Текст книги "Пляски теней (СИ)"

Автор книги: Марина Клецко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Со своим будущим мужем она познакомилась во время учебы в Тартуском университете. Одаренный девятнадцатилетний студент сразу покорил ее своей значительностью. Робкая девушка из простой семьи могла часами заворожено слушать его рассуждения о сверхличной мистике Блаженного Августина, трансцендентной философии Канта, фантазмах Гофмана, русском экзистенциализме Николая Бердяева и теории выбора Мамардашвили. Глубокомысленные речи, наполненные туманным смыслом, ночные пивные посиделки с друзьями, такими же яркими и одаренными, и ощущение своей избранности, принадлежности к некому элитарному кругу – как это все отличалось от ее прежней жизни!

Замужество лишь укрепило уверенность Маши в том, что рядом с ней избранник судьбы. Коля, ее обожаемый супруг, казалось бы, парил над бытом. Любые проявления обыденности он считал не достойной его внимания пошлостью, банальностью, заземляющей свободный дух. Обшарпанные комнаты общежития, жизнерадостных тараканов в душевой и вечный студенческий голод сносил со стоическим достоинством. Что, безусловно, свидетельствовало о натуре незаурядной, если не сказать больше – титанической.

Шло время. Мария окончила университет и устроилась работать учителем в частную гимназию, подрастали дети, Маришка и Игорек, а их отец все так же, с неиссякаемой энергией строил планы своего блистательного будущего. Университет он так и не закончил и подрабатывал на каких-то полуинвалидных работах: то торговцем контрабандного коньяка, то фотографом в воинских частях, то астрологом в газете. Вскормленный на ниве студенческой свободы, он и помыслить не мог о профессиональной работе, с ее рутинным ритмом узаконенного рабства. Однако над всей этой неразберихой по-прежнему витал дух безусловного избранничества, и Мария по-прежнему верила в то, что ее мужу судьбой уготована яркая жизнь. А дальше начались шальные географические броски: Таллинн, Тарту, Питер, Москва, маленькие подмосковные города, названия которых она уже не могла вспомнить, Новгород, опять Москва и, наконец, крохотная, заброшенная в новгородских лесах деревня.

Сюда, подальше от цивилизации, в надежде на творческий взлет Николай первоначально приехал один, а затем из Москвы перевез и свою семью: Машу и семилетнего Игорька (их старшая дочь к тому времени успела закончить шестую по счету школу и, к своей неописуемой радости, поступила в столичный вуз).

Однако не только стремление к деревенской романтике двигало Николаем. Здесь, в небольшой каменной церкви, священником служил Колин отец. Жизнь под теплым родительским крылом предвещала достаток, сытость и покой.

ГЛАВА 4

… НО НАМ С НИМИ НЕ ЖИТЬ

Родителей своего мужа Маша знала почти четверть века, именно столько к моменту рокового переезда в деревню, поближе к родовому, очагу длилась ее супружеская жизнь.

В первый раз они встретились, когда ей едва исполнилось девятнадцать. Встреча с родителями жениха накануне свадьбы – дело обычное. Но для Маши визит к будущим родственникам был сопряжен с особым волнением. Дело в том, что своих родителей Николай не просто не любил, он их искренне ненавидел. Ненависть эту он демонстрировал со всей присущей ему горячностью. И хотя о своем детстве он вспоминать не любил, об отце и матери говорил немногословно, отделываясь коротким и жестким «уроды», каждый раз, когда разговор заходил о прошлом, Николай зверел, ощетинивался, его тонкие губы, подергиваясь, превращались в чуть заметную ниточку, на лице появлялась брезгливость, словно он прикасался к влажной, склизкой мокрице.

Родители Маши были люди простые и добродушные. Выросшая в любви, она и помыслить не могла, что отец и мать могут вызывать подобную неприязнь. Какие-то глупые, пустяковые детские обиды, упреки, подростковые ссоры – все это понятно, но ненависть… Это не укладывалось у нее в голове. Эмоции, которые демонстрировал ее возлюбленный, по своему накалу превосходили все то, с чем до сих пор она сталкивалась, и, безусловно, лишний раз свидетельствовали об исключительности ее избранника. Воображение девушки рисовало мрачные картины семейного насилия, всевозможных издевательств, побоев… Словом, встреча с будущими родственниками вызывала если не ужас, то определенный внутренний трепет.

– Познакомьтесь, это Мария, моя невеста.

Перед Машей стояла очаровательно улыбающаяся, чуть полноватая женщина, с густыми блестящими волосами, крепкими белыми зубами, в изящном шелковом наряде, и скромно одетый, худощавый, средних лет мужчина. Ничего демонического в их облике не было, и даже напротив – родители жениха производили впечатление людей весьма и весьма интеллигентных. Девушка не то чтобы была очарована своими новыми родственниками. Она недоумевала. Глядя на миловидную супружескую пару: робкого Петра Евгеньевича и его бойкую жизнерадостную жену, Нину Петровну, Мария не могла понять чувств жениха.

Вечером был ужин. В тесном семейном кругу, отделенная от мира плотно задернутыми шторами, за столом, покрытым бежевой льняной скатертью, Маша чувствовала себя спокойно и уверенно. Мерно тикали часы в гостиной, в изящном бронзовом подсвечнике оплывали горящие свечи, чуть слышно журчала музыка. Будущий свекор галантно ухаживал, подливая шампанское в хрустальные бокалы, Нина Петровна томно улыбалась, один лишь Николай нетерпеливо ерзал на стуле, явно тяготясь семейным торжеством. В вопросах, которыми засыпала его невесту Нина Петровна, он отчетливо различал подтексты, и, исподтишка поглядывая на Машу, напряженно улыбался, как бы говоря: «Ну, смотри… я же предупреждал!»

– Машенька, ты живешь в общежитии? (Или, милочка, сожительствуешь с моим сыном?) – Денег на жизнь вам хватает? (Состоятельна ли твоя семья, или так, нищеброды… от зарплаты до зарплаты?) – Чем занимаются твои родители? (Они люди нашего круга? Интеллигентные, достойные, в обществе вес имеющие? Или, может, просто неучи-простолюдины?)

Маша на вопросы отвечала обстоятельно, подробно, наивно не замечая ни выразительных ухмылок, ни многозначительных взглядов, коими ее одаривала будущая свекровь. И лишь когда мужчины на пару минут вышли из комнаты и Нина Петровна, подсев поближе к девушке, взяла ее руку и нежнейшим голосом спросила: «Голубушка, ты, я надеюсь, еще девственница?», Маша встрепенулась, неопределенно хмыкнула и настороженно посмотрела на Нину Петровну. Следов безумия, вроде, не видно. Хотя пухлые розовые щеки и светились восторженной сладостью, взгляд будущей свекрови был внимателен и цепок. Женщина подвинулась еще ближе, окутав Машу сладким ароматом дорогих духов.

– Нам нужна девочка чистая. Ты же понимаешь, Коленка, мальчик, у нас единственный, – горячий шепот обжег Машину щеку. – Мы воспитывали его в строгости, но с такой любовью! Все для него… родимого. Коленька рос у нас послушании, в таком послушании… Все мамочка, папочка… – женщина удовлетворенно вздохнула и продолжила, бесцеремонно оглядев Машу с головы до ног. – А волосики-то свои ты зачем высветлила? Крашеная, поди? Не пойдет это. Брови насурьмила чего? И глазки сотри, чистенькой-то оно лучше, лучше… ведь Коленька должен в чистоте жить … с чистотой. И худенькая ты больно, вот и юбочка на тебе висит, как душа в тебе еще держится? Рожать-то как будешь?

Слушая это, Маша внезапно ощутила какой-то первобытный ужас, смешанный с брезгливостью. У нее нехорошо засосало под ложечкой, словно кто-то прикоснулся к ней холодным металлическим лезвием и стал медленно, с наслаждением копошиться внутри.

– Мама, отойди от Маши. Немедленно! Слышишь! – прикрикнул вошедший в комнату Коля.

Нина Петровна сморщила губы, словно обиженный ребенок, на ее глазах появились слезы.

– Коленька, мальчик, зачем ты так? Мы просто разговариваем.

Она отодвинулась от Маши, сладко улыбнулась мужу, вошедшему в комнату вслед за Николаем.

– Ну как, Нинушенька, все хорошо? – он подошел к жене и ласково погладил ее по голове. – Обижают Нинушеньку злые люди, мы им…, – добродушно засмеялся Петр Евгеньевич.

Вечер по-прежнему плыл, убаюкивая и одурманивая. Еле слышно разливались звуки музыки, мерцал хрусталь бокалов, милые радушные хозяева, казалось, от всей души старались угодить гостям. Холодок внутри Маши постепенно таял и почти растворился в этом теплом семейном кругу.

***

– Ну как? – с некоторым напряжением спросил Николай

– Нормально, – ответила Маша.

Маша и Николай возвращались к себе в студенческое общежитие: оставаться в доме родителей было неловко.

– Нормально – это плохо?

– Почему же плохо? – Маша пожала плечами. – Обычные люди, со своими тревогами и страхами.

– И что, не замордовали?

– Да нет… все нормально. И, знаешь, мне понравился твой отец. В нем даже что-то рыцарское есть, средневековое… с культом Прекрасной Дамы… Деликатен, услужлив. А мама…Ты говорил, что она работает в детском саду? Это видно, – девушка улыбнулась, вспомнив беспардонное простодушие и наивность своей будущей родственницы. О своем разговоре с Ниной Петровной она говорить не стала. «Мамаша, конечно, та еще стерва, – подумала Маша, – но нам с ними не жить…».

– Маска все это. Лицемерие, – лицо Николая стало сухим и жестким. – Интеллигентные разговоры: Второй концерт Рахманинова, фрески Рублева, французский импрессионизм – как все это изысканно, умно! А что за этим? Духота и полное подавление! Здесь не просто жестокость, а какая-то артистическая, утонченная жестокость. Ты попробовала бы их против шерсти погладить – тут же озверели бы и, не задумываясь, сожрали бы тебя и косточки твои обглодали. С наслаждением… Причмокивая и причавкивая. И обязательно с белой накрахмаленной салфеткой в руках. Аристократично бы так сожрали, эффектно!

Знаешь, у меня не детство было, а бесконечный кошмар. Ни одного свободного движения, ни одного самостоятельного жеста. Абсолютный контроль. Как струна натянутая… Отличник, артековец… Нельзя, нельзя, нельзя… – ничего нельзя! Друзей нельзя, подружки – боже упаси! Истерики отца-психопата из-за каждой моей четверки, лоснящиеся школьные костюмы, которые я, как уродец, носил по два-три года: штаны по щиколотку, рукава по локоть, но ничего – школьнику излишества недопустимы! И нет никакой альтернативы, потому что главное – не разочаровать родителей, ведь они так о тебе заботятся. Ты у них единственный. Ты должен оправдать их надежды. Чистенький, скромный, воспитанный, интеллигентный мальчик. Безупречный! Идеал ходячий! Понимаешь, это как быть замурованным заживо. Вроде бы ты живешь, а дышать нечем. И стены вокруг. Железобетонные.

– Да, странно… Почти неправдоподобно. Как в дешевом сериале про детское насилие. Ладно, забудь, все в прошлом.

Должно было пройти несколько лет, прежде чем Маша поняла истоки этой сыновней ненависти. А пока она видела лишь прекрасную пару, где каждый нашел в другом то, что не имел в себе, и восхищался найденным. Скромность, деликатность, робость одного прекрасно дополняли активность, бесцеремонность и напористость другого. Полная семейная гармония. Сказочная и бесстыдная в своем лицемерии.

ГЛАВА 5

ДЕРЕВЕНСКАЯ ИДИЛЛИЯ

Жизнь в деревне била ключом – новые жители возводили особняк. По крайней мере, так считали деревенские, наблюдая, как груженые КАМАЗы шныряли туда-сюда, подвозя к поповскому дому груды стройматериалов. Грохот на поповой горке не умолкал ни на минуту. От зари да заката стахановцы чеченской бригады месили фундамент, стучали, пилили. В итоге, к началу осени вконец измученные Мария с Николаем, равно одуревшие как от строительной пыли, так и от ежеутренних «аллах акбар» чеченских строителей, въехали в новое жилье. В комнатах пахло краской и свежеструганной древесиной, солнечные зайчики резвились на изразцах камина. За пару месяцев Маша научилась выкладывать затейливую каменную мозаику и теперь любовалась сиянием разноцветных камней, обрамляющих зев камина – этой нелепой по деревенским понятиям роскоши, весело и бессмысленно пожирающей сухие березовые дрова. Игорек на свежем деревенском воздухе загорел, вытянулся и почти перестал горевать по утраченным московским друзьям.

После одури последних лет – суетливой, никчемной и бессмысленной жизни вечных скитальцев, Маша впервые за долгие годы ощутила постоянство. Незыблемость, предсказуемость, и, в конце концов, даже надвигающаяся рутина должны были усмирить ее мужа, этого вечного странника, утихомирить его порывы к чему-то новому, необъятному, неуклонно и безжалостно уничтожающему их семейный быт. Да что там быт. По капле, год за годом, улетучивалась ее вера в одаренность Николая. Таяла, исчезала не любовь. Редкие супружеские прикосновения вызывали у Маши брезгливость и чувство телесной гадливости, какая уж там любовь на двадцать пятом году супружества, смех да и только. Исчезало уважение, потому как надобно же, чтобы хоть что-то связывало этих двух, в общем-то, уже чужих друг другу людей.

***

– Машка, ты только придерживай нашего авантюриста, – отец Петр профессионально откупорил бутылку красного вина и наполнил бокалы. Он любил захаживать к Маше на огонек. Здесь, на крохотной деревенской кухне, в сумерках, они подолгу беседовали. О молодости, об одиночестве, о смерти, о том, как быстро летит время, не успеешь и глазом моргнуть, а дороги уже занесены снегом… баня дымит, старую печку давно нужно было бы переложить – да мало ли о чем можно говорить вот так, по-родственному, в равной мере наслаждаясь и незначительностью тем, и безмятежностью, и простым семейным теплом.

– Николай-то, не знаешь, придумал чего? По правде, нас с матушкой удивило ваше решение. Сюда, в деревню, в глухомань… Это с твоим-то европейским гражданством! Что вам здесь делать? Жили бы себе в Таллинне и горя не знали…

– Да разве его удержишь?

– Ты права. Неразумен он у нас. Все мечется. Мечется. Одна надежда на тебя. Как говорится, разумная жена – от Господа. Все в Господе, все в Его воле, – отец Петр, бросив взгляд на святого Георгия со змием, висящего напротив, в иконном углу, медленно и торжественно перекрестился. – Я Николая предупреждал: сбежит, говорю, Машка от тебя. От такой жизни взвоет, ищи тогда ветра в поле. Но хозяин – барин. Хотя… мы с матушкой рады, что вы здесь. По-семейному так. По-родственному. И ты, глядишь, дело себе найдешь. Издаваться нам надо, открытки там, церковные календарики, брошюрки о местных святых – все прибыль…

– Хорошо, батюшка, я попробую. Может, что и получится. Не киснуть же здесь, в глуши.

– Ну, прямо-то и глушь! Рядом город, можно и там что придумать. Но здесь, в деревне, ты мне нужнее. Издательское дело стоящее, прибыльное, а людей стоящих нет, – батюшка вздохнул, налил еще один бокал, пригубил и задумался. – Да… С людьми – самый искус и поджидает, – продолжил он после некоторого молчания. – Приблизишь кого, а тут скверна из него лезет, начинает человек грешить, и жизнь его кувырком, и тебя скверной своей заденет, не отмоешься. Ты даже не представляешь, сколько в людях грязи! И разврата… Никого близко подпускать нельзя. Никого. Даже людей своего круга. Это печально, но, как говорится, превратен путь человека развращенного…

– Да что ж вы, батюшка, о людях так сурово? И праведники грешат, и грешники. Грязь в каждом из нас, если покопаться. – Маша встала из-за стола и подошла к окну.

Во дворе уже хозяйничал октябрь, шел мелкий докучливый дождь, в батюшкиной избе топили печку. Сюда, в келейный дом священника, редко кого допускали. «Чужие люди отвлекают от молитвы, все суетятся, суетятся…И чего им на месте не сидится!», – часто жаловался отец Петр. Родственники, соседи, друзья-прихожане раздражали его своими постоянными сетованиями на жизнь, действовали на нервы их малолетние, вечно галдящие, хохочущие, шмыгающие туда-сюда дети. Не пускали на батюшкин двор и деревенских ребят. Игорек играл с соседским мальчиком Пашей за оградой, подальше от всевидящего ока сурового священника.

– Любить абстрактного человека легко, а чуть приблизишься, он тебя своим зловонием и отпугнет, – немного помолчав, проговорила Маша. – Это карамазовская идея.

– Ты о чем?

– Да о том, что на расстоянии мы все белые и пушистые. Об этом говорил Иван Карамазов у Достоевского. Что любить ближнего невозможно. Ну, по крайней мере, того, кто рядом. Чтобы полюбить человека, нужно, чтобы тот спрятался, а чуть покажет лицо свое – все, пропала любовь. Согласитесь, знакомая схема.

– Безусловно, в этом что-то есть.

– Да.

Батюшка чуть кашлянул, подавляя неудовольствие. Сдержанно произнес:

–Моя любовь – в служении. Во время службы действительно все по-другому. И зря ты, Мария, иронизируешь на этот счет. В ежедневном служении. Часто через не хочу. И через не могу. Прежде всего, в этом. Нужно просто делать свое дело, а там все приложится.

– Да, возможно… Но служение – это так красиво, возвышено, идеально. Люблю идею, но ненавижу вонище изо рта и запах кислых щей.

– Не передергивай, – отец Петр вздохнул, уже заранее зная, чем кончится эта некстати возникшая дискуссия. Маша доведет его до раздражения, и столь мирно начавшийся вечер будет окончательно испорчен. – Речь идет не о вони, а о грехе, – устало проговорил он. – Хотя… это тоже вонь. Только духовная. Приближать к себе кого попало, согласись, опасно. В дом священника могут быть вхожи далеко не все…

– Мне сложно об этом говорить, наверное, я тоже мизантроп. Но это странно, – Маша пожала плечами, – с амвона призывать к всеобщей любви, при этом разделять всех на своих и чужих.

– Люби грешников, но ненавидь дела их. Свобода во грехе ведет к смерти, – строго проговорил батюшка.

– Это все понятно. Но как же «возлюби ближнего как самого себя»?

– Ближний ближнему рознь. Еще раз повторяю: грех нужно ненавидеть. И распущенности потакать нельзя, ее нужно обуздывать. Исправлять любыми средствами. Много ты, Машка, еще не знаешь. Поживи с мое…

– Исправлять? Любыми средствами? Это, вероятно, проще всего. Остается только уверовать в свое право исправлять чужие пороки. Снисходительно так. Свысока. С вершины своего величия.

– Причем тут величие? Это мой долг.

– Вы серьезно? Нет, вы действительно так считаете?

– Конечно. А что тебя удивляет?

– Да здесь до Великого Инквизитора полшага. Полшага, и все – захлебнулся собственной святостью и собственной непогрешимостью.

– Веры в тебе, Маш, мало. Вот и задумываешься над тем, о чем думать не стоит. По маловерию мудришь о чем попало. Верить надо, а не размышлять. Просто верить.

– Вы правы. Что об этом говорить попусту?... Стемнело совсем. Пора спать. Вон и матушка во дворе ходит, сейчас нагрянет.

Отец Петр поспешно допив вино, встал и направился к выходу.

– Спокойной ночи, Машка.

– Спокойной ночи.

ГЛАВА 6

МАТУШКА

Прошло три месяца. За это время Маша привыкла к деревенскому быту: научилась топить печки, вскапывать огород, рубить-пилить дрова, победила строптивую газонокосилку – вокруг ее дома появились ровные стриженые газончики с затейливыми альпийскими горками. «Не девка, а огонь!» – говорили соседи Родионовы, наблюдая, как взмыленная Маша, по-мужицки засучив рукава, носится с тачкой по двору.

– Коса в одной руке, топор в другой, еще и бетономешалку ей притащили, видать, дорожки каменные хотят класть. – Родмила Николаевна сама охоча до работы, но Машин трудовой энтузиазм ее изумляет. – И чего надрывается девка-то, помощников целый дом!

– Да брось ты, какие помощники! Поп в церкви, попадья прихожан дрессирует, муж баклуши бьет – все при деле, – Владимир Петрович досадливо машет рукой. – Того и гляди надорвется девка, надолго ли ее хватит? Молодцы, нашли себе батрачку и в ус не дуют.

– Эти уж, точно, не надорвутся. Белые ручки чужие труды любят. Да что Маша, мы сами-то лучше? Я вчера в церкви три часа полы намывала да подсвечники выскребала под матушкины команды. Старая, битая, а как заколдованная мышь, глаза вытаращу и вперед. Хотя … команды, не команды. Может, и ерунда все это! Поди, уж лет двадцать как мы при храме. Попы да попадьи приходят и уходят, а мы остаемся. И храм наш, деревенский. Еще дед твой ходил сюда... А Машку все-таки жалко. Совсем изведут ее, вконец девку замордуют.

Так судачили соседи, а жизнь шла своим чередом. В перерывах между огородно-дворовыми работами Маша написала несколько книг. Даже не книг, а брошюрок, сладко-приторных лубочных историй о местных святых. Богобоязненные бабушки книжки эти покупали охотно, благодарили батюшку за труд и с радостью клали свои медяки в церковную кружку. Отец Петр по-прежнему служил в сельском храме. Служил ревностно и самозабвенно. Потихоньку его воскресные проповеди удлинялись, становились все витиеватее и совершеннее. Произнося проповедь, он испытывал особые, возвышенные чувства. Быть духовным советчиком, мудрым учителем, строгим наставником, обличителем порока – что может быть сладостнее? Деревенские батюшкины назидания слушали безропотно, потихоньку лузгали семечки, поглядывали на часы, скучали, потому как осилить часовую проповедь не каждому было под силу. Что ж, дремуч русский мужик, церковную мудрость не разумеет, но ничего. Отец Петр не унывал: время и камень точит, там, глядишь, с Божией помощью да с матушкиной поддержкой невежество и тупоумие людское одолеется.

Неутомимая матушка Нина руководила окрестными старушками усердно и толково: продавала им свечки, ладанки, бумажные иконки, машинные обереги-крестики, мешочки со святой земелькой, защитные пояски от сглаза, чудодейственную иорданскую водичку в крохотных бутылочках, да мало ли чего еще, припрятанного в волшебных церковных кладовках. Потихоньку собирая крохотные деревенские пожертвования в заветный кулечек, не чуралась она и сильных мира сего. Батюшка с его требами много ль заработает? Из свиного хрящика, как говориться, ермолки не сошьешь. На ремонт церкви деньги требовались немалые, да и косточки свои старые хоть пару раз в год погреть на теплом море надобно, как тут без помощи добрых людей обойтись? Ежедневно она обзванивала, приглашая на воскресную службу полезных для церкви купцов и купчих, жаждущих обменять излишки своих кошельков на гарантию непременного спасения. Потому как благотворящий бедному самому Господу дает взаймы, и Он непременно отблагодарит, оделит и благодатью, и добром – матушка Нина в Писании была не сильна, но с ловкостью умела ввернуть нужное словечко нужному человеку.

Церковная кружка наполнялась, распухали матушкины заветные кулечки, рос круг духовных чад, готовых и копеечкой одарить, и батюшке огород вспахать, и пол в доме вымыть, и обед приготовить. Потому как не матушкино это дело – полы мести да у плиты жарится. Ее дело – молитва и неустанное служение Господу и батюшке своему.

Одно беспокоило матушкино беспокойное сердце – сынок Николай, жена его да внучок Игорек в церковь Божию заходят редко, а уж о постах говорить не приходится. Скоромным и в среду, и в пятницу не брезгуют. Срам, да и только. А ведь батюшкины дети. Что люди-то скажут? Позор, да и только… Правда, Николушка стал послушен, смирен и уступчив, как, помнится, в детстве. А уж тогда-то горюшка сколько хлебнула, только бы рос сыночек крепким да здоровым. Ночей недосыпала, куска не доедала, все ему, родимому. Характер у Коленьки взрывной, гневливый, не подступишься. Бывало, как с батюшкой спорить начнет, хоть караул кричи! Разве можно с батюшкой спорить? Никакого повиновения родителям и почтения к сану! Грех это и вражье искушение. Но сейчас ничего, присмирел, видно. Отмолила матушка сыночка. Слезами да поклонами земными выпросила у Заступницы милости к любимому чаду. Ничего нет сильнее материнской молитвы! А вот Игорек совсем от рук отбился, бабушку чурается, все норовит прошмыгнуть мимо. Уж сколько средств перепробовала любящая бабушка, чтобы возбудить в сердце внука ревность к молитвенному деянию. И водою святою кропила, и прикладывала к нему святую стопочку Богородицы и поясок святого Никандра. Тщетно. Не помогла даже тайком зашитая в подушку бумажная иконка «О прибавлении ума». Никакие уговоры не действовали на его детское, но уже ожесточенное сердце.

– Игорек! Поди сюда, чего стоишь? Обними бабушку свою, поцелуй. Да не воздух целуй, не воздух, а щечку. А то ишь, манеру взял, я чужая тебе, что ли? Сколько сил тебе бабушка отдает, пусть видит, что ты ее тоже любишь. Вот так… – матушка Нина смотрит на внука сурово, неодобрительно. – Ты сегодня как угорелый носился по двору. Прыгал, кричал, это не дело! Батюшка молится, а во дворе Содом и Гоморра! Чего исподлобья-то смотришь. И нечего лицо воротить. Слушай, что бабушка говорит, ведь кто тебя добру научит, не мать же твоя пропащая.

Игорек молчит, вздыхает, морщится. Ему неприятно, когда бабушка холодными, мокрыми губами прикладывается к его щеке, но перечить бабушке нельзя. Чего доброго, затрещину даст или ущипнет, так легонько-легонько, но обидно до слез! Или начнет буравить своими глазками. Маленькими, острыми. Все нутро вывернет. Грех ищет. Нет уж, лучше молчать.

– Вчера допоздна смотрел телевизор, это вместилище бесов рогатых. Я все видела, в окошко долго-долго за тобой наблюдала. Ничего от бабушки не утаишь… Постыдился бы, душа твоя пока чиста и нетронута, а ты скверной ее наполняешь. Грех, грех. Куда мать-то твоя смотрит! О Страшном Суде забыли, вот и веселитесь… Страху Божьего нет.

– Вот и Машенька к нам идет, – матушка Нина поправила платок и сладко улыбнулась идущей навстречу невестке.

– Ну, беги, беги. Чего застыл! – она легонько ткнула внука в спину и поспешила к церковным воротам.

Вечером Игорек долго не мог уснуть. Ворочался, что-то шептал. Наконец натянул на голову одеяло, сжался и замер неподвижным комочком. Маша села на край кровати:

– Мой хороший, спать пора. Чего вертишься? Что-то случилось?

Мальчик выглянул одним глазом и улыбнулся. Жалобно и робко.

– Знаешь, мам, она состарится, все зубы у нее сгниют, все волосы выпадут, ноги окостенеют, будет она жить в избушке и превратится в Бабу Ягу.

– Кто, сынок?

– Наша бабка.

– Спи, родной. – Маша поправила одеяло, погладила Игорька по голове. «Прихватила, видать, мегера, ребенка. Когда только успела?», – раздраженно подумала она. Деревенская идиллия разваливалась, так и не успев толком начаться. «Ладно, мы приспосабливаемся к этой дури, так еще и мальчишку учим угождать и лицемерить», – Мария со вздохом поцеловала спящего Игорька и тихонько вышла из комнаты.

Подстроиться под новый образ жизни усердно старался и Николай. От него жизнь под теплым и сытым родительским крылом также требовала особой мзды. Бывший московский денди надел войлочные штиблеты, стал носить неопределенной формы застиранные свитера. Книги, растлевающие душу, как-то: томики Толстого, романы Булгакова, эзотерическую литературу и астрологические альбомы – спрятал подальше от родительских глаз.

Похудевший, осунувшийся, с потухшим взором, сорокалетний Коленька, вновь, как и в детстве, одаривал родителей беспрекословным послушанием. Был учтив, смиренен, его гордыня и ропот исчезли. Любовь к родителям, густо намазанная на многолетнюю ненависть, приобрела удобоваримую, приемлемую форму безукоризненной вежливости и почтительности. Батюшка с матушкой возрадовались: наконец-то их молитвы были услышаны. Разве это не чудо? Господь сжалился, усмирил сыновнее ожесточенное сердце.

По вечерам в соседнем доме горел свет, и материнское сердце ликовало. В своем воображении матушка Нина видела сына, стоящего на коленях перед иконой Спасителя. Осеняя себя крестным знамением, Коленька шепчет слова молитвы, на него ниспадает Покров Царицы Небесной и ангелы поют в поднебесье.

В доме напротив допоздна горит свет. Еле тлеет лампадка под иконой Спасителя. На старенькой деревянной кровати лежит Николай. Какое-то время он читает, затем поднимает голову и пристально смотрит в окно. Его тонкие губы подергиваются, на лице появляется брезгливость, словно он прикасается к чему-то влажному и склизкому. Ему душно. Николай открывает окно и полной грудью вдыхает ночную прохладу. «Уроды!» – сдавленно произносит он. Шепот медленно растворяется в прозрачном воздухе.

ГЛАВА 7

ДУХОВНЫЙ СКЛЕП

Потянулся ряд вялых, серых дней. Деревня к зиме опустела, Родионовы уехали в Петербург, лишь в нескольких избах поутру был виден дымок да с охотничьей базы доносился лай собак. По ночам завывали волки, в ту зиму они подошли к деревне совсем близко и рыскали в поисках еды прямо за околицей. Местные охотники пытались их выследить, развешивали красные флажки, да все напрасно.

Каждое утро Маша провожала Игорька на школьный автобус. Хоть и рядом дорога, из окна видна, да разве одного пустишь, к волкам-то? Проводив сына, она не спеша по заснеженной дорожке возвращалась домой, топила печки, грела воду, к обеду будила Николая. Он, привыкший к ночной работе, вставал поздно, вяло ел перед телевизором, затем уходил к друзьям-приятелям-охотникам и пропадал там до сумерек.

Домашняя рутина, навязчивая родительская опека, постоянные ссоры с женой его тяготили, но более всего его угнетал вынужденный покой. Имея характер живой, общительный, он скучал в уединении, хирел, тупел, и, когда наконец-то сработал его очередной, казалось бы, несбыточный проект (фоторепортаж о северных народах), он стремглав собрался и улетел на Чукотку, оставив жену и сына под присмотром родителей.

– Близко их не подпускай. Сгрызут, – предупредил он Машу накануне отъезда. – Ты в своем доме, они в своем. Главное – расстояние. Приблизишь кого, а он дрянь на тебя свою и выплеснет.

– Ага. И скверной своей заденет. Что-то подобное я уже слышала.

– Ты это о чем?

– Да так… – Маша досадливо махнула рукой. – Какое уж тут расстояние, когда носы друг об друга точим. – Поезжай!

– И вот еще что, – Николай несколько замялся, посмотрел в сторону, откашлялся. – Ты от помощи родительской-то не отказывайся, – проговорил он после некоторого молчания. – Мало ли у меня какие сложности денежные возникнут… Аналойный столик всех прокормит. С них не убудет. И мне спокойнее, по крайней мере, сыты с Игорьком будете и в тепле.

Коля обнял жену, сына и спешно направился к машине. Загудел мотор, Коля высунулся из окна, махнул рукой – не мерзнете, идите в дом, я скоро, скоро – машина медленно, с трудом развернувшись в липком влажном снегу, поехала вниз и скрылась за поворотом.

С этого мгновения для Маши начался ряд мутных дней. Постепенно, исподволь, еле заметно, но уверенно и неотвратимо к ней подбиралось отчаяние. Звонки от мужа были все реже и реже, его командировка явно затягивалась, но не одиночество пугало женщину. Подумаешь, одна. За это время она научилась и печку топить, и дрова колоть, и чинить вечно замерзающий водопровод, и откапывать застрявшую в зимней слякотной жиже машину. Эка невидаль! Не это пугало ее. Быт – он на то и быт, чтобы его преодолевать. В ближайшем городе Маша нашла подработку: преподавала русский язык современным митрофанушкам. Учительскими деньгами особо не разживешься, но на хлеб ей с сыном худо-бедно хватало.