Текст книги "Входи, открыто!"

Автор книги: Марианна Кожевникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

– И где она, твоя свободная хата? – осведомился Сева.

– Понятия не имею, – ответил Александр Павлович, всерьез задумываясь, как ему теперь быть и куда ехать.

Красавец смотрел на него с упреком и подозрением.

– Эх ты, Саня, Санек! Говорю тебе, пить меньше надо, – недовольно сказал он. – Я с тобой даже ехать боюсь. Вывалишь меня где-нибудь по дороге. Или в милицию попадем.

– Да я трезв как стеклышко! – сердито буркнул Александр Павлович.

– Ну смотри! – погрозил ему Сева пальцем. – Ты за мою жизнь ручаешься. А теперь поехали в Дом кино, Васильевская, номера не помню. У меня на просмотр приглашение на две персоны.

Сева тоже приглашает его на просмотр в Дом кино. Вот это сильно! Александр Павлович обернулся и критически оглядел своего спутника. Для взрослых сойдет! В Доме кино и не таких видали! А смешно, однако все складывается: им, оказывается, по пути.

Александр Павлович тронул машину с места.

– Ехать-то как, знаешь? Дорогу найдешь? – спросил с заднего сиденья Сева.

Александр молча кивнул и внезапно прыснул: все дороги вели в Рим, и Рим на этот раз тоже спас гусь.

Повалил снег. Красота! Ехать стало труднее, зато вокруг все похорошело. Заснеженные московские переулки казались декорациями. «Каждому свое кино, – подумал Саня, следя, как быстро шмурыгают по стеклу дворники, – мне, Севе, Ляле…» И снова беззвучно рассмеялся, почувствовав странную уверенность, что не упустит своего шанса. Доброе дело удаче не помеха.

Сева давал ему сзади указания, куда ехать, потом вместо указаний послышалось сонное посапывание. Саня оглянулся, Сева, развалясь, мирно и сладко спал. Александр Павлович весело присвистнул и лихо поменял ряд. Теперь бы не застрять на светофоре, и к началу премьеры он поспеет! Материал будет готов вовремя! А Всеволод Батькович пусть дрыхнет. Жизнь – лучший на свете режиссер!

Глава 3

Ляля вошла в квартиру и с облегчением перевела дух. Наконец-то дома! Из-за метели троллейбус тащился еле-еле. Хоть вылезай и толкай его. Ох, она бы его толкнула! Добирались чуть ли не два часа. А Сане спасибо! Что бы она без него делала?

Ляля прочитала Санину записку на двери ванной и улыбнулась: молодец, дружище! И тут не подкачал! Значит, гусь пристроен? Отлично! На сегодня с неприятностями покончено. Ура! Она крепко обняла и прижала к себе дочку.

– Рада? Соскучилась?

– Очень.

Улыбающаяся мордашка смотрела снизу вверх. Иринка обняла мать, не давая раздеться.

– Ну-ка снимай быстренько шубу, тебя твои игрушки ждут, – напомнила Ляля.

– Сейчас, сейчас, – заторопилась Иринка.

Ляля наклонилась, помогая дочери снять сапожки.

– Да я сама их снимаю, – сказала Иришка. – Мы там все сами делали, понимаешь?

– Понимаю, – одобрительно сказала Ляля. – Разденешься, не забудь руки помыть.

– На кухне, да? – уточнила дочка.

– Да, и беги к игрушкам. А потом опять приходи на кухню, будем ужинать. И ты мне все расскажешь.

Иринка потянула носом, вдыхая родной домашний запах: пахло книжной пылью, мамиными духами и чем-то еще неведомым, но очень знакомым и привычным. «Наверное, мной», – решила Иришка и побежала по коридору, ведя пальцем по корешкам книг, выстроившихся на стеллажной полке.

Коридор привел ее прямиком в большую комнату. Она заглянула туда и обрадовалась: декабрист на окне распустился! Подошла, потрогала, полюбовалась густо-розовыми цветами. Потом влезла на зеленый бархатный диван. Диван был мягким-премягким лугом, и она на нем очень любила прыгать. Иришка посидела немного, забралась с ногами и запрыгала. И прыгала-прыгала, глядя на картину напротив, где желтые листья падали в черный пруд. И листья падали, падали… Это была Иришкина тайна, она умела оживлять картины. Напрыгавшись, она слезла с дивана и собралась открыть нижние дверцы буфета. В буфет надо было непременно заглянуть, там жила ее любимая чашка с картинкой: девочка обнимала черненькую собачку. Может, и собачка когда-нибудь оживет? Может, уже ожила? Хорошо бы, Иринка открыла буфет, а оттуда выскочила маленькая черненькая собачка. Иринка бы ее накормила, и спали бы они вместе в одной постельке. Но за дверцами чинно стояли стопки тарелок, чашка тоже была на месте, Иринка полюбовалась картинкой и поставила чашку обратно.

На столе лежали картинки на больших листах бумаги. И много чего еще валялось на стульях, но все неинтересное. Картинки Иришка посмотрела, но трогать не стала. Она знала, что мама ее наверняка заругает, если порвется что-нибудь или запачкается. Листы, похоже, были маминой работой, и в нее Иришке вмешиваться не полагалось.

Из столовой Иришка перебралась в мамину комнату. У мамы в комнате повсюду разложены книги, на спинке стула висят воздушные кофточки, а у зеркала стоит много-премного душистых флаконов. Каких только нет! Розовые, золотые, всякие. Иришка все флаконы перенюхала и даже подушилась. И потом, уже душистая, отправилась к себе. В собственной, Иринкиной, комнате сразу стало ясно, что хозяйка в отъезде: все скучали и лежали по местам. Книжки с картинками на полке, кубики в коробке, куклы рядком на подоконнике, посуда в корзинке. Иринка стала со всеми здороваться и будить.

– Я приехала! Я приехала! – сказала она всем и с грохотом вывалила кубики, чтобы построить куклам домик. А кухню она сделает на подоконнике. Спать куклы будут на книжной полке, а из книжек удобно крышу для домика делать, и не только крышу…

Иринка отправилась за подушкой к своей кровати. Интересно, кто это там лежит? Оказалось, что вместо Иринки в кровати спит теперь зайка в полосатом жилетике! Иринка забрала зайца и с ним вместе опять отправилась в мамину комнату, чтобы еще немножко на маминой кровати попрыгать и зайку из маминого флакончика подушить. Зайка тоже любит душистое. Но только она протянула к флакону руку, как раздался странный-престранный звук. Кто-то очень сердился на Иринку и не разрешал ей брать флакончик. Иринка в испуге замерла. Послушала. Тихо. Она опять потянулась к флакончику и опять услышала, что кто-то злится.

– Мама! – отчаянно закричала она и побежала по коридору на кухню.

Ляля бежала ей навстречу, вытирая мокрые руки.

– Кто это, мама? – в ужасе спросила Иринка, снова услышав грозное ворчанье.

Ляля обняла испуганную дочку.

– Не бойся, деточка! Это гусь! – ответила она. – Он заперт в ванной. Не выскочит.

– Гу-усь? – Темные глаза девочки изумленно расширились. – Откуда?

– Прилетел, – коротко ответила Ляля, не вдаваясь в объяснения.

– Покажи!

Ирина смотрела на мать недоверчиво, полагая, что та шутит.

– Сами поедим, потом его кормить будем, тогда и посмотришь, – пообещала Ляля и ушла на кухню.

Ирина осталась в коридоре и застыла, прислушиваясь у двери в ванную. Потом негромко позвала:

– Гусь, а гусь!

В ответ услышала: га-га-га! Правда, гусь! Гуси, они не страшные!

Иринка радостно запрыгала на одной ножке, напевая: «У нас в ванной гусь! Настоящий гусь!»

И тут Ляля позвала ее ужинать.

За столом Иришка вертелась, задавала матери вопросы, но ела с большим аппетитом. Санаторий санаторием, а вкуснее маминых творожников ничего на свете нет. Ляля расспрашивала ее о воспитателях, девочках, мальчиках. Но Иринка думала только о гусе. Неужели она сейчас его увидит? Ей хотелось увидеть его как можно скорее. Ляля посадила дочку к себе на колени, прижала к себе плотно сбитое тельце, вдохнула запах волосиков на макушке и почувствовала такое счастье, что чуть не задохнулась.

– Родненькая ты моя! Как же я без тебя соскучилась! – басом сказала она.

– И я, – так же басовито отозвалась Иришка. – Мы там знаешь, как все скучали? Вечером Тамара Ивановна нам долго-долго сказку рассказывала, чтобы не скучали, а мы все равно… А гуся уже можно смотреть?

– Можно, – чересчур даже бодро отозвалась Ляля, потому что предстоящее мероприятие ее не только не радовало, а скорее вызывало раздражение: вырвется сейчас, как джин из бутылки, нагадит повсюду, и начинай все сначала – загоняй, убирай! К тому же она так и не выяснила, чем гусей кормят. Вопрос о гусином питании она задала дочке:

– Ты как думаешь, чем гуся кормить?

– Хлебом, – твердо ответила Иришка.

– Ну, давай попробуем, – согласилась Ляля. – Ты сама-то сыта?

– Сыта, сыта, – запела Иришка, сползая с ее колен.

Девочка схватила со стола кусок белого хлеба и направилась к ванной.

– Разломи его лучше на маленькие кусочки, – посоветовала Ляля и осторожно приоткрыла дверь. Из щели показалась голова гуся. Он повел ею в одну сторону, в другую. Иришка протянула ему на ладошке хлеб, и гусь осторожно взял кусочек. Иришка замерла в восторге.

– Какой красивый! – прошептала она. – Мама! Он со мной дружит!

Гусь взял еще один кусочек, потом еще один, потом еще. Он явно проголодался.

– Давай-ка мы ему еще яблочка дадим! – предложила Ляля. – И каши.

– И морковки? – Дочка вопросительно посмотрела на мать.

– И морковки, – кивнула Ляля.

Она была рада, что гусь не шипел и не щипался, не пугал Иришку. Они дали гусю еще яблочка, потом морковки, потом еще хлеба и каши. Морковку и яблочко грызла и Иринка. Потом Ляля, вооружившись шваброй, убрала коридор и ванную. Сытый гусь вел себя очень прилично. Иришка гладила его и восторженно спрашивала, глядя на бант:

– Он артист, мама? Да? Настоящий артист?

– Артист. Это точно, – рассеянно ответила Ляля, думая явно не о гусе.

– Мама! А я знаю, как его зовут, – проговорила Иришка, и глаза у нее стали совершенно круглыми. – Это Мартин, мама! Гусь Мартин! А что, если Нильс тоже тут?

Ляля и сама невольно оглянулась вокруг, ища крошку Нильса в деревянных башмаках, о котором читала Иринке.

– Нет, Нильс дома остался, в Швеции, – уверенно сказала она, не увидев вокруг никакого Нильса. – Ты же помнишь, он снова стал большим мальчиком и вернулся домой.

Раздался телефонный звонок.

– Это папа! Папа звонит! – обрадовалась Иринка.

Ляля взяла трубку, но звонил не Миша, а с работы. Пришла верстка с вопросами, снимать их нужно срочно. Завтра с утра.

– Сейчас буду соображать, – со вздохом сказала Ляля, – я же договорилась, что завтра не приду, буду сидеть с дочкой.

– Звоните тогда главреду и передоговаривайтесь, – сказала секретарша и повесила трубку.

– Главреду звонить не буду, – произнесла вслух Ляля, прекрасно понимая, что никто, кроме нее, вопросов не снимет и она больше всех заинтересована, чтобы книга вышла в срок. Книга была сложная, и чем скорее она сбудет ее с рук, тем будет всем лучше. – Мне завтра на работу нужно, – сказала она Иришке, – куда ж мне тебя девать?

– Никуда меня не девай, – солидно заявила Иринка. – Ты папе позвони, пусть приедет, мы с Мартином играть будем.

– Хорошая мысль! – согласилась Ляля. – Если свободен, пусть приедет. Я вернусь не поздно. Сниму вопросы и приду. Сейчас мы папе и позвоним.

Миша был дома.

– Я только собрался тебе звонить, – сказал он. – Как Иринка?

– Молодцом. Соскучилась. Хочет тебя видеть. Ты не мог бы завтра с ней посидеть, меня на работу вызывают.

– Посижу. Я тоже без нее очень соскучился. Во сколько приезжать?

– В одиннадцать.

– О'кей. Давай дочку.

Лялю опять царапнуло, что скучает он только по дочке, что даже из вежливости не скажет «без вас».

Папа с дочкой ворковали по телефону, а Ляля тем временем опять убрала коридор, ванную и снова заманила туда гуся, закрыв дверь на щеколду.

– Живи там, – сказала она. – А нам спать пора!

– В субботу мы с папой в цирк пойдем! – объявила Иринка, повесив трубку. – А завтра я ему Мартина покажу, у нас тоже представление будет, как в цирке!

– Отлично! Я за тебя рада. Снимай-ка свои одежки, я их в машину запихну. А вот когда мы с тобой мыться будем, ума не приложу, гусь-то в ванной!

– И не надо мыться, – басовито рассудила крутолобая Иришка. – Я же чистая, как снежок, как гусек!

Гусь гоготнул, словно бы соглашаясь с ней, потом еще раз сказал га-га-га, желая спокойной ночи, и затих.

Ляля сама раздела дочку, уложила ее в кровать, и они долго еще потихоньку разговаривали и смеялись. А когда Иришка уснула, Ляля все сидела на краешке кровати и держала маленькую мякенькую ручку. На душе у нее было тихо и спокойно: Иринка дома, какое счастье!

Рядом с Иринкой и о Севе думалось спокойнее. После того как Ляля рассталась с Мишей – а было это уже года три назад, – в ее жизни появился художник Сева. Сева иллюстрировал сонеты Шекспира. Книгу вела Ляля. Они вместе читали сонеты, она ему рассказывала о загадочном английском драматурге, который то ли существовал на самом деле, то ли был маской высокообразованного лорда-аристократа, то ли псевдонимом философа Бэкона. Заинтригованный таинственной судьбой гения, очарованный темпераментной Лялей, Сева сделал такие потрясающие иллюстрации, что получил за них международную премию на книжной ярмарке. Совместная работа увлекла и сблизила художника и редактора, влюбленность в Шекспира очень скоро стала просто влюбленностью, они и сами не заметили, как начался их роман. Ляля воспарила к небесам. Разве мог сравниться сухой ироничный Миша, который постоянно над ней подтрунивал, с восторженным романтичным Севой? От Миши она только и слышала:

– Гегель посоветовал бы тебе, Ляленька… Вот если бы ты почитала Платона, то тебе стало бы ясно, что ты…

И это тогда, когда она делилась с ним своими откровениями в области изящной словесности или откровениями по поводу того или иного гениального автора!

Кроме того, что Миша был математиком, он был еще эрудитом и знал все. Лялю Мишино всезнайство раздражало. Она открывала, а он, видите ли, знал. Ужасно! Во всех его познаниях ей виделось высокомерное к ней пренебрежение, и оно оскорбляло ее до глубины души.

К тому же математик Миша любил во всем последовательность и упорядоченность, а Ляля ждала чудес, полагалась на интуицию, уповала на сюрпризы судьбы и неожиданности. Мишина прозаичность была ей невыносима. И она, как могла, защищалась, отстаивала себя. А Миша – себя. Вот они и ругались. Услышав:

– Ляленька! Свари борщ, он у тебя гениальный.

Тут же огрызалась:

– Сам свари! И рубашки можешь сам погладить! Я тебе, кажется, жена, а не домработница!

– Только кажется, – тут же сухо и обиженно отвечал Миша. – До жены тебе еще расти и расти!

Проблема роста оставалась для Ляли болезненной, она не любила, когда ей напоминали, что она осталась маленькой в век длинноногих сухопарых дылд. Подобных инсинуаций она не терпела. И вообще, если говорить честно, она вышла замуж впопыхах. Ей тогда была очень плохо, она нуждалась в помощи, в поддержке. Миша оказался рядом. А потом, после смерти матери, Ляле стало еще хуже, чего она только не вспомнила, в чем себя не обвинила. Но как могла держалась, цеплялась за свои восторги, и ирония Миши была ей как острый нож, обижала, больно ранила. В один прекрасный день Ляля поняла, что Миша просто-напросто карьерист, который женился на квартире. Он ведь иногородний. У него мама где-то в Екатеринбурге живет, даже на свадьбу не приехала… И когда Ляля вдруг поняла это, она взорвалась:

– Ах, кажется, что жена? Так пусть ничего тебе больше не кажется! – заявила она. – Не жена, значит, разъезжаемся, и точка!

Про квартиру она ничего говорить не стала. Это было оскорбительно, в первую очередь для нее. Пусть остается на его совести. Она в такое вмешиваться вообще не будет. Но жить вместе они не будут ни дня!

Ляля мигом собрала Мише чемодан и выставила его за дверь. Миша надел пальто, вышел, взял чемодан и уехал. Бессловесный Мишин отъезд поразил Лялю до глубины души, она до сих пор не могла его переварить, он остался для нее загадкой. Неужели до такой степени карьерист? Или все-таки не карьерист вовсе? Во всяком случае, на такое она не рассчитывала, она ждала чего-то совершенно другого…

Совершенно другое и было с Севой. За приготовленный обед он целовал ей ручки, вместо отглаженных рубашек носил свитера и майки. Дни запестрели множеством друзей, расцвели любимыми Лялей неожиданностями. Токи всевозможных ожиданий наполнили и пронизали обычную, привычную жизнь. Каждый день сулил что-то непредвиденное. «Чудо какое-нибудь», как любила говорить Ляля. Но среди всевозможных чудес и неожиданностей ей стало куда труднее управляться с Иришкой. Однако Ляля ухитрялась совмещать несовместимое: богемную жизнь и детский режим. Иринка ходила в детский сад, Ляля всегда сама забирала ее, а дальше все складывалось по-разному: иногда она сидела дома и работала, иногда подбрасывала дочку подруге, иногда приходили друзья и сидели ночь напролет. С Севой они иногда виделись каждый день, а потом не виделись целыми неделями.

Миша оставался по-прежнему пунктуальным. В конце месяца вручал Ляле деньги, каждую субботу в десять часов утра забирал Иринку к себе, к восьми часам вечера перед сном привозил обратно. Лялю никогда ни о чем не спрашивал. Даже в дом не входил. Ждал в машине у подъезда. Ляля спускалась с дочкой, потом смотрела машине вслед. И где-то в самой глубине души у нее шевелился червячок обиды и недоумения. Слишком легко Миша согласился на разъезд. Уехал и словно бы вычеркнул ее из своей жизни – нет Ляли, пустое место. Равнодушие бывшего мужа больно задевало Лялю. Неужели и вправду все из-за прописки? Букеты у двери, сюрпризы в библиотечных книгах, за которыми он ездил по ее просьбе – он туда вкладывал билеты на хорошие концерты, и после них так хорошо было бродить по ночной Москве… Он показался ей необычным, интересным человеком. И что же? Неужели бездушный манипулятор? Неужели бывают на свете такие чудовища? Когда она выходила за него, ей казалось, что до любви осталось чуть-чуть, вот сейчас она и наступит! Но вышло все по-другому, жизнь была жестче и непригляднее. Однако не в ее характере было сосредотачиваться на неприятностях. Она приняла решение, и совершенно правильное, – Мишино отношение подтверждало это, – остальное было не важно. Да и забывала она о Мише и о его немыслимом корыстолюбии тоже. Однако при встречах, чувствуя исходящий от него холод, болезненно недоумевала.

Удивительная жизнь с Севой перевалила на второй год, когда Ляля почувствовала что-то вроде усталости. У нее стали появляться несвойственные ей приступы уныния. Готовность откликаться на неожиданности поуменьшилась. Захотелось покоя, уверенности в завтрашнем дне. «Старею, что ли», – забеспокоилась она. И решила не сдаваться. Стала кое-что высказывать Севе. А что?! На ее месте любая бы высказала. И куда жестче, определеннее! Сева тоже захандрил, у него тоже стали возникать приступы меланхолии, обнаружились нервы, капризы. А главное – упала работоспособность. Он начал даже попивать. А может, и раньше такое бывало, но она просто не замечала. Ляля вновь и вновь пыталась увлечь его в заоблачные выси, но Сева отмахивался.

– Не живется мне, Ляленька, не живется, – жалобно говорил он и замолкал.

Ляля осунулась, потускнела, ей перестали восхищенно говорить:

– Какая у тебя интересная бледность, Ляля! Ты просто красавица! Орхидея!

Зато говорили вполне буднично:

– Ну и бледнущая ты, Лялька! Болеешь, наверное?

Ляля в ответ улыбалась, но не слишком весело. Наконец ей показалось, что она разгадала причину своей и Севиной меланхолии: они устали парить в облаках и нуждались в обычной привычной человеческой жизни. Не пора ли Музе превратиться в заботливую жену, которая поможет Севе выйти из депрессии и творческого кризиса? Обрадованная Ляля тут же придумала, как все наладить. Она отправила Иринку в санаторий и предложила Севе пожить у нее. Сева подумал и согласился. В первые дни он был мил и трогателен. Его тоже все вокруг умиляло – ну надо же, резной буфет! И книжный шкаф из мореного дуба. Картины московской школы в столовой вообще прелесть: среднерусские пейзажи, осень, зима, весна.

Старая профессорская квартира еще помнила об устойчивом прочном быте, о целительной силе традиций. Возвращала позабытые традиции и Ляля, готовя диковинные блюда из бабушкиного поварника: кокиль под бешамелью, кружевную бабу. Когда она эту бабу остужала, катая на полотенце, чтобы не села и осталась высокой, Сева подошел и осторожно попробовал ей лоб, не больна ли. Но Ляля вовсе не собиралась посвящать себя кулинарии, ей просто хотелось разок попробовать, получится, не получится. Получилось. Не зря девятнадцать яиц угрохала: воздушное тесто таяло во рту.

Неделю они прожили в мире и согласии, а потом Сева исчез. Для Ляли это было ударом. Он всегда спешил, приходил к ней, а теперь ушел от нее. И она поняла, что так оно и будет. Налаженная совместная жизнь предполагала, что Сева будет уходить. Две с половиной недели его отсутствия дорого дались Ляле. Но она выдержала, не искала его, не звонила. В один прекрасный день появился веселый жизнерадостный Сева, привез целую папку набросков и гуся с голубым бантом.

– Полюбуйся на это чудо, – сказал он про гуся. – Чудо как хорош!

Хороши были и наброски. Ляля поняла, что с творческой депрессией они справились. Но ее это почему-то не обрадовало. Депрессия началась у нее. А Сева снова исчез, оставив у нее гуся. Спустя несколько дней появился снова, и снова такой же жизнерадостный, вот тут-то она и высказала все, что у нее накипело. И за две недели, и раньше. Сева обреченно молчал, потом взял и напился…

Ляля сидела возле спящей Иришки и думала, что же ей, собственно, нужно? Чего она для себя хочет? Как ей быть и что делать дальше? Да, ей нравилось быть такой, какой она была с Севой, – вдохновенной, вдохновляющей, летящей. Но они же перестали летать. Они оба погрузились в тоску, уныние, меланхолию. Ляля не считала роковой ошибкой свою попытку наладить что-то вроде семейной жизни. Без этой попытки она бы не поняла, что семейная жизнь с Севой невозможна. Для нее невозможна. Она такой жизни не выдержала бы. Что ей оставалось? Снова вернуться к роли Музы. Мимолетные встречи. Вспышки страсти. Напряжение, взлеты, падения. Выпадения. Взлеты все короче, выпадения все серьезнее. Ляля вдруг поняла, что смертельно устала и от взлетов, и от падений, и от вспышек. Любовь, подобно огню, поначалу казалась доброй, освещала и согревала, но теперь добралась до жизнетворной сердцевины и подтачивала ее. Огонь ее ничего не сплавил, жизнь сгорала в нем в пепел, дотла…

С некоторых пор Ляля стала ощущать свою любовь как нелегкий груз. Она уже не перелетала на ее крыльях через все препятствия, как раньше. Наоборот, груз мешал естественному ходу жизни, препятствовал ему. С каждым днем Ляле становилось все труднее совмещать свою необыкновенную любовь и обыкновенную жизнь. Но пока она еще упорствовала, сопротивлялась. Разве можно было отказаться от высокой, необыкновенной, романтичной любви, о которой она всегда мечтала!

Сидя возле Иришки, она вспомнила и Санины слова о новом и неизведанном. Неужели он уже что-то уловил? То, чего она и сама в себе еще не поймала? У Саньки всегда была потрясающая интуиция. И произошло еще одно «вдруг». Вдруг ей в голову пришла странная мысль, она подумала, какой спокойной, мирной и уютной станет ее жизнь без Севы. «Я ведь живу как на вулкане, – подумала она. – А зачем?» Подумала и сама себе удивилась. Удивилась и засмеялась. А, собственно, почему бы и не попробовать? Устроить передышку. Взять отпуск. Мысль об отпуске была ей приятна даже физически. Перед Лялей словно бы развернулось необжитое, свободное пространство. Свобода радовала.

Ляля поцеловала свою мудрую советчицу – рядом с ней она столько всего надумала – и вышла из комнаты. Завтра придет Миша. Придет в дом после стольких лет отсутствия. Значит, нужно привести дом в порядок. Ставить Мишу в курс своей личной жизни она не собиралась.

Перво-наперво Ляля сложила все Севины вещи в сумку. Не так-то их было много, этих вещей: майки, свитер, вон еще бритва на стуле валяется, носки на самом неподходящем месте. На столе разложены наброски. Нужно их опять в папку сложить и тоже убрать подальше. Севиными работами она дорожила по-прежнему. А вот на знакомстве Севы с дочкой не настаивала. И правильно делала. Сева был из другого измерения. Сумку она запихнула подальше в шкаф. Папку с набросками положила на верхнюю полку. И опять почувствовала облегчение. Подтерла на полу гусиные следы, подобрала гусиное перо и положила на письменный стол рядом с компьютером. Привет от Шекспира. С приборкой, стало быть, кончено. А что с едой? Может, оставить Мише записку «Свари пельмени»? Ничем она ему не обязана, этому Мише!

Когда в доме ничего не было, Ляля говорила обычно: на ужин у нас Шекспир. Так оно и было, Ляля любила читать вслух стихи, ну и еда какая-нибудь тоже в конце концов находилась, она делала на скорую руку горячие сандвичи с сыром или гренки и сырный салат. Действовала по старому анекдоту: что может в один миг сделать женщина? Салат, шляпку, скандал. С салатом и скандалом она справилась, а вот со шляпкой еще не пробовала… В общем, ужин с Шекспиром всегда удавался. Интересно, а что, если бы к ней в самом деле на ужин пожаловал Шекспир? Ляля представила себе умные темные глаза, усталое и, несмотря на усталость, вдохновенное лицо. Она-то никогда не сомневалась в его существовании. Догадки, домыслы, предположения, ставящие на его место кого-то другого, казались ей святотатством. Она верила в существование гениев, которые где хотели, там и рождались. В захолустье, в бедности, в невежестве. И становились светочами человечества.

Нет сомнения, что аппетит у Шекспира был хороший. Хотя бы потому, что, работая, он о еде не помнил, а потом чувствовал страшный голод. И она бы его накормила… накормила бы… Чем? Ляля с удивлением поняла, что понятия не имеет, чем питались англичане в семнадцатом веке. «Утром они всегда ели овсянку, – решила она, – а вечером? Пудинги!» Значит, нужно приготовить мясной пудинг и овощи на гарнир! Как она забыла, что не только Шекспир, но и Ирка, обожает мясные пудинги!

Маленькие беленькие ручки ловко управились с фаршем, посолили, добавили яйцо и сливки, поставили на водяную баню и занялись овощами. Мыслями в этот вечер Ляля все-таки была не с Шекспиром, а с Севой и Саней. Сане она желала всяческих удач. Завтра с работы позвонит ему и узнает, состоялась ли встреча века. Ей совсем не хотелось, чтобы ее неприятности обернулись неприятностями для Игрунчика. А вот Севе звонить не будет. Отпуск. Она взяла отпуск и уехала далеко-далеко. Чем больше она думала о своем отъезде, тем больше ей эта мысль нравилась.

– Все к лучшему в этом лучшем из миров, – подбодрила она себя расхожей вольтеровской мудростью, прежде чем засесть за правку очередной рукописи. Рукописи! Ну и ну! Это раньше рукой писали, а теперь на компьютере!

Она еще разок заглянула к Иришке. Та тихонько посапывала во сне. Ляля не удержалась и расцеловала ее. Вот оно, чудо! Палочка-выручалочка!

Иринка повернулась и улыбнулась. Ей снилось, что она летит на Мартине, зарылась в перья и смотрит, а внизу проплывают города, поля, реки, а они с Мартином летят, летят, летят…

У себя в комнате на кровати Ляля обнаружила привет от дочки – смешного зайца в полосатой жилетке.

– Будешь со мной работать? – спросила она ушастого и посадила его на компьютер. Потом нажала на кнопку и стала смотреть на разгорающийся экран.