Текст книги "Хозяин Колодцев (сборник)"

Автор книги: Марина и Сергей Дяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 74 страниц)

– Твое имя?..

– Игар…

Глаза колдуна сверкнули:

– За твою голову дают двести шестьдесят золотых монет!

Игар скорчился. Вжался в стену, втянул голову в плечи:

– Двести…

– Двести шестьдесят.

Игар застонал сквозь зубы; несколько секунд колдун разглядывал его, потом маска бесстрастия дрогнула, и края темного рта удовлетворенно поползли к ушам. Игар понял, что собеседник смеется.

– Вам так нужны эти деньги?!

Колдун не ответил. Лестница заскрипела под его тяжелыми шагами; поднявшись до половины, обладатель плетеной куртки повесил свой фонарь на ржавый крюк в потолке:

– Свет тебе оставлю… Поболтай с этими ублюдками. Они тебе объяснят – про магов, про скрутов, про деньги и в особенности про беззащитных женщин… Счастливо оставаться.

Счет времени он потерял сразу же и решил ориентироваться по свечке за стеклом фонаря – однако воск таял до странности медленно. Игар решил в конце концов, что это и не воск вовсе, а некое доступное лишь колдунам вещество; так или иначе, но снаружи могла пройти ночь, или сутки, или два часа, а здесь, в любовно выбеленном погребе, царила вечная полночь.

Он сидел в дальнем от рисунков углу и безостановочно бормотал молитву Птице. Он изгонял из памяти все слышанные в детстве истории про колдунов и подвалы, про способ казни, когда от запираемого на ночь в специальном месте узника наутро остается восковая фигурка, или деревянная статуэтка, или набитая тряпками кукла; он пытался не думать об этом, но слышанные некогда россказни лезли из всех щелей, как крысы. Фонарь ровным желтым светом освещал темные фигуры на белой стене Игар ждал, когда они сойдут к нему и превратят в подобного себе, в изображение на известке, в тень…

А они, нарисованные, действительно были ублюдками. Особенно тот, что оказался крайним справа – Игар старался не смотреть на него, но взгляд возвращался, как муха на мед. Одутловатое лицо с жирными похотливыми глазками, нечистая борода, толстомясые руки, расстегивающие пояс; Игару казалось, что эти руки трясутся от грязного вожделения. Он содрогался от отвращения и отворачивался – но рядом на стене изображен был круглый старикашка со сладкой улыбкой, слипшимися волосами, потным носом и слюной на нижней губе, и Игар еле сдерживал приступ тошноты. А дальше глядел со стены симпатичный мужчина с широким добрым лицом такому кто угодно доверит жену или сестру, ведь при жизни тот масляный огонек, что обезображивает сейчас нарисованные глаза, наверняка не был заметен так явно… Звериная похоть под маской добропорядочного отца семейства, никаких тебе слюнявых губ, все шито-крыто…

Женщина-ребенок в сером балахоне до пят, полевая царевна… и эти хари? И он, Игар, в их числе, наказанный за то же самое?!

По здравом рассуждении, он куда хуже. Эти – просто скоты, ведомые похотью и лишенные человеческого… Он, Игар, ведом любовью и благородством. Любовь и благородство повелевают ему – что? Повелевают взять безответного, беззащитного взрослого ребенка и тащить на муку к чудовищу, не знающему жалости…

Он застонал сквозь зубы. Во что бы то ни стало нужно было посмотреть на ее спину; тогда бы он знал точно.

Закрыв глаза, он попытался призвать то чувство справедливого гнева, что охватило его после давнего разговора с Отцом-Дознавателем. Когда он узнал, что Тиар – женщина, совершившая предательство столь чудовищное, что порождением его стал скрут. Когда он сумел убедить себя, что именно Тиар виновата перед ним, перед несчастной Илазой… да и перед скрутом тоже. И вот, если окажется, что Тиар – это Полевка… И как, скажите, заставить себя поверить в ее вину?!

А потом пришла спокойная, умиротворенная мысль: а почему нет. Возможно, это подарок Птицы, лучший из вариантов: безмятежная Полевка даже не поймет, что с ней происходит. Она лишена страха смерти; она умрет, не сознавая чудовищности происходящего – а ведь всякий из нас когда-нибудь умрет, но лишь Полевке все равно, когда именно и как это произойдет…

Он поразился, как такая мерзкая мысль могла прийти к нему в голову – и, несмотря на раскаяние, никак не мог от нее отрешиться. Мысль ворочалась на дне сознания, напоминая о себе, подначивая, подталкивая: все равно все умрут… Это было бы добрее, чем тянуть в лапы скруту насквозь порочную шлюху, которая, однако, весь этот ужас осознает…

Тогда, спасаясь, он стал думать об Илазе. О всем чистом и светлом, что было в его жизни, о ночи, проведенной на Алтаре… И тогда ему стало еще страшнее, потому что оказалось, что он не помнит Илазиного лица.

Он до крови кусал губы; он вдыхал затхлый воздух погреба, пытаясь мысленно насытить его запахом теплой хвои, леса, воды, ее духов, ее тонкого пота… Но пахло мышиным пометом, и не заходящее солнце стояло перед глазами – белая стена с нарисованными рожами, и едва стоило восстановить в памяти Илазины глаза, как сверху налезали, наслаивались мутные плошки слюнявого старика, и Игар впадал в отчаяние, сознавая, что не может больше вспомнить Илазу…

Потом он ненадолго задремал; проснувшись, не сразу овладел затекшим телом, и первой ужасной мыслью было, что кара свершилась и теперь он всего лишь рисунок на стене погреба. Второй мыслью была мысль об Илазе; он вспомнил наконец ее лицо – и поразился, потому что это было лицо чужого незнакомого человека. Он забывает ее? Колдовство?!

Ныло, жгло, болело раненое плечо. Похотливые хари со стен глядели на него с издевательским сочувствием.

* * *

Одинокая мачта вонзалась в небо, будто шпиль. Убранный парус вовсе не был красив – так, просто перетянутая веревками огромная простыня. Другое дело, когда он полон ветра, когда он распущен, как крыло белоснежной чайки…

Речная чайка пронеслась над самой ее головой. Маленькая, похожая на стрижа; Аальмар рассказывал, что на море чайки огромные, больше ворон, с длинными косыми крыльями…

Река здесь широка, как море. От берега и до берега лежит огромное пляшущее пространство, кое-где белеют паруса, и синим парусом выгибается небо. Лодка подпрыгивает на волнах – но ей, девочке, не страшно. Бывалые рыбаки, те, что провожали их на берегу, поглядывали с недоверием: не боится? Большая вода и свежий ветер, и довольно-таки резвая волна…

Она никого не станет посвящать в тайну своего бесстрашия. Тайна – вот она, напротив, на корме. Их двое посреди огромной речки, только двое, чайки не в счет… Только бы не зазнаться раньше времени. Потому что если такой человек, как Аальмар… Может быть, она заколдованная принцесса?!

Она расхохоталась, и он улыбнулся в ответ. Солнечная дорожка на воде дробилась и завораживала; ни солнце, ни река, ни выгнутое парусом небо не знают, что их повелитель сидит сейчас в утлой лодчонке наедине с обыкновенной… с недостойной такой милости девочкой. Ее правая рука скоро покроется пятнами, так часто приходится себя пощипывать: а не сон ли?

Как она, оказывается, стосковалась. Как устала от этих его долгих отлучек; ей холодно, когда он не смотрит на нее, не берет на руки, не укладывает вечером спать. И пусть Большая Фа не ворчит – девочка прекрасно знает, что давно уже не маленькая… Но с ним ей хочется быть малышкой. Пусть он ее защитит…

Какие у него необъятные плечи. Какие мускулистые руки; из-под белого, как чайка, воротника рубашки виднеется темная бронзовая шея. Босые ступни, наоборот, светлые и узкие; она украдкой поставила свою ногу в отпечаток его ноги, высыхающий на досках. И засмеялась снова.

– Гляди!

Он перегнулся за борт; она осторожно подошла и склонилась рядом.

Продолговатое днище отбрасывало темную тень, из нее вдруг стремительно выскользнул целый косяк темных рыбьих спин. То здесь, то там неожиданно мерцала серебряная вспышка – какая-то из рыбин поворачивалась к солнцу боком…

Высокая рябь мешала смотреть; девочка напряглась, наклоняясь все ниже и чувствуя, как рука Аальмара предусмотрительно берет ее за пояс. Вода просматривалась глубоко-глубоко, но дна не было видно; на мгновение она похолодела, осознавая, что, по сути, висит с Аальмаром среди зыбкого пространства, что земля, покрытая ракушками и водорослями, лежит далеко внизу…

Не глядя, она поймала его руку. Ледяной страх почти сразу сменился опасливым восторгом; заглядывая в бездну, она с сожалением подумала о том, что мир велик, а она все еще видела так мало…

Аальмар улыбался.

* * *

– …Лечили тебя хорошо.

На рассвете колдун вытащил Игара из погреба, а сейчас был, кажется, полдень. Колдун оказался первым после Отца-Дознавателя человеком, которому Игар выложил свою историю – не удержался, смалодушничал. Болтал непрерывно несколько долгих часов – так, что в горле саднит… А «лечили хорошо» – это о косой старухе, жившей на окраине поселка Утка, которая с виду была ведьма ведьмой…

Теплый деревянный шар, которым цепкие загорелые руки выкатывали его плечо, порою причинял боль. Игар терпел, глядя на лоскуток синего неба за узким высоким окном.

– Двадцать дней у тебя, – негромко проронил колдун.

Игар слабо дернулся:

– Что?

– Двадцать дней… Звезда Хота опускается за неделю до «Осени-середки», знаешь, такой день, когда девчонки сверлят мост посередине… Поверье такое – просверлишь мост на самой середке, посмотришь в дырочку – суженый увидится… В «Осень-середку», в полночь… Смотрители этих самых мостов с кнутом стоят и дежурят – им тоже неохота, чтобы добро дырявили…

Колдун говорил тихо, неторопливо, нарочито не придавая значения словам – все равно, мол, что я сейчас говорю, а ты слушай мой ровный сорванный голос и думай о главном из сказанного вначале…

Игар думал. Колдуновы слова были не про девчонок и не про мосты.

– Значит… вы не можете?..

– Маги не так могучи, как о том болтают, – сухо отозвался колдун. – А существо, подобное скруту… стоит дорого.

Некоторое время Игар размышлял, прикрыв глаза.

– Мне нечем платить, – сказал он наконец. – Но я стою двести шестьдесят монет, – он горько усмехнулся. – Правда, продать вы меня можете и так… Хоть сегодня…

Теперь размышлял колдун; движение деревянного шара замедлилось.

– Ты меня не понял, – проговорил он после паузы. – Собственно… мне не так нужны эти деньги. Я сам доплатил бы, если бы кто-нибудь приволок мне скрута… мертвого или умирающего. Живой и здоровый скрут… Ты не представляешь, что это такое.

Игар оскалился:

– Представляю. Сила меча не берет его – что, сила магии тоже?

Колдун осторожно оторвал деревянный шар от его кожи. Испытующе оглядел оставшийся на месте раны белый шрам, кивнул, небрежно бросил шар в стоящую на полу фарфоровую посудину; плюхнувшись в прозрачную жидкость, которую Игар принял за воду, деревянный шар утонул.

– Сила, сила… Кидаться на скрута с мечом или, гм… с тем, что принято называть магией – все равно что стоять на вершине холма и орать восходящему солнцу: «Зайди! Спрячься обратно, сволочь, не то как дам!..»

В комнату вошла Полевка. На левой ее ступне краснела свежая царапина; рассеянно улыбнувшись, женщина села в резное кресло у окна и, довольная, подставила лицо солнечным лучам. Последним теплым лучам уходящего лета.

Игар видел, как изменилось и потеплело лицо колдуна. Полевку он считал дочерью – хоть и подобрал где-то уже безумную, в возрасте пятнадцати лет…

– Магия, – Игар откашлялся, – магия не может сделать так… чтобы она…

Лицо колдуна сделалось жестким:

– Зачем? Она совершенно счастливый человек. Я позабочусь о том, чтобы ей никогда не было больно… Она живет в своем мире, она куда более нормальна, чем я или ты… Особенно ты, со своей миссией спасителя и палача!..

Полевка взглянула на Игара и ласково покачала головой.

– Я, по крайнем мере, сам выбираю, – глухо сказал Игар.

– Много же ты навыбирал, – отмахнулся колдун.

В приоткрытое окно влетела пестрая пичуга. Женщина рассмеялась; птичка села ей на локоть и изящно повела головой.

– У нее не будет детей, – шепотом сказал Игар. – Она не узнает, что такое…

– Любовь, – мрачно закончил за него колдун. – Посмотри на себя, дурень, и посмотри на нее. Она и есть любовь, она любит весь мир… А ты…

Он замолчал. Игар, не глядя, взял со спинки стула свою заштопанную на плече рубаху.

– А скрут – воплощенное предательство, – сказал колдун шепотом. Мир пронизан корнями… привязанностей, страстей, это… Тебе так просто не понять. Ты видел траву, как она ворочает камни? Пробивается из трещин, это неудержимо, это сила… Корни заполонили землю, крестьяне стонут, выдергивая свои сорняки – а трава просто дико хочет жить, больше, чем ты или я… Так и… то, что принято называть любовью. И то, что принято называть предательством…

Кодлун замолчал. Прошелся по комнате; осторожно положил ладонь на голову радостной Полевке:

– Терпеть не могу философии, Игар. Терпеть не могу болтовни… А иначе как мне объяснить тебе? Скрут… Это вечное непрощение. Это такая мука… и такая жажда мести. Обратная сторона преданой любви… И преданной любви. Это скрученные жилы самых древних сил земли… Это скрученные шеи надежд. Это душа, скрученная жгутом…

Женщина удивленно подняла голову – видно, напрягшаяся ладонь колдуна доставила ей беспокойство. Ласково погладив ее по волосам, колдун отошел к столу, наполнил себе стакан из кувшина, залпом выпил.

Игар смотрел на Полевку. Темные волосы с медным отливом, карие глаза с прозеленью, спокойный, безмятежный взгляд… Воплощенная любовь. Бездумная любовь, бездумное приятие всего, что окружает…

Мысль, родившаяся во время речи колдуна, наконец-то вынырнула на поверхность. Воплощенная любовь – воплощенное предательство…

– Тиар, – позвал он шепотом.

Полевка радостно улыбнулась.

– Тиар, – повторил он тихо и глухо.

Колдун оказался между ними.

Несколько секунд Игар ждал чего угодно – мгновенной смерти, превращения, удара… Колдун лишь смерил его взглядом – и обернулся к женщине; пичуга вспорхнула с ее локтя и вылетела в окно.

Осторожно взяв приемную дочь за плечи, колдун развернул ее к Игару спиной. Откинул волну волос, обнажив шнурок-завязку; несильно потянул за кисточку, распуская ворот, позволяя платью-рубахе свободно сползти вниз.

У основания точеной шеи Игар увидел давний, грубый, неровный шрам. Увидел и содрогнулся; ломкий мальчишеский голосок: «Там холодный ручей… совсем холодный, ледяной…»

Белая кожа девушки тут же покрылась пупырышками холода; Игар долго не отваживался опустить взгляд.

Под правой лопаткой не было ничего. Ничего не было – только красный след от недавнего комариного укуса.

* * *

– За что?!

Она, оказывается, успела забыть это чувство. Когда липкая паутина захлестывает лицо, спутывает руки и ноги, и сразу вслед за этим захлестывает и спутывает животный ужас. Такой же серый и липкий.

– За что?! Что я…

– Тихо, тихо. Тихо, Илаза… Будь добра, позови на помощь.

Ее спеленутое тело раскачивалось высоко над землей. Над травой, на которую уже легли лимонного цвета листья… Но ведь звезда Хота еще не опустилась?!

– Позови на помощь.

– Зачем…

– Сделай мне приятное. Позови.

– Помогите…

– Громче, громче! От души позови, а вдруг кто-то услышит?

Она не могла понять его интонацию. То ли издевка, то ли…

Игар?! Игар вернулся – и не может найти ее, Илазу?!

– Помогите! Помогите-е! На помощь…

Тонкий жгутик сплетенных паутинок резанул ее под подбородком, и она закричала уже от боли:

– Помогите! Кто-нибудь! Игар, Игар! Помогите!..

Далеко в лесу протрубил рожок. Длинно и мелодично, будто отзываясь: иду-у… иду-у…

Несколько долгих секунд Илаза висела без движения, чувствуя, как выступает на спине горячий пот. Спасение? Помощь? Откуда? Кто? А главное, как…

Звук рога. Карен, любовник ее матери. У Карена был большой вооруженный отряд; все грозные воины в конце концов оказались развешенными на ветвях подобно дохлым крысам…

Она рванулась; во рту у нее появился нехороший привкус. Не то крови, не то железа.

– Отпусти… Отпустите меня…

– Сейчас. Погоди…

– Это ловушка? Это ловушка, да? А я приманка, да?!

Молчание. Чуть заметное движение в темнеющих кронах.

– Позови еще. Он сбился с пути.

– Не буду!

Она прекрасно понимала, что вырываться бесполезно – но висеть без движения, будто баранья туша на крюке, оказалось выше ее сил. Уж лучше терпеть боль от врезающихся в тело нитей.

– Не буду… Я не буду звать… Убийца, чудовище… Нет…

– Да. Потому что все равно он рано или поздно сюда придет. Потому что это его судьба и он ее ищет; потому что ты будешь делать то, что я тебе велю.

– Нет…

На плечо ей лег зазубренный костяной крюк.

Минута тянулась невыносимо долго. Она больше не металась в сети – висела неподвижно, будто парализующее жало уже проделало над ней все полагающиеся операции. Крюк покрыт был грязновато-зелеными бляшками и порослями жесткой, короткой шерсти.

– Помогите, – закричала она шепотом.

Крюк соскользнул – но Илазе казалось, что плечо все еще ощущает его тяжесть. Что плечо навеки сведено судорогой.

– Помогите!..

В эту секунду она была противна самой себе. Она кричала, глотая слезы – в то же время некто трезвый, на которого не произвело особого впечатления прикосновение скрута, ободряюще усмехнулся в ее душе: невозможно сочувствовать всем. Прежде всего следует подумать о своей собственной судьбе – а уж потом, если получится, о судьбе того, что едет через темный лес и трубит в свой рожок…

Рожок протрубил неожиданно близко. Илаза вздрогнула.

Ну вот, сказал трезвый голос в ее душе. Теперь тебе и вовсе нет необходимости насиловать свою совесть, призывая его – сам отыщет… Уже отыскал…

Внизу затрещали ветки. Испуганно фыркнул конь; Илаза увидела сначала сапог со шпорой, потом ногу в кожаной штанине, а потом сразу молодое, удивленное, обрадованное лицо:

– Госпожа?!

Странное обращение к оборванному бесполому существу, болтающегося в паутине между кронами двух деревьев.

– Госпожа, отзовитесь?!

Илаза молчала.

Приезжий был одет просто, но добротно и продумано – в лесной чаще щеголять особенно не перед кем. По его повадкам Илаза в первого же взгляда определила благородное происхождение и воинскую выучку; что определил скрут, осталось неясным. Илаза всей кожей чувствовала его близкое присутствие – незнакомец тоже чувствовал; в одной руке его оказался легкий длинный меч, похожий скорее на шпагу, а в другой странное орудие, похожее не то на крюк, не то на сильно изогнутый кинжал.

«Уходи», – хотела сказать Илаза, но не сказала. Не повернулся язык; юношу все равно не спасти, а между тем иззубренная лапа…

При воспоминании ей сделалось тошно.

Приезжий легко соскочил с седла. Присел и огляделся; сообщил, глядя куда-то Илазе за спину:

– Госпожа… я счастлив буду доставить вас в объятия матушки.

Некоторое время Илаза тупо соображала, о ком идет речь. Сначала ей подумалось, что неизвестный рыцарь задумал представить ее своей собственной матушке, и только потом явилась удивленная мысль: а, мама, как я могла забыть…

Рыцарь мягко, на полусогнутых ногах, двинулся вперед. Цепкий взгляд его снова обежал темные кроны и опять остановился на обнимающем Илазу коконе; ей показалось, что рыцарь смотрит на нее, как портной на примерке.

Почему я молчу? – подумала она вяло. Почему подыгрываю пауку-изуверу против храброго и благородного человека, явившегося мне на помощь? Почему не ору во все горло: «Беги!»? Он бы, конечно, не послушал меня – но совесть моя была бы чиста…

А почему медлит скрут? Растягивает удовольствие, выжидает?..

Рыцарь двигался странно – по кругу, перекрестным шагом, как танцор. Илаза невольно засмотрелась – ей показалось, что сверху, в кронах, так же по кругу движется огромная невесомая тень; впрочем, ей могло и померещиться. Присутствие скрута оставалось невыносимо близким – ей чудилось смрадное дыхание.

– Госпожа…

Дико заржал конь.

Илаза в жизни не видела ничего подобного. Тяжелому сильному животному сгоряча удалось разорвать первый слой паутины – но следующие пять слоев опутали его, превратив в бесформенный клубок, и вздернули над землей – невысоко. Затрещали ветви окрестных деревьев, посыпались листья, пожелтевшие и совсем еще зеленые; в судорожном движении конские копыта убили бы рыцаря, если бы тот в последний момент не кинулся на землю. Конь заржал снова, закричал, как человек – и ослаб, обвис, отбросив гривастую голову; Илаза увидела, как с черных губ сорвалась струйка пены. Глубокий вздох, кажется, облегчения; тишина. Тяжелое дыхание, конская туша, неподвижно висящая среди обломанных ветвей.

Илаза закрыла глаза. Лошадей он, по крайней мере, не мучит. С лошадьми он честен… Вероятно, лошади ничем не досадили ему.

– Госпожа…

Рыцарь медленно поднялся с земли. Голос его напряженно звенел:

– Госпожа…

Он смотрел на спутанное тело животного. Неотрывно, внимательно; два коротких взгляда направо и налево – и снова на лошадиный труп. Быстрый бросок в сторону; Илаза вздрогнула, но рыцарь лишь приник к земле, настороженно поводя обнаженным оружием.

А ведь не похоже, чтобы он растерялся, подумала Илаза удивленно. Любой другой давно промочил бы свои кожаные штаны – а этот, кажется, знает, чего и откуда ожидать. Будто каждый день воюет с огромными древесными пауками… Любопытно, а пережил ли кто схватку со скрутом?..

Рыцарь снова двинулся к Илазе – на полусогнутых, боком; его обнаженное оружие оглядывалось вместе с ним.

– Сколько же вам заплатили… – сказала Илаза шепотом. Наверное, это были не самые удачные слова – но молчать ей было невмоготу.

Рыцарь горделиво вскинул голову, на мгновение позабыв свою хищную приземистую стойку:

– Я не за деньги… Покуда на земле есть еще невинные жертвы…

– Они всегда будут.

Сначала Илаза показалось, что наконец-то подал голос тот, что в ветвях; потом она неожиданно обнаружила, что слова принадлежат ей.

– Покуда есть на земле невинные жертвы, – губы ее поползли к ушам в жесткой ухмылке, – благонамеренные дураки вроде вас будут множить их число… Потому что вы сами сейчас станете, в свою очередь, невинной жертвой. Вслед за своим скакуном.

Илаза думала, что рыцарь переменится в лице – но он только коротко вздохнул, будто ему не хватало воздуха. И продолжал свой танец мягко, крадучись, скользя взглядом по древесным кронам над головой.

– Вы знаете, что такое «скрут»? – спросила Илаза глухо.

Рыцарь не отвечал.

– От этого зависит ваша судьба! – выкрикнула Илаза требовательно и властно. – Если знаете – говорите!

Рыцарь посмотрел на нее – мгновенно, чтобы тут же переметнуть взгляд на высокое дерево напротив.

– Скрут… – проговорил он хрипло, – скрут, это… чудовище, в которое превращается человек… жертва предательства.

Илазе показалось, что стягивающая ее паутина ослабевает. Чуть-чуть.

– Как? – переспросила она шепотом.

Рыцарь вздрогнул. Резко остановился; лицо его, поднятое к сокрытому ветвями небу, казалось плоским и твердым. Маска, деревянная маска.

– Скрут… человек? – выдохнула Илаза.

Рыцарь не отвечал. Она увидела, как вдоль шеи его прокатился острый кадык.

– Скрут – жертва предательства?.. – губы ее еле шевелились. – Тоже… невинная жертва?

Илаза поняла, что смеется. Очень трудно смеяться на весу, в объятиях паутины. Да и смех у нее получился нехороший – многообещающий какой-то, скверный, неестественный смех; кажется, рыцарь даже испугался этого смеха – куда больше, чем внезапной потери своего коня.

– Невинная жертва, – сказала Илаза сквозь смех. И сразу, без перехода, другим голосом: – Отпустите меня.

Земля плавно двинулась ей навстречу. Она потеряла рыцаря из виду – на время, которое потребовалось, чтобы высвободиться из обвисшей паутины и принудить к жизни затекшие ноги.

Потом она снова увидела его лицо. По-прежнему неподвижное, как маска; глаза сделались еще больше – хоть это, казалось, вряд ли возможно – и вперились в освобожденную Илазу почти с суеверным ужасом:

– Вы…

– Пусть он уйдет, – попросила она шепотом, и рыцарь, кажется, понял, что она разговаривает не сама с собой.

– Пусть он уйдет, – голос Илазы сделался умоляющим. – Пусть он уйдет, пусть он…

–  Теперь он точно никуда не уйдет, Илаза.

Рыцарь дернулся. Рыцарь замер, похожий на краба с двумя стальными разновеликими клешнями; рыцарь напряженно смотрел вверх, пытаясь определить, откуда слышится голос.

–  Ступай, Илаза.

Ей ничего не оставалось, кроме как беспомощно заплакать – но глаза ее оставались сухими и лицо неподвижным. Она шагнула к рыцарю – тот отпрянул, будто при виде ядовитой змеи.

– Ничего, – сказала она, пытаясь улыбнуться. – Ничего страшного… Вы – не невинная жертва; вы, по крайней мере, герой и, как бы ни умерли – умрете героически… с убеждением, что мир делится на невинных жертв и виноватых палачей… А если я скажу, что они то и дело меняются местами… вы мне не поверите… И не надо.

Бесшумно обрушилась сеть. Опутывая рыцаря сразу со всех сторон, накрывая сверху и подсекая снизу, не оставляя лазеек; рыцарь мгновенно лишился бы всех шансов – если бы за долю секунды до этого не взвился в воздух в красивом, стелющемся прыжке.

Илаза разинула рот. Она никогда раньше не видела, чтобы люди двигались с такой непостижимой быстротой; рыцарь, как ей показалось, находился сразу в нескольких местах, его меч, похожий скорее на шпагу, размазался в воздухе.

Он походил теперь не на танцора – на акробата, ярмарочного гимнаста; с ловкостью, недоступной для обыкновенного воина, рыцарь уворачивался от падающих сетей, подныривал под паутинные жгуты, перепрыгивал их, увиливал, уходил, вертелся волчком; наконец одно полотнище, особо обширное и потому не очень плотное, поймало рыцаря в свои объятия – тогда Илаза поняла, зачем ему оружие.

Легкий меч завертелся, как мельничное колесо; боевая сталь с трудом продиралась сквозь волокна гигантской паутины, но изогнутый кинжал, похожий скорее на крюк, оказался проворнее – рыцарь бил и кромсал, похожий одновременно на бабочку в полете и мясника за работой. Не веря своим глазам, Илаза увидела, как трещат, расползаются, оседают неопрятными клочьями неуязвимое прежде серое полотнище.

Она опустилась на колени. Происходящее казалось ей сном; рыцарь, минуту назад представлявшийся жалким неудачником, обернулся вдруг непобедимым, сказочным исполином. Неужели?..

Потом случилась пауза; рыцарь снова замер в своей неподражаемой стойке, лоскуты рассеченной паутины чуть заметно покачивалась на ветру, будто края изодранной занавески…

Прыжок. Туда, где только что стоял человек, колоколом упала прочная, непрозрачная сеть; рыцарь увернулся, и в руке у него странным образом оказался короткий метательный нож.

Неуловимое движение; Илаза не увидела броска, но в путанице ветвей, там, куда улетел широкий клинок, ей почудился короткий вздох. Сдавленный вздох боли.

Рыцарь метнул снова – почти в ту же точку, чуть ниже; третий нож так и остался у него в руке. Замерев в стойке, рыцарь медленно поводил головой – справа налево, слава направо; Илазе вспомнилась сова. Сова может вывернуть голову так, что глаза окажутся на затылке…

Рыцарь бросил третий нож.

На этот раз Илаза разглядела все до последнего движения. Клинок вылетел из ладони метальщика, и рыцарь подался за ним всем телом, устремился за ним всей своей волей, сам желая лететь сквозь листву и вонзаться в живое; он был необыкновенно красив в это мгновение – одухотворенный, легкий, с вдохновенно сверкающими глазами. Илаза залюбовалась – в следующее мгновение в ветвях явственно послышался странный и резкий звук. Будто каша, убежав из котла, в мгновение ока залила огонь в очаге – короткое сдавленное шипение.

Тишина. Рыцарь замер на одной ноге, вслушиваясь; тишина, и даже Илаза не смела вздохнуть. Отдаленный треск ветки.

Она поняла, что давящего присутствия больше нет. Давно нет; рыцарь стоял, не меняя позы, и в ладони его лежал четвертый нож – готовый к броску, который уже не понадобится.

Она глупо усмехнулась. Рыцарь мельком взглянул на нее – глаза его утратили блеск и казались теперь отрешенно-черными, как прогоревшие угли.

Илаза медленно поднялась с колен.

– Мерзавец, – проговорила она глухо, еле справляясь с голосом. Рыцарь, кажется, вздрогнул.

– Мерзавец! – заорала Илаза, обернувшись к лесу. – Паучья тварь! Изувер поганый, пожиратель падали, смрадная сволочь, убийца! Ты еще получишь, тебе еще будет, я спалю этот лес дотла, я вспорю тебе твое гнойное брюхо, ты дождешься… – она на секунду замолкла, подбирая слова, потом, осененная, завопила с новой силой: – И никакой Тиар ты в жизни не получишь! Лапы свои поганые сгрызешь, жало свое проклятое проглотишь, а не получишь Тиар, сдохнешь, не получишь, сдохнешь!

Она поняла, что счастлива. Так, наверное, счастлив соловей, захлебывающийся дивными руладами; рыцарь смотрел во все глаза.

– Проклятый, проклятый! Жирный паук, поганый гад, паршивая сволочь! Околеешь, скоро околеешь, в блевотине своей захлебнешься, жди!!

Наконец, она выдохлась. Всхлипнула, бессмысленно улыбнулась; села в развилку корней и заплакала навзрыд.

– Все страшное позади, – шепотом сказал рыцарь.

Илаза плакала.

– Госпожа, с тех пор как отряд, посланный вашей матушкой… Видите ли, нельзя осуждать людей, отказавшихся идти в этот лес…

Илаза подняла на него заплаканные глаза; а ведь он молод. Даже моложе, чем показалось ей с первого взгляда.

Рыцарь позволил себе ободряюще улыбнуться:

– Гибель стольких людей… Дело в том, что справиться с подобным… существом… под силу лишь… А нас… Таких как я… слишком мало…

Он вложил оружие в ножны и стянул правую перчатку; ухватившись за предложенную руку, Илаза ощутила жар его ладони.

Потом в ее памяти случилось помутнение.

Игар… Какая-то мимолетная мысль об Игаре. И мимолетное же удивление: то, что когда-то казалось главным… теперь где-то в стороне, на обочине. Игар…

И мать. Черное бархатное платье, покатые плечи… Ведь если она свободна, если рыцарь освободил ее… то возвращаться следует к матери. В дом, где умерла Ада…

Рыцарь что-то говорил, она не отвечала. Под ноги лезли корневища и пни – опираясь на рыцареву руку, она выбралась наконец на некое подобие дороги, проложенной еще Кареном и его несчастным отрядом. Рыцарь сожалел об утрате коня и предлагал взять ее на руки – она тяжело мотала головой; перед ее лицом кружились две плодовые мушки, вились по спирали, тут же, в воздухе, спаривались…

– Воды, – попросила она жалобно.

Рыцарь снял с пояса баклагу; она пила, процеживая воду сквозь зубы, и смотрела, как рыцарь проламывает для нее проход в колючем кустарнике. Трещат, подаваясь, ветки… ложатся под ноги, ломаются, умирают…

Потом рыцарь исчез.

Илаза сидела, выпучив глаза; вода стекала у нее по подбородку. Рыцарь пропал, как видение, его и не было вовсе, это иллюзия, сон…

Она поперхнулась. Закашлялась так, что на глаза навернулись слезы; с трудом отдышалась, тяжело поднялась.

Иллюзия… Не сходит ли она с ума? А что это у нее в руках – фляга?! Фляга-то откуда взялась…

Шаг. Еще шаг. Медленно распрямляется недоломанная рыцарем ветка.