так чтобы красавица… Видать, через постель привязала мужика к себе. Не иначе! И чего она с ним там такого вытворяет?... Говорят, у нее это пятый брак… Эка! Поднаторела в охмурении мужиков… По слухам, и батюшку зацепить хотела!... Свекра? Попа в рясе?! Не может быть! Свят-свят!... Вот дела-то творятся на белом свете!». Одним словом, история эта, окрашенная еще и церковным налетом, вызвала живейший интерес, город бурлил, и лишь влюбленные, объект этих досужих сплетен, ничего не замечали, покуда сами не столкнулись с письменным обращением разгневанных прихожан.

– Они что, имбецилы? – Маша брезгливо отбросила листок.

– Нет, обычные люди. Подловатые чуток, а так – обычные, – усмехнувшись, ответил Александр.

– Как же это так? – Маша была явно растеряна. – Большинство этих людей я в глаза не видела. А те, кого знаю, не могли так поступить. Яковлев, местный фотограф, … он же такой мягкий, интеллигентный, простодушный… печи в методическом центре, где я работала, топить мне помогал… Славка – сосед деревенский, на Крещение всегда прорубь выпиливал, на чай погреться ко мне приходил…Улыбчивый, вежливый. А Желудков, глава сельской администрации, вообще лучшего приятеля разыгрывал, сельский храм вместе со мной к Рождеству и к Пасхе украшал… Как они заставили себя уговорить? Убедили себя, что донося на меня, требуя моей высылки из страны, они совершают праведное дело? Свою подлость прикрывают христианскими идеалами? Тридцать восемь человек… Ничего не понимаю.

– Что тут понимать? Борьба за чужую нравственность!

– Мне вот интересно, эти апологеты чужой нравственности действительно считают, что делают праведное дело? Или хоть где-нибудь внутри, в глубине души – ведь осталось там хоть что-нибудь – понимают, что совершают мерзость! Это как в замочную скважину потихоньку подглядывать, а потом на базарной площади публично рассказывать о том, что видели, смакуя детали! Ничего не понимаю! Они же взрослые люди, на вид приличные.

– Да, на вид люди приличные…

– Саша, ну как ты не понимаешь, это же тридцать седьмой год! Доносить, сплетничать, обмусоливать скабрезные подробности чужой жизни – это борьба за нравственность? Нет, что не говори, а советская идеология неискоренима. Молодец, товарищ Сталин! Партия сказала: «Надо!», комсомол ответил: «Есть!». Кто не с нами, тот против нас! Говорю тебе – имбецилы!

– Не горячись! – улыбнулся Александр. Это плата за право находиться в общинной тусовке. Те самые тридцать серебряников. Не забывай, приход у отца Петра популярный, модный. Толстосумы его любят. Да и местные чиновники ему благоволят. Это связи, протекции… Деньги, в конце концов. Городок у нас маленький, но модель та же, что и везде. А ты чужая. Пожертвовать тобой – раз плюнуть. И совесть здесь ни при чем. Особенно, когда ее нет.

– Эта форма провинциальной ксенофобии? Этакое проявление животного инстинкта? Пометим свою территорию, защитимся о чужаков! Враг не дремлет! Ату его, ату! На плаху! На костер! … Безумие какое-то!

– Брось ты, Машка! Мы всколыхнули болотную жижу. Ты чего ожидала? Тут большинство живут по принципу шито-крыто. Блудить потихоньку – это можно… Слаб человек, многое ему простить можно, если тайком… По дворам на четвереньках и – прыг в чужую постель! А завтра на исповедь – слаб, батюшка, грех одолел! И все путем! Взгляд горит, ни дать ни взять праведник, святостью весь светиться. Тут и чужими пороками заняться самое время. Свой-то прикрыт до поры до времени. И нам бы все простили, если бы мы не так открыто, демонстративно поступили.

– Общественное мнение превыше всего! Того гляди, изгоями социальными нас сделают. Велик Лев Толстой, нечего сказать. Только я не Анна Каренина и ради мнения трех десятков подлецов под поезд не брошусь.

Александр засмеялся, взял донос, перечитал его и опять бросил на стол. Листки бумаги веером раскрылись, постыдно обнажив неровные столбики разномастных подписей.

– Если серьезно, то тут все гораздо проще и гнуснее в то же время. Во-первых, всего тридцать восемь подписей. Ваш деревенский приход не менее двухсот человек. А подписались только тридцать восемь. В своей массе люди оказались гораздо лучше, чем твои родственники рассчитывали. На одного подлеца выходит четверо порядочных людей. А ты говоришь, советская идеология неискоренима. Семьдесят лет советской дрессировки с героями типа Павлика Морозова не прошли даром лишь для этих тридцати восьми, да и у них есть свои мотивы. У каждого свой личный мотив.

Во-первых, то, что твои бывшие родственники решили так рьяно, прямо-таки параноидально, броситься на защиту семейных ценностей, это понятно. Они себя защищают, свой мир. Очевидно, что если распадается семья священника, да, впрочем, и любая другая семья, то в ней есть какая-то червоточина, какое-то очевидное внутреннее неблагополучие. Гнилостный душок… Никто не покинет семью, где любовь, покой и… сытость, наконец. От добра добра не ищут. И здесь нужно было либо признать, что в их семье были проблемы, либо тебя очернить. Для них второе оказалось выгоднее. Сделать тебя исчадием ада – это способ себя обелить. Только и всего. Чем более твое злодейство, там сильнее их святость. Ложь – это механизм их выживания, способ самосохранения. Согласись, разоблачать ближнего гораздо проще, чем себя. И гораздо приятнее. Они себя защищают, пойми ты это.

Во-вторых, здесь, и в городе, и в своей деревне, ты могла раздражать многих. Приехала здесь фифа московская, за год на пустыре дом построила благоустроенный. На этом месте всю жизнь бурьян выше головы рос, я здесь охотился, еще когда ты в школу ходила. А тут розы, мраморные дорожки, камин в гостиной… Раздражает? Безусловно! Ты правильно сказала, что к чужакам здесь особое отношение. И старики Родионовы словно бельмо в глазу для многих были. Питерские интеллигенты, каких сейчас днем с огнем не сыщешь. Да Родмила Николаевна только своей роскошной шляпой вместо привычного унылого платка раздражала большинство местных прихожанок. Смелая, высокомерная, свободная… Ее в грязь втоптать – милое дело!

Что касается нас, то, возможно, здесь и банальная ревность проявилась. Ты тут одна красивая женщина на сто квадратных километров. Местные мужики, думаешь, не примеривались к тебе? – Александр отхлебнул остывший кофе. – Конечно, ревность. И с той, и с другой стороны. Я, в отличие от тебя, большинство подписавшихся знаю. Город у нас маленький, все на виду. Думаешь, в этом списке нет претенденток на мою взаимность? Местных купчих, привыкших получать все, на что глаз положили? Это, на первый взгляд, глупо, но… Мы с тобой счастливы, это задевает многих. Так что, как не крути, Манечка, а Фрейд бессмертен.

Маша слушала внимательно, только глаза у нее были очень грустные.

– Возможно, ты прав. Но как-то это все мерзко. И бедных соседей-стариков притянули к разборкам. На плаху отправили лишь за то, что те порядочными людьми оказались. Мерзко!

– Мерзко? Нет, обычно. Моя хорошая, ты словно с другой планеты… Жизнь такая. Не бери близко к сердцу. И плюнь ты на эту фанатичную свору никому не нужных, неудовлетворенных баб и ожиревших импотентов! У них нет своей личной жизни, вот в чужую и лезут. Линчеванием ближнего прикрывают собственные проблемы. Это компенсация своей недостаточности и своей ущербности. Короче, плюнь на них и успокойся. У казахов есть поговорка: «Собаки лают, а караван идет». Пойдем лучше пить чай…

ГЛАВА 29

СИМВОЛ ВСЕМОГУЩЕСТВА

Прошло несколько месяцев. К весне деревня вновь ожила, заполнилась дачниками. На майские к своему родовому дому подъехали и Родионовы.

Бывшая сельская дорога, по которой ездили деревенские жители и сто, и двести лет назад, теперь была перегорожена наглухо закрытыми воротами, а между двумя участками гордо возвышался новенький железный забор. Все. Приехали. Дальше тупик. Старики вышли из машины и беспомощно уставились на символ соседского всемогущества. Родмила Николаевна вдруг горько, по-стариковски беспомощно расплакалась. Дожили… На старости лет… Теперь до дома нужно было идти метров двести, взбираясь на горку, через огород – через аккуратные, еще по осени вскопанные грядки, через цветник, в котором уже проглядывали нежные треугольнички первоцветов, мимо яблонь и смородиновых кустов. И все это по весенней слякотной жиже, утопая по щиколотку в черной жирной земле.

– Ироды! Да что ж с людьми-то делают! – причитала Родмила Николаевна, пытаясь пробраться к дому, – дорогу перекрыли, перед людьми опозорили… Нелюди, нелюди…

Владимир Петрович, оставив машину с прицепом у новеньких соседских ворот, принялся разбирать поклажу. Его диалог с отсутствующими, на их счастье, соседями был пересыпан таким великолепным, отборнейшим матом, что даже Родмила Николаевна, привыкшая за свою долгую жизнь к самым разнообразным вариантам народной речи, на какое-то мгновение перестала всхлипывать и замерла, прислушиваясь к этим неожиданным многоступенчатым конструкциям.

Весь день старики перетаскивали нескончаемую поклажу из груженого доверху прицепа в дом. Годы уже не те… Силы уже не те…. Пара тяжелых сумок, и на скамеечку – отдышаться, прийти в себя, унять дрожь в руках.