Текст книги "Пляски теней (СИ)"

Автор книги: Марина Клецко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Говорят, что тот, кто не хочет видеть, хуже слепца, что это безумие – закрывать глаза на все, что может пошатнуть понятную, предсказуемую, комфортную жизнь. Может, и так, но можно ли ломать чужие жизни только потому, что от любви тебя разрывает на части? Даже если это надуманная, иллюзорная жизнь. Говорят, в любви правил нет. Возможно, и нет.

Потому что, отказываясь от любви из-за чувства вины, из-за страха причинить боль своим близким, из-за жертвенных порывов раствориться в детях, из-за осуждающих ухмылок за твоей спиной, из-за возраста, наконец, – отказываться от любви во имя всего этого – преступно.

Без любви мы ничего не стоим, только любовь избавляет нас от лжи, от страданий, от изломанного мира, в котором одиночество в порядке вещей, где ложь стала частью нашей натуры, где каждый разыгрывает давно осточертевшую ему семейную роль, балансируя на грани нервного срыва, боясь сделать шаг к свободе, к своей мечте.

Страшно ли мне? – думала Маша. – Конечно, страшно. До одури. До нервных судорог. До рвотных позывов. Страшно.

Потому что там, за чертой, может быть еще хуже.

Потому что, сделав этот шаг, ты можешь оказаться в еще большей ловушке.

Потому что это может обернуться самоуничтожением и, кроме страдания нашим близким, тем, кто нас любит и кто нежен с нами, ничего не даст.

Потому что ты можешь разбудить в себе дракона, который, насытившись твоей страстью, в конце концов, сожрет и тебя.

Потому что рыцари на белом коне – это вымысел, химера, это миф, манящий и лживый.

Или, может быть, все же есть исключения из правил, и ты встретила настоящую любовь, без которой ты лишь медь звенящая? Любовь, которая испепелит твое одиночество и наполнит смыслом твою жизнь? Ведь не может быть, чтобы все эти романтические истории о бесконечной любви, о мистическом слиянии двух половинок в один сияющий образ, о предначертанной еще до нашего рождения встрече, о тихой старости рядом с любимым, ведь не может быть, в самом деле, чтобы все это было ложью.

Маша смотрела на своих гостей, на бесконечно близкого ей мужчину, который из-за какой-то ужасной ошибки судьбы существует в параллельном, чужом мире, на его счастливую жену, и понимала, что исправить уже ничего нельзя. Все будет так, как должно быть.

ГЛАВА 24

ОХОТА

Татьяна уезжала из города на несколько дней. Стоя на перроне, она поцеловала мужа и сказала:

– Не скучай тут. Поезжай в деревню на пару дней, на охоту.

Александр поежился. «Ну да, на охоту, – подумал он. – Если бы только на охоту…». Отношения с Машей достигли той критической точки, когда нужно было или расставаться, или переходить на следующий уровень. Ни к тому, ни к другому Александр был не готов, хотя и чувствовал приближение неминуемой развязки.

Вечером, после работы, он вернулся в пустой дом, запустил внутрь собаку, пушистую западносибирскую лайку, накормил ее, сварганил незатейливый холостяцкий ужин, яичницу с пятью оранжевыми глазками, налил в бокал «Рябину на коньяке» и включил свой любимый старый вестерн «Дилижанс».

Внезапно зазвонил телефон. «Пациенты, наверное», – раздраженно подумал Александр и нажал кнопку ответа.

– Саша! Говорить можешь? – заорал на другом конце провода Ленька Якут.

– Могу.

– Давай, приезжай сейчас на базу! Тут твой друг Коричневый вернулся, ходит вокруг лабазов третий день и орет. Мужики на вышках боятся сидеть, охоты никакой. Короче, приезжай и сам разбирайся со своим зверем. Он ведь не отстанет.

– А что, самим не убить?

– Да он не выходит, ходит и ревет только. Все зверье разогнал, и кабанов тоже. Короче, медведь твой, ты сам с ним и разбирайся!

Это было предложение, от которого невозможно было отказаться. Александр вздохнул, ощутив внутри знакомый холодок опасности.

Коричневого он подстрелил дней десять назад. День тогда был хмурый, дождь лил как из ведра – для охоты самая отвратительная погода. Бесцельно промаявшись несколько часов, Александр вышел из леса еще засветло и направился в сторону деревни, предвкушая, как придет в Машин дом, переоденется в сухую одежду, выпьет чашку горячего кофе. Представлял, как приятно будет сидеть в тепле, и слушать треск горящих в печи дров, и смотреть, как вокруг стола хлопочет тайно любимая им женщина.

Когда вдалеке уже виднелись крыши домов и до деревни оставалось пройти лишь один поворот лесной дороги, Александр увидел медведя. Сначала охотник принял его за лося, за взрослого теленка, настолько тот был огромен. Медведь стоял к Александру спиной и что-то нюхал на дороге. Его мокрая шерсть завивалась на гачах забавными кудряшками. «Вот это чутье, – подумал охотник, – это же он мои следы входные разбирает! Я прошел здесь четыре часа назад, и все это время, не переставая, лил дождь».

Между охотником и его добычей было шагов пятьдесят, пустяк для карабина. Александр подошел поближе, чтобы не мешали свисающие над тропой ветви деревьев, поднял карабин и замер. Медведь по-прежнему стоял задом, принюхиваясь к следам на дороге. Он упорно не хотел подставлять охотнику ни голову, ни хотя бы бок. «Выстрелю в зад, он вскинется, вторую пулю пущу между лопаток»… После выстрела медведь подпрыгнул, вытянувшись во весь рост, и, вскинув вверх передние лапы, взревел. Александр слишком резко дернул затвор – второй патрон заклинило. Медведь, словно взбесившийся бульдозер, с ревом развернулся, а затем одним прыжком исчез в лесу.

По рации доктор связался с охотниками, те примчались на старом Уазике довольно быстро, и несколько часов охотничья бригада вместе с собаками прочесывала окрестности. Все было напрасно – медведь словно растворился. Собаки вернулись на базу лишь утром. Шерсть у одной была в крови, и охотники решили, что зверь умер, тем более, что следов этого лесного исполина с тех пор в лесу никто не видел.

Но теперь он вернулся. Раненый медведь около деревни – серьезная проблема. И решать эту проблему по законам охотничьей этики должен тот, кто ее создал.

«Ну что ж, – подумал Александр, – медведь, так медведь. Зато у меня будет отмазка на день-два от принятия решения с Машей. А может, зверь меня и прикончит, и проблема разрешится сама собой, – доктор засмеялся, – вот и будет тебе, Санька, Божий суд. В лице оскорбленного медведя».

Якут молча сопел в трубку.

– Ладно. Ты-то едешь? – спросил его доктор, – а то я успел уже рюмку выпить.

– Не, не могу. Обещал Таньке смеситель поменять. А тебя когда рюмка останавливала? Увидишь своего оппонента, протрезвеешь.

– Иди ты знаешь куда, «смеситель»! Скажи, через час буду.

Доктор с сожалением посмотрел на «Рябину» и пошел готовить кофе. Опять зазвонил телефон.

– Это я, – сказала Маша. – Ты не приедешь сегодня? Мы с Игорьком одни. Скучаем. Коля опять в Москве, у ортодоксов праздник какой-то.

– Может, и заеду, но могу надолго зависнуть в лесу. Если будет совсем поздно, переночую на базе, а к вам загляну утром.

– Я подожду тебя, даже если будет поздно. Приезжай… У меня здесь пара несмотреных сезонов «Доктора Хауса», лягу затемно.

– Я постараюсь, но ты все же не жди, – ответил Александр. Думать о том, что произойдет, если он останется ночевать у Маши, было невыносимо.

Он повесил трубку и какое-то время стоял неподвижно, глядя в окно, затем подошел к сейфу и достал дробовик. «На дальней дистанции стрелять не буду, – подумал он, – а если придется в упор – не родился еще тот медведь, который выдержит выстрел двенадцатого калибра».

Охотничья база была пуста, когда Александр прибыл на место, и он пошел в лес один. Лабаз находился недалеко от базы, рядом с полем, засеянным овсом. Сооружение это было довольно хилым: наспех сколоченные ступеньки да деревянный настил, прикрытый шифером. Однако на площадке сверху можно было даже лечь, согнув ноги. Александр положил ружье, чтобы не уставали руки, и стал ждать появление медведя. Приближались сумерки. Было хорошо и спокойно, по-осеннему тепло. Все живое, намаявшись за день, постепенно затихало, лишь изредка над лесом переговаривались сороки да в ближайшей низине вскрикивал дрозд.

Первый медведь пришел около шести вечера. Сумерки – любимое медвежье время. Косолапый шел осторожно, беспокоя лишь птиц, которые, едва заслышав его шаги, с шумом поднимались вверх. Метров в двадцати от лабаза протекал ручей, и Александр слышал, как медведь пьет. Перейдя ручей, лесной бродяга остановился в зарослях, у кромки леса, и стал нюхать вечерний влажный воздух, стараясь угадать, нет ли поблизости человека. Вдруг медведь затих и растерянно фыркнул.

К лабазу с противоположенной стороны овсяного поля шел кто-то огромный. Шел нагло, не по-медвежьи. Сначала захрустели сучья под тяжелыми лапами, затем Александр услышал, как шмякнулась отброшенная в сторону деревянная колода, наконец, до него донеслось хриплое стариковское дыхание зверя: «А-а-х-хе, а-а-х-хе…». Этот зверь не крался, не стеснялся себя выдать. Из леса выходил хозяин.

Первый мишка стремительно рванул в чащу, с разбегу шлепнувшись в ручей. Хруп, хруп… Наступила тишина. Сидящий на лабазе замер. Хорошо тому, у кого нет никаких обязательств. Стало страшно – беги, видишь того, кто сильнее тебя – уходи в сторону. Александр поежился. «Нам бы такую непосредственность, – подумал он, – а то сиди здесь, жди, пока эта громадина выйдет к тебе». Новгородские медведи редко бывают больше шести пудов весом, так что Александр почти не сомневался, что это его стреляный крестник. Косолапый подошел к опушке, и, не выходя из леса, плюхнулся на землю недалеко от лабаза.

Около часа сидящий на лабазе охотник и зверь, притаившийся внизу, прислушивались друг к другу. Медленно погасло вечернее небо, затих птичий щебет, почти совсем стемнело, и только откуда-то снизу по-прежнему доносилось хриплое дыхание медведя. Непонятно было, кто здесь охотник, а кто добыча.

Но стоило Александру чуть шевельнуть затекшей ногой, как зверь поднялся и бесшумно, не выходя на открытое место, по кромке леса направился прямо к лабазу. Чуть-чуть хрустнула ветка, еле заметно колыхнулись верхушки мелкого ельника. Медведь уже не таился, он начал свою охоту. Охотник быстро сел, развернулся лицом к лесу и поднял ружье. Раненый медведь – зверь опасный. Злой и мстительный… До земли было около трех метров – всего ничего! Помост лабаза, приколоченный к старой разлапистой ели, опирался на два вкопанных в землю столбика, сантиметров десять в диаметре каждый, между опорами были наспех приколочены деревянные ступеньки. Александр представил, как медведь легким движением лапы вышибает опору и начинает борьбу. Без правил. На выживание. На смерть. «Хрен тебе! – подумал охотник. – Покажись только, польем тебя свинцовым дождем!». Он снял ружье с предохранителя и замер, ожидая нападения. Однако медведь явно был не глупее своего преследователя. Косматый остановился за елкой, надежно закрывающей его тяжелыми ветками, и заревел.

Ощущения были непередаваемые. Доктор почувствовал не просто страх. Это было какое-то глубокое, утробное ощущение приближающейся смерти. Он увидел, как дрожит ствол ружья, как дрожат руки, понял, что трясется весь, с ног до головы, трясется так сильно, что даже лабаз качается. «И чего я сюда приперся? Сидел бы себе дома на диване, пил «Рябину» и смотрел кино». Медведь продолжал реветь. «Да ты, косолапый, на испуг меня хочешь взять, – внезапно понял Александр. – И сам боишься не меньше моего, раз не нападаешь, а только орешь!». Охотник облегченно вздохнул, откашлялся и прикурил сигарету. Дрожь в руках постепенно утихла. Косолапый озадаченно заткнулся, шумно втянул воздух и фыркнул.

– Теперь поговорим? – крикнул охотник медведю. – Ты чего притих там? Чего приперся сюда? Овес жрать, который не сажал?

Медведь взревел так, что Александр на мгновение оглох. «Эх, нет гранаты!».

– Да не ори ты, козел! Выходи на чистое место!

– Р-р-рэ-о-о-а-а! О-о-о-а-э-э!

Этот странный диалог между зверем и человеком продолжался довольно долго. Александру казалось – целую вечность. За это время он попытался объяснить медведю, что тот не хищник, а травоядный и если пришел воровать, то надо совесть иметь, а не гнать с поля хозяина, что хозяин здесь – человек, и не медвежье это дело – сидеть в кустах и реветь на охотника.

– Да если бы я мог убежать, – орал Александр, – то убежал бы давно, а летать не умею! Да если бы весил килограмм на двести больше, то давно бы слез и набил твою наглую звериную морду!

Медведь в ответ ревел, с шумом ломая ветки.

Постепенно оба собеседника выдохлись. Интонации и того, и другого стали гораздо спокойнее. Теперь зверюга уже не ревел до звона в перепонках, а лишь ворчал, сопел и фыркал. Потом он замолчал совсем. Стало подозрительно тихо. Александр вновь поднял ружье. Вроде, шевельнулся ельник. Послышались шаги. Неужели зверь уходит? Нет. Медведь отошел метров на десять в сторону и с хрустом лег. Что теперь?

«Уже совсем стемнело, еще чуть-чуть и не будет видно и собственной руки, – подумал охотник. – Фонаря должно хватить часов на пять, а до рассвета еще ждать и ждать. Надо уходить. Но как? Чтобы слезть с лабаза, нужно повернуться к зверю спиной – это опасно. Спрыгнуть вниз? Но если подверну ногу или просто упаду – все, кирдык! Медведю до меня два прыжка…». Александр почему-то подумал о Маше. Что она сейчас делает, о чем думает? Как быть с ней? Может, это и есть решение всех проблем? Если судьба – медведь отпустит, если – нет, то так тому и быть. По крайней мере, красивая смерть…

Доктор поставил ружье на предохранитель, отстегнул ремешок на чехле ножа. Решение было принято. Стало легко и спокойно. Он поднялся, чуть размял затекшие ноги, расстегнул штаны и помочился сверху на медвежью елку. Бросил вниз рюкзак. Медведь внизу громко сопел, но ритм его дыхания не изменился. Охотник медленно, стараясь не шуметь, слез с лабаза, поднял с земли рюкзак, снял предохранитель и задом наперед вышел на поле.

Зверь не двигался…

Отпустил.

Подойдя к мосту через небольшую речушку, Александр остановился и закурил. По воде медленно плыли разноцветные осенние листья. «Отпустил… Почему медведь меня отпустил? – думал он. – Сильный, обиженный зверюга дал мне уйти. Почему? К кому он меня отпустил?... Там впереди деревня, где меня ждет Маша. Или уже не ждет, и тогда ничего не мешает мне вернуться домой». Александр физически чувствовал выбор, где-то там, глубоко внутри, понимая, что от того, что он сейчас сделает, зависит вся его жизнь, что встреча с медведем – это так, пустяк, проверка на вшивость, а главное – это выбор, перед которым он стоит сейчас, глядя на эту реку, холодную и отстраненную, словно сама судьба.

По реке все так же плыли листья, вода тускло блестела в последних лучах света. Ночь гасила последние блики на воде. «И чего напрягаться? Чего проблемы устраивать на ровном месте? Жил себе спокойно и дальше так же буду жить! У каждого свой Рубикон. Только я ведь не Юлий Цезарь. Поеду домой. Утро вечера мудренее». Александр сел в машину, завел двигатель. И поехал к Маше.

ГЛАВА 24

ВОТ ОНО – СЧАСТЬЕ

Он мылся, стоя за углом Машиного дома. Было тихо, тепло. В ночном воздухе висел густой аромат роз. Из окна тянулась дорожка теплого света. Александр слышал негромкий разговор Маши с сыном. Позвякивала посуда – семья готовилась к ужину. «Ждут... Завтра, может, этого уже не будет… Или будет? Странно, у меня же есть свой мир, почему так хорошо в этом? Чужая жена, чужой сын, чужой дом…». Доктор вылил оставшуюся воду себе на голову, смывая обнаглевших комаров, досуха растерся полотенцем.

– Саша, ты где? Иди скорее, все готово.

… После второго бокала вина он почувствовал, что его наконец-то отпустило. Весело пощелкивали в печке дрова, мерно тикали часы с кукушкой, тик-так, тик-так… Было по-домашнему спокойно и уютно.

– Когда ты пришел, на тебе лица не было. Что-нибудь случилось? В лесу, да?

Он криво усмехнулся:

– Лицо не главное. Хорошо, хоть скальп на месте.

В двух словах он рассказал Маше об охоте.

– И что теперь? Он так и будет тебя выслеживать?

– Нет. Мне кажется, мы договорились.

– И он тебя отпустил?

– Да. Мог убить, но не стал. Думаю, он больше не придет.

– Ну и хорошо, – вздохнула Маша. – Эти мужские игры со смертью меня пугают. Я все понимаю, но… это и смешно, и страшно. Но страшного больше. Быть порванным в лесу медведем – странная смерть, согласись.

– Бывают вещи пострашнее медведя. – Александр внимательно посмотрел на Машу. Она явно нервничала, была напряжена и, покусывая губы, бесцельно переставляла на столе чашки и блюдца. Ее руки чуть заметно дрожали. Потом она что-то говорила. Сбиваясь, почти бессвязно. Говорила быстро, захлебываясь, чуть картавя. О том, что продолжать так невозможно, что у нее уже нет сил, что ее сердце (будь оно неладно!) все время болит и стучит так, словно хочет разорваться, еще что-то о семейных ценностях, об отсутствии обязательств друг перед другом…

– Ну, хватит. – Александр поднялся, подошел к Маше, обнял ее. Обнял женщину, которую любил уже так долго.

Время остановилось.

На рассвете они спустились к озеру. Над водой висел легкий туман. Уже проснулись первые птицы и радостно перекликались в камышовых зарослях.

Доктор искупался в ледяной воде. Маша стояла на берегу, держа полотенце в руках. Она улыбалась.

– Ты как? Не замерз?

– Нет! – Александр рассмеялся. Ледяная вода не охладила его, не изменила странного ощущения. Ощущения другого мира. Словно в нем что-то изменилось. Словно распахнулась запретная дверь, открыв новое измерение. Это был мир какого-то идиотского ощущения счастья. И гармонии. Мир, в котором не было ни угрызений совести, ни чувства вины – ничего из того, чем заканчиваются подобные истории с чужими женами. Казалось бы, что, собственно, произошло? Просто романтический выплеск. Измена. Адюльтер с чужой женой. Ну и что? Сходил в церковь, покаялся. Суровый батюшка пожурил тебя, наложил епитимью – пятидесятый псалом да пару дополнительных богородичных молитв по утрам. Упал, согрешил – поднимайся и иди дальше. И вспоминай потом это как приятное приключение, как удовольствие с небольшим привкусом вины.

Однако на этот раз все было по-иному. Мир действительно изменился. Он стал гармоничным. Таким, каким и должен был быть.

Домой они возвращались молча, наслаждаясь и взаимным присутствием, и любовью, и покоем. От восходящего солнца пламенем загорались кресты на церкви, через дворы по росистой траве тянулись тени от деревьев, в мягком холодном воздухе чувствовалось дыхание осени. Казалось, что прошлая жизнь – это сон, химера, что-то далекое и чуждое, что есть только этот солнечный свет, и утренняя свежесть, и это ощущение безграничного счастья.

ГЛАВА 25

ИСПОВЕДЬ

В тот день у исповедальной тумбочки дежурил отец Владимир. Высоченный, широкоплечий, густобородый, с жесткими чертами умного лица, он вызывал у Александра искреннее уважение. Впрочем, не только у Александра. На исповедь к отцу Владимиру, зная его добрый нрав, старались попасть многие. Ярый инквизиторский запал этому городскому батюшке был чужд, на кающихся грешников он молнии не метал. Слушал их излияния терпеливо, внимательно, советы давал умные и часто нестандартные.

Доктор стоял в очереди на исповедь долго, около часа, смотрел на отрешенные лица людей, на отблески мерцающих свечей, вдыхал волнами наплывающий запах ладана. Как здесь хорошо и спокойно. Уйдем мы, а наши внуки так же будут ждать исповедь, пряча глаза и украдкой вздыхая. Будут задавать те же вопросы и получать на них те же ответы. Или не получать их… Хорошо мусульманам, имеют нескольких жен, законных, религией одобренных, и нет у них ни угрызений совести, ни этого проклятого самобичевания. Живут себе и в ус не дуют… И библейский царь Давид, псалмы которого словно огненный бич для всякой дряни, имел девяносто жен и тысячу наложниц. Почему у него было это право, а у нас его нет?... Права любить многих, убивать своих личных врагов, оставлять на поле боя тысячи трупов, а потом, в своей святости смотреть с высоты на кучку кающихся грешников, в приступе покаяния посыпающих голову пеплом.

– Я жене изменил, батюшка.

– Скверное дело, – помолчав, молвил священник. В последнее время городской доктор каялся все больше в помыслах да в грехах мелких, незначительных. Говорил, что врагов ни простить, ни тем более возлюбить не может, сетовал, что в церкви не о Боге думает, а все больше красивых женщин разглядывает, ну, там пост нарушил, выпил лишнего, матом выругался – это разве грехи, так, рябь житейская… А тут такое! – Скверное дело, – еще раз повторил батюшка.

– Да, куда хуже, – согласился доктор. – Каюсь, батюшка, но… не раскаиваюсь.

– Это как? – изумился отец Владимир.

– Я люблю ее. И сделать с этим ничего не могу.

– Прискорбно, – батюшка опять вздохнул. – А почему решили, что любите? Может так, игра плоти одна? Возраст, гормоны…

– Ох, батюшка, если бы, – усмехнулся Александр. – Какие там гормоны! Я уже давно научился контролировать свои сексуальные эмоции. Понимаете, мне от нее немного надо: просто видеть, голос слышать. Быть рядом и дышать одним воздухом… Вот так. Когда почувствовал это, тогда и понял, что люблю. И сам не рад, поверьте.

Священник молчал.

– Молитесь, чтобы Господь вас вразумил, – наконец сказал он. – И я за вас помолюсь… Но до причастия не допускаю. – С этими словами батюшка осенил доктора крестным знамением и отпустил восвояси.

Закончилась служба, и Александр вышел из церкви. На крыльце обернулся к двери, перекрестился, почувствовал легкий озноб. В воротах, не глядя, дал нищенке какие-то деньги и пошел дальше, ступая по лужам.

Привычный, устойчивый мир был разрушен. Ни семьи, ни Церкви за спиной. Только любовь. Неправильная, недопустимая любовь к чужой жене. Без благословения Церкви, запрещенная по законам общества. Опять нахлынула волна сомнений: разве можно быть в чем-то уверенным? В себе, в Маше, в наших чувствах, в нашем выборе… Я отказался от всего, но надолго ли все это? Насколько прочно то, во имя чего я это сделал? Хватит ли у Маши духа на то же самое? Не испугается ли она, ведь впереди катастрофа… Надо быть идиотом, чтобы не понимать, какая впереди катастрофа…. Дай Бог, чтобы наши близкие отпустили нас без войны: без душераздирающих истерик, без гнусных бытовых разборок, без ненависти … Хватит ли ей духа все это выдержать? Она может просто испугаться, и я малодушно поползу обратно, каясь в своей преступной слабости, вымаливая прощения и у Церкви, и у людей – у всех, кого предал. Меня простят, конечно. Бог милостив, а люди любят пожалеть слабых и безвольных. Буду механически жить дальше, правильный, послушный, с нимбом на голове… с этими бессмысленными, предсказуемыми и никчемными разговорами с людьми, которые мне давно уже не интересны, с еженедельными, уже осточертевшими пикниками на природе, с одиночеством, которое я пытаюсь скрыть даже от самого себя. Буду жить по-прежнему. И ждать смерти.

Внезапно Александр почувствовал злость. Нет, не дождутся! Кто сказал, что нельзя нарушать правила? Не тобой придуманные правила чужой игры? Так и просидишь в своей каморке перед нарисованным на холсте очагом, пока кто-то другой не проткнет своим носом дыру в другой мир, пока кто-то другой не разорвет эту намалеванную ложь, этот бред, в котором нас заставляют жить. Нет! Я буду играть свою игру. По своим правилам. А там … будь что будет! Так, наверное, солдат, подымаясь в атаку навстречу пулеметному огню, чувствует свободу обреченного. Шансов почти нет. Почти…

Доктор достал телефон и включил его. На экране высветились два непринятых звонка. Оба от Маши. Ну, вот. А ты боялся одиночества… Александр громко рассмеялся, невольно испугав какую-то благообразную старушку, проходившую мимо.

ГЛАВА 27

GAME OVER

Это был последний разговор между ними. Они сидели на кухне, друг против друга.

Маша смотрела на мужа и думала о том, что все могло быть иначе. И даже с этим, сидящим напротив мужчиной, уже совсем чужим, далеким, все могло быть иначе. Нужно было просто быть собою. Не плыть по течению, не подстраиваться, не угождать, не носиться, словно дрессированная обезьянка, по чужим городам, не быть двужильной теткой, которая месит цемент, рубит дрова и вскапывает огород, а в перерывах между этим печет пирожки с капустой и пишет никому не нужные истории о местных подвижниках. Ах, какая замечательная жена! Работящая, улыбчивая, скромная, милая и покладистая. Милочка, не хотите ли подставить другую щеку? Конечно, конечно, если вам так удобнее!

Нужно было просто быть собой. Слабой, беззащитной овечкой или же, напротив, брезгливой, высокомерной и самолюбивой стервой – какой угодно, но только не марионеткой на нитке. И лгать было нельзя. Прежде всего, себе. Какое-то сладостное, мазохистское самоистязание! Многолетнее насилие над собственной личностью, двадцать лет непрерывного безумия... Жить, надеясь на чужой успех, думая, когда, в какой момент наконец-то выстрелит гениальность одаренного мужа, и при этом забывать о себе, о своих чувствах, о своих планах. Как будто тебя нет. Ты уже исчезла. Растворилась. Не человек – фантом! Все на алтарь чужих амбиций и чужого самоутверждения! Все на жертвенник чужой судьбы! А как же иначе? Ведь любовь – это служение, полное растворение в семье, в своем партнере. Нельзя давить на мужчину, нельзя попирать его мужское эго, нельзя обрезать ему крылья – нельзя, нельзя, нельзя! Дрожи, задыхайся, отказывайся от огромной разнообразной жизни, а главное – будь жертвой и покорно жди, когда твоя жертвенность станет нормой, сольется с тобой, прорастет в тебе гнилыми спорышами. Будь смиренной, послушной, безропотной, кроткой – обманывай всех, разыгрывая эту идеально лживую семейную роль. Милая, все понимающая жена, воющая в пустом доме от отчаяния.

Но теперь есть тот, с которым не нужно притворяться. Кто сам не терпит лжи. Тот, с кем ты настоящая. Кто искренне недоумевает, когда ты сглаживаешь острые углы, когда ты лжешь, стараясь притушить любой конфликт. Живи на полную катушку, говорит он, будь настоящей! Не оглядывайся по сторонам, не заискивай, не угождай. Хочешь орать – ори! Хочешь драться – вперед! Люби, если тебя разрывает на части, но только не лги! Это твоя жизнь и больше ничья!

Это был их последний разговор. Николай и Мария сидели на кухне, друг против друга. Маша смотрела на мужа, на того, кто всю жизнь так отчаянно не хотел быть к чему-то привязанным: к дому, к месту работы, к женщине, записанной в его паспорте, к своему детству, наконец, – ко всему, что уничтожало его свободу, его полет… смотрела на его лицо с широкими монгольскими скулами, на его светлые, выжженные солнцем волосы, на его тонкие губы и понимала, что все могло быть иначе.

– Я ухожу, – сказала Маша и неожиданно для себя рассмеялась. Но потом она перестала

смеяться. – Не думай, что раз я смеюсь, значит все в порядке, – сказала она, и на глазах у нее выступили слезы, губы дрожали. – Ничего не в порядке. Уже давно. И ты об этом знаешь.

– У тебя кто-то есть, – процедил Николай. – Сама бы ты никогда не набралась смелость уйти от меня.

– Есть, – ответила Маша. – Но мне нужно разобраться с этим.

– Стоит ли тогда горячиться?

– Стоит… Эта не обычная ссора. Все кончено. У меня к тебе ничего нет. Понимаешь? Ничего. Одно притворство осталось, а внутри пустота. Там звенит от пустоты! Я больше не могу! Слышишь? Нет сил на вранье. Нет сил терпеть и молчать. Я больше не хочу притворяться, угождая тем, кто меня ненавидит. Я не хочу тебе лгать, разыгрывая преданную жену. Мне все здесь тошно. И ты, и родители твои. Не могу! Ты прикасаешься ко мне, а мне тошно. Я деревенею от ужаса. Прости, что говорю об этом. Прости. Я понимаю, что раню тебя. Есть вещи, после которых оставаться вместе нельзя. И если я тебе такое говорю, то понимаю, что это конец. После таких признаний брака нет.

Молчание.

– Ты все лжешь! Ты это все придумала! Не валяй дурака. Мы только начали жить! Я наконец-то почти у цели!

– Поздно. Перегорело все. Прости.

– Простить?! Как у тебя все легко! Только я-я-я! Твоя гордыня зашкаливает! Это же верх эгоизма! А мы в твоей жизни существуем? О нас, обо мне, об Игорьке, о родителях, у тебя хватает мозгов подумать? С нами-то что будет? С нами со всеми?! Какую ты нам наследственную историю устраиваешь?! Твои кармические узлы придется распутывать и нашим детям, и нашим внукам! Запредельное легкомыслие!

– Надоело думать обо всех, кроме себя.

– Ну, это ты себе явно льстишь…

– Мне все равно, что ты об этом думаешь…

– Теперь так, да? Хорошо. Уезжай. Хоть на все четыре стороны, – Николай не мог сдержать раздражения. – Только помни, твоего здесь ничего нет. Как нищая пришла, так нищая и уйдешь. Без нас ты никто.

– Что ты хочешь этим сказать? – вскинула брови Маша.

– Чего говорить? И так все ясно. Дом оформлен на отца, земля тоже…

– Подожди, у меня голова гудит, – она встряхнула головой. – Какой дом, наш?

– Чей же еще? Только он давно не наш. Нашего здесь нет ничего. Твоего, по крайней мере.

– Это как? Мы же с тобой все это покупали, строили… Причем тут твой отец?

– Он-то как раз и причем. Я еще раз тебе повторяю, он хозяин всего. По праву собственности. Еще год назад мы все переоформили на него. Уж извини, что тебя об этом не известили…

– Как же так? – растерялась Маша. – Вы все продумали заранее? Как же так? – еще более беспомощно повторила она. – За моей спиной? Батюшка приходил ко мне, сидел здесь со мной, матушка вела свои душеспасительные разговоры, и при этом они, и тот, и другой, и ты… – все вы знали, что обворовываете меня, моих детей? Последнее отнимаете. Они-то – ладно, с них, как я теперь понимаю, и спрос никакой, а как ты мог молчать? Это возможно?!

– За излишнюю доверчивость и излишнюю глупость нужно платить. Раньше нужно было думать, а сейчас нечего заламывать руки! Тоже мне, унтер-офицерская вдова! Жертва обстоятельств!

– За наивность платить?! Моя наивность – повод для воровства? – воскликнула Маша, на глазах у нее опять выступили слезы. – Мы с тобой вбухали в этот дом все наши сбережения, все, что у нас было! Боже мой, а я-то не понимала, почему вы вели себя так, как будто я здесь приживалка. А я и была приживалкой все это время!

– Какая приживалка? Тебя здесь обслуживали и вдоволь кормили. По-твоему, это ничего не стоит? Как сыр в масле каталась. На всем готовом.

–Только сыр был плесневелый и в мышеловку засунут… Коля, это воровство, ты слышишь меня? Циничное воровство. Не может быть, чтобы это было правдой! Ты ни за что не опустился бы до такого!

– Воровство? Не передергивай, – он брезгливо поморщился. – Во-первых, это был единственный способ тебя удержать. Никакого обмана. Ты ведь и не интересовалась оформлением собственности. Подписывала документы не глядя. В облаках все летала, на бытом парила… Очень удобная позиция! Чего ж тут удивляться, что кто-то это сделал за тебя рутинную работу. Решила сама не напрягаться, другие напряглись за тебя. Пойми же, – в голосе Николая прозвучали мягкие нотки, – это было сделано и для твоего блага. Нужно, чтобы хоть что-то удерживало тебя от твоих импульсивных поступков. Мы все знаем, как ты любишь этот дом, по сути – это наше первое настоящее жилье, сколько ты сделала здесь всего, этот дом дышит тобой. Это твой дом. Пока ты здесь.