Текст книги "Пляски теней (СИ)"

Автор книги: Марина Клецко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Все персонажи являются вымышленными и любое совпадение с реально живущими или жившими людьми случайно.

ПЛЯСКИ ТЕНЕЙ

… ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность;

стрелы ее – стрелы огненные; она пламень весьма сильный.

Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее.

Песн.8:6-7

Ибо таковые лжеапостолы, лукавые делатели, принимающие вид

Апостолов Христовых. И не удивительно: потому что сам сатана

принимает вид ангела света. А потому не великое дело, если и

служители его принимают вид служителей правды; но конец их

будет по делам их.

2-е Коринфинам 11:13-15

ГЛАВА 1

Мария закончила собирать вещи. Наконец-то все было погружено в машину. Несколько аккуратно связанных стопок книг, пакеты с одеждой, кадки с цветами и три иконы, аккуратно завернутые в газету и перевязанные красной тесемкой. Кажется, это все. Невелико богатство. Но больше ничего и не нужно. Потому что каждая вещь, взятая из этого дома, будет тянуть назад, потому что каждая вещь будет напоминать о кошмаре последних лет.

Накрапывал колючий осенний дождь: постукивал по крыше дома, по подоконниками и оконным стеклам, оставлял капли-бусинки на пожухлой траве и еще не успевших завянуть астрах. Все позади, все позади – слышалось Маше в мерном постукивании дождевых капель. Все забудется, забудется как страшный сон и никогда не повторится, – нашептывали бегущие по гранитным дорожкам струйки воды. Молодая женщина, в последний раз оглянувшись на оставленный дом, села в машину и завела мотор. Старая жизнь, как застиранное лоскутное одеяло, рассыпалась, оставив запах тления и скверны.

В соседнем доме, чуть отодвинув тюлевые занавески, за движениями своей родственницы пристально следили два человека. «Господи, помилуй!» – прильнув к окну, крестясь, повторяла матушка Нина, дородная, седая, но еще вполне моложавая женщина. Размашисто клал кресты и стоящий радом с ней отец Петр, сухой, сутулый мужчина. Они следили за своей невесткой уже более часа. Вот она вышла из дома, в ее руках какие-то свертки, затолкала их в багажник, обошла дом, наклонилась к кустам калины, стряхнув с чуть пожелтевших листьев капли дождя. Провела рукой по шершавой стене деревянного дома. Опять зашла в дом.

– Неблагодарная, ишь чего надумала! Да разве это мыслимо, вот так бежать от мужа, от семьи!? И добра семейного прихватить не забыла. Видишь, сколько книг вывозит. То ли еще будет! Ограбит она нас. По миру пустит… Ох, спаси и сохрани нас от лукавого, защити от врага рода человеческого, от всякой нечисти, от всякого зла, – запричитала матушка Нина.

– Куда она денется! – резко ответил отец Петр. – Одумается да воротится скоро… Бог даст, все образумится.

Они не спешили покидать дом и еще какое-то время напряженно смотрели в окно. Лишь когда затих звук отъезжающей машины, отец Петр, осторожно приоткрыв дверь, вышел во двор. За ним торопливо последовала и матушка Нина.

День был хмурый, промозглый. Белесое небо роняло в грязь редкие холодные капли. Мужчина поежился, с досадой махнул рукой и вновь вернулся в дом. Из тяжелого дубового комода достал свой портфель, вынул из него облачение, надел подрясник, епитрахиль, медленно повязал поручни. Поцеловав, надел на себя тяжелый иерейский крест и опять вышел во двор. Матушка Нина сидела на скамеечке и отрешенно смотрела на соседний дом. Она словно одеревенела. По ее щекам лились прозрачные как вода слезы. Пушистый серый платок, небрежно накинутый на голову, покрылся крохотными жемчужными капельками воды.

– Батюшка, что же мы теперь будем делать? – плаксиво, по-детски надув губы, спросила она.

– Молиться, матушка, молиться, – раздраженно ответил отец Петр и спешно направился в сторону церкви.

Матушка вздохнула, тяжело поднялась со скамейки и побрела вслед за мужем. Под ногами хлюпала грязь, колючий ветер, дерзко подталкивая в спину, заставлял ускорять шаг. А в церкви было тепло и уютно. Священник привычным движением зажег в алтаре семисвечник, матушка, порывшись в свечном столике, достала чуть прогоревшую толстую пасхальную свечу и поставила ее перед храмовой иконой. «Приидите, поклонимся Царю, нашему Богу…», – глухо начал отец Петр, «Приидите, поклонимся», – тут же подхватила матушка Нина. Их голоса слились воедино, наполнив гулкие своды храма звуками утренней молитвы.

Однако, машинально произнося давно уже заученные слова, ни отец Петр, ни матушка, не могли избавиться от тягостного, гнетущего чувства утраты. «Не вышел, не уберег ни сейчас, ни тогда… – тяжело вздыхал священник. – Да и как уберечь, когда грех пророс в ней? Помешалась совсем девка со своими страстями! Впрочем, сама воротится, куда ей деться? Пристыженная вернется… Конечно, вернется! Иначе… Отец Петр ощутил приступ удушья, словно какая-то сила, до боли знакомая, волна его прошлой жизни, обрушилась на него. Уж он-то знает, как крепки путы плоти, как корежит страсть и корчится погибающая душа, моля о спасении.

***

Это было лет двадцать, двадцать пять назад. Петр, тогда еще не батюшка, а молодой, светский, интеллигентный человек, робкий и застенчивый служащий одной мелкой конторы, увлекся фотосъемкой. В небольшой захламленной лаборатории, в свете алого фонаря, дни и ночи напролет он проявлял пленки, печатал снимки, сушил, ретушировал. Часами мастерил паспарту, обрамляя наиболее удачные фотографии. Жена его, Нина Петровна, эффектная, бойкая, жизнерадостная бизнес-леди советского времени, успешно совмещающая дневную работу методиста в детском саду и вечерние показы в модельном агентстве, на увлечения мужа смотрела снисходительно. Денег это в их скромный бюджет не добавляло, но некую свежую богемную струю привносило. Съемки симфонического оркестра, балетной труппы, известной даже за пределами Советского Союза, новые знакомства, свежие впечатления – все это наполняло жизнь рядовых советских интеллигентов особым, неповторимым шармом. Казалось, будущая жизнь предсказуема, и через десять, и через двадцать, и через тридцать лет судьба будет покровительствовать им, оберегая от непрошеных напастей и разочарований.

Испытания свалились неожиданно: на скромного сорокалетнего служащего крохотной конторы и одновременно с этим страстного фотографа обрушилась любовь. Девушка, совсем еще юная натурщица, почти девочка, вошла в его жизнь, завладела всеми его помыслами, всеми силами его души. Бесконечные съемки, ежедневные встречи, наполненные говорящим молчанием, десятки, сотни портретов. Подобно скульптору, воплощающему свой замысел в бесформенном куске белого мрамора, влюбленный фотограф пытался открыть в юной модели грани какой-то высшей гармонии. И, действительно, с ее портретов глядело удивительно чистое, сияющее своей непорочностью и чистотою лицо. Никакой порок, никакой грех не могли осквернить этот светлый образ. Потому что он отражал настоящую любовь. По крайней мере, так думал Петр.

Простой человек, скромный интеллигент, воспитанный в жестких нормах советской морали, переживал то, что могли вместить лишь натуры незаурядные – судьба подарила ему настоящее, глубокое чувство. Рассудок подсказывал ему одно: он, добропорядочный, примерный муж и отец семейства, не может нарушить закон, разбить семью. Да и разница в возрасте. Ведь это смешно, глупо и нелепо. А люди? Что будут говорить за его спиной? Соседи, друзья, коллеги, родственники… Провожать осуждающими взглядами? Стыд. Какой стыд. Как жить-то с этим стыдом?

Робкий от природы, боящийся чиновников, милиционеров, грубиянок-продавщиц из продуктовых магазинов, добровольно и всецело подчиняющейся своей жене, Петр с замиранием сердца представлял картины возможного будущего. Туманного, неопределенного, но непременно с грязными семейными сценами, истериками жены, осуждающими взглядами друзей, соседей, родственников… Он изнемогал от бремени все растущего чувства, оно страшило его своей новизной и непредсказуемостью. Одновременно с этим голос внутри раздавался все слышнее и звонче. Без этого твоя жизнь потеряет смысл. Станет обесцененной и обесцвеченной. Потому что ничего важнее этого нет. Ты зачахнешь, захиреешь, тело твое иссохнет, как ветка мертвого дерева, если не примешь этот подарок судьбы, отбросишь то, что вмещают лишь избранные. И всю жизнь ты будешь вспоминать эту девушку, сияющую своей чистотой и непорочностью. И в каждой женщине, проходящей мимо, ты будешь видеть отблески настоящей любви. Потерянной навсегда.

Наконец выбор был сделан. Вернее, это был даже не выбор, а столь привычное подчинение своей властной и умеющей подчинять жене. Она приложила все свои силы, всю мощь своей незаурядной натуры, чтобы вырвать его из этого дурмана тайной страсти. В ход пошли уговоры, увещевания, угрозы, подробные и обстоятельные разговоры с друзьями мужа, его коллегами по работе. Повлиять, внушить, образумить забывшего о морали советского гражданина, призвать, наконец, к ответственности! Пытаясь застигнуть обманщика на месте преступления, она часами на морозе выслеживала его у проходной, стыдила, рыдала наконец… И что же? Все бесполезно. Ничего не помогало. Ее муж не то чтобы отстранился. Он словно истончился весь. Озарился этим потоком любви. Нет, не любви! Нет любви в беззаконии! Нет любви вне семьи! Страсть! Помутнение рассудка!

У Нины Петровны было ощущение, что впервые в своей жизни она столкнулась с силой, превосходящей ее, не подвластной ее энергичной и безудержной натуре. Казалось, что все способы усмирения непокорного мужа испробованы, не действовала даже заговоренная бабкой-шепотуньей водичка, которую обманутая жена по вечерам добавляла в кастрюльки с супом и киселем.

Нежданно-негаданно помощь пришла оттуда, откуда ее меньше всего ожидали. Как-то вечером безутешная Нина Петровна забрела в старенький деревянный Успенский храм. До этого в церковь она не ходила, считая религию, как и положено нормальному советскому человеку, дурманом, мракобесием, убожеством, в общем, бесполезной и вредной старушечьей галиматьей. На дворе стояли восьмидесятые, религиозность тогда была не в моде, а за модой Нина Петровна, подрабатывающая в модельном агентстве, следила, так сказать, по роду своей профессиональной деятельности. То ли дело – эзотерика! Поклонница народной магии в лице всезнающих деревенских бабулек, пламенная почитательница Рериха и Кашпировского, Нина Петровна переступила порог Успенского храма и… застыла, пораженная красотой и, вместе с тем, будничной простотой церковной службы. Мерцали лампадки у ликов святых, священник приглушенным голосом читал молитвы, богобоязненные старушки дребезжащими голосами ему вторили – в общем, все было благолепно, правильно и по-домашнему уютно. Нина Петровна с удивлением разглядывала потемневшие иконы. Особенно ее потрясла картина Страшного суда на западной стене храма: шествие праведников к вратам рая и мучения грешников в огненном потоке. И рогатые бесы, и какой-то огромный извивающийся змей, и грозные ангелы с пиками в руках. Жуть! Женщина поежилась, неловко перекрестилась и, купив в церковной лавке несколько брошюрок о христианском браке, вышла из храма с чувством необыкновенного подъема.

Две недели Нина Петровна прилежно изучала христианскую семейную мудрость, а затем, вдохновленная новыми знаниями, вновь вступила в схватку со смертельным недугом, опутавшим ее мужа липкой бесовской паутиной. Все порочные фотографии – от лукавого! – были торжественно сожжены, а вместе с ними и все фотоальбомы, все почетные грамоты и дипломы. Обманутая жена, озаренная светом божественной истины, нашла верный путь спасения для мужа, для себя, для всей своей семьи, для каждого, кто попадал в плен любви. Нет! Какой любви? В плен блуда, одержимости и греха.

Стремительность обработки, которой подвергся незадачливый возлюбленный, поражала не только родственников, но и друзей. Сначала сопротивляющегося Петра обвенчали, узаконив небесным покровом гражданский брак, затем, с налету, с пугающей скоростью воцерковили.

Нина Петровна, женщина властная и умеющая добиваться своего, напрочь забыла свои увлечения Кашпировским, выбросила из кухонных шкафчиков бережно хранимую водичку, «заряженную самим Чумаком!», сменила модельные наряды на мешковатые и сирые платья, располнела, напрочь отбросив столь изматывающие ее диеты, походка ее стала неторопливой и слегка шаркающей, печальные глаза ее отныне смотрели с немым укором на мир, где торжествует порок, где каждая юная дева подобна стервятнику, готовому выхватить у нее то, на что она потратила столько лет жизни. Только Бог сохранит ее мир. Молитвы и свет Всевышнего обезопасят ее семью, оградят от порока плоти. Ишь, придумали любовь! Страсть и блуд! Страсть и блуд! Церквушка и святая водица. Пояски со словами молитвы, крестики с частицами мощей, ладанки, в которых зашита святая земелька, камушек с Голгофы – никто не посягнет на то, что принадлежит ей одной. Вот она – настоящая любовь! А то, ишь, придумали! Страсть и блуд!

***

– Страсть и блуд! – проговорила матушка Нина, когда они с мужем вышли из церкви. – Говорила я, предупреждала, что змею прикормили. Столько лет! Сколько лет! Куда помчалась-то? К веселой жизни! – обиженно продолжила она. – Знаем мы эту веселую жизнь. Страсти-мордасти. Покувыркаются, а что потом? Ох! Блуд! Блуд!

Попадья сжала губы. Никогда ей не забыть боль, которую причиняет страсть. Лезет из всех углов, из всех щелей, смердит грязной плотью, одуряет любовной течкой… Блуд, блуд! На глазах женщины снова появились слезы. Дрожащей рукой она достала крохотный платочек, громко высморкалась.

Странные, противоречивые чувства испытывала матушка. Своей поистине звериной женской интуицией она уже давно ощущала надвигающуюся семейную катастрофу, какую-то темную, смертельную тучу, несущую всему конец. Не только ее сыну, ее мужу, но и всей ее жизни, разумной, понятной и простой. Еще были какие-то попытки отодвинуть эту ловушку, но глубоко внутри она понимала – всему конец. Однако, удивительное дело, горечь странным образом перемешивалась с радостью, даже с ликованием. Беда – бедой, но наконец-то их семья освободилась от этой порочной с самого своего зачатия женщины. И никогда больше ни ее сын, ни ее муж, слабоватый, в общем-то, на дамские прелести человек, не увидят Машу, так беспардонно вошедшую в их жизнь почти четверть века назад.

Возвратившись домой, матушка Нина сослалась на усталость, ушла в спальню и с наслаждением улеглась на кровать, предварительно взбив и без того пышную подушку. Ей нужно было побыть одной.

Отец Петр долго и бесцельно бродил по двору. Уже смеркалось, когда он, наконец, вернулся домой. Подошел к кухонному шкафу, достал бутылку красного вина, налил себе полный бокал, выпил и с болезненным наслаждением почувствовал, как постепенно, словно ржавчина на сырой стене, в нем разрастается ненависть. Задавленная когда-то внутри его сила вырывалась наружу, пытаясь смести все преграды, все законы, все барьеры. Столько лет… Бессонные ночи, молитвы, смирение плоти. И труд, бесконечный и изматывающий труд, лишь в нем он чувствовал отдушину и успокоение. И Машенька, худенькой девушкой вошедшая в их семью двадцать пять лет назад. Худенькая жена его сына, женщина, которая так напоминала ему ту, о которой хотелось забыть.

Дождь по-прежнему стучал по крыше, по гранитным дорожкам сада бежали ручейки, шелестела опадающая листва. Батюшка взглянул в окно. В вечерних сумерках опустевший дом напоминал мерзкое темное чудовище. Своими черными глазницами оно смотрело на мир с ненавистью и злобой.

ГЛАВА 2

ВЕЧЕРНИЙ РАЗГОВОР

Прошло несколько месяцев. Сырую, холодную, слякотную зиму наконец-то сменила долгожданная весна: птичьим гомоном наполнился лес, по тропинкам побежали ручьи талого снега, вода капала с крыш, наполняя безудержным весельем опустевшие за зиму дворы. Деревня оживала на глазах: одуревшие от бесконечной зимы дачники расчищали дорожки, выдалбливали лунки-оконца в еще не растаявших колодцах, топили печи, кололи дрова, радовались первому теплу и запаху влажной земли. Казалось, в этом ликующем весеннем мире нет места вражде и ненависти. Есть только радость. Одуряющая, безудержная радость новой жизни.

– Есть кто в доме? Владимир Петрович, вы здесь?

Отец Петр приоткрыл калитку, ведущую к соседнему дому. Накануне сюда, в деревню, в свой старенький родовой дом, приехали дачники – пожилая чета из Санкт-Петербурга: Владимир Петрович и Родмила Николаевна Родионовы. Владимир Петрович, несмотря на свой весьма и весьма преклонный возраст, еще работал – заведовал небольшой лабораторией в Научном центре прикладной химии. Мягкий и покладистый человек, глубоко и всесторонне образованный, он воплощал лучшие качества советской интеллигенции. Родмила Николаевна, его жена, сухонькая старушка с удивительно чистыми, лучезарными глазами, занималась хозяйством. В прошлом уникальный специалист по электронным системам, диссидентка и правдолюб, равно презирающая как ожиревших чиновников, так и их подобострастных подчиненных, бесстрашная и бескомпромиссная, она и в старости сохранила бойкость характера: за словом в карман не лезла, резала правду-матку в глаза, за что частенько попадала в различные бытовые передряги с соседями. Острого языка Родмилы Николаевны побаивались многие. Кто-то, помня старые обиды, обходил ее дом стороной, кто-то злословил за спиной и тайком судачил об очередной склоке, в которую попала неуемная старушка, кто-то восхищался ее необузданным нравом. «Не баба – огонь! Ничего не боится! Старая закалка! Таких сейчас днем с огнем не отыщешь! – говорили соседи, в очередной раз перемывая косточки интеллигентной питерской чете. – Намедни прогнала со двора Желовкова, главу местной администрации. «Подхалим ты, – говорит, – и бесхребетник! У тебя под носом лес воруют, деревенскую грунтовку лесовозы раздолбили вконец, а ты ходишь как ни в чем не бывало! По дворам шастаешь, нормальных людей от работы отвлекаешь! Бездельник!».

Матушка с батюшкой, поселившиеся рядом с Родионовыми несколько лет назад, тоже несколько опасались острого языка своей соседки. Нина Петровна, за пару лет превратившаяся в образцовую попадью, не терпящую и тени неповиновения, с Родмилой Николаевной была удивительно покладиста, любезна и мила.

– Есть кто в доме?

По скрипучим ступенькам деревенский священник поднялся на веранду. Отворил тяжелую дверь. На старом диванчике были разложены кульки с привезенной едой, на деревянном полу стояли коробки с еще не разложенной по местам поклажей.

– Батюшка, проходите, милости просим! – Владимир Петрович по-христиански, трижды облобызал своего гостя. – Вот только-только приехали, разбираем с Родмилой вещи. С каждым годом дорога все сложнее и сложнее. Старость, силы уже не те. Вечером просим к нам, на чай из самовара.

– Нет уж, лучше вы к нам, по-соседски, матушка зовет. Да и разговор у нас предстоит с вам серьезный. Так что, милости просим, приходите.

Батюшка повернулся и поспешно вышел из избы.

Вечером соседи встретились за небольшим овальным столом. За окном уже сгустились сумерки, но в гостиной было тепло. Мягко переливались фальшивые угольки искусственного камина, с книжных полок свешивались, поблескивая серебром, то ли ангелочки, то ли античные амурчики, со стен на сидящих взирали лики святых.

– Вот, попробуйте отличного греческого вина. Мы с матушкой недавно отдыхали на Родосе, привезли пару бутылочек для дорогих гостей. – Отец Петр разлил вино по бокалам. – Что ж, за встречу, дорогие мои! Уж так мы с матушкой рады, что вы подъехали, так рады. Народу-то в деревне раз-два и обчелся, и поговорить не с кем. А вы для нас не просто соседи. Родными уже стали.

– Сколько, батюшка, годочков мы с Родмилой Николаевной и Владимиром Петровичем знакомы? Поди, лет пятнадцать? – матушка Нина сладко улыбнулась. – Помню, как приехали сюда впервые: дом старый, завалившийся, крыша течет, и церквушка разрушенная. Спасибо вам, приютили тогда нас с батюшкой. Да-а, без вашей помощи туго бы нам пришлось. Кушайте, кушайте, не брезгуйте нашим скромным угощением. С дороги, поди, устали. Из Петербурга дорога-то дальняя. Ох, дальняя… Спаси и сохрани нас! Мы с батюшкой все в трудах. Все в заботах. Так устаем, так устаем, сил нет. Но Боженька все видит, наградит нас за труды. В церквушке нашей стены побелили да мрамором облицевали – еще не видели? Зря. Небрежение это к святыням! С дороги-то не вещички нужно разбирать, а в церквушку спешить, благодарить Господа за помощь в дороге. Свечечку к Тихвинской поставили бы, помолились. Но ничего, ничего, завтра поутру вставайте и первым делом – в церквушку. Непременно Господу да Царице Небесной молебен закажите. Непременно!

Родмила Николаевна поежилась. Она давно привыкла к словоохотливости матушки, к ее своеобразной речи, насыщенной «ласковыми, теплыми» словами. Но сегодня ей с трудом удавалось сдерживать раздражение. «Опять бесконечная пустая трескотня. Дорога меня вымотала, и Володя совсем никакой, – подумала она, взглянув на сидящего рядом мужа, – а тут еще этот званый ужин. Совсем некстати. И что нам было не отказаться. Завтра бы и встретились, что за спешка такая? Вечно подстраиваешься под других, вот теперь сиди и внимай».

Владимир Петрович тоже слушал соседей вполуха. Его клонило ко сну, и каждый раз, зевая, он деликатно извинялся, чуть встряхивал головой, пытаясь не потерять нить разговора.

Хозяева еще долго говорили о терпении, скорбях, тяготах и испытаниях, выпадающих на долю праведно живущих. О ропоте каких-то прихожан и мстительности мелких завистников, о том, что дьявол, отец погибели, не дремлет, умело и ловко расставляя свои сети, он ловит в них всякого обольщенного страстями, о ладанках с мощами, о чудодейственном иерусалимском маслице, о современных нравах и лютой смерти грешников.

– Ну что ж. Теперь о главном, – неожиданные нотки, прозвучавшие в голосе отца Петра, вывели из оцепенения уже совсем было заснувших гостей. – Вы, вероятно, уже знаете, какая трагедия обрушилась на нашу семью, – с грустью произнес он.

– Вы о Маше, никак? – поинтересовалась Родмила Николаевна.

– О ней, родимой, – тяжело вздохнув, ответила матушка.

– Какая трагедия? Такие трагедии выеденного яйца не стоят! Тоже мне, трагедия! – с усмешкой заметила соседка.

– Ну, знаете ли… – оторопела попадья, – разрушение семьи, блуд… Это, по-вашему, что?

– Матушка, – устало произнесла Родмила Николаевна, – нам это сейчас необходимо обсуждать? Что, до утра подождать никак? Это так важно? Мы с дороги, устали – мочи нет. Может, завтра? Ночь уже, давайте расходиться по домам.

– Подождите, подождите! Нам помощь ваша нужна. Батюшка, скажи им!

– Позвольте всего лишь пару слов, – отец Петр встал, откашлялся. – Мы живем в такое время, когда фундаментальные понятия о честь, о долге, о послушании, о брачных обязательствах перестали восприниматься. Церковь Божия – единственный оазис, где эти понятия еще живы. И нам, людям церковным, нельзя закрывать глаза на порок. Мы столкнулись не просто с семейной трагедией. Машин поступок бросил тень на наш образ жизни, на основы нашего религиозного сознания. Нашего бытия, так сказать. Сбежать вот так, забыв о чести, о своем долге перед семьей – это не просто трагедия, а преступление! Преступление против христианских норм жизни, против самого ценного, что у нас есть. И мы с вами, как люди близкие, как соседи, как христиане, наконец, должны дать оценку этому событию.

– Не нам ее судить, – Владимир Петрович досадливо махнул рукой. Он был не любитель чужих семейных дрязг. Излишняя и неуместная патетика в речи священника его раздражала. «Того гляди, сейчас по церковно-славянски вещать начнет», – поморщился он, вспомнив длинные, туманные проповеди отца Петра во время воскресных служб. Машу Владимир Петрович знал давно, помнил ее еще совсем молоденькой худенькой девушкой.

– Как это не нам судить? – всхлипнула матушка Нина. – А кому же еще, как не нам? Позор-то какой на семье!

– Грех всему виной! А Мария – порочная, падшая женщина! – отрезал священник. – И, знаете ли, очень странно, что вы ее выгораживаете.

– Воровка к тому же. Семью ограбила, в доме лишь голые стены остались, – скороговоркой продолжила матушка Нина, тяжело вздохнула и удовлетворенно взглянула на застывших в немом удивлении гостей.

– Зачем вы нам все это рассказываете? Это ваши семейные дела, – начал было Владимир Петрович, но, увидев гневный блеск в глазах батюшки, осекся и замолчал.

– Позвольте, позвольте! Это не просто наши семейные дела! Речь идет о смертном грехе, который совершила известная всем нам особа. Все, и вы в том числе, должны об этом знать! Нам что, делать вид, что ничего не произошло? Потворствовать пороку? Нет. Грех нужно уничтожать в его зародыше, в самом зачатке. К тому же, мне глубоко больно и страшно за возможное и ваше падение: ведь вы продолжаете с Машей общаться, созваниваетесь. Она приезжала к вам в Петербург, приезжала с этим… – сглотнул воздух отец Петр. – Видите, мы многое, многое знаем… Не приведи Бог, пригласите ее к себе, по старой, так сказать, памяти, позовете сюда, в деревню! Хотите, чтобы она осквернила еще и ваше пространство?! Страшитесь порока, он может обольстить и вас. Сети лукавого крепки.

– Вы собственно о чем? Да она счастлива, и прекратите этот разговор. Средневековье какое-то! – не выдержав, в сердцах воскликнула Родмила Николаевна. – Так естественно и понятно, что каждый из нас хочет быть счастливым. Маша уехала, и слава Богу. Я бы на ее месте уже давно сбежала.

Поп с попадьей многозначительно переглянулись.

– Наша цель не счастье, – брезгливо покосившись на вздорную соседку, проговорил отец Петр. – Наша цель – быть с Богом. Спасаться и этому радоваться, а не наслаждаться, живя во грехе! Мы с матушкой настоятельно вам рекомендуем прекратить всякое общение с этой падшей женщиной. Слышите, всякое общение!

Повисло неловкое молчание. Матушка Нина, плотно сжав губы, в знак одобрения кивала головой, не переставая при этом цепко следить за реакцией гостей. Больно горяч батюшка, как бы не спугнул соседей…

– Пойдем, Мила. – Владимир Петрович неловко встал. Ему было как-то неудобно, совестно и стыдно. Стыдно не за себя. Он впервые видел отца Петра в подобном состоянии и испытывал тяжесть от того, что в общем-то вполне достойный человек, их давний сосед, священник, наконец, так душевно оголился, обнажив те качества, которые нормальный человек стыдиться выставлять наружу.

Возвратившись домой, Владимир Петрович и Родмила Николаевна долго молчали.

– Бред какой-то! – наконец взорвался Владимир Петрович. – Сюрр. Театр абсурда… Бред Кафки! Мила, это с нами сейчас так разговаривали? Это не сон? Еще и проповедь прочитал! Успел ведь на ночь глядя!

– Чего удивляться? – ответила Родмила Николаевна. – Сбрендили совсем на почве своей вседозволенности. Подумаешь, ослушались их! Тоже мне, трагедия! Послушание, послушание – совсем девку замордовали, вот и сбежала!

– Послушание… Через такое послушание можно человеческий облик потерять. Хотя некоторые, судя по всему, его уже потеряли, – Владимир Петрович в сердцах захлопнул распахнувшуюся от сквозняка дверь.

– Остынь, Володя, не трать нервы на эту дурь.

– Мальчишка, да он младше меня лет на двадцать! – все не мог успокоиться Владимир Петрович. – Как он смеет указывать, с кем и в какой форме нам общаться? Святоша...

– Да… Разошелся. С чего бы это? Какая омерзительная и постыдная сцена. А Маша молодец. Этакую оплеуху дала! «Есть упоение в бою, у самой бездны на краю»…. То ли еще будет. Да… Цепи послушания решили на нас накинуть, привыкли прихожанами повелевать, царьки деревенские. Но невольник, как говорится, не богомольник. – Родмила Николаевна удовлетворенно вздохнула. Боец по духу, она предвосхищала схватку, но даже в самых смелых своих предположениях не могла предугадать последствия этого разговора.

В соседнем доме тоже не ложились спать. Тучная женщина с моложавым лицом и худощавый сутулый мужчина, сидя за небольшим овальным столом, долго-долго о чем-то разговаривали. Он с нежностью гладил ее руки, маленькими глотками отпивал из бокала вино и улыбался. Впервые за долгое время он чувствовал успокоение. Оказалось, что все очень просто. Грех нужно обличать. Не держать в себе, не молчать, не скрывать, не прощать, а обличать. Во всеуслышание. Чтобы донести это до всех, до каждой заблудшей души, до самых потаенных глубин. Это его миссия. Это то, ради чего он отверг любовь, иссушил, испепелил свою плоть. Его обличительная проповедь сделает каждого человека, да что там человека – человечество! – лучше и чище. Впервые за несколько последних месяцев батюшка заснул умиротворенным и почти счастливым.

ГЛАВА 3

ЖЕРТВЕННОСТЬ

– Если я перестану тебя уважать, все разлетится. Оставь мне хоть что-нибудь. – Маша старалась не глядеть мужу в глаза. Больно видеть его таким беспомощным и слабым. Когда, в какой день, в какое мгновение она утратила веру в его исключительность? Перед ней, на старенькой деревянной кровати, полулежал, прислонившись к высоким пышным подушкам, Коля – тот, кто так долго наполнял ее жизнь каким-то высшим смыслом, светом, воздухом, интеллектуальным бисером рассыпал фантомы своей одаренности, едкими плевками высмеивая обывательскую пошлость усредненной в своей бездарности толпы. Когда, в какое мгновение, испепелилась ее жалкая, не знающая границ доверчивость?

Тоска.

Молчание.

В следующей жизни, в следующей жизни.

Уже ничего не исправить. Тупая тоска. Отчаяние.

Не брак, а зловонная мусорная свалка, где все в одной куче: бессмысленные мечты, иллюзии, обиды, склоки, равнодушие.

«Оставь надежду всяк сюда входящий».

Из распахнувшейся форточки плеснуло сырым запахом прелой листвы. Мелкий осенний дождь царапал окно. Все изрезано, истерто. Ослепительная в своем сиянии бабочка превратилась в скользкого серого червяка. Спазм в горле. Не могу так больше жить. Не могу.

Молчание.

– Ладно, вставай, уже полдень.

– Ты еще меня любишь?

– Нет.

Маша вышла из комнаты. Впереди еще один день. Белесый, сырой, промозглый. Какая-то бабья жалостливая жертвенность привела ее в эту семью, в этот дом, к этому уже давно не любимому мужчине. И винить некого. Сама во всем виновата. Ложь и самообман. И фантомы чужого успеха. Очередная гримаса судьбы. Жизнь остановилась, и вот он – тупик. Идти больше некуда. Тупик после бесконечных и бессмысленных вывертов жизни.

***

К крутым поворотам в своей судьбе Мария привыкла. Не будучи декабристкой по натуре, она, тем не менее, считала, что следовать за мужем куда угодно и когда угодно – меняя квартиры, города и страны – не только ее супружеский долг, но единственно возможный сценарий любой семейной жизни. Бесконечные переезды, не разобранные месяцами коробки, нищета, подавленность, безудержные творческие планы ее мужа и вновь неустроенность, беспокойные мысли о том, куда, в какую школу, пристроить детей – все это Мария сносила если не безропотно, то с неким философским смирением. Подумаешь, неустроенность… Разве это цена признания, славы, известности, которые вот-вот обрушаться на ее Николая?