Текст книги "Пляски теней (СИ)"

Автор книги: Марина Клецко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

– Александр Леонидович, мне крайне неловко вести этот разговор, но ничего не поделаешь. Обстоятельства таковы, что ни я, ни матушка, не можем делать вид, что ничего не произошло. Матушка, начинай, – кивнул он жене.

– Доктор, миленький, – ласково проговорила Нина Петровна, – вы даже не подозреваете, в какую ловушку попали. Вы, взрослый человек, семьянин, поддались на уловки этой, – матушка запнулась, подбирая нужное слово, – этой не вполне вменяемой женщины, я бы даже сказала – не просто невменяемой, а в некотором смысле, одержимой.

Повисло напряженное молчание. О стекло, надоедливо жужжа, билась муха, солнечные лучи, пробиваясь сквозь тяжелые пыльные шторы, волнами освещали крохотное помещение. Было душно. Доктор молчал.

– Вы, вероятно, считаете произошедшее событие чем-то ярким, неординарным, но, поверьте мне, это просто блуд. Давайте называть вещи своими именами.

Александр чуть дернулся и с интересом посмотрел на матушку.

– Вы даже не понимаете, с кем имеете дело… – горько вздохнула Нина Петровна. Она ведь вас просто использует. Скуку заполняет. Безусловно, Маша человек яркий, активный, ей душно в деревне. Но… от церкви далека, помощи от нее приходу никакой, да писательство ее – одна видимость. Тоскует она в глуши, вот и развлекается с кем попало. К сожалению, это не раз уже было, но все это наша семейная тайна. Тяжелая, многолетняя тайна, – матушка скорбно потупилась. – Знать такое и жить с этой женщиной рядом – тяжелое испытание для нас с батюшкой. Но что ж делать? Это наш путь, наш семейный крест.

– Позвольте, вы это, собственно говоря, о чем? – с неуместной усмешкой спросил Александр.

– Только не делайте вид, что ничего не произошло, – побледнев, отрезал отец Петр. – Вы лучше всех знаете, что произошло.

– Александр, миленький, – опять вмешалась в разговор Нина Петровна. – Ведь Маша… понимаете, не то чтобы не вполне вменяема, она, так сказать, подвержена эмоциональным срывам, психически неустойчива и частенько оказывается в состоянии аффекта. Несдержанна, агрессивна, груба. То плакать начинает ни с того ни с сего, то смеется по пустякам, носится по двору как полоумная. Но, самое печальное, что в этом состоянии она подвержена бесовским атакам.

Доктор невольно улыбнулся – разговор начинал его забавлять.

– Не смейтесь, родненький, – матушка придвинулась к собеседнику поближе. – Вы много не знаете. Пару дней назад Маша подбросила нам на порог грязные ржавые ножницы. Мелочь, казалось бы, но это же очевидное колдовство! А что она вытворяет в бане – уму непостижимо! Из парилки выбрасывает крест, говорит, негоже мыться под распятием. Вы понимаете, какая это чушь! Крест ей помешал понятно почему… Ведьмачит там, без сомнений! Козлиная голова под нашими окнами! О-о-о, эта такая история, не приведи, Господь, кому испытать подобное! А колдовские венки на ее дверях?! Рождественские, говорит. Знаем мы эти уловки! Деревянные рогатые козлята из вокруг ее дома, несколько дней мастерила, словно чокнутая – это, по-вашему, что? Забавы ради? И, самое главное, вы видели демонический знак, который она нарисовала на стене своего дома? Это уже прямая бесовская атака! И все это у нас на глазах происходит!

– Простите, вы серьезно все это? На дворе двадцать первый век, какое колдовство? – спросил Александр, явно наслаждаясь комедийностью ситуации.

– Сашенька, вы недооцениваете человека, с которым общаетесь, – терпеливо продолжила матушка. – Бесовщина часто прячется под женским обаянием. Мы не можем с батюшкой вас осуждать, вы здесь жертва, наш долг – предупредить вас. Страшитесь этого общения. Маша на многое способна, ох, на многое… Ей приворожить вас – нечего делать! Еще раз повторяю, страшитесь ее, и чар ее страшитесь. А что до нас, то мы будем смиренно молиться за спасение вашей души.

На этом разговор был закончен. Александр вышел на воздух, вздохнул полной грудью. «Потрясающий бред! – подумал он. – Тоже мне, воспитатели пятидесятилетнего мужика. Ага, сейчас, будут указывать, кого любить и в какой позе! А это мракобесие с душещипательными историями про одержимость. Словно в средневековье окунулся. Банная ворожба и козлиные черепа во дворе – олигофренический бред какой-то!».

История приобретала неожиданный поворот: еще не свершенное, но столь желанное событие уже оформилось, приобрело зримые черты. И этот разговор, и безусловная уверенность Машиных обличителей в порочной связи, которая лишь обозначилась, пунктирно пульсировала в сердцах влюбленных, неумолимо подталкивали Александра к этой странной женщине. Он опять ощутил присутствие какой-то внешней силы, потока, который захватывает, лишая воли и желания сопротивляться ему.

«Идиоты, сами открыли дверь, которую я изо всех сил держал на запоре», – подумал он. Результат этого разговора был прямо противоположен замыслу – симпатия к Маше только усилилась. Кроме того, появилось чувство свободы: улетучился страх разрушить семью священника. Потому что разрушать, оказывается, нечего. Никакой семьи нет. Есть царевна-лягушка, на которую силой натягивают лягушачью кожу, мерзкую, слизкую, с вонючим душком провинциального суеверия.

ГЛАВА 18

СТЫЧКА

Вечером того же дня Нина Петровна встретила свою невестку с необычной благосклонностью. Маша недоуменно глядела на свекровь, не понимая причины такого расположения. О разговоре в воскресной школе она уже знала и весь день была на взводе: Александр позвонил ей и передал суть душеспасительной беседы.

– Они уверены, что мы с тобой любовники, – сказал он.

– Да? Это забавно, – ответила Маша.

– Значит, нас с тобой больше ничего не сдерживает? – после некоторой паузы спросил Александр.

– Вероятно, больше ничего… и боятся уже бессмысленно, – улыбнулась она.

– Тем более, мы не убедим никого в обратном, – он опять помолчал, – и нам полжизни придется оправдываться в том, чего не было.

Дальнейший рассказ о колдовских выпадах против набожных родственников развеселил Машу до слез: «Что, так и сказали: «козлиная голова под окнами и демонические привороты»? Прямо суд инквизиции! Охота на ведьм. Эдак они скоро кострища перед церковным двором разожгут, чтобы деревенскую нечисть повывести. Матушка-то какова, просто Торквемада в юбке! Бродить под окнами, выслеживать, подслушивать, бр-р-р, мерзость какая! Оказывается, что меня все это время как лабораторную мышь под лупой рассматривали! Хорошо, что хоть препарировать еще не начали! Гадость непередаваемая!».

После этого разговора Маша испытывала противоречивые чувства. С одной стороны, ей было смешно: такой оголтелый мистический вздор развеселил бы любого нормального человека. С другой стороны, она опять почувствовала привычный холодок внутри, опять ощутила себя замурованной в зловонной темнице, где двери заперты и окна заткнуты ветхими тряпками, и дышать от этого смрада нечем. В последнее время Маша почти перестала замечать гнусность обстановки, в которой оказалась по воле судьбы. Бесконечная канитель нравоучительных разговоров, празднословие и религиозная агрессивность родственников перестали ее раздражать. Однако такое беспардонное вмешательство в ее жизнь, домыслы, обвинения, пошлое ковыряние в семейных бытовых проблемах, которые, оказывается, еще и колдовством каким-то средневековым окрашены, застали молодую женщину врасплох.

Пошлость имеет огромную силу. Обрушиваясь на нормального человека, она сначала вызывает очевидное замешательство, недоумение, а затем, словно черная дыра, быстро опутывает и забирает в свои тиски. Всякий, попавший в лапы пошлости, вынужден притупить свои чувства: обоняние, зрение, слух, одеревенеть, отупеть, чтобы не отравиться ядовитыми испарениями. На какое-то время Мария почти утратила эту чувствительность к пошлости, ежедневно сталкиваясь с банальностью и мелочным церковным цинизмом, она словно застыла, окаменела и отмахивалась от празднословных назиданий скорее по привычке. Но теперь все изменилось. Казалось, она вынырнула из морока и, сделав первый вздох, наконец-то увидела свет. Поток, живой, свежий, ворвался в ее жизнь и вынес все ложное и фальшивое. А главное, исчез страх, и Маша, в недоумении оглядываясь вокруг, не могла понять, что заставляло ее так долго играть по чужим правилам, подчиняться, терпеть это невыносимое притворство. Но только сейчас, после нравоучительной беседы своих родственников с Александром, она поняла, что отмалчиваться больше нельзя и что люди, живущее рядом с ней, способны на многое. Ради сохранения своего покоя, ради собственного благополучия они проглотят и выплюнут любого, вставшего у них на пути.

– Машенька, голубушка, сумочки помоги мне донести, а то ножки мои совсем устали, целый день без устали, а годы-то уже не те… – в голосе матушки не чувствовалось ни упрека, ни обиды.

Маша с интересом посмотрела на свекровь. «Потрясающая актриса! – подумала она. – Ей бы в театре цены не было! Опять, что ли, в игры решила поиграть со мной?».

– Вы встречались с Александром? Зачем?

– Батюшка сегодня был вынужден поговорить с ним, – скорбно ответила попадья и, поставив тяжелые пакеты на землю, внимательно посмотрела на свою невестку.

– По какому праву?

– Странный вопрос… Что значит, по какому праву? По праву духовного пастыря.

– Духовного!? Это право дает вам ерундой заниматься?

– Какой ерундой? Духовная беседа – это, знаешь ли, деточка, не ерунда.

– Гадости обо мне говорить, чушь молоть – это нормально? И все это по духовному праву?!

Матушка опешила и некоторое время недоуменно смотрела на Машу

– Да как же ты можешь? – искренне удивилась она. – Где ты набралась этакой наглости? Тебе бы затаиться, помолчать, а ты… Другая бы в ноги бросилась, ползала бы у ног, ноги целовала бы, прощения отмаливая, а ты… Как потом в глаза нам смотреть будешь? Если же у нас кто не по-божески живет, если кто против Бога поступает, грешит, дурные дела делает, тогда он действительно виноват и заслуживает, чтобы его осуждали. А ты сама смелости набралась и набрасываешься на меня! Смелости где набралась после такого-то стыда? И хоть бы раскаялась! Хоть бы поняла, что матушку да батюшку обидела! Ну, сделала грех – ну и раскайся! Попроси прощения! Простите, мол, матушка, что так вас огорчила! Ты вот со мной сейчас разговариваешь, наш хлеб-соль ешь, не брезгуешь, живешь рядом с нами, а я молюсь о тебе постоянно, думаю, дай своей добродетелью образумлю… Может, после моих молитв ангел-хранитель наставит тебя на путь истинный, не отвернется от тебя, от такой-то…

Слова, вылезавшие из попадьи, были такими же бесцветными и вязкими, как она сама, они бесконечно тянулись, цеплялись друг за друга, опутывали густой слюной, и Маше на какое-то мгновение показалось, что она опять погружается в тягучую трясину бесконечного пустословия. «И не захлебнется же своей болтовней!», – раздраженно подумала она и встряхнула головой, чтобы отогнать этот морок:

– Когда вы так говорите, у меня ощущение, что вы бредите!

– Брежу!? – охнула матушка Нина. – Я что, по-твоему, не в своем уме? Сумасшедшей меня выставить хочешь? О своей душе бы подумала! Погибаешь ведь…

– О своей душе я позабочусь сама, но если вы еще когда-нибудь сунете свой в нос в мою жизнь, я собираю вещи, и ни меня, ни моих детей вы никогда больше здесь не увидите! Вас это устраивает? Тогда, пожалуйста, продолжайте кудахтать во все стороны.

– Да как же это ты… Угрожаешь? Мне!? Я своими глазами все видела… Своими глазами! Страсти-мордасти все это! Очнешься ведь когда-нибудь, на коленях приползешь прощения молить, но поздно будет, сама опозоришься и нас с батюшкой опозоришь!

– Послушайте, когда-нибудь этот бред прекратится? Фантазии ваши когда-нибудь прекратятся? И вообще, вас что, никогда не учили, что жизнь других людей нужно уважать, что нельзя вмешиваться в чужую судьбу? Откуда эта убежденность в собственной исключительности, собственной непогрешимости? Вы чего под окнами-то ходили, чего вынюхивали? Как же мне объяснить вам, что это стыдно? Подглядывать, подслушивать, сплетничать – стыдно! Стыдно! Я еще раз повторяю, это моя жизнь и мой выбор. Каким бы он ни был. Вы меня услышали?

– Ты о моем стыде говоришь? Да как язык твой поворачивается говорить такое? Мне стыдиться? Мне?!

– Боже, кому я это говорю? – Маша махнула рукой и пошла прочь.

С таким отпором попадье уже давно не приходилось сталкиваться. Она растерянно смотрела вслед удаляющейся невестке. «Да-а, – подумала она, – спасать надо девку, рогатый ее совсем одолел. Ишь, как взбеленилась вся! Набросилась, разве что не с кулаками! И говорила ерунду какую-то. Меня стыдить надумала! Умничает все, но мы-то знаем этих умников! Ничего-ничего, отмолим пропащую, никуда она, голубушка, от нас не денется!».

ГЛАВА 20

ПАРЕНИЕ

Через два дня после этих событий домой наконец-то приехал Николай. Будучи натурой творческой, нервически ранимой, он был болезненно чуток к чужим эмоциям и, конечно, не мог не заметить очевидной перемены, происшедшей в его жене. Она выглядела какой-то отрешенно счастливой, была немногословна, с ее губ не сходила тихая улыбка.

– Ты какая-то не та стала, – удрученно говорил Николай, – не влюбилась ли в кого?

Маша блаженно качала головой: «Нет, нет, что ты! Конечно, нет!». Но весь ее вид, свечение и легкость, исходящие от нее, говорили об обратном. Николай заметно нервничал: «Мать какую-то ерунду о тебе говорит, совсем сдурела со своими подозрениями». «Ее мозг умер еще до того, как она родилась» – беспечно отмахивалась Маша и опять погружалась в свое отрешенно счастливое состояние. Мир вокруг нее стал другой. Все стало иным: и запахи, и звуки, и ощущения. Иногда ей казалось, что с этим внезапно обрушившимся чувством она не справиться, и бешено стучащее сердце выпрыгнет из груди и, расколовшись, рассыплется на тысячи сверкающих осколков. Было непонятно, что будет дальше и как с этим жить. Очевидно было лишь одно: к прошлой жизни она никогда не вернется и если Саши не будет рядом, то пустота, отчаяние и безысходность окончательно поглотят ее.

Не замечала Маша и того, как изменился сам Николай. В нем появилась уверенность, твердость. Его дела на работе шли как нельзя лучше, и те проекты, которые до этого разрушались еще в зачаточном состоянии, неожиданно обретали весомость. Теперь он редко приезжал в деревню, хотя деньги жене и сыну переводил регулярно. Деревенская жизнь отошла для него на второй план, Москва опять распахнула свои объятья, теперь уже одаривая и признанием, и нужными связями, и деньгами. В Николае опять проснулся московский денди, он вновь стал смотреть на родителей свысока, сорил деньгами и высмеивал обывательскую пошлость местных провинциалов. Казалось, что сбывается все, к чему он так долго шел, что жизнь налаживается и вот оно – счастье. Уже в руках. Но Маша… Отношения с женой совсем разладились, чувства почти выветрились, осталось лишь раздражение. Глухое, тоскливое. Николая раздражала странная взбудораженность жены, ее отстраненность и холодность, равнодушие к быту, к привычным семейным дрязгам – ко всему, что так долго было частью ее жизни.

– Я тебя не понимаю, вот-вот и мы получим все то, что так долго хотели – говорил он, – а у меня создается впечатление, что тебе ничего этого не нужно. Я ради кого вкалываю дни наполет, в съемных московских квартирах живу? Ради кого? Мне самому ничего не нужно, и здесь, в деревне, я прекрасно себе жил. Работаешь, надрываешься, к заказчикам приспосабливаешься, к их обывательским вкусам, угождаешь, смиряешься, а от тебя никакой благодарности! Смотришь на меня фюрерским взглядом, ходишь ошалелая какая-то, родители своей религиозной чепухой мозги промывают … Возвращаться не хочется… Здесь ни дом, а черт те что! Хоть и не приезжай вовсе!

Семейная жизнь разрушалась на глазах: Маша парила в облаках, недоуменно смотрела на мужа, словно видела его впервые, брезгливо вздрагивала от его прикосновений, не расставалась с мобильным телефоном – словом, была очевидно влюблена.

Целыми днями озадаченный муж составлял астрологические карты, пытаясь найти ответы в бесчисленных планетных сикстилях, тригонах и квадратурах. Многолетние занятия астрологией не прошли даром, и в замысловатых узорах космограмм Николай видел многое.

– У тебя период соединения Урана с Венерой, а это неожиданное изменение судьбы, трагические перевороты, соблазны, искушения, неразборчивость в связях … Берегись, – говорил он. – Стремление к свободе, к разрушению всего, безумная страсть – тебе это надо? Все это так пошло, примитивно… Все это отдает каким-то гнусным звериным душком. Просто физиологическая течка на фоне планетарных атак.

– У меня нет никого, – беспечно отвечала Маша, понимая, что муж не верит ни единому ее слову.

– Твоя квадратура солнца и луны разрушительна, и единственный, кто делает тебя устойчивой, это я, – он показывал жене свою космограмму, исчерченную зелеными аспектами. – Видишь, это гармоничные линии на моей карте. Я уравновешиваю твой хаос, твою внутреннюю расколотость, без меня ты рассыплешься. Тебя может спасти лишь жертвенность, полное растворение в семье, в нас с Игорьком. Вспомни об архетипе великой целительницы. Жертвенность, доброта, забота о нас – вот что тебя спасает. Кроме того, великое благо, что мы живем рядом с моими родителями. Их молитвы, как бы мы не иронизировали на этот счет, выравнивают твою нравственную путаницу, твою внутреннюю неразбериху. Ты не должна об этом забывать.

– Да, конечно, конечно, – отвечала Маша. Но привычные рассуждения о кармическом браке, о внутреннем духовном раздвоении, которое может выровнять лишь он, ее муж, человек исключительных дарований и способностей, о нравственном долге перед теми, кто отмаливает ее врожденные духовные изъяны, больше не действовали на влюбленную женщину. «Странно, что за такими пышными словами может скрываться пустота – думала она, – пустые скорлупки, бесконечная пустая болтовня».

По вечерам Николай читал «Анну Каренину», чтобы соотнести события своей распадающейся семейной жизни и драму героев Толстого. «У тебя кто-то есть, да? да?» – бесконечно спрашивал Николай жену и, не получая ответа, опять уезжал в Москву, туда, где нет ни этой, ставшей уже совсем чужой женщины, ни этого постылого дома, ни родителей, с их участливыми, сострадательными взглядами.

ГЛАВА 20

БИБЛЕЙСКАЯ НАПАСТЬ

Однако разрушение деревенской идиллии было связано не только с вторжением в этот закрытый, тщательно оберегаемый мир внешнего человека. Другая, более жестокая напасть обрушилась на семью священника. У отца Петра обнаружили редкое, неизлечимое заболевание.

На фоне этой древней, библейской болезни, которая подобно апокалипсическому зверю пожирает плоть еще живого человека, превращая его в обезьяноподобного уродца, все казалось мелким, несущественным.

– Что ж это за наказание? – печалилась матушка. – Жили себе мирно, не грешили, Боженьке молились, а тут вдруг напасть такая! Машенька, – обращалась она к своей невестке, – спроси у своего доктора, может, мы не поняли чего? Диагноз, может, ложный?

Бедного батюшку таскали по врачам, прослушивали, просматривали, делали бесчисленные инфекционные посевы, но … и провинциальные врачи, и столичные светила вздыхали и, скорбно качая головой, диагноз подтверждали.

По ночам матушка Нина, мучимая новыми страхами, плакала. Ей было жалко мужа, жалко себя. «Жили себе потихоньку да помаленьку, не торопясь, боженьке всегда исправно молились, а тут экая беда!  Господи, за что ж такая судьба нам? – сетовала матушка. – Господи, за что? За милосердие, тобой же посланное, нас наказываешь? Всю жизнь людям отдавали! Молились за убогих грешников, от радостей жизни отказывались во имя чего? Чтобы на старости лет столкнутся с такими испытаниями?».

Смутные подозрения рождались в ее уме. «Может, чего не так мы делаем, – думала она, – может, какие грехи неисповеданные есть, может, чего не видим в делах своих? «Господи Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего!», – читала попадья великопостную молитву Ефрема Сирина, надеясь, что Господь вразумит ее, сжалится и чудом своим, благодатью своей божественной исцелит ее батюшку, уничтожит эту пакость, эту Печать зверя, этот знак отверженных библейских грешников. Во сне матушке приходили страшные образы, она видела сухопарых, жилистых уродцев с лицами, напоминающими смеющихся фавнов, и телами, изъеденными крупными лиловыми язвами.

Матушка с ужасом смотрела на мужа и видела, как меняются его очертания. И без того худенький, он еще больше осунулся, побледнел, истончился весь. Когда-то подогнанная по фигуре ряса теперь смотрелась мешковато, реденькая бородка совсем побелела, он стал молчалив, а главное – у него появилось какое-то чужое, отрешенное выражение глаз, словно батюшка уже смирился со своей болезнью, опустил руки и ждет неизбежного конца. По привычке он еще нагружал себя домашней работой: что-то без конца мастерил, выпиливал, шлифовал, но теперь в его движениях появилась плавность, неторопливость, порой он останавливался и задумчиво смотрел вдаль, словно там, поверх темнеющих верхушек деревьев, он видел нечто особенное, сокрытое от глаз простого человека, и это нечто наполняло его тихой грустью и давало силы жить.

По вечерам он вновь приходил к Маше, привычно садился около камина, наливал бокал вина, чаще всего молчал, печально глядя на тлеющие в камине угли. Как мелко и ничтожно, несущественно перед лицом приближающейся смерти выглядели семейные склоки, это бестолковое цепляния друг друга, подозрения, обвинения, угрозы… И, в конце концов, так ли важно, кто кого любит, кто с кем спит, кто как верует? Имеют ли смысл наши тревоги, наше бессмысленное, муравьиное мельтешение перед неизбежным финалом? Ничего не имело смысла, важен был лишь финал, но он вырисовывался не просто пугающим, а безобразным. Уродливое, распадающееся тело и стыд. Глухой стыд. Потому как священник, врачеватель душ человеческих, не может быть осквернен этой постыдной болезнью, этой печатью отверженных грешников.

Батюшка испытывал мучительный страх смерти, но к этому страху примешивалось странное, непривычное ощущение любви ко всему живому: и к деревенским старушкам, пахнущим нафталином и скотным двором, и к развязным охотникам, устраивающим на близлежащей базе субботние перестрелки, и к любопытным, вечно сующим свой нос в семейные дела соседям, и к Маше, строптивой, лживой, но бесконечно близкой и родной.

ГЛАВА 21

ВЕЛИЧИЕ МЕДИЦИНСКОЙ НАУКИ

Прошло несколько месяцев. За это время многое изменилось в семье священника. Батюшка вновь ожил, окреп, в его взоре появилась прежняя твердость и нетерпимость к человеческим слабостям. Матушка тоже воспряла духом и с удвоенной силой бросилась на борьбу с грехами, коими в избытке были наделены окружающие ее люди: не достаточно окрепшие в духовной брани прихожане, деревенские бездельники, праздно шатающиеся дачники и беспечные родственники во главе с распустившейся вконец невесткой.

Что же было причиной столь неожиданных изменений? Величие медицинской науки! Отфильтровав бесчисленное количество врачей, их советы, рекомендации и предупреждения, матушка Нина остановила свой выбор на известном медицинском светиле, профессоре кафедры клиники кожных и венерических болезней Военно-медицинской академии Санкт-Петербурга. Пожилой доктор мельком взглянул на кипу врачебных заключений и, с удивлением глядя на необычную семейную пару, совсем потерянного священника в длинной черной рясе с блестящим крестом на груди и его жену, дородную свежую даму с невыразимо скорбным лицом, участливо произнес:

– Полвека еще проживете! Слава богу, есть гормональная терапия, и то, что лет двадцать назад сожрало бы вас за пару лет, теперь легко купируется. Излечить – не излечим, но… жить с этим можно!

– Как? – не веря своим ушам прошептала дама, – пару таблеток в день и все? Здоров? Не может быть!

– Ну, здоров – это вы, матушка, погорячились. Системные эффекты, безусловно, будут. Гипокалиемия, синдром Кушинга, потеря мышечной массы, психические нарушения, делирий, да много чего еще, но… все это переносимо по сравнению с основной болезнью.

– Доктор, миленький, да вы наш спаситель! – оживилась Нина Петровна и, мельком взглянув на мужа, продолжила – А на нас эта болезнь перекинуться не может?

– Этиопатогенез заболевания в настоящее время остается до конца невыясненным, – вздохнул профессор. – Аутоиммунное заболевание, вызываемое представителями группы ретровирусов. Инкубационный период длительный – лет двадцать пять. Поэтому… соблюдение правил личной гигиены не повредит ни вам, ни вашим родственникам.

На этом и распрощались. Мудреные термины, произнесенные гениальным профессором, матушка не уразумела, очевидным был лишь факт безоблачной и, главное, продолжительной жизни. Пятнадцатиминутная беседа с всезнающим доктором окрылила Нину Петровну. Неподъемная тяжесть свалилась с ее плеч. Страхи, сомнения, зачатки самобичевания испарились в мгновение ока, мир вновь выстроился правильным и понятным образом. Удивительна все же сила науки! То, что еще день назад казалось жуткой трагедией, обернулось пустяковой историей незначительного недомогания.

Матушка ликовала, хотя и понимала, что счастье ее не будет полным, пока не найдет она ответ на давно мучивший ее вопрос: за что Господь наградил батюшку пусть, как теперь выяснилось, и не смертельной, но все же не совсем понятной и, главное, не совсем приличной болезнью. Нина Петровна размышляла над этим довольно долго. Два часа, а именно столько мчался скоростной «Сапсан» из Петербурга до небольшого провинциального городка, она думала о причинах загадочного недуга с «неясным этиопатогенезом». К концу пути ответ вырисовался сам собой. Нет ничего тяжелее родительской заботы о погибающих детях, нет ничего тяжелее душевных мук того, кто видит падение ближнего. Бессонные ночи, беспрестанные молитвы, эта постоянная, не переходящая тяжесть в сердце – все это не могло пройти бесследно. «Бедный, бедный батюшка!» – матушка с нежностью погладила по плечу спящего в кресле мужа.

За окном мелькали серые деревья, с бешеной скоростью проносились телеграфные столбы, покосившиеся деревянные избы, здания крохотных железнодорожных станций. «Бедные, бедные мы! Все силы людям отдаем, цервушку божию бережем-восстанавливаем, трудимся без устали, а ради чего? Ради чего надрываемся? Ради спасения ближнего! Своим здоровьем, своей жизнью платим. Полностью людям отдаемся! Без остатка! А в ответ никакой благодарности. Никакой! Только склоки и интриги. И зависть недоброжелателей. Сплетни и клевета… Бедные, бедные мы. То ли еще будет! Скорби, скорби впереди, и искушения.

И спрятаться негде. Раньше хоть дом был, а теперь бордель какой-то! С пьянками, ночным галдежом и шашнями под окнами. Бедный, бедный батюшка, ему покой нужен, а здесь разве отдохнешь, расслабишься? Ох, беда-беда!

Надолго ли нас хватит? Утром как встанешь, как увидишь эту блудницу и знаки ее на стене намалеванные, так тошно становится, мочи нет! Ворожит все, порчу наводит… Ох, ох! – екнуло сердце у матушки. – Вот оно что! Как это я раньше не догадалась? Она это! Она толкает его в могилу! Ее рук дело! Бесовской знак на стене, козлы под окнами, срам неприкрытый… Землю осквернила, дом опоганила, а теперь и извести нас замыслила, блудница. На святость набросилась! Скверна-то на добродетель всегда нападает! Приютили, приголубили змею! Болезни адские на нас насылает! Точно! Яснее ясного! Изведет, а там и добро наше прикарманит, годами нажитое! Ой-ой!». Образ окаянной невестки вырисовывался вся яснее и яснее. «В ней причина всех наших бед, в ней, в ней – как заклятие повторяла попадья. – Самка похотливая! Сама в бездну падает и нас за собой тянет! В ней, в ней все зло! Мерзавка!

– Нинушенька, что с тобой? – спросил проснувшийся батюшка.

Нина Петровна беззвучно шевелила губами.

– Матушка! Ты никак молишься в дороге?

Попадья медленно повернула голову и посмотрела на мужа. В ее потемневших глазах было столько ненависти, что батюшка невольно сжался. «Экая духовная брань у нее внутри, экое нетерпение ко греху, – подумал он, – вот кого наградил Господь молитвенным даром! И меня отмолила, и себя, и всех нас отмолит. Силища-то какая! Вот она – дорога к святости».

ГЛАВА 22

ВЫБОР

В тот день Александр опять приехал. На этот раз не один. Рядом с ним, улыбаясь, стояла Татьяна, его жена. Маленькая, тихая женщина. Маша, привычно изображая радушную хозяйку, щебетала, пытаясь за пустыми, незначительными фразами скрыть свое замешательство. Садитесь, садитесь, здесь удобнее, от камина тепло идет, попробуйте моего домашнего вина, не кислое, нет? Может, настойку лучше? На лимоннике, на можжевеловых ягодах…У нас все по-прежнему, во дворе осеннее ненастье вконец расквасило дорогу, машина вязнет в мокрой жиже, хорошо, что хоть дорожки к дому сделать успела… Смотрите, как красиво блестит мокрый гранит, и как здорово здесь, дома, сидя у камина, слушать, как дождь стучит по крыше… А в лесу грибов полным-полно: рыжики, опята, – вчера с Игорьком притащили полные корзинки…

Александр слушал, тихо улыбаясь, его жена смотрела на Машу добрым, ласковым взглядом. Полная семейная идиллия. Абсолютное семейное счастье. Предупредительный, чуткий, нежный муж, трогательная в своей наивности жена, а главное – почти тридцать лет совместной жизни! Общие проблемы, общие радости, два выросших сына и этот счастливый блеск в глазах женщины… Такие глаза могут быть лишь у того, кого любят, кто не сомневается в правильности, предсказуемости своей жизни, кто даже не подозревает, что может быть иначе. «Что я делаю? – в отчаянии думала Маша, глядя на свою соперницу, такую милую, очаровательную, улыбчивую. – Я вот-вот отниму у тебя самое дорогое, самое важное в твоей жизни! Почему же ты этого не видишь? Почему ты светишься счастьем, словно ты неуязвима, словно вокруг твоей жизни возведена нерушимая Китайская стена? Почему ты не чувствуешь во мне угрозу, ведь еще полшага, и я окажусь воровкой, безжалостной и беспринципной, а ты будешь выть от одиночества и отчаяния? Господи, помоги! Господи, помоги!

Почему же ты ничего не видишь? Приезжаешь в мой дом, счастливая, наполненная, и не чувствуешь угрозу? Не видишь, как я прячу глаза, как отчаянно ссорюсь с твоим мужем, пытаясь за резкими словами скрыть то, что разрывает меня изнутри. Не видишь, как он не может сдержать своей ярости и так откровенно, несдержанно ревнует меня ко всему: к моему мужу, к моим друзьям, к моей прежней жизни, к моим увлечениям, ко всему миру, где по какой-то нелепости, по какой-то ошибки судьбы нет его.

Почему же ты ничего этого не видишь, маленькая женщина со счастливыми глазами?