Текст книги "Пляски теней (СИ)"

Автор книги: Марина Клецко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Пугало другое – зависимость, в которой оказалась молодая женщина. Зависимость от родителей мужа, от их образа жизни, от их навязчивой духовной поддержки. Маша как будто растворялась в чужой, чуждой для нее жизни, где правил один закон: беспрекословное послушание и подчинение. «Семья священника – одно целое, – часто повторяла матушка Нина, – и жить вы должны по нашим правилам». Свекровь, конечно, не имела злой души, но была скупа, своенравна, властна и эгоистична. Последние качества стократно усилились в последние годы, когда Нина, светская кокетка и насмешница, преобразилась в матушку и почувствовала безграничную власть над духовными чадами, которыми она управляла на правах священнической жены.

Деревенские бабушки, отчаявшиеся вдовицы, жены, забитые своими мужьями-пропойцами и романтичные девушки, озаренные светом христианской добродетели, повиновались матушке Нине беспрекословно, были услужливы, почтительны, в просьбах не отказывали и советы попадьи выполняли неукоснительно, потому как находили особую радость в подчинении. Безропотно положить свою свободу к ногам того, кто знает единственный путь спасения – что может быть сладостнее? Да и как же иначе? Матушка Нина – женщина бойкая, иной раз и благословит сама, и молитву нужную подскажет. «Если бы нашей попадье да попова борода – давно бы благочинным была», – поговаривали за ее спиной старушки-прихожанки.

Матушка быстро привыкла к такому порядку вещей, она точно знала, что кому нужно, и любое непослушание воспринимала не просто как личное оскорбление, а как святотатство.

– Ты почему на исповедь к нашему батюшке не ходишь? – невестку свою матушка пытается исправить давно, да, видно, напрасно. Та все больше отмалчивается, а дело свое делает. Ни тебе почтения, ни послушания. Свалилась на ее голову родственница... Смущение от нее одно, да соблазн людям верующим.

– Других священников привечаешь? Намедни видели тебя в городском соборе. Не дело это, по чужим храмам шастать, когда свой под боком. Чужие батюшки хитры, ох, хитры, горазды переманивать наших прихожан. Особенно этот, чернявый, что в соборе служит. Каверзный! И нечего ухмыляться, многого ты еще не знаешь! Ох, многого… Такие интриги вокруг плетут, страсть, – матушка качает головой, какое-то время скорбно молчит, а затем, глубоко вздохнув, продолжает:

– Всех переманят, и что делать будем? С голоду помирать? Прихожане наши верными должны быть, а не бегать сверкая пятками по чужим общинам, – отчетливо, по слогам произносит она.

– А что, в ином храме и Бог иной? – удивляется Маша. – Мысли бывают разные, к чему такое душевное обнажение перед своими? Ведь все остается в доме, в семье. Мне неловко, да и не зачем это.

– Значит, есть что скрывать? Чистые души греха не имеют… Утаиваешь, ты, деточка, от нас с батюшкой что-то, а зря. Мы же не чужие тебе, поможем, если что, посоветуем… Иной батюшка отмахнется, а наш выслушает, поймет и простит, если что… Какие секреты между своими?

Попадья глубоко вздыхает: непонятливость невестки ее изумляет. Без толку все. И разговоры эти ни к чему. Послал же Бог родственницу! За все годы, а уж знают друг друга, поди, лет двадцать, та ни разу не открылась, ни разу не доверилась. Все в себе держит, все скрытничает, таится. Уж столько сил матушка потратила, чтобы выскрести сор из мутной Машиной души! Да и как выметать-то, когда там темень одна? А спросишь чего, посоветуешь, взъерошится и смотрит волком. Вот и сейчас молчит, но взгляд колючий, недоверчивый. Замуровалась в коконе своем непроницаемом, не доскребешься до нутра. Но ничего, с Божьей помощью да с молитвой, глядишь, и обратиться дикарка, присмиреет да утихнет.

– Кто доброго человека не слушает, тот Богу спорник, – сложив губы мягкой гузкой, наставительно произносит попадья. – А кто милость дающего отвергает, тому гореть в адском огне до скончания века! Вчера принесла я вам с Игорьком пакетик с едой. От всей души. Дай, думаю, детки полакомятся. И гречка там, и перловка, и вареньице, и батончик почти свежий – спасибо добрым людям за помощь. А утром вижу, батон-то в ведре! Целиком! Хлеб господний в ведро! Да где это видано! Что, у чужого стола и еда не мила?

– Матушка, он плесневелый весь был, мохнатый и зеленый. Игорек хотел птицам скормить, я запретила. Еще и живность травить, сдохнет ведь.

Попадья морщится, грубость Машиного языка коробит возвышенную душу матушки. Простовата невестка, что с нее взять.

– Я видела, видела, – скорбно говорит попадья, – чуть горбушка озеленела, и что с того? Ты бы соскребла чуток, не барыня, ковыряться в еде. Я сама всегда так делаю. Корочку счищу и ем. Не до жиру, с нашими-то доходами.

Маша вздыхает и пристально смотрит на матушку. Прав Игорек: Баба-Яга да и только, и плесень ее не берет и гниль ее радует.

– Нам хлеб для подержания нашего существования дан, – продолжает свекровь, – непозволительно, голубушка моя, разбрасываться тем, что самим Господом даровано. Я вот всегда хлебушек доедаю, крошки со стола соберу и – в рот! В молитве-то как: «Хлеб наш насущный», или не помнишь божественную заповедь? Теперь, может быть, ты меня слушаешь, сердишься и думаешь, что матушка неправа. А я ведь права, права, худого тебе не посоветую, в молитве и служении Господу мы с батюшкой многое прозреваем. Слушаться нас нужно, потому как родителей не слушаться – грех великий, а батюшку с матушкой тем более почитать нужно, со смирением, угождать им нужно. Как же иначе? Бог непослушных детей наказывает! Ты вот опять в брюках, знаешь же, что матушку это расстраивает, а все равно по-своему, по-вольному решаешь.

– Дома так удобнее, да и холодно зимой.

– В дом твой батюшка заходит, священник, и что видит? Искус ему один. Себя не жалеешь, так его бы хоть пожалела. Под юбочку надела бы чулочки, шерстяные, и телу приятно, и Господу угодно. А так, срам свой демонстрировать. Ты бы, голубушка, прислушалась к совету, ведь и жизнь у тебя идет наперекосяк, потому что своим умом пытаешься жить. Ты все улыбаешься, ну-ну… Дом твой – малая церковь, и здесь блюсти себя надо во всем, и в одежде в том числе. В юбочке ты и мужу своему была бы желаннее, и не носился бы он невесть где.

– Может, не будем об этом! – дергается Маша.

– Вот-вот, и мужу своему была бы желаннее, – еще раз повторяет Нина Петровна. – Что, правда глаза колет? Не нравится, когда тебя учат, верно? Пренебрегаешь моими советами… А ты бы к матушке прислушалась, чужим умом надо жить, коли своим Бог обделил…

«Это же надо быть такой стервой!» – думает Маша, чувствуя непреодолимое желание вцепиться свекрови в горло.

Главное, сохранять спокойствие.

Маша уже давно научилась искусно прятаться в свою раковину. Главное, не взорваться.

И на этот раз она поступает как обычно: старается представить сидящую напротив попадью в нелепом виде. Как вертлявого скользкого мима в трико, выбеленного, фальшивого, или как клоуна, с ярко намалеванным ртом. Слова – разноцветные шарики выскакивают из его рта и весело прыгают по столу, по скамейкам, по полу…

Главное, сохранять спокойствие.

– Снега намело, – говорит Маша. – Весь двор в снегу.

– И что? Лопата в сарае… Воздух свежий, морозный – благодать одна! Другая бы за счастье посчитала такой труд – на природе, сама себе хозяйка… Мне вот батюшка тоже лопатку подарил. Небольшую, детскую. Утром встаю: раз – и снежок в сторону летит, два – и дорожка чистая. Работай да любуйся на плод своих трудов.

– У нас почти километр до трассы.

– С Божией помощью, потихоньку да помаленьку, с молитвой да с радостью в сердце все одолеется. Или руки боишься замозолить, маникюрчик свой попортить? – ехидно усмехается матушка. – О душе нужно думать, а не о плоти своей бренной. Вчера вот в храм явилась такая же, как ты, нафуфыренная, наманикюренная, и в брюках. Ногти зеленые, длиннющие, камнями поблескивают, а на каждом крашеном ногте по сорок бесов сидят. Да-да, не смейся, – метнув на невестку недобрый взгляд, продолжает попадья. – Об этом писали святые старцы, я сама читала… И девка эта, значит, к батюшке на исповедь прямиком. С бесами-то на каждом пальце! На исповедь! Бесстыжая! Еле ее остановила. Пальто, говорит, у меня длинное, чего вы цепляетесь? Фыркнула, да из храма вон убежала, гордячка…

– Это, конечно, возмутительно, – с еле уловимой издевкой отвечает Маша, – но, вы правы, с таким гостями осторожность нужна. Может, вокруг церкви забор установить? Глухой, железный. И колючей проволоки побольше намотать. По верху… – Машу несет, она уже не сдерживается. – И вышки по периметру не забудьте. И немецких овчарок запустите, чтобы пускали только верных прихожан, преданных и послушных.

– Мудрствуешь ты много, – в голосе матушки слышится раздражение, она в толк не возьмет, глупа ее невестка или, напротив, совет дельный дает. Может, и вправду – помочь хочет.

– Поменьше бы думала, – на всякий случай говорит попадья, отворачивается и идет прочь, скорбно качая головой. Молится нужно за детей. Ох, дети-дети… Тяжела ноша, но ничего. Материнская доля такая.

ГЛАВА 9

БЕСПОКОЙНЫЙ СОН

По вечерам, после обильного ужина, лежа в белоснежной пуховой постели, матушка любила предаться размышлениям. Оно и неудивительно, ибо наполненный желудок весьма располагает к божественному философствованию. Вроде, и жизнь удалась, и батюшка пристроен, и почет-уважение-помощь со стороны людей влиятельных и денежных, и церквушка, с Божией помощью, подымается, притвор вот на днях закончили белить, из Софрина иконки должны к престольному поспеть, а болит материнское сердце, плачет душа. Нет мира в батюшкиной семье, послушания нет и смирения.

В прежние времена-то как хорошо жили, семьи были большие, родителей почитали, свекрови с невестками ладили, вместе боженьке молились, благодать одна! А теперь что? Мир развращенный пролез в святая святых, в батюшкин дом, и сеет здесь гнусь и разврат. Срам один! Срам! Матушка вздрогнула. «Эко, до чего додумалась, – подумала она и поспешила отогнать прочь гнетущие мысли. – Хотя… батюшка-то опять припозднился, наверняка, у девки этой сидит. Как медом ему намазано. Зна-а-а-ем мы этот мед…». Матушка вздохнула, тяжело поднялась с постели и подошла к окну. В соседней избе, слава тебе, Господи, уже погасили свет, хлопнула входная дверь, значит, батюшка здесь, в доме. Успокоенная попадья вернулась в постель, поправила сползший на пол край одеяла, взбила подушку, устроилась поудобнее и начала шептать вечернюю молитву. Но слова молитвы путались, сонные мысли блуждали где-то далеко-далеко, вырисовывая в туманном сознании замысловатые узоры. Наконец Морфей окутал ее своей вязкой паутиной и погрузил в сон, тревожный и опасный.

Приснилась ей какая-то гадость. Будто бы из темной бездны медленно выплывает сухонькая старушонка в белом платочке. «Помоги, помоги мне», – шепчет она своими морщинистыми губами и тянет к попадье руки, костлявые, длинные, с синими, в каменьях ногтями. Пошла… пошла… прочь! Не хочу! Не надо! Старуха подкрадывается все ближе и ближе. В ее глазах, безумных, мутных, горит адский огонек. «Доченька, родненькая – спаси меня!» – шепчет старуха до боли знакомым голосом. Матушке тяжело дышать, ей кажется, что кто-то невидимый, тяжелый садится на ее грудь, просовывает между ребрами свои руки, холодными, скользкими пальцами сдавливает бешено стучащее сердце. Тощая старуха ложится рядом. «Спаси меня, доченька, спаси меня! – продолжает шептать она, стягивая с матушки теплое пуховое одеяло. – Мне холодно здесь, согрей меня, доченька!».

«Пошла вон! Хамка! Срамница!», – из последних сил вскрикивает помертвевшая от ужаса попадья, отталкивает мерзкую старушонку и – просыпается. Глупость… Фу, глупость какая! Приснится же такое! Матушка несколько раз осеняет себя крестом, пытаясь отогнать противный сон. «Все из-за девки этой, бесстыжей, нахальной, заснуть толком не могу», – думает она раздраженно.

Хамская сцена прошедшего дня является ее взору. Маша отдает ей иконку, крохотный магнитик, с изображением двух ангелов, держащих в руках свиток с заповедью: «Почитай отца своего и мать свою, чтобы тебе хорошо было, и чтобы ты долго прожил на земле». По-хамски, демонстративно кладет иконку на стол и гнусно улыбается. Хорошо, что не швыряет! Кому хамит? Самой матушке! И все из-за чего? Из-за доброты родительской да деликатности опять пострадать пришлось! Хотела матушка всего лишь урезонить невестку, но так тонко, исподволь, интеллигентно. Повесила магнитик увещевательный на видное место, чтобы дети Божии заповеди чтили, да сказала Маше пару слов, что, мол, жизнь свою непочитанием родителей укорачиваешь и смерть тебя скорая да лютая ждет… Что с того? Уже и поучать нельзя? Дожили… Невестка взбеленилась вся, вытянулась как стрела и обожгла змеиным жалом своим: «Вы-то заповедь эту знаете? Прежде чем других учить, о себе подумайте». И демонстративно, с нахальным вызовом, положила иконку на стол: «Вам больше пригодится!».

Матушка заворочалась, на сердце у нее было тоскливо. Тени прошлого, давно забытого проносились мимо, скребли душу, терзали рассудок.

Это было лет пятнадцать назад, когда над семьей священника нависла беда. Приехавшие издалека родственники огорошили Нину Петровну неприятным известием. Ее престарелая мать, сухонькая, тихая старушка, помутилась рассудком. Почти четверть века она жила в своей питерской комнатушке, родственников проблемами не обременяла, крохотную пенсию тратила с умом, ухитряясь и Нинушеньке, доченьке, копеечку выкроить. Безумие подкралось незаметно. Сначала в виде странной пространственной путаницы. Старушка стала пропадать в просторах огромной коммунальной квартиры: то вместо кухни зайдет в кладовку, и там, огорченная и растерянная, долго ищет свою старенькую плитку, то беспечно уляжется спать на соседской тахте, то в поисках ближайшего магазинчика, забредет на край города, откуда ее, растерянную, но еще помнящую свой адрес, доставят домой добрые люди.

Затем рассудок покинул добрую, тихую старушку окончательно: она не только перестала узнавать улицы, дома, перекрестки, чуть ли не с детства ей знакомые, но и напрочь забыла и свое имя, и свою прошлую жизнь. Разумно устроенный мир, простой и прочный, утратил внутренние связи и стал совершенно чужим. Однако при всем том питерская бабулька оставалась премилым, улыбчивым, тихим и, вместе с тем, послушным существом, которому нужна была лишь самая малость – присмотр.

Вот с такой-то просьбой, присмотреть за матерью, приехали к Нине Петровне ее питерские родственники. Матушка выслушала их с достоинством, пообещала подумать, посоветовавшись перво-наперво с мужем. Отца Петра это новость ошарашила. Он только-только рукоположился, отстраивал новый храм, его духовным чадам нужна была поддержка, а тут какая-то безумная старуха-мать! Матушка несколько дней плакала, для успокоения совести попробовала было посоветоваться с невесткой, в то время еще студенткой университета, но та изумленно вытаращила глаза и ответила что-то резкое, однозначное, что-то вроде: «и думать нечего, это же ваша мама родная! Конечно, брать!». В общем, совета дельного не дала и даже, вроде, осудила… Подумав, матушка Нина поняла, что быт священника, его покой – важнее дочерних чувств. «На нас лежит ответственность перед духовными чадами, – сказала она оторопевшим родственникам, – мы служим Богу, и любое отвлечение от нашего пути преступно. Я батюшке должна помогать во всем, а не подтирать обезумевшую старуху. Это дело профессионалов. Наше дело – молитва!». На этом разговор был закончен. Доживать свой век тихую старушку поместили в психиатрическую лечебницу, к великому облегчению обремененной духовными заботами дочери.

Попадья внезапно всплакнула, по ее щекам потекли крупные блестящие слезы: «Давно на кладбище не были, надо бы панихидку на могилке матери отслужить! – подумала она. – Великое все же благо, что батюшка свой, не сторонний. Вот завтра обеденку отстоим, панихидочку отслужим – все как следует сделаем. И душа покойницы будет радоваться, что дети о ней вспомнили, и мы будем покойны, что свой долг выполнили. А горевать – не след, гореваньем-то матери не вернуть, да и грех перед Богом – сокрушаться по умершим!» Матушка вынула из-под подушки белую тряпочку, вытерла слезы. На душе у нее стало легко и спокойно… Затем она громко зевнула, повернулась к стене и заснула крепким сном безгрешного человека.

ГЛАВА 10

НЕЧИСТЬ РОГАТАЯ

На следующее утро матушка Нина, повязанная белым платочком, вышла на крылечко. Сладко зевнув, она спешно перекрестила рот и потянулась. Благодать-то какая! Прозрачный морозный воздух переливается, снег на солнце искрится, высокие, словно мраморные сугробы, послушно выстроились в рядок. Женщина сделала несколько шагов по белоснежной тропинке и внезапно остановилась.

Перед ней, на снежном троне, восседал сам враг рода человеческого. Загнутые рога его переливались на солнце, чуть дрожала бесовская козлиная бородка, красные, слегка навыкате глаза смотрели на попадью вожделенно и сладострастно. Матушка зажмурилась: видать, ночные кошмары не отпускают, черти везде мерещатся. Скороговоркой, несколько сбивчиво, она прочитала «да воскреснет Бог… да бежат от лица его…да исчезнут, яко…», на всякий случай трижды плюнула через плечо, тьфу на тебя, тьфу, нечисть рогатая, затем медленно открыла глаза, в полной уверенности, что ночной фантом растворился, рассеялся в утреннем тумане. Но рогатое чудовище по-прежнему не отводило от нее своих красных глаз. Попадья икнула, и, почувствовав, как предательски немеют ноги, стала медленно заваливаться в сугроб. Страх сковал ее плотным кольцом, спина покрылась липким потом, язык не слушался: не было сил ни молиться, ни звать на помощь. Страшная козлиная голова в задумчивости покачивалась, потряхивая своей жиденькой бородкой. Сколько времени прошло в таком завороженном разглядывании друг друга, неизвестно. Может, минута, а может, и час. Матушке казалось – целая вечность. Наконец, когда из раскрытой пасти внезапно высунулся кровавый язык, попадья, совсем обезумев от страха, взвизгнула, вскочила и ринулась прочь, стремглав пронеслась мимо вышедшего во двор мужа и с криком «там … нечисть рогатая… сам дьявол, батюшка, спаси…» влетела на крыльцо.

– Матушка, ты чего скачешь? – в изумлении проговорил священник, растерянно оглянулся и тоже замер перед зловещим сугробом, увенчанным козлиной головой. Какое-то время он задумчиво разглядывал это странное сооружение, затем, глубоко вздохнув, перекрестился и спешно направился в сарай. Там он долго копался в строительном мусоре, наконец вытащил рваные рукавицы и грязный мешок, возвратился, и, осторожно приподняв за рога козлиную голову, бросил ее в мешок. «Ну, вот и дожили, – проговорил он, – теперь нам козлиные головы под окна подбрасывают. Извести, что ли, хотят?». Он еще раз перекрестился, еще раз глубоко вздохнул и скорбно посмотрел на соседний дом.

Чтобы успокоиться, матушке потребовалось несколько часов. Она беспрерывно икала, плакала, несколько раз пила валерианку. «Это всего лишь козлиная голова, – успокаивал ее муж, с нежностью гладя ее маленькие изящные руки, – никаких бесов, ну что ты придумала, Нинушенька, глупенькая, просто козлиная голова, чья-то глупая шутка…». Но ситуация была настолько из ряда вон выходящая, настолько нелепая и безобразная, что объяснить ее иначе как циничной и мстительной выходкой невестки было невозможно.

– Понимаешь … Машка в состоянии аффекта готова на все. Сбесилась совсем девка, – всхлипывала матушка. – Если честно, то я ее побаиваюсь. Если она такие выкрутасы устраивает, то, гляди, и набросится, если что не то. Раньше хоть скрывала свои духовные дефекты, а теперь озверела совсем.

– Все может быть, – удрученно проговорил отец Петр. «Как глупо, – подумал он, – ведь мы так хорошо ладили. И эти задушевные вечерние разговоры, и это ощущение близости. Не плотской, нет, а настоящей, духовной, глубоко внутренней, и мерцание лампадки, бокалы с вином, и… эта безобразная выходка с козлиной башкой. Глупо! Как все глупо и нелепо!».

О происшедшем с Машей говорить не стали. И зря. Иначе бы узнали, что накануне вечером, когда все уже улеглись спать, она вышла из дома и увидела соседского пса, треплющего свою добычу. Днем охотники застрелили двухлетнего лося. Не выходя из леса, они освежевали тушу, и здесь же, в лесу, оставили шкуру и голову, прикрыв их снегом для маскировки. Голодная соседская собака лосиную голову обнаружила и весь вечер с восторгом носилась с ней по деревне. Маша пса прогнала за околицу, а ободранную голову швырнула на снег, подальше от дома. Ей и в голову не могло прийти, что эта малозначительное событие станет началом очередной битвы в многолетней семейной войне.

ГЛАВА 10

ДНО

В середине зимы Николай вернулся из командировки. Посвежевший, отдохнувший, взбудораженный новыми планами. Смеясь, он весело подшучивал над опростившейся Машей, которая за это время успела переделать кучу ненужной мужицкой работы: облицевала отмостку и фасад дома гранитными плитами, укрепив деревянные перекрытия, вставила межкомнатные двери, покрасила стены в детской и на веранде, умудрилась даже сварганить лестницу на второй этаж. Настоящую, с изящными балясинами и толстыми деревянными ступеньками.

– Ты плотницкому-то делу где успела научиться? Или так, по вдохновению работаешь, от праздности бежишь? Смотри, совсем мужичкой деревенской станешь, разлюблю тогда! – он шутливо целовал мозолистые руки жены. – Машка, заканчивай эту хрень, надорвешься ведь! Брус деревянный на себе таскать, лобзиком доски отпиливать – тоже мне, забаву нашла! Зря ты это! Душой нужно заниматься, творчеством, а не суетиться почем зря. Физический труд отвлекает от мыслительной работы. Отупеть не боишься, да и откуда в тебе эти пролетарские замашки?

Маша, улыбаясь, пожимала плечами.

– Наверно, прибалтийские корни прорастают. Дед-то мой, Феопент, хуторянин, из причудских староверов. Генетика, наверное, проявляется, вот и тружусь. Хотя… я сама в шоке от собственного энтузиазма. Но посмотри, как здорово! Какой сказочный у нас дом получается! Здесь так чисто, просторно, тепло, солнечно!

Маша счастливо засмеялась и, схватив Игорька, весело закружилась с ним по комнате. Она была счастлива возвращению мужа, щенячьей радостью сына, который восторженно носился по дому, обернувшись огромной волчьей шкурой – чукотским подарком отца. Она вновь, привычно, впитала в себя чужой энтузиазм, чужие иллюзии, творческая взбудораженность Николая передалась и ей, окрылила ее. Опять казалось, что впереди сочная, яркая жизнь, и всеобъемлющая тирания родственников, их придирки, нравоучения – все это несущественно, мелко и даже забавно.

Очередная иллюзия испарилась уже к вечеру. И причина-то была пустяковая. Родители мужа в честь возвращения сына устроили семейное торжество, но в воспитательных целях решили невестку наказать: ее на торжественный ужин не позвали. Еще маячил фантом «козлиной» головы, и воспитательные меры были просто необходимы.

– Понимаешь, они на что-то сильно обижены, да и ладно! – Николай наигранно засмеялся. – Тебе проще, избавишься от занудных церковных разговоров. А мы тебе чего-нибудь вкусненькое принесем.

– Согласись, это странно, – Маша пожала плечами. – То захаживали по сто раз на дню, теперь дуются на что-то. Идите, конечно, я поужинаю одна.

– Ты у меня золото! Завтра помиритесь, и опять все будет по-прежнему. – Николай чмокнул жену в щеку и, взяв Игорька за руку, поспешил в родительский дом.

Но не завтра, ни на следующий день, ни через неделю, ни через месяц примирения не произошло. Хотя внешне все было спокойно. По-прежнему по вечерам Николай забегал к родителям на огонек, по-прежнему злословил за их спиной, по-прежнему хирел от вынужденного покоя, раздражался семейными склоками и с нетерпением ожидал новой командировки; отец Петр привычно заглядывал к Маше, чтобы, пропустив рюмку-другую, погрузиться в бессодержательную светскую беседу, матушка по-прежнему, с видом оскорбленной добродетели, цепляла невестку и внука нравоучительной чушью. Но за всем этим скрывался какой-то подвох, истоки которого были для Маши не ясны. Ей очевидно давали понять, что ее причастность священническому роду – недоразумение, ошибка природы, что своим присутствием она оскверняет пространство, наполненное благостью и молитвой.

По вечерам Маша слышала доносившиеся из соседнего дома звуки и ощущала себя каким-то инородным телом. С одной стороны, ей осточертели эти изношенные суждения, тупое религиозное кудахтанье, морализаторство, рабское сыновнее подхалимство, родительские подачки, эти бесконечные нельзя… не положено… грех…добродетель, с другой стороны, ее терзало одиночество, безнадежность настоящего, безнадежность будущего. Холодная постель, пустые вечера, изматывающая, бессмысленная, никому не нужная работа. Маша чувствовала, что сходит с ума, что ее душа совсем одичала, иссохла и внутри только грязь, словно все яркие краски ее жизни перемешали в один бесцветный, мертвый комок грязи. Казалось, что время остановилось, воля к жизни уже исчерпана, а впереди тупик. Для нее, для мужа, для сына, для всех. И не будет никаких потом, не будет ничего, кроме этого мрака: заброшенной деревни, нищеты, грязи, лицемерия и холода внутри.

ГЛАВА 11

ДОКТОР

Очередной пациент опаздывал. Александр сделал еще одну затяжку и открыл окно – кабинет наполнился свежим морозным воздухом. Рабочий день подходил к концу, привычно ломило руки, от усталости гудела голова.

Наконец в дверь постучали.

– Войдите!

На пороге появился худощавый священник, в элегантной черной рясе, с огромным, сверкающим, словно солдатская бляха, наперсным крестом. Вслед за батюшкой в кабинет торопливо вошли грузная женщина и сутулый моложавый мужчина с умным острым лицом. Женщина быстро, цепко, словно спецназовец, оглядела помещение, перекрестилась на штатную икону в углу кабинета и брезгливо повернулась боком к большому медицинскому плакату с изображением обнаженного мужчины, бесстыдно раскрашенного по неврологической схеме.

– Кого лечить будем, отец Петр? – с улыбкой обратился к священнику врач, – всех сразу, или по очереди?

– Ой, нет, нет, Александр Леонидович, – остренький нос матушки выскочил вперед, – Коленьку, сына, будем лечить. Я вам сейчас расскажу, подробно, обстоятельно, как и где у него болит спина.

Моложавый мужчина снисходительно усмехнулся и чуть отошел от своей словоохотливой представительницы. Женщина воодушевленно, хотя и несколько сбивчиво, начала рассказывать о болезни сына.

– Извините, матушка Нина, – устало прервал ее врач. – Ваш сын уже довольно большой мальчик. Сам расскажет, что и где у него болит.

– Да, но…

– Матушка! – гневно рыкнул священник. – Не суетись! Сами разберутся!

Отец Петр, кивнув врачу, торопливо вышел из кабинета. За ним, инстинктивно оглянувшись на бесстыдный плакат, поспешила и матушка. Врач закрыл на ключ дверь и начал работать с новым пациентом. Пальцы привычно скользили по позвоночнику лежащего на массажном столе человека, особым телесным чутьем распознавая особенности линии изгиба тела, оценивая смещения позвонков, гребешки отложения солей, болезненное мышечное напряжение.

Прошла неделя. За это время новый пациент, будучи собеседником интересным и умным, успел удивить Александра фееричностью своей жизни. Страстный фотограф, журналист, путешественник, побывавший и в военном Карабахе, и в раздираемой на части Югославии, исколесивший всю Россию, Николай умел ярко и интересно рассказать о своих путешествиях: о далекой сказочной Чукотке, о знаменитых фиордах бухты Провидения, о вымирающем Певеке и захламленном китовыми останками побережье Ледовитого океана. В яркой и насыщенной событиями жизни Николая настораживало лишь одно – что такой одаренный человек делает в глухой новгородской глубинке и почему он, продав свою московскую квартиру, переехал в захолустную заброшенную деревню, перевез туда свою красавицу-жену, сына… «Может, долги прижали, прячется от кредиторов? – размышлял заинтригованный доктор. – Он еще помнил лихие девяностые, в свое время знал нескольких московских беглецов: полубандитов, социальных изгоев и неудачников, скрывающихся от враждебного мира в своих деревенских домах. Хотя… кто их знает, детей священников? Возможно, здесь были какие-то свои, религиозные соображения: духовные практики на лоне природы, эдакое церковное просветительство дремучих деревенских мужиков и тому подобные интеллигентские выверты.

Александр был человеком трезвого, практичного ума и, несмотря на то, что в последние годы усердно воцерковлялся: соблюдал посты, исповедовался, не пропускал воскресных служб – религиозное исступление было ему чуждо. Отца Петра он знал давно, помнил его еще до рукоположения, когда тот вместе со своей женой переехал в небольшой провинциальный город откуда-то с Севера. Помнил стремительное преображение скромного интеллигентного инженера в сановитого священника, который за несколько лет приобрел славу строгого, ревностного в молитве батюшки. Его деревенский храм располагался недалеко от города, километрах в тридцати. Сюда, в крохотную деревню, приезжали любители деревенской экзотики: чинных трапез на берегу озера, благочестивых разговоров в своем, избранном кругу, и особой атмосферы сельской идиллии, наполненной не только духовным светом, но и ароматной картошкой с укропчиком, кислыми щами из русской печки, да оладушками, густо удобренными деревенской густой сметаной.

После смерти своего прежнего духовника Александр несколько раз пытался пристроиться под крыло отца Петра. Высокий, аскетически худой, с хорошим чувством юмора, этот деревенский священник вызывал уважение, притягивал к себе. Но… что-то не складывалось, что-то отталкивало Александра от популярного деревенского прихода. То ли явное женское самоуправство батюшкиной жены, беззастенчиво эксплуатирующей титул «матушка», то ли особая бабская фильтрация всех прихожан на «своих» и «чужих».

– Что-то вы пропали… И вчера вот на службе не были. Не дело это! Кто не посещает литургию – отлучается от церкви. Наши прихожане это знают, поэтому и будничные службы не пропускают, воскресеньями не ограничиваются! – гневно встречали Александра на входе в храм.

– Днем я людей лечу, а не сникерсами торгую, и больным трудно ждать, пока я в церкви душу спасаю, – отвечал изумленный доктор, невольно поражаясь сходству приходских деревенских церберов с партийными активистами советского времени.

Окончательную точку в попытках пристроиться в приходе отца Петра поставила жена Александра, напрочь отказавшаяся ходить в деревенскую церковь.