Текст книги "Хозяин Колодцев (сборник)"
Автор книги: Марина и Сергей Дяченко
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 45 (всего у книги 74 страниц)
Глава девятая
* * *
Летним вечером девочка сидела на берегу пруда; над темной гладью виднелись три головы – Лиль и двух младших мальчишек. Все трое вопили, фыркали и плескались, а Кари еще и нырял, то и дело показывая над водой мокрый, будто лакированный голый зад; девочка смотрела безучастно. Подобные забавы были строго-настрого ей запрещены, ее и на берег-то отпустили под честное слово, что не полезет в воду…
Вики, обычно плескавшийся с остальными, сегодня почему-то купаться не пошел – сидел рядом на остывающем песке и цедил сквозь кулак желтую, чуть заметную песчаную струйку.
В последние месяцы Вики изменился больше, чем за предыдущие два года: он казался уже не долговязым – высоким. К нему не подходило больше слово «тощий»; девочка с удивлением глядела на его мощные руки, обтянутые рукавами тесной застиранной рубашки, и широкую, какую-то треугольную спину с рядом выступающих позвонков.
Будто ощутив ее внимание, Вики чуть повернул голову и скосил на нее вопросительный глаз; тогда она перевела взгляд на закатное небо, похожее на круглый бок золотого яблока. Высоко-высоко, там, куда не достать человеку, черными стрелами носились ласточки.
Ну почему вечером так хорошо?! Нету ни дел, ни забот, ночь придет не скоро, песок еще теплый, пахнет озерными травами, раздувают бока коричневые лягушки – а рядом сидит Вики, который почему-то не пошел купаться…
Теперь он, в свою очередь, разглядывал ее. Мрачновато, но не зло:
– Интересно, о чем ты думаешь?
Она улыбнулась. Рассеянно поглядела на резвящихся подростков; мельком подумала, что и маленький Кари уже достаточно вырос, чтобы не светить над водой голым мокрым задом.
– Думаю… Что хорошо бы съездить куда-нибудь. Что-нибудь сделать, на что-нибудь посмотреть… В какие-нибудь дальние страны… А?
– Попроси Аальмара, – предложил Вики. – Пусть возьмет тебя с собой… Хоть один раз…
Девочка помрачнела:
– Там, где бывает Аальмар… Туда я не хочу. Война… неохота.
Вики, кажется, смутился. Зачем-то принялся рыться в песке; лягушки, потеряв стыд и совесть, громко распевали хвалу лету, вечеру и заходящему золотому солнцу. Длинная прядь волос упала Вики на лоб; девочка поняла, что ей нравится, когда у мужчины длинные волосы. Ребятишек обычно стригут коротко…
Вики, наконец, выудил из песка круглый камушек с вкраплениями слюды. Долго и придирчиво разглядывал, потом, протянул девочке, будто нехотя, будто невзначай:
– На…
Она взяла. Взвесила на ладони – прохладный, серый, гладкий, с блестящими зеленоватыми прожилками.
– Зачем?
– Просто так… Выбрось, если хочешь.
Над прудом стояло закатное небо. Пловцы совсем озябли, однако выбираться на берег не собирались.
– Зачем выбрасывать… Он красивый…
Она сунула подарок в мешочек у пояса – чтобы потом, уже раздеваясь на ночь, случайно выронить на одеяло. И вспомнить яблочное небо, лягушачий хор и прядь волос, падавшую Вики на глаза – хмурые, но не злые.
А спустя неделю объявлен был налет на малину.
Малинник в последние годы разросся до неприличия, поглотив чуть не половину двора и выбравшись далеко за ограду, к огородам; крайние кусты, мимо которых ежедневно шныряли и дети и слуги, успели уже оскудеть – но зато в глубине, в комарином царстве, величественно простирались красные, усыпанные ягодами ветви.
Одновременно человек десять, навесив на шею круглые ивовые корзинки, отправились собирать сладкий урожай; первые полчаса сборщики молчали, набивая ягодой рот, и только потом над густыми колючими зарослями вместе с тучей потревоженных комаров зазвучали сытые, веселые, перекликающиеся голоса.
Девочка как-то случайно оказалась в паре с Вики – это вышло само собой, он просто шел впереди и предупреждал ее о подстерегающей на дороге крапиве; ягода попадалась сплошь спелая, даже перезрелая, и девочкины ладони скоро сделались алыми и сладкими.
Они болтали ни о чем; девочка морщила нос, когда вместе с ягодой приходилось снимать умостившегося на ней зеленого древесного клопа. Пахло сыростью и малиной, тонко звенели комары, попался под ноги и в панике улепетнул толстый, как веревка, черный уж; Вики слегка простыл, отчего его уже вполне взрослый мужской голос приобрел некую мягкую хрипотцу, и девочке почему-то это понравилось.
Корзинка, наполнившись, тянула к земле; следовало вернуться к крыльцу и пересыпать урожай в большой, специально приготовленный короб – но возвращаться не хотелось. Здесь, в двух шагах от дома, девочка неожиданно почувствовала себя затерянной в чаще – будто они с Вики долго шли и шли, и вот забрели в неведомый волшебный лес, где только комары и трескучая сорока над головой…
Она влезла-таки босой ногой в крапиву и досадливо зашипела. Вики охнул: его корзинка перевернулась и вывалила алое содержимое в мокрую траву, в переплетение сухих веток. Не говоря ни слова, девочка присела рядом; в четыре руки они принялись ликвидировать последствия катастрофы, и вместе с ягодами в корзинку полетели муравьи, жуки и даже один подвернувшийся коричневый лягушонок.
Скосив глаза, девочка могла видеть краешек сосредоточенно сжатого рта, тонкую прядь, выбившуюся из-за уха, и раздувающуюся розовую ноздрю. Руки Вики, загорелые и быстрые, повадились выхватывать ягодки у нее из-под пальцев именно те ягодки, которые она в эту минуту собиралась взять; он баловался, но лицо оставалось сосредоточенным и серьезным. Переведя глаза на собственное колено, девочка зачем-то поправила платье – ей показалось, что подол задрался слишком высоко и слишком смело обнажает исцарапанную ногу.
Наконец, все до одной ягодки вернулись в корзину; сборщики переглянулись – Вики, как всегда, исподлобья, девочка почему-то растеряно; ей вдруг захотелось перевернуть и свою корзинку тоже.
Где-то в стороне трещали кусты и смеялась чему-то вечно веселая Лиль; девочка села на землю. Голубое небо оказалось далеко-далеко – в переплетении малиновых веток; Вики смотрел уже не хмуро, а просто серьезно. В уголке его рта запекся малиновый сок.
Девочка рассеянно положила на ладонь большую пупырчатую ягоду. Из каждого пупырышка торчал жесткий волосок; девочка прищурилась:
– Красиво…
– Что ж тут красивого? – спросил Вики хрипло.
– Не знаю… Красиво, и все…
Вики вдруг наклонился и слизнул ягоду с ее ладони. Она на мгновение ощутила его шершавый, как у котенка, язык.
– Вкусно… – сказал он шепотом.
Рубашка у него на груди разошлась. В ямочке у основания шеи бился пульс; он сидел перед ней, знакомый до последней черточки, до последнего волоска в темных лохматых бровях, и ей показалось, что он ей даже родней, чем брат. И как-то слишком быстро, неровно колотится сердце, и странное чувство заставляет смотреть и смотреть, а еще лучше – потрогать…
Она засмеялась, чтобы прогнать смущение – его и свое. Она засмеялась и лизнула уголок его губ, желая смыть с них засохший малиновый сок; вместо вкуса малины она ощутила солоноватый вкус его кожи.
Он покраснел. Он сам сделался, как малина; девочке стало стыдно. А вдруг она его обидела?..
Извиняясь, она потерлась носом о его щеку. О горячую, шершавую, с красным следом комариного укуса, колючую щеку; он глубоко, со всхлипом, вздохнул. И обнял ее – надежно и просто, тепло, по-домашнему:
– Я ее… Эту малину, видеть уже не могу…
Она засмеялась – и крепко обвила руками его шею, уступая неуемному желанию касаться, касаться, гладить, трогать…
За их спинами треснула ветка; потрясенная, с округлившимися глазами служанка едва не выронила свою доверху полную корзинку.
Они почувствовали неладное, еще подходя к крыльцу.
Во дворе как-то сам собой стих обычный смех; Лиль стояла бледная, испуганная, служанки отводили глаза, шептались и переглядывались. У девочки заныло сердце. Откуда-то явилось смутное чувство вины; как в тяжелом сне, когда вокруг сгущается, сгущается туман, а ты не знаешь, откуда выскочит зверь, откуда придет страшное…
На крыльцо вышли мать Вики, его отец и старший брат; за из спинами маячила Большая Фа, и глаз ее почти не было видно – одни лысые надбровные дуги.
Вики шагал все медленнее; взгляды его родителей были тяжелее свинца. Брат Кааран смотрел вниз, на рыжие носки своих башмаков.
Вики, наконец, споткнулся и остановился. Девочка остановилась рядом; она кожей чувствовала, как над их головами сгущается тьма, однако спрятаться или убежать не приходило ей в голову. Чувство вины, все усиливающееся и переходящее в уверенность, было общим у мальчика и у нее.
– Поди сюда, – холодно сказал отец Вики, и девочке стало ясно, что он обращается к сыну; Вики поставил на землю корзинки – а он нес урожай и свой, и девочкин – и медленно, волоча ноги, не поднимая головы, двинулся к крыльцу; девочке стало страшно.
– А что он сделал? – спросила она громко, с фальшивым возмущением.
Ее не удостоили взглядом.
Вики поднялся на крыльцо; отец пропустил его в дом и сам вошел следом. Бесшумно притворилась дверь; мать Вики втянула голову в плечи и пошла на задний двор. В руке у нее болтался ненужный, неуместный сейчас пушистый веник.
За спиной девочки кто-то вздохнул в непритворном ужасе:
– Ай-яй-яй… Как же…
Девочка обернулась, будто ее ужалили. Лица женщин, молодые и старые, так непохожие друг на друга, были сейчас одинаково потрясенными и одинаково осуждающими. И все глядели на нее – будто обливая ледяной водой.
Она поняла, что плакать нельзя. Ни в коем случае нельзя здесь, сейчас, при всех разреветься.
Большая Фа по-прежнему стояла на пороге и ждала. Девочка подошла, поднимаясь, как на эшафот. Уставилась напряженно, не отводя глаз, будто спрашивая: а что?..
– Иди в дом, – сказала Большая Фа. В голосе ее скрежетали краями тонкие льдинки.
Она поняла, что бесполезно спрашивать и бесполезно спорить. Она поняла, что случилось воистину непоправимое; из последних сил подняв голову, она прошествовала к дверям своей комнаты. Вошла, дождалась, пока повернется, запирая дверь снаружи, ключ; потом повалилась на постель и зарыдала без звука и без слез.
Она ждала, что Фа явится, чтобы наказать ее – однако до вечера никто так и не пришел. Ночь прошла в горе и полусне; рано утром в дверь поскреблась Лиль. Заглянула в замочную скважину:
– Ты… это… вы что, обнимались? И целовались, да?!
– Дура, – шептала девочка, глотая слезы.
– Ну, ты… Ну, ты… Что теперь будет, а… А отец Вики ходил в каретную лавку и купил кожаный кнут, у, страшный… А Фа говорит, что если кто соседям проболтается, убьет на месте… И что до приезда Аальмара никто на ярмарку не поедет…
– При чем тут Аальмар? Ну причем здесь Аальмар-то?!
– Я не знаю, но Фа говорит…
Шепот Лиль вдруг сменился визгом; затем последовал звук пощечины, и, удаляясь – шаги и всхлипывания. Тишина.
Она ходила из угла в угол, кусая пальцы, еле сдерживая стон. Она виновата; она страшно провинилась, и теперь, из-за нее, пострадает Вики…
А что скажет Аальмар?!
Но ведь она не хотела!.. У нее и в мыслях не было того, о чем они все подумали…
Она села на пол, подтянув под себя ноги. Не было, не было… А если было?! Если она теперь преступница, развратница, шлюха?!
Ей захотелось умереть. Немедленно и бесповоротно.
Вечером Большая Фа собственноручно принесла девочке ужин. Молча пронаблюдала, как, поковырявшись в каше, пленница отодвинула тарелку; велела набросить на плечи платок и следовать за собой.
Вышли из дома, прошли через весь двор к сараю; работник, коловший дрова, съежился, встретившись взглядом с Большой Фа.
Посреди непривычно пустого сарая стояла скамья. Взгляд девочки заметался; у стен молчали родственники-мужчины, бледная мать Вики и его же отец, придерживающий сына за плечо. Девочка глянула – и сразу отвела глаза; ей было жалко и страшно смотреть на Вики. Тем более что виновата во всем она…
– Нечего тянуть, – холодно сообщила Большая Фа. – Радость невелика… Раздевайся и ложись.
В какую-то секунду девочка подумала, что это говорится ей; однако отец выпустил плечо парня, и тот как-то поспешно, неуклюже стал расстегивать штаны. Девочка опустила глаза в пол; лучше, пожалуй, зажмуриться. Не смотреть.
Большая Фа о чем-то негромко распорядилась; девочке казалось, что ненавидящие глаза матери Вики прожгут ей склоненную макушку. Уж матери-то точно ясно, кто виноват…
Коротко просвистел кнут. Девочка втянула голову в плечи.
За все время экзекуции Вики не издал ни звука, а девочка ни разу не подняла глаз. Процедура длилась долго, мучительно долго, вечно; наконец, скрипучий голос Большой Фа проронил:
– Хватит.
Отец Вики отбросил кнут.
Девочка повернулась и, слепо натыкаясь на стены, двинулась к выходу.
Пять дней она ничего не ела; на шестой Большая Фа попыталась насильно влить ей в глотку теплого куриного бульона.
Когда Фа ушла, девочка, исцарапанная, в мокром от бульона платье, стала сооружать себе петлю; служанка, наблюдавшая в замочную скважину, подняла тревогу. Большая Фа явилась на этот раз с ласковыми увещеваниями – девочка смотрела белыми от ненависти глазами. Старуха пригрозила, что велит ее связать – девочка плюнула ей под ноги.
Прибегала вездесущая Лиль; вероятно, на этот раз старуха сама же ее и подослала. Лиль болтала без умолку и сообщила, между прочим, что родители Вики не станут изгонять сына из дому, как это полагается по закону. Девочка всхлипнула и молча прокляла все законы на свете. Все равно она не сможет больше смотреть Вики в глаза…
А потом в доме случился переполох, от ворот послышались приветственные крики – а девочкины окна выходили на противоположную сторону, она могла только грызть ногти и ждать! А потом прошла одна минута, другая, третья; она поняла, что время, необходимое человеку для того, чтобы добраться от ворот до ее комнаты, истекло. Она поняла это, и ледяная волна, поднявшаяся со дна души, затопила ее целиком.
Что значит – он не идет?! Что они ему скажут, как он в это поверит? Минуты тянулись одна за другой, день склонялся к вечеру, Аальмара не было!..
Сдавшаяся, побежденная, оглушенная своим горем, она бездумно водила пальцем по пыльному оконному стеклу; во дворе кипели обычные приготовления – готовят праздничный стол… Значит, он вернулся… Значит, он здесь, в доме, в нескольких десятках шагов – но к ней не идет.
Ей захотелось спать. Сон – единственное человеческое занятие, в точности похожее на смерть; она свернулась калачиком, но и сон не желал к ней прийти, потому что мерещились руки, глаза, ласковый голос Аальмара, который в первый же момент своего возвращения первым делом обнимал ее… А теперь…
Шлю-ха…
Слово будто было сказано извне; в эту черную секунду девочка почувствовала себя шлюхой. Развратной, падшей, недостойной тварью; сам Аальмар признал ее такой… Если уж он не желает ее видеть…
Скрипнула дверь.
Она вскинулась, как марионетка, которую рванули сразу за все веревочки; в дверях стояли двое, почти одного роста, и девочка не сразу разглядела, кто это.
– Малыш, что же это, говорят, ты ничего не ешь?..
Второй был Вики. Исхудавший и бледный; рука Аальмара лежала на его плече. Не покровительственно; то был дружеский, естественный жест, принятый среди равных. Вики смотрел исподлобья – как обычно смотрел, мрачновато, но не зло.
Девочка молчала. Слезы, собравшиеся у нее на подбородке, наконец-то закапали вниз.
– Малыш, я привел тебе твоего брата, и мы уже обо всем с ним поговорили. Он хороший мальчик, береги его… И давай поедим. У меня тоже маковой крошки с дороги не было… Ты рыбку будешь или индюшку, а?
Она чуть не сбила его с ног. Растворилась в нем, прижалась к нему, приникла, всхлипывая и захлебываясь:
– Аальмар… Аальмар… Я так… те-ибя… л… люблю.
* * *
Он бесповоротно потерял две недели; старуха уговаривала его остаться еще – но звезда Хота не собиралась ждать, и потому он ушел среди ночи, расплатившись одним только искренним «спасибо».
По мере того, как проходило действие старухиных снадобий, рана вела себя все хуже и хуже; Игар шел вперед, стиснув зубы и запретив себе предаваться отчаянию. Не для того он вырвался из лап верной смерти, и Скаль погиб тоже не для того. Провинция Ррок велика, но не беспредельна; за его плечами остались аристократический Требур и богатая Турь, Дневер, славящийся ремеслами, и Устье, знаменитое портом и шлюхами. Скрут считал, что Тиар может оказаться в Раве или в Важнице – но ее нету ни там, ни там. Теперь путь Игара лежит в город Ремет – скрут называл и его тоже… А значит, жива надежда. Дабат.
Шесть больших городов у него за плечами, а мелкие поселения и считать не приходится – он давно сбился со счета, поселки все похожи один на другой, и в центре каждого обязательно стоит трактир, в котором он, Игар, в который раз будет спрашивать до мозолей на языке: Тиар, Тиар, Тиар…
Задремывая за грубо сколоченным столом, он сделал неудачное движение – и рана выстрелила жгучей болью, так, что пришлось задержать дыхание. По счастью, никто на него не смотрел – всяк занимался своим делом. Трещали куриные кости, перемалываемые крепкими зубами, трещали кости соседей, перемываемые крепкими, без мозолей, языками местных болтунов. Справа от Игара рассуждали о чьей-то невестке – фыркая, морщась, поминая щепку и воблу, поскольку у означенной молодки «ветер гуляет в пазухе, а сидит она и вовсе на двух кулачках». Слева вяло переругивались из-за какой-то гнилой шкуры, которую кто-то кому-то паскудным образом продал; голоса слились в один бубнящий поток, когда скрипучая дверь в очередной раз отворилась, и на пороге обнаружилась женщина.
Голоса примолкли – на какое-то мгновение, но дремавший Игар тут же открыл глаза. Болтовня возобновилась тоном ниже и как-то неохотно, через силу; на пришелицу не то чтобы избегали смотреть – поглядывали исподтишка, косо, будто выжидая, когда непрошенная гостья соизволит уйти.
Женщина медленно двинулась через трактир; Игар разглядывал ее, с трудом сдерживаясь, чтобы не разинуть рот.
На голове гостьи лежал венок из чуть привядших полевых цветов; длинные темные волосы, не утруждающие себя никаким подобием прически, небрежно лежали на плечах. Одеждой красавице – ибо женщина была несомненно красива – служила длинная, из серого полотна рубаха, которую при желании можно было счесть и платьем. Длинный балахон не скрывал тем не менее ни высокой груди, ни легкой ладной фигуры; женщина ступала по немытому трактирному полу длинными и тонкими босыми ступнями. На правой щиколотке Игар разглядел браслет – кажется, серебряный.
Вероятно, первое появление подобного существа в деревенском трактире сопровождалось бы всеобщим шоком – однако Игаровы соседи по-прежнему жевали, хоть и не так резво. Игар заключил, что босая красавица появлялась здесь и раньше. И достаточно часто, хоть ее появлению, похоже, никто здесь не рад…
Женщина остановилась перед трактирщицей, загадочно улыбнулась, полуоткрыла рот, будто собираясь что-то спросить – но промолчала. Повернулась, неторопливо приблизилась к длинному столу, за которым пила пиво шумная компания красноносых плотников.
В трактире стало еще тише; женщина непринужденно вытащила из-за пазухи маленький сухой стебелек.
– Надо запомнить, – голос ее казался голосом маленького мальчика. – Все забывают… Возьмите, это для памяти…
Стебелек перешел из узкой белой руки в крепкую красную лапищу; принимая подарок, плотник состроил подобие улыбки. Женщина рассеянно кивнула – и двинулась дальше.
Игар не слышал, что говорила она крестьянину, сидевшему рядом, на краю скамьи; крестьянин тоже изобразил улыбку и взял из ее рук какой-то высушенный цветочек – явно не зная, что с ним делать. Женщину, впрочем, не интересовала дальнейшая судьба подарков – она снова шла мимо притихших людей, смотрела сквозь настороженные лица и безмятежно улыбаясь.
Игар напрягся. Сколько уже раз от начала путешествия пробегали по его коже эти нервные, горячие мурашки. Он сбился со счета; каждая следующая надежда все слабее, слабее, слабее.
Темные волосы с оттенком меди. Слишком неопределенная примета, сколько их, таких женщин, он просто хочет, исступленно хочет видеть в каждой встречной…
Широкий подол ее платья-рубахи был неумело украшен вышивкой, и в какой-то момент Игар покрылся потом, явственно разглядев в странном узоре большую букву Т…
Женщина остановилась прямо напротив него. Глаза ее, карие с прозеленью, смотрели совершенно по-детски – доверчиво и серьезно; младенческие глаза не подходили ее красивому взрослому лицу. Как не подошла бы старухе короткая юбчонка в оборочках.
– Для сердца и для глаз, – рука ее скользнула за пазуху, – для легкого дыхания… Возьми, – и она протянула Игару тонкую черную веточку.
Он не торопился брать. Женщина смотрела ласково и настойчиво протянув руку, он на мгновение коснулся ее ладони. Нежной, будто у ребенка.
– Для сердца и для глаз, – повторил он медленно. – Спасибо…
Он слышал, как зашептались вокруг, но, как назло, не мог разобрать ни слова.
Женщина улыбнулась шире:
– Там, где холодный ручеек… Где ледяной ручеек. Там…
– Пойдем туда? – спросил он неожиданно для себя.
Она продолжала улыбаться, и по этой отрешенной улыбке нельзя было сказать, понимает ли она обращенные к ней слова.
Игар поймал себя на простом и естественном желании – встать, грубо схватить за плечи и развернуть к себе спиной, задрать нелепую рубаху и проверить, нет ли ромба… Сразу взять и проверить, и не заводить снова длинную и сложную игру, не пробираться окольными путями в поисках доверия…
– Пойдем туда, – женщина тряхнула головой, как пятнадцатилетний подросток. – Трава…
Она повернулась и двинулась к выходу, все так же легко и непринужденно ступая босыми ногами. Игар огляделся – все посетители трактира глядели на него, на него одного.
Дверь за странной женщиной закрылась; две или три руки моментально ухватили Игара за рукава:
– Ополоумел?!
– Да он пришлый, дикий совсем, не знает, видать…
– Да плевать-то, знает или не знает…
– Дык объясни, а не ори на парня!..
В трактире говорили все разом; повязанная платком старуха, у которой Игар незадолго до этого выспрашивал о Тиар, специально ради объяснений прихромала из своего дальнего угла:
– Это… жить хочется – с бабенкой этой не говори… Охотников на нее много было, как дите ведь, безответная… Да только у ней папаня приемный – колдун с холмов, у него ведь жалости ни на грош…
Игар отодвинулся от прыщавого парня, который наседал, брызгая слюной:
– Один вот недавно даже не тронул еще, посмотрел только! И где он теперь, а?.. На стенке нарисован, там, где на окраине дом порушенный… Рисуночек есть – а человечка нету, во как!
– Он за ней в колдовское зеркальце поглядывает! Нет-нет да и глянет, а что дочурка-то? Только твою харю рядом увидит – все…
– А вот в прошлом году…
– Да не в прошлом, я точно говорю…
– Да заткнись ты…
– А вот сам заткнись…
– Зовут ее как? – неожиданно для себя рявкнул Игар.
Болтуны примолкли. Повязанная платком старуха в раздумье пожевала губами. Аккуратно утерла кончик носа:
– Да кто ж ее знает… Полевкой кличут.
– Имя? – Игар уставился старухе в блеклые глаза. – Имя как, не Тиар? Не та, про которую говорено?
Трактир молчал. Трактир с подозрением косился на Игара, пожимал плечами, сплевывал и понемногу возвращался к своим обычным делам.
Стройная фигурка удалялась по улице; Игар снова подавил желание догнать, схватить и разорвать на спине рубаху. Не важно, была ли в россказнях крестьян хоть крупица правды – возможно, что и вовсе не было, об одном шулере тоже болтали, что он колдун, а он был, оказывается, жулик…
Он догнал ее на околице. Женщина обернулась, одарив нового знакомца все той же рассеянной улыбкой.
– Пойдем, где трава? – спросил он мягко.
Она снова тряхнула головой – с увядшего венка упало несколько мелких лепестков:
– Там холодный ручей… Совсем холодный, ледяной…
– Как тебя зовут?
Она улыбалась.
– Как тебя зовут? Тиар? Тиар твое имя?
Она легко и непринужденно положила руки ему на плечи:
– Ты красивый…
– Как твое имя?!
Она по-детски надула губы:
– Я полевая царевна… Ты не знаешь?
От нее действительно пахло травой. Душистым сеном и увядшими полевыми цветами.
– Ты – полевая царевна, – сказал он терпеливо. – Пойдем.
Он крепко взял ее за локоть – она не сопротивлялась. Пацаненок, наблюдавший из-за плетня на отшибе, издал приглушенный вопль удивления и поспешил прочь, ломая лопухи – видимо, звать родичей поглядеть на невидаль.
Игар ускорил шаг; босые ноги его спутницы ступали легко и уверенно. Так, под руку, они миновали крайний полуразвалившийся дом – Игар вздрогнул, потому что на единственной уцелевшей стене был во весь рост нарисован углем круглолицый парень в съехавшем на ухо берете, с диким испугом в глазах; неведомый художник был на диво искусен. Непонятно только, что заставило его изображать на столь бесполезных развалинах столь паскудную рожу с таким неприятным выражением страха…
Игар сжал зубы и подхватил женщину на руки; незажившее плечо дернуло, да так, что он еле сдержал стон.
Венок соскользнул с ее головы – она не заметила. Она не сопротивлялась, бормоча что-то о памяти и о ледяной воде, а он нес ее все скорее, потому что боль в руке становилась все жарче, а впереди уже маячил стог сена; в этот момент ему плевать было на сельчан, которых, конечно, через несколько минут набежит видимо-невидимо. У него есть эти несколько минут, он должен лишь убедиться, что эта женщина – не Тиар…
При этой мысли он ощутил нежданный приступ отчаяния. Вот ведь как сильна проклятая надежда, желание верить; что он почувствует, если, разорвав ее серую рубаху, не увидит под лопаткой этого самого родимого пятна?!
Он усадил женщину в сено; она казалась удивленной, но не испуганной. Волосы тонкой вуалью закрывали ей лицо – она беззаботно дула на них, по-девчоночьи раздувая щеки:
– Ты – из далекой страны? Из далекого леса?
– Да, – ему вдруг стало стыдно. Он причинит ей страх, может быть, унижение…
– Я из далекого леса, – он зашипел сквозь зубы, пытаясь найти удобное положение для подраненной руки. – Я – серый волк.
Подкатывающий приступ нервного смеха, несвоевременного и глупого, заставил его быстро-быстро задышать. Вдох-выдох…
Он развернул ее лицом к стогу, раздвинул пышные волосы и нашел шнурок-завязку на воротнике – вот как просто, оказывается. И не надо ничего рвать…
В этот самый момент он почувствовал полный ненависти взгляд. Будто кто-то всадил ему в затылок раскаленное шило.
Несколько секунд он пытался выбрать – довести ли дело до конца и обнажить ей спину либо сдаться и оглянуться; потом выбор сам собой отпал. Онемевшие пальцы выпустили кокетливый, с кисточками шнурок; закусив губу, Игар обернулся.
Человек был невысок и тощ, куртка его оказалась не сшитой, а грубо сплетенной из толстых шерстяных ниток; лицо казалось медным – от загара и от злости, потому что, при всей внешней невозмутимости, человек был исключительно зол. Сузившиеся глаза непонятного цвета прожигали Игара насквозь.
Игар молчал. Женщина завозилась в сене, тихонько засмеялась и села, рассеянно убирая с лица спутанные волосы; где-то там, далеко у заборов, толпились люди. Будет о чем поболтать в трактире…
Человек смотрел; Игар с необыкновенно точностью вспомнил ту картинку на стене обвалившегося дома: круглолицый парень, перепуганный до смерти, даже, кажется, слюна на нижней губе… Так никакой художник не изобразит, никто и не рисовал его, беднягу; «рисуночек есть – а человечка нету, во как!..»
Игар молчал.
Обладатель плетеной куртки медленно остывал. Лицо его из медно-красного становилось просто загорелым; возможно, на трезвую голову господин колдун придумает похотливому негодяю кару пострашнее. Игар с удивлением понял, что ему все равно – он согласен хоть на вечные муки, только бы ему позволили проверить, не Тиар ли сидит рядом с ним в сене и напевает под нос детскую песенку. Такое вот извращенное любопытство…
– Мы хотели пойти к холодному ручью, – ломким мальчишеским голоском сообщила женщина. – Там трава, и белый конь ходит…
Колдун протянул руку:
– Иди сюда…
Голос его был когда-то сорван и с тех пор так и не восстановился.
Женщина легко поднялась; колдун прошептал ей что-то на ухо, и она пошла прочь – не оглядываясь, ступая по-прежнему легко и горделиво, как и должна ступать полевая царевна – хоть и босиком по колкой стерне…
Колдун снова посмотрел на Игара. На этот раз холодно-оценивающе. Игару сделалось зябко от этого взгляда.
– Ее зовут Тиар? – спросил он шепотом.
Неизвестно, удивился ли колдун. Теперь, овладев собой, он спрятал все свои чувства глубоко и надежно.
– Ее зовут Тиар? – повторил Игар с нервной, тоскливой улыбкой. – У нее на спине родимое пятно? Как ромб? Скажите, мне очень нужно…
Колдун быстро шагнул вперед. Игар ожидал синей молнии из протянутой руки – вместо этого обладатель плетеной куртки сильно и больно ударил его кулаком в лицо.
Стенки погреба, любовно выбеленные известью, хранили воспоминание о шестерых неудачниках – четырех насильниках и двух глупых ухажерах, просто подвернувшихся под руку. Все портреты казались нарисованными углем.
Колдун стоял у крутой лестницы-выхода, беспечно покачивая фонарем, давая Игару возможность рассмотреть все в деталях: и выпученные глаза, и разинутые рты, и беспорядок в одежде – двоих возмездие застало с непотребно спущенными штанами… И свободное место на белой стене Игар тоже мог внимательно рассмотреть.
– Маги действительно так могущественны?
Он не узнал собственный голос – сухой, бесцветный, какой-то гнусавый – наверное, из-за разбитого носа; колдун глядел по-прежнему равнодушно и ничего не ответил.
Игар прикрыл глаза, пережидая боль в плече. С трудом, как старик, опустился на пол у стены:
– Маги… все могут. Маги умеют превращать сдобные пирожные в говорящих скворцов… Наверное, они умеют истреблять скрутов. Отвратительных скрутов, похожих на огромных пауков. Да?
Колдун мигнул. Всего лишь на мгновение опустил веки; взгляд его оставался холодным и неподвижным.
– Там, где я вырос, – медленно сообщил Игар, – там… почти нету колдунов. Магов то есть… Нету.
– Зато есть скруты, – вкрадчиво предположил вдруг колдун. Игар вздрогнул:
– Да… Скруты. Они есть.
Некоторое время оба молчали. Погреб был отменный, глубокий и холодный, чистый и вместительный – однако продуктов здесь, кажется, никогда не хранили. Только два пузатых бочонка стояли в дальнем углу, и все пространство между ними было затянуто паутиной; Игар передернулся и отвел глаза.
– У тебя в плече сидела арбалетная стрела, – сухо сообщил колдун.
Игар проглотил слюну:
– Да…
– У тебя на шее храмовый знак.
Игар опустил голову:
– Да… Я служил Птице.
– Птица отреклась от тебя? – предположил колдун, и на этот раз в ровном голосе померещилась насмешка.
– Я… отрекся…
Игар замолчал. Он отрекся от Птицы только однажды – перед тем, как ступить вслед за Илазой на Алтарь.