Текст книги "Хозяин Колодцев (сборник)"

Автор книги: Марина и Сергей Дяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 74 страниц)

– Найди, пожалуйста, в багаже сверток с сыром. Я его положила наверху, но он, наверное, провалился на дно…

Разыскивать что-либо в багаже куда сподручнее было ей самой – не спрашивая себя, зачем посреди дороги Тиар понадобился сыр, Игар послушно встал коленями на скамью и, перевесившись через спинку, открыл багажный сундук.

Топот копыт приблизился; конечно же, предчувствия его не обманули.

Стражники окружили двуколку; старший вежливо поприветствовал Тиар, она ответила по своему обыкновению доброжелательно и спокойно, а Игар погрузился в сундук до половины, спрятав бледное лицо и от души надеясь, что острый зад в потертых штанах не выдаст его волнения.

– Я повитуха, – сообщила тем временем Тиар. – Меня вызвали к роженице, а парень показывает дорогу… Нашел?

Рука Игара нащупала в темных недрах влажную тряпицу с сыром.

– Не нашел, – отозвался он приглушенно. – Глубоко завалился, пес…

– У меня есть особая грамота, выданная магистратом города Ррок, о том, что я имею право свободно заниматься своим ремеслом во всех городах и селениях провинции… Господам предъявить?

– В этом нет необходимости.

В темноте багажного сундука Игар стиснул сверток с сыром, да так, что его пальцы продавились вовнутрь.

– В этом нет необходимости, госпожа… Счастливой дороги.

Заржала чья-то лошадь, радостно отозвалась Луна. Топот копыт отдалился; сжимая несчастный сыр, Игар выпрямился. От его бледности не осталось и следа – кровь прилила к голове, придавая лицу оттенок свеклы.

– Но-о, – сказала Тиар Луне. Лошадь тряхнула головой и тронулась с места.

Навстречу тянулись сжатые поля, обсиженные воронами; вдоль обочины стояли березы, ветвистые и низкорослые, и Игар мрачно подумал, что они похожи на тощих пестрых собак.

Тиар молчала. Игар осторожно развернул сверток, отломил кусочек сыра и нерешительно протянул ей – она будто не заметила; Игар вздохнул и сунул ломтик себе в рот.

– Меня разыскивают, – сообщил он, с трудом прожевывая сыр и не чувствуя его вкуса. – За мою голову обещают двести семьдесят золотых монет.

Тиар прищурилась, не отрывая взгляда от дороги; Игар набрал полную грудь воздуха и рассказал ей об Илазиной матушке, о самоубийстве сестры Ады, о побеге влюбленных, о ярости княгини и ее жажде мести; он говорил вдохновенно, и даже худая девушка, та, что жила на кладбище и зарабатывала умением чувствовать ложь, засвидетельствовала бы сейчас его полную искренность.

Тиар склонила голову к плечу и впервые за весь день посмотрела Игару прямо в глаза; он зажал в кулаке свой храмовый знак и поклялся Птицей. А заодно и признался в побеге из Гнезда; зрачки Тиар чуть расширились:

– Ну ты и… крученый. Зачем было врать-то?..

Он потупился. Столь знакомое слово в ее устах было ему неприятно.

* * *

Илазе мерещился запах дыма.

Этим летом обычной засухи не случилось, но зато за первый месяц наступившей осени не выпало ни единого дождя. Солнце пригревало, не желая слушаться ни календаря, ни здравого смысла – а последние несколько дней свирепствовал еще и ветер, да такой, что листва ложилась на землю, едва успев поблекнуть. Ветер затихал на закате и на рассвете просыпался вновь. Теплый ветер, горячий ветер, лес волнуется и стонет, трухлявые стволы не выдерживают и ложатся, подминая новые, еще не успевшие войти в силу…

Выдержка и настойчивость. Чтобы воспитать у Илазы эти качества, ее мать в свое время потратила немало усилий.

Получив удар, стисни зубы. Упав, поднимайся и иди дальше; позаботься о себе сама, потому что больше никто на свете…

Она всхлипнула. Мать знала, что делала. Мать…

Горка сухого мха достигала уже Илазиных коленей. Этот мох горит, как солома, но для этого его должно быть много… Горка тщательно отобранных сухих веток. Топливо на костер, материал для растопки, эти веточки быстро прогорают, если не подбросить огню пищи посерьезнее…

А там, впереди, поскрипывает на ветру сухостой. Несколько высохших, как мумии, елок со сгустками старой смолы на стволах. Голая, по непонятной причине умершая ольха, жиденький орешник, а надо всем этим – огромная сосна, живая и зеленая, и в темной кроне ее скрут сегодня сожрал куницу…

Когда-то Илаза слыхала, что огонь, дорвавшись до леса, не знает ни меры, ни пощады. Что стена его наступает со скоростью несущейся лошади, поглощая все живое и оставляя после себя голые обгоревшие стволы…

А нанесенное Илазе оскорбление знает ли меру? Знает ли пощаду? И не страшнее ли подобное унижение десятка самых страшных и неотвратимых смертей?..

Мох поймал предложенную ему искру, проглотил с жадностью и тут же занялся, позволяя ветру унести прочь белую струйку дыма.

Илаза тупо смотрела, как оживают, с треском проклевываются, алчно трепещут нарождающиеся языки. Столько сил ушло на то, чтобы собрать эти кучи топлива… А вот теперь они зацветают желтым, а она стоит и смотрит, без радости и без страха. Гори…

Ветер рванул что есть силы, подхватил огонь и неожиданно рассеял все ее сомнения. Выхватив ветку из уже пылающего костра, Илаза кинулась дальше, туда, где тяжким трудом собраны были груды сухого мха и смолистых еловых веток. Гори… Пусть этого леса не будет.

Мох вспыхивал, как пакля.

Пламя, разносимое ветром, как-то очень быстро добралось до первой из сухих елей; Илаза отшатнулась, таким жаром ударило вдруг ей в лицо. Простенькая мысль о том, что она сама сгорит, и очень быстро – эта мысль только сейчас обрела для нее какой-то смысл.

Она не испугалась. В этот момент ей казалось, что она вообще не способна испытывать ни боли, ни страха.

Пусть этого леса не будет. Она – лекарь, милосердный и беспощадный, каленым инструментом выжигающий с лица земли эту язву. Пусть обугливаются проклятые сети. Пусть поджарится отвратительный скрут; пусть те, кто потом придет на пепелище, вспомнят ее добром…

Или пусть не вспоминают! Гори!..

Она металась, разбрасывая горящие головни, распираемая жестокой радостью уничтожения, будто дева-пламяница, которая, как говорят, бесчинствует на пожарах. А потом превращается в уголек… Пусть…

Потом ей прямо в лицо ударил сгусток дыма – ее легкие заполнились удушающей клубящейся массой. Не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни закричать, ни утереть хлынувших едких слез, она увидела наверху все то же голубое небо со все тем же обязательным белым облачком, а на фоне его – горящая верхушка сосны, паутина, объятая пламенем, волны пламени, волны дыма, горит, проклятый, горит…

Только теперь решив спасаться, она повернулась и побежала прочь, как она думала, от гигантского костра, в который превратился по ее милости лес.

Не то ветер поменял направление. Не то сама Илаза, потерявшая представление о сторонах света, забрела в самое логово пожарища – но теперь огонь преградил ей дорогу. Она повернула – огонь преградил еще раз. И еще. Огонь был всюду, Илаза была в центре огненного кольца…

И, едва осознав это, она сразу же поняла, как жестоко ошибалась, возомнив себя нечувствительной к боли.

Она закричала. Новый сгусток дыма зажал ей рот, и, дергаясь от невыносимого жжения, она пожелала скорее умереть.

Голубое небо сделалось грязно-серым, подернутым дымной пеленой. Оттуда, из пелены, явились вдруг тусклые, белесые, как бы сами по себе живущие глаза, и в них, ледяных шариках, отражалось пламя.

Илаза успела подумать, что существо, встречающее ее в загробном мире, слишком ужасно, чтобы быть Птицей. Вероятно, это Каратель, живущий в преисподней, наказывающий за грехи…

По счастью, сознание скоро ее оставило.

– …и ты снова согласишься принять от меня помощь? Может быть, твоя ненависть помешает тебе, и ты гордо откажешься? Нет?..

Вселенский пожар завершился большой черной проплешиной в зеленой шкуре огромного леса. Пролетающим в небе птицам это видится, как продолговатая черная метка, короткая траурная ленточка, и там, в облаках, не слышен запах гари, которым смердит теперь и трава, и ручей…

Илазина героическая смерть обернулась красной растрескавшейся кожей на щеках, воспаленными глазами и обожженным локтем. Лучше бы она в самом деле умерла, потому что боль от ожога оказалась просто непереносимой.

– Ты не откажешься, Илаза? Нет? Может быть, ты слишком оскорблена тем, что именно я тебя спас?

Она молчала. Пусть он не догадается, что она плачет – слезы из-под опухших век и без того бегут, не переставая, ресницы слиплись сосульками, она боится открывать глаза, но в темноте терпеть еще тяжелее…

Прикосновение к ее плечу. Не сопротивляясь, она все же инстинктивно напряглась; боль от укола показалась ей едва ли не сладостной.

Она молчала, стараясь дышать как можно глубже и ровнее. Жжение и боль уходили не сразу, давая ей возможность насладиться каждой секундой своего освобождения.

Она разлепила ресницы. Темное тело, нависавшее над ней, привычно отпрянуло в тень; она всхлипнула и зажмурилась снова.

– Зачем мне груз еще и твоей ненависти? – раздумчиво сказали у нее над головой. – Зачем я собираю ненависть, будто сборщик податей? Разве мне мало той тяжести, которая уже есть?

Кажется, в голосе из ветвей скользнула неподдельная горечь. Впрочем, Илазе было все равно.

– Я все равно убью тебя, – выдохнула она сквозь растрескавшиеся губы.

– Хорошо, – отозвался он, чуть погодя. – Только сперва давай залечим твой ожог… Потому что кто тогда будет спасать тебя от боли?

– Я убью тебя…

– Звезда Хота низко. Я мог быть с тобой добрее, но мог быть и более жестоким… А теперь звезда слишком низко, Илаза, и не держи на меня зла, потому что скоро…

Его сдавленный голос делался все тише и тише, пока, наконец, и вовсе не сошел на нет.

Вечер пах дымом. В розовом вечернем небе тянулся, размеренно взмахивая крыльями, птичий ключ, похожий на наконечник копья.

* * *

На распутье оказалось, что Тиар знает дороги куда лучше Игара; она без запинки перечисляла селения, через которые лежит путь к большому лесу, и норовила повернуть направо, хотя Игар уверен был, что ехать нужно налево. Прохожий крестьянин разрешил их спор – конечно, в пользу Тиар; Луна, которую процесс выбора порядком утомил, бодро потрусила вперед. Игар всю дорогу угрюмо молчал – ему казалось, что его обозвали дураком.

В обед остановились в селении Речка; единственная его улица лентой тянулась вдоль берега узкой речушки, а на другом берегу, заливном, живописно пестрели боками черно-белые ухоженные коровы. Постоялый двор окнами выходил на воду – по темной глади ее печально плыли желтые листья.

Обедали за счет Тиар – Игар сгорал от стыда и клялся, что по прибытии на место возместит все убытки. Тиар слушала его вполуха; вся прислуга, в особенности женская ее половина, обращалась к ней тепло и почтительно. Нашлась даже какая-то старая знакомая, с гордостью предъявившая сопливого мальчишку лет пяти, которому Тиар в свое время помогла появиться на свет; Игару мальчишка показался исключительно противным, капризным и сонным – но Тиар неподдельно обрадовалась, обняла малыша и подарила ему пряник.

Потом кто-то из служанок долго о чем-то нашептывал Тиар на ухо; посерьезнев, она несколько раз кивнула. Призвала девчонку, мывшую во дворе посуду, дала ей мелкую монетку и велела сбегать на мельницу и спросить, не нужна ли повитуха.

Девчонка бегала долго и, вернувшись, едва могла отдышаться; Игар заключил, что эта самая мельница не так-то уж и близко. Облизнув пересохшие от беготни губы, девчонка бодро доложила:

– Велели передать, что повитухи не надобно. Во-первых, платить никто не станет, потому как эта приблуда нищая. Во-вторых, она еще, наверное, и паршивая – хозяин ее выпер в сарай, на сено, и не надо было, говорит, вообще пускать. А теперь, говорит, вот доброту проявил – расплачивайся, и на улицу не выкинешь, потому как она уже рожать взялась…

Тиар подняла голову:

– Рожать? Когда?

Девчонка пожала плечами:

– Не знаю… Стонет в сарае, а давно ли – я не спросила…

Тиар кивнула и поднялась:

– Спасибо… Игар, поедем.

– Куда? – спросил он беспомощно. – Мы же… Торопимся же…

Тиар так на него взглянула, что он прикусил язык.

Луна, еще только приступившая к своему обеду, возмутилась. Тиар хлопнула ее по крупу и что-то сердито сказала на ухо – понурившись, лошадь взялась за привычную работу. Игар лихорадочно пытался сообразить, чем грозит эта неожиданная проволочка – а Тиар уже разворачивала Луну хвостом к цели их путешествия.

Мельница стояла на отшибе – там, где кончалась единственная в селении улица. Чтобы добраться до нее, пришлось вернуться назад почти на полчаса пути; Игар изо всех сил старался скрыть раздражение. Если по дороге они станут выискивать всех возможных рожениц, то до цели доберутся лишь к весне…

Он хотел сказать об этом Тиар – но вовремя удержался. Хватило ума сообразить, что упреками дела не поправить, а вот напортить – можно…

Мельник удивился. Он ведь ясно сказал посланной девчонке, что повитухи не надо – платить-то кто будет?

Тиар выслушала его и кивнула:

– Я поняла. Где?..

– Она паршивая! – воскликнул удивленный мельник. – Точно паршивая, я и коросту на ней видел… На одну ночку пустил в сарай, пожалел беднягу – а она, глядь, рожать здесь собралась!

– Неслыханная наглость, – серьезно подтвердила Тиар. – Позвольте все же взглянуть на этот ваш сарай.

Мельник выпучил глаза:

– Да что вы, с ней, приблудной и паршивой, за бесплатно возиться будете?!

Тиар терпеливо вздохнула:

– Что ж… Я ведь не учу вас, как вам молоть муку, а вы не учите меня, как… Ну, в общем, ничему вы меня не научите. Где?

Жена мельника, четверо работников и служанка с интересом глазели на странную повитуху. Игар не знал, куда себя девать; ему хотелось догнать Тиар, рвануть за плечо и дать пощечину: время идет! Каждая секунда нелепого разговора, каждая минута, проведенная с приблудной роженицей, могут стоить потом Илазиной жизни…

Тиар уже шла к сараю, ведомая служанкой и парой собак. Сарай оказался добротным строением на отшибе, и внутри его было, на Игарово счастье, тихо. Он слишком хорошо помнил, как орала Тири, и не желал слышать этого еще раз.

– А ты кто? – спросил его один из работников, плечистый парень с красивыми глуповатыми глазами. – При ей?

– При ей, – отозвался Игар обреченно.

Тиар вышла из сарая. На лице ее лежала уже знакомая Игару сосредоточенность – перед этим доброжелательным и ледяным взглядом отступила не так давно скандальная старуха.

– Кто помогать возьмется? – спросила она негромко. – Кто-то из женщин, кто поможет?

Служанка потупилась. Мельникова жена нахмурила брови:

– Вы, госпожа, парши не боитесь, а я боюсь. И дети мои боятся…

Тиар быстро обернулась к ней:

– Сами ведь рожали? Как же?..

– Я рожала при муже, – отозвалась мельничиха сухо. – Не в парше и не в чужом сарае.

– Нет у нее парши, – Тиар обернулась к служанке. – Пойдешь?

– Не велю, – мрачно заявил хозяин. – Вот оно, добро-то… На одну ночь пустил только… Ни на кого из моих не рассчитывайте, госпожа где один запаршивеет, там и все в коросте. Не надо нам…

Тиар молчала, глядя ему в глаза. Мельник крякнул, отвернулся и ушел в дом, бросив с порога:

– Тоже еще… Вон, подмастерье у вас – его и берите…

– Игар, – Тиар уже вынимала из багажного сундука свой узелок с инструментами. – Беги в село, позови кого-нибудь… женщин. Объясни, что к чему… Нет, не бери Луну – она тебя не послушается! Бегом…

Путь обратно в селение исторг из него все известные ему ругательства; исчерпав их запас, он взялся придумывать новые. Первая же встреченная им женщина – молодка у калитки – испуганно отшатнулась от незнакомого парня, видимо, пьяного, который трусцой бежал по улице и ругался в голос.

– Эй, ты чего? – завопила она, поймав на себе его оценивающий взгляд. – Вот сейчас собаку спущу!

– В дерьме я видел вашу собаку, – сказал Игар устало. – Там на мельнице рожает какая-то паршивая приблуда, так госпожа повитуха, которая без денег роды-то принимает, вас в помощь зовет.

Молодка выпучила глаза:

– Меня?!

– Вас, – буркнул Игар, чувствуя, как поднимаются в душе и злоба, и раздражение, и отчаяние. – Женщину какую-нибудь…

Молодка хлопнула калиткой так, что зашатался забор:

– Не знаю ничего! Ничего не знаю, ни повитух, ни приблуд никаких, а ты, ежели будешь озорничать…

Игар повернулся и пошел прочь. Две девушки, встреченные им у соседних ворот, испуганно завертели головами:

– Мы – не… Боязно…

Игар ругнулся в последний раз и потрусил обратно.

Солнце, красное как помидор, садилось за реку; пастухи собирали коров, с того берега слышался басовитый перезвон колокольчиков да протяжное глубокое «му-у-у»…

– Там она, – мельник неприязненно махнул рукой в сторону сарая.

В сарае стонали. Игару сразу вспомнились роды Тири, костер с ароматными травами, плачущий Глаб, освещенные окна во всем доме… Он зябко повел плечами, прогоняя нехороший, струящийся по спине холодок.

– Тиар, – сказал он, не заглядывая даже вовнутрь. – Не идет никто. Парши боятся. Все.

Некоторое время было тихо; потом Игар услыхал шорох соломы и негромкий голос Тиар:

– Кричи, не стесняйся никого. Им какое дело? Кричи, не держи себя… Давай…

Вопль, донесшийся затем из сарая, заставил Игара покрыться потом и отскочить.

Тиар вышла, вытирая руки какой-то тряпкой – Игар в ужасе заметил, что тряпка становится красной, даже рыжей какой-то.

– Ты хорошо просил? – спросила она озабоченно. – Не идут?

Игар отвернулся. Помотал головой:

– Не идут.

Тиар покивала; на лице ее не было ни тени возмущения:

– Ладно… Помоги мне, пожалуйста, сам.

Несколько долгих секунд он верил, что ослышался. Однако Тиар смотрела на него неотрывно – все так же пристально и доброжелательно; содрогнувшись, он отступил на шаг:

– Я?

– Это несложно, – она не отводила глаз, карих с зелеными звездочками. – Я скажу, что делать. Надо пособить, Игар. Такое дело.

Он сглотнул. В ужасе замотал головой:

– Нет. Я не могу. Я… боюсь.

Губы ее чуть дрогнули:

– И я боюсь, Игар. И она боится… И ребенок, который из нее сейчас выбирается, боится тоже. Так что же делать?..

…К речке спустились в предрассветном мраке. Небо обложило тучами, и не разглядеть было не то что звезды Хота – луны.

Игар долго и отчаянно умывался. Бросаясь в лицо, ледяная вода на какое-то мгновение возвращала его к жизни; потом стекающие в реку капельки становились теплыми, как его кожа, и всякий раз он длинно, прерывисто вздыхал.

– Молодец, – сказала невидимая в темноте Тиар. Он дернулся:

– Я?!

Вечер и половина ночи прошли для него в полубреду. Он, прежде слабеющий от одного только крика роженицы, помогал принимать младенца; в памяти осталось немногое, но и этого хватит…

Тиар распоряжалась отрывисто и внятно. Он менял какие-то окровавленные тряпки, держал какие-то инструменты, куда-то лил какую-то воду; несколько раз ему с трудом удавалось удержаться от обморока. Он прекрасно помнил это чувство, когда перед глазами сгущается муторная темнота и подгибаются колени; как ему удалось не грохнуться – останется тайной.

Лица роженицы он не помнил; какое-то заурядное, достаточно грязное лицо с красными от лопнувших жилок глазами. Он не понимал, как Тиар удается говорить с ней так неподдельно ласково и чуть не по-матерински твердо: сам Игар не мог относиться к роженице иначе, как с брезгливой жалостью. Он боялся и маялся, стискивал зубы и боролся с обмороком, и делал то, что велит Тиар, и отворачивался при этом, старался не смотреть, закрывать глаза…

– Полюби его, – уговаривала роженицу Тиар. – Он же чувствует, как ты его не хочешь… Такая злоба… За что?! Чем он виноват? Это же… Полюби, это твое, это все, что у тебя есть в мире… Твой дом, твое достояние… Полюби!

Роженица мычала, и по щекам ее текли слезы.

А потом Игар впервые в жизни увидел настоящего новорожденного младенца – не в нарядных пеленках, как их показывают на смотринах. Он на секунду замер с открытым ртом – существо в руках Тиар вопило. Пурпурное, похожее на неопрятного зверька – и в то же время несомненно человеческое, с тонкими волосами на макушке, с ресницами на прикрытых веках, с крохотными, беспорядочно сжимающимися ладонями…

– Девочка, – сказала Тиар счастливо. – Посмотри, Нита, какая девочка…

И, не смущаясь страшной синей пуповиной, уродовавшей новорожденное существо, она показала его матери. Поднесла поближе, что-то вполголоса приговаривая – и Игар замер, увидев, как серое заурядное лицо бродяжки преображается вдруг, становясь почти…

Он не знал слов. Он вышел, шатаясь; в темноте двора, не смотря на запрет хозяина, изнывали от любопытства двое работников и служанка:

– Ну?!

Он отодвинул их плечом и пошел прочь, к реке…

– Плохо тебе было? – негромко спросила Тиар, и в ее голосе он уловил непривычную теплоту.

– Я, наверное, не гожусь в подмастерья, – отозвался он глухо.

Тиар засмеялась:

– Некоторые мужья по десять ребятишек у собственной жены принимают – и ничего…

Он снова плеснул себе в лицо ледяной водой и ничего не ответил.

– Я думала, что мне и тебя придется откачивать, – сказала она с усмешкой. – К счастью, Нита довольно быстро и легко разродилась.

– Легко?!

Некоторое время оба молчали.

– Тиар, – наконец сказал он шепотом. – Я чего-то не понимаю. Почему в мире все происходит так… как будто люди растут на грушах?! Почему их по-прежнему так много, если… родить одного – хуже камеры пыток? Как человек… то есть женщина… может обрекать себя на это, еще и радоваться?!

В темноте он увидел ее глаза. В них отражался отблеск далекого огня – но ему показалось, что это загорелись наконец зеленые звездочки.

– Ты мальчишка, – сказала она непривычно мягко. – Но ты кое в чем прав… Кто не знает, как жизнь приходит – тот ничего не знает о жизни, Игар. Если бы они… все… – она прерывисто вздохнула. – Мужчины, гордые своим красивым блестящим оружием… если бы все они знали эту цену не понаслышке… – она коротко усмехнулась. – Но это глупость. Ничего не изменилось бы, Игар. Ничего, – он увидел, как звездочки в ее глазах дрогнули.

Ему вспомнилось селение Холмищи, в просторечии именуемое Кровищами. Жирная трава на поле давней битвы; девочка с деревянным украшением на шее, стоящая в проеме низкой двери…

Ему страшно захотелось помянуть Холмищи и сказать Тиар, что ее сестра помнит ее и беспокоится. Ему так сильно и всерьез захотелось признаться в этом, что он испугался и больно прикусил язык.

– Но насчет камеры пыток – ты не прав, – она вздохнула. – Ничего страшного в этом нет. Все плохое забывается так быстро… Иначе, ты прав, мир бы вымер. Если бы женщины думали только о своих страданиях…

– А ты рожала? – спросил он прежде, чем успел подумать.

Наступила тишина; он обнаружил вдруг, что видит ее силуэт. Занимался рассвет, видны стали очертания мельницы и дома, и сарая, стоящего поодаль, и стены камыша…

– А я не рожала, – сказала она мягко. – И не смущайся, ты не спросил ничего ужасного. У каждого человека своя судьба…

– Я действительно помог тебе сегодня? – спросил он после паузы. – Действительно… от меня был толк?

Теперь он мог видеть, как она улыбается:

– Даже удивительно, как тебе это удалось… Такому бледному, на грани обморока… Но если бы ты принимал роды дважды в неделю, как я, ты очень скоро привык бы…

– Дважды в неделю?!

– Иначе мир опустеет, Игар.

Воды не было видно – такой плотный стоял над рекой туман. Зато берега просматривались ясно, и во всей красе явилась мельница; из маленького окошка показалось заспанное, помятое лицо служанки.

– Жалко, что мельница не ветряная, – сказала вдруг Тиар. – Я с детства обожаю ветряные мельницы… А здесь что – вода в лотках… – она вздохнула. – Я думаю, она научится любить этого ребенка. Хоть и собиралась придушить его сразу после рождения.

– Да ее саму надо придушить! – возмутился он искренне.

Тиар опустила ресницы:

– Не стоит. Не надо так говорить. Ее ведь тоже кто-то когда-то в муках рожал…

У дверей сарая гурьбой стояли мельник с женой, работники, служанка, две собаки и пара ребятишек. Все без исключения, вытянув шеи, с любопытством заглядывали вовнутрь.

Спать не пришлось. Игар боялся, что Тиар после тяжелой работы потребует отдыха – но она сама заговорила о том, чтобы трогаться немедля. Отдохнувшая Луна резво помахивала хвостом; когда взошло солнце и далеко позади осталась деревня, Тиар придержала лошадь:

– Ну вот что, Игар… Солнышко, тепло… и очень хочется помыться. Времени займет немного, а… очень хочется. Подожди меня здесь, ладно?

– Вода же все равно холодная, – сказал он, растеряно глядя на реку. Тиар засмеялась:

– Я привычная… Быстро. Раз-два… Подожди.

Осторожно ступая, разводя в стороны камыши, Тиар углубилась в их трескучие заросли. Луна нашла себе кустик сочной, почти весенней травы и неспешно, с удовольствием его пощипывала; Игар сидел в двуколке, и назойливая мысль, мучившая его с момента знакомства с Тиар, понемногу превращалась в манию.

Он сцепил пальцы. Больно сжал; поглядел на стену камыша, на пустынный противоположный берег. Исподлобья глянул на Луну – не заподозрила ли чего; потом, стиснув зубы, поспешил к камышам, где еще виднелась протоптанная Тиар неверная тропка.

Проклятые высохшие стебли все норовили громко затрещать – по счастью, здесь же гулял ветер, раскачивал головки, наполовину коричневые, наполовину ватно-белые, шелестел широкими листьями; Игар пробирался как вор, осторожно ставя ноги в топкое месиво. Когда под башмаками внятно захлюпала вода, на его пути случилось небрежно брошенное на стебли платье.

Он затаился. Впереди между камышами синела вода; женское тело казалось ослепительно белым в солнечных лучах. Ему захотелось зажмуриться.

Тиар стояла в воде почти по пояс; прозрачные капельки скатывались у нее по спине, и родимое пятно, крохотное и аккуратное, казалось печаткой посреди белого листа. Маленький темный ромб…

Он укусил себя за руку. На коже остался красный полукруг от стиснутых зубов. Наконец-то. Наконец…

Тиар с коротким вздохом погрузилась в воду. Что-то счастливо выкрикнула, выпрыгнула, разбрасывая брызги; высокая прическа на ее голове покачнулась, готовая развалиться, и Тиар вскинула руки, спеша укротить распадающиеся волосы.

Игар смотрел. Теперь ему казалось, что этот маленький темный ромб он видел и раньше. И не один раз – некий привычный, сам собой разумеющийся значок… Как быстро он освоился со своей удачей.

По плечам Тиар скатывались прозрачные струйки – не замечая холода, она прикрыла глаза ладонью. Игар невольно посмотрел на противоположный берег, куда неотрывно глядела она; две еще зеленых, с редкой прожелтью ивы полоскали свои ветви, как белье. Их тени, опрокинутые корнями вверх, тускло отражались в матовом зеркале бегущей воды. Тиар почему-то улыбалась. Не то ивам, не то своим мыслям, которых Игару никогда не постичь.

Потом она повернулась. Теперь она стояла к нему лицом, и он понял, что Илаза красивее.

Непонятно, с чего ему взбрело в голову сравнивать – однако он сразу определил, что у Илазы грудь выше и круглее, а бедра стройнее. Благородному человеку следовало повернуться и тихонько уйти – но Игар смотрел, не в силах оторвать глаз.

В движениях Тиар была сейчас особенная ленивая грация, которой он прежде не замечал. Казалось, она держит на голове невидимый кувшин – таким плавным и в то же время свободным был каждый ее шаг, так высоко несла она гордую голову с венцом отливающих медью волос. Солнце играло на мокрой белой коже, атласной и упругой, как у девочки; Игар осознал вдруг, что Илаза, оказавшись с ней рядом, безнадежно померкла бы – в ней не нашлось бы и доли этой зрелой силы и уверенной красоты. И это при том, что локти у Тиар слишком острые, а колени, наоборот, слишком полные и круглые, будто две маленькие луны… Или это, наоборот, красиво?..

Он спохватился. В какую-то секунду ему показалось, что Тиар заметила его, заметила сквозь качающиеся стебли камыша; обратно он не шел – бежал, хлюпая грязью, и потом лихорадочно оттирал башмаки пучками седой осенней травы. Лошадь, в поисках зеленых стеблей позволившая себе увезти двуколку прочь от дороги, равнодушно прядала ушами.

Внезапно обессилев, он уселся рядом, прямо на землю. Тиар выйдет сейчас из камыша – и он будет лгать ей, что просто искал на берегу гнезда куропатки. Он будет тащить ее вперед и лгать, лгать на каждом шагу…

Тиар появилась веселая и оживленная, без тени подозрительности. Прикрикнула на кобылу, велела Игару забираться в двуколку; он сидел, не двигаясь с места и не поднимая головы.

Ее тень упала к нему на колени; он видел, как подол ее платья касается травы. Чуть смятый, чуть влажный подол с приставшим стебельком.

– Ну?

Он вздохнул. Что, если она все-таки ничего не заметила?! Что же, и его раскаяние – ложь?

– Прости, – сказал он, глядя вниз. – Я не хотел, чтобы это получилось… так глупо и пошло.

Тиар переступила с ноги на ногу – край платья колыхнулся.

– А как ты хотел, чтобы это получилось?

Он поднял лицо. Солнце висело прямо над ее головой – он удивился, потому что волосы ее, подсвеченные сзади, казались рыжими. Он видел только медный ореол – но упрямо смотрел в глаза, скрытые от него солнцем:

– Прости… Ты видишь – я даже не пытаюсь врать…

– Поедем, – сказала она мягко. – Ты, мне помнится, торопился.

* * *

За всю ее жизнь это было самое долгое и самое мучительное ожидание.

Она прислушивалась к любому шороху – ей мерещился далекий стук копыт. Она несколько раз за день выбегала на дорогу; Большая Фа косилась, но молчала. Девочка ждала, сидя над книжкой и хлопоча по хозяйству; за зиму в доме родилось трое детей, но даже помогая Большой Фа принимать роды, она ни на секунду не расставалась со своим ожиданием. Ожидание сидело внутри, плотное и осязаемое, как стержень.

Миновала зима, наступила весна; Аальмар вернулся, когда деревья стояли в цвету, и многие сочли это хорошей приметой.

Как долго длилось ожидание – а встреча вышла какая-то скомканная; девочке казалось, что она должна найти какие-то особенные слова – но слов не было, и потому она сама себе казалась неловкой и глупой. Аальмар, бледный и смертельно усталый, едва мог выдавить улыбку; спокойствие и практичность Большой Фа пришлись теперь весьма кстати. Быстро и уверенно приготовлены были баня, перина, отвары для восстановления сил и согревающие кровь снадобья; Большая Фа наблюдала за всем сама, и девочка странным образом чувствовала свою ненужность.

После бани Аальмар лег в постель. Большая Фа сидела у его кровати целый час, и даже самой пронырливой служанке не удалось подслушать, о чем они говорили. Выйдя из спальни хозяина, Фа с серьезным лицом увела девочку к себе.

Стоя посреди маленькой душной комнатки, девочка осознала вдруг, что нечто подобное уже было с ней. Первые дни в чужом доме; бесстрастное лицо чужой старухи: «Сколько весен ты помнишь?» – «Шесть… Или семь…» – «Зачем ты лжешь? На вид тебе не меньше десяти…»