Текст книги "Входи, открыто!"

Автор книги: Марианна Кожевникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Закатное солнце заиграло последними лучами, облило, оделило все вокруг золотом на прощание, и Александр Павлович, глядящий в его лучах на червонную Фрейю, тоже порыжел.

Глава 17

Экзамены остались позади, и настали долгожданные каникулы. У всех, но только не у Миши. У него-то как раз и началась самая настоящая рабочая страда. После того как он вместе со своими ребятами переставил в Лялиной квартире мебель, сколотил для кладовой полки и впустил в нее дух Ремонта, он вошел во вкус и даже перестал разрешения у хозяйки спрашивать. И хозяйка тоже молчала, чувствуя, что не стоит вмешиваться в напор стихий. Про себя она говорила кротко: хочет, пусть помогает. Быстрее управятся.

В первый же день каникул Миша отвез Иринку в детский сад, потом пришел к Ляле, засучил рукава и принялся вкалывать. Вера сразу оценила напарника, работа с ним пошла и укладистее, и сноровистее. На третий день Ляля как-то незаметно отошла от ремонтных работ. Ей позвонили с работы, поторопили со сдачей книги, и она, оставив в стороне покраски и побелки, засела за компьютер. Никто ничего не решал, никто ни о чем не договаривался, все вышло само собой.

Ляля с головой ушла в работу и ни о чем другом не думала. Миша думал о побелке потолков, думал, каким образом нарастить стремянку, чтобы до потолков достать, и решал много других увлекательных задач. С Верой они прекрасно поладили. Стоило Мише повернуть голову, она уже протягивала ему отвертку, если он занимался проводкой, а он подавал ей тряпку, если она принималась выглаживать обои. Оба знали дело и понимали друг друга с полуслова. В их дуэте третий был бы лишним.

Очень скоро Ляля, забрав свои дискеты, прочно обосновалась в Мишиной квартире вместе с Иринкой, торопясь дочитать и доправить оставшиеся страницы. Она охотно отпускала Иринку погулять с тетей Олей. А та посмотрела-посмотрела на согнутую Лялину спину и предложила свою помощь, она сама будет забирать Иринку из сада, а Ляля тогда, может, спать пораньше ляжет, не в три часа утра. Ляля с благодарностью согласилась, у нее наступил аврал, и спать ей стало некогда.

Миша ночевал у Ляли на застекленном балконе. Он, собственно, и в спальне мог бы ночевать среди тюков и узлов, но почему-то не хотелось. А тут на холоде, среди звезд, очень даже ночевалось. В городе, а все равно как в палатке на природе. Перед тем как уснуть, он смотрел на ночное небо, в Москве оно не синее, не черное, а сиреневое, но небо же, и каждый раз чувствовал: подышал вечностью. Солнце будило его на рассвете, он вставал рано и успевал много. Быстролетящие мелькающие дни подгоняли, ремонт шел полным ходом. Но не все зависело от скорости и ловкости рук, то краска должна была сохнуть, то клей схватываться. Однако столовую Вера с Мишей уже закончили, а закончив, залюбовались.

– Такой чистой я ее никогда не видел! – признался Миша. – Ну чудеса! Просто танцевальный зал!

Вера согласно кивнула. Заставлять мебелью открывшееся светлое пространство не хотелось – вдвигать темный буфет, располагать солидный стол. Они и не стали этого делать, не их это дело – хозяйское! Кто знает, может, Ляля сердечно привязана и к большому столу, и к резному буфету, расставит всю мебель по привычным местам, и дело с концом. Пусть и дальше никто в столовой-музее не обедает и не ужинает, потому что жизнь давно переместилась и кипит на кухне.

После столовой предполагалось оклеивать детскую. Едва открыв в нее дверь, Вера увидела кучу наваленных вещей.

– А это что такое? – удивилась она. – Мне же Ляля сказала, что вы все освободили, Михаил Алексеевич!

– Освободить-то освободил, да не все, – со вздохом ответил Миша, почесывая в затылке. – Честно говоря, куда это добро девать, ума не приложу!

– Один ум хорошо, а два лучше, – улыбнулась Вера. – Давайте вместе соображать, и быстренько. Не можем же мы из-за них простаивать!

– Понимаешь, какое дело, – продолжал вздыхать Миша. – Ляля выволокла все это барахло из кладовки и распорядилась выбросить. А я не выбросил. Старенькие вещи иногда как старенькие люди. Их жалко.

– Как это выбросить? – изумилась Вера. – Все, что здесь лежит, выбросить? Коврик? Зеркало? Полки? Да я их в Посад заберу. Там ваше добро очень даже пригодится. От пола там дует с нездешней силой. Причесываюсь я по утрам наизусть. А на полки клади что хочешь, о них и говорить нечего. Полкам в любом хозяйстве применение найдется. Прямо сегодня поближе к вечеру и отвезем, ладно? Сегодня освободим комнату, завтра утречком начнем клеить.

– Ну вот видишь, не зря говорят, два ума лучше, чем один, – кивнул Миша и стал прикидывать, что сносить в машину первым.

Он был согласен: везти так везти, в Посад так в Посад. Хорошо, что вещи пригодятся. Ляля ему говорила про Саню с Верой, так что он был рад и услужить, и удружить Александру Павловичу. Как-никак друзья-приятели. И от запаха краски отдохнуть на свежем воздухе тоже был рад. Тем более в Посаде у Сани он никогда не был. Вот посмотрит, как он там живет-может.

– Александра Павловича-то мы застанем? – спросил Миша, не сомневаясь в утвердительном ответе. Ляля говорила, что он засел за роман.

– Вряд ли, – ответила Вера. – Он сейчас редко там появляется, у него родители собираются переезжать, так он больше у них. Помогает.

– Ну ладно, повидаемся в следующий раз. А сейчас устроим ему сюрприз: вернется в Посад, не узнает своего дома.

Посмеялись. И принялись паковать вещи. Мишину машину загрузили чуть ли не доверху. Хозяйственная Вера не могла допустить, чтобы столько всякого добра пропало бесславно, и забрала всю кучу.

Потом они все-таки вдвинули буфет в бывшую столовую, а ныне танцевальный зал, но они друг другу не понравились, он смотрелся там неуклюжим лесным медведем. Стол-то сложить можно и в кладовку. А буфет? Ну да все равно, пусть хозяйка думает!

В Посад двинулись ближе к вечеру, как следует наработавшись.

Когда Миша вывалил кучу вещей на крыльце Саниного дома в Посаде, то выглядела она весьма внушительно. Из дверей на крыльцо выглянул высокий вальяжный мужчина и спросил:

– Переезжаете?

– Вроде того, – неопределенно ответил Миша и, взяв на плечо коврик, а под мышку зеркало, громко спросил: – Веруш, комната твоя где?

Брови у Севы поползли вверх: это было что-то новенькое! Предположить, что Саня пустил к себе в дом очередного приятеля, было возможно. Мог он и отправить в Посад какие-то вещи от переезжающих родителей. Но чтобы так хозяйничать в Посаде стала Вера?! Нахрапом, наскоком, никого не предупредив, перевезти вещи и заодно своего хахаля?! Невероятно!

Сева в последнее время жил в посадском доме за хозяина. Главный хозяин дома почти тут не появлялся, а если появлялся, то ненадолго. Александр Павлович связался с кино и перевозил родителей. Если приезжал, то поздно, а уезжал рано. Бывало, правда, что сутки сидел за письменным столом, лихорадочно отсылал написанное по электронной почте и снова исчезал. Сева к нему и не приближался. Он побаивался людей в таком перевозбужденном состоянии и предпочитал держаться от них на расстоянии. Сева лучше всех знал, что такое кино. И что такое переезды тоже. Но он знал и другое, самое главное: все авралы рассасываются, лихорадки утихомириваются, ураганы кончаются. И тихонько радовался тому, что сейчас не его очередь выдерживать шквальный ветер. А за Саню он был спокоен, этот приспособится. Минует лихорадка новизны, и кино тоже станет привычной колеей, ухабистой, с колдобинами, неожиданными поворотами и вывертами, но колеей. Вот тогда и Сева сможет пригодиться, его советы, его опыт. Но до этого еще дожить надо! А сейчас вмешиваться все равно что печкой улицу топить.

Вера в последнее время тоже не часто возвращалась домой ночевать. У нее в Москве завелась какая-то работа, она поздно кончала и ночевала у подруги. Ремонт, что ли, где-то там делала?.. Сева не вникал в Верины дела, у него своих хватало. Но теперь ему стало ясно, чего она в Москве ремонтировала и с какой подругой хороводилась. Ремонтировала она, похоже, свою личную жизнь и собиралась испробовать семейную. Это бы ладно! Семейную так семейную. Но бесцеремонная основательность, с какой она за это взялась, Севу возмутила. Этакая Лиса Патрикеевна в избе у зайчика. Сначала пусти на пол-лавки, а потом пошел Саня вон! Да! Да! Да! Этим дело и кончится. Вон сколько вещей привезли, голубчики! И носят! И носят! Да Сане просто жить негде будет! Штучкой с ручкой Веруня оказалась, а ходила тише воды ниже травы! Нет, надо такое придумать! Еще и хахаля своего поселить! Вот она, молодежь! Совсем стыд потеряла!

Сева кипятился все больше, хотя и сам не мог понять, с чего его так разобрало. И вдруг насмешливо улыбнулся. Не иначе влияние старушек сказывается. Он в образ вошел, у него старушечье мышление появилось, то-то он молодежь честит.

Вот уже несколько дней, как Сева закончил роспись и в ожидании денег бродил по Посаду с этюдником. Но писал не нарочитые красоты, а закоулки с курами, полосатыми рубахами, покосившимися галерейками и заборами. Русь уходящую. Когда-то Корин написал на огромном полотне толпу князей, монахов и писателей туда замешал тоже. Он прощался с ними навеки, но был не прав. И князья, и монахи мигом набежали обратно, и теперь их хоть пруд пруди, а вот трансформаторные старушки и домишки в три окна с наличниками если исчезнут с лица земли, то их нигде и не сыщешь. И Севе захотелось писать старушек. Кто их еще напишет? А до чего выразительны! В Посаде в монастыре каких только не было! И благостные, и слезливые, и угрюмые, и умудренные. Еще Сева отмечал не без горечи своим опытным наметанным глазом, как быстро старились загородные молодушки. Пухленькие, наивные, принаряженные, они быстро грубели и расплывались, а потом, покрывшись платками, загаром и морщинами, долго-долго жили деятельными старухами. И похоже, ничего этим старухам не делалось, и не было им сносу, потому что куда ни глянешь, всюду одни старухи – и в магазине, и в автобусе, и на огороде, и на рынке, и в больнице, и в церкви. Они и едут, и лечат, и торгуют, и покупают, и милостыню просят, и молятся, и внуков на ноги ставят. Старух и надо было запечатлеть. Лица и руки. Ничего лишнего. И назвать «Русь настоящая». Конечно, старухи и есть настоящая Русь. А вся остальная воображаемая. Кто-то ее воображает. Да не кто-то, а мы сами воображаем, когда рядимся в чужие одежки и что-то самим непонятное вытворяем…

Так размышлял Сева, сидя за этюдником и делая наброски. Время от времени он наведывался к своему приятелю Феде за деньгами. Не получив их в очередной раз, делал страшные глаза и шептал тому на ухо:

– Правы, правы были наши учителя! И Бога нет, и денег нет!

Отец Федор строго поджимал губы:

– Не богохульствуй, Всеволод.

А глаза у него смеялись. Сева уже сто раз его спрашивал, как это его в батюшки угораздило. Ну ладно, сам, он всегда был постной тихоней! Но чтобы Ларису-коноводку попадьей сделать?! Вразумительного ответа он пока не получил.

– Бог просветил и направил, – неизменно отвечал Федор. – А Лариса по-прежнему коноводит, у нее поле деятельности еще даже больше стало. Одних детей четверо, а жаждущих совет получить не счесть.

Сева помнил Лариску студенткой. С живописью у нее было так себе, но зато не было лучше ее организатора. И Федю она себе тоже организовала. Сам бы он не решился на ней жениться. Федя всегда был очень скромным и очень себе на уме. Вот и надумал стать батюшкой. Удивительнее всего, что Лариса была довольна. Крупная, дебелая, крупитчатая, она двигалась с необыкновенной важностью, говорила с особой значительностью. Севу, как только он к ним пришел по старой памяти, принялась наставлять на путь истинный. Сева слушал ее с добродушием, но не нашел, что за эти годы она сильно поумнела. И слушать перестал. Зато играл с детишками, они ему понравились. И сам Федор тоже. Он был человек с сердцем и поэтому в самом деле мог подать дельный совет.

А вот с кем Сева подружился за это время, так это с теткой Ариной и ходил вечерами к ней чай пить с пряниками. Он задумал писать ее портрет и потихоньку под это дело подговаривался. А пока делал по памяти наброски и самые удачные Арине показывал. Она смеялась.

– Нашел кого рисовать, – говорила она. – Вот ты мне картинку красивую нарисуй, березку, девушку. Я на нее смотреть буду, тебя вспоминать.

– Я тебе, тетка Арина, девушку с березкой откуда-нибудь вырежу, – обещал Сева. – И березок, и девушек у нас в изобилии, и все красивые. А сам я тебе рамочку сделаю, вот ты и будешь меня вспоминать. Согласна?

– А нарисовать-то, что, не можешь? – удивилась Арина.

– Не могу, – признался Сева.

– Ну, а как тогда меня, старуху, будешь рисовать? Девушку-то рисовать, чай, проще, чем старуху, у меня одних морщин эвон сколько!

Сева, услышав такое, только руками всплеснул: ну умна! В самый корень глядит! Но сдаваться не собирался.

– Зато вы, старухи, необидчивые, и времени у вас побольше, чем у девушек, – начал он подход с другого конца. – Почему бы тебе не посидеть, носки себе не связать, а я бы тем временем свое дело сделал? Наброски-то видала? Похожие вышли наброски.

– Ну, если с вязаньем, то посижу, – сдалась тетка Арина. – А насчет того, что необидчивые, ты это зря. Старухи, они очень обидчивые. У них жизнь кончается, ничего поправить нельзя, вот они и обижаются. И насчет времени тоже зря. Мало у них времени, очень мало.

И опять права была тетка Арина, кругом права. У обидчивых старух времени было очень мало, поэтому рисовать их нужно было срочно, и Сева спешил, торопился, каждый день делал зарисовки. Но рисовал он не только Арину, но и других старушек, и даже гусыню. Ведь она привела его в старушечье царство, на путь истинный наставила. Без нее ему бы и в голову не пришло на старух смотреть!

Гусыня прекрасно себя чувствовала у Арины, и та звала ее Мартой.

– Характер у нее весенний, веселая она птица, – говорила она.

Словом, Севина жизнь шла упорядоченно, размеренно, и вдруг такое вторжение – с кувшинами, ковриками, полками! Весеннее половодье раньше времени! Любой взовьется до потолка!

Миша между тем уже стучал молотком, прибивая гвозди для зеркала и тюлевых занавесок, которые тоже нашлись среди многослойных запасов прошлого. Ляля тюль терпеть не могла.

С ковриком на полу, с тюлевыми занавесками и вышитой скатеркой на подзеркальнике, комната стала настоящей девичьей светелкой. Вера осталась очень довольна своим уютом, налюбоваться на него не могла. Сева, постучав согнутым пальцем в дверь, заглянул в комнату.

– Поздравляю с новосельем, – сказал он. – Не подарить ли вам, Верочка, котяток на стенку? Прямо-таки просятся. Или лучше березку с девушкой?

– Спасибо на добром слове, Всеволод Андреевич, – отозвалась Вера. – Я всегда ценила ваш вкус. Но пока не дарите. Повода нет, чтобы подарки делать.

– Надо же! А я подумал, что есть, – тут же с деланным разочарованием протянул Сева. – Ошибся, значит?

Но Вера не вступила в игру, не стала ничего отрицать или подтверждать. Она больше ничего не сказала и молча расправляла покрывало на кровати. Видно, тоже новое приобретение.

– Вы бы сочинили что-нибудь на ужин, Верочка! – сказал Сева, надеясь таким образом продолжить прерванный разговор и все-таки поставить на место зарвавшуюся гостью Александра Павловича.

– Верочка устала очень, – тут же выступил на защиту ее спутник. – Мы по дороге колбаски купили. Если хотите, присоединяйтесь!

– Спасибо за приглашение, – проговорил Сева. – Пойду чайник поставлю.

Он считал своим долгом принять приглашение, за ужином он все расставит по местам, намекнет, как обстоят дела на самом деле, и кто тут в гостях, а кто хозяин.

– Да вы не спешите! – добродушно остановил его бесстыжий малый, который, похоже, всюду чувствовал себя как дома. – Мы сначала прогуляться пойдем по свежему воздуху. После Москвы очень хочется! Пойдем пройдемся, Веруш. Погуляем, потом поужинаем.

– Я устала, – отозвалась Вера. – Лягу сразу, даже ужинать не хочу. Сейчас, Миш, одеяло, подушку и простыни дам, на кухне себе постелишь.

Миша дождался простыней и подушки и отправился на кухню. Он явно был обескуражен. Ждал, ясное дело, совсем другого.

Поглядев на него, Сева это сразу понял. Гнев Севы мгновенно растаял, уступив место сочувствию. Он и сам не так давно пережил что-то подобное. Парень стал собратом по несчастью, его нужно было приветить и обогреть.

– Всеволод! – представился он. – Мы даже познакомиться не успели. А если после Москвы воздухом подышать хочется, так пойдемте вместе подышим. Хотите, я вам живописные уголки Посада покажу?

– Спасибо, Всеволод, на добром слове. Меня Михаилом люди кличут, – представился Миша. – А для живописных уголков сейчас не темновато?

– Пошли, пошли, – заторопился Сева. – Сейчас как раз закатное время, такие красоты начнутся!

Оба накинули куртки и торопливо выскочили на улицу, словно и впрямь могли опоздать. А ведь и в самом деле могли. Солнце-то не век садится, а когда садится, самая игра начинается.

– Сколько закатов пересмотрел, а ни одного похожего не видел, – говорил Сева, когда они шли торопливо по почти что деревенской улице. – И каждый день интересно, а какой сегодня покажут?

Они вышли на высокое место, встали и стали смотреть оттуда на другой холм, он поднимался позади двух серо-синих лент – шоссе и речки, и по холму этому торопились вверх домишки, подбираясь к монастырю, а монастырь огромной белой свечой с золотым пламенем куполов тянулся в небо, не прося ни о чем, а радуясь возможности гореть не сгорая. И небо было золотым и безоблачным. Миша аж задохнулся от высоты и простора.

– Не обманул? – спросил Сева. И не требуя ответа, прибавил: – То-то!

Потом прошлись немного вдоль речки. Она, видно, и не замерзала, бежала черная, быстрая, а вокруг лежал снег и сверкал рассыпчатым сахаром в последних лучах.

Побрели не спеша по улицам. Сева хвастался кружевом наличников. Целую коллекцию собрал, каких только не было!

– Любуйся всласть, пока коттеджами не заменили. Раньше красотой себя люди оберегали, а не глухими заборами и видеокамерами. Каждый наличник – оберег. Залюбуешься, в окно глядеть не станешь. Недаром издавна известно, что красота – страшная сила!

Посмеялись. Солнце висело где-то сбоку малиновым шаром, проглядывая сквозь причудливую черную вязь яблонь из палисадов.

Улица вывела их на край города. Открылось поле. Лес чернел неподалеку. Солнце успело закатиться, и в небе догорала последняя заря. Тянуло свежестью, сыростью. Миша вздохнул: до чего же тихо! И таинственно. И печально. Он увидел лавочку под березой и направился к ней.

– Воздух деревенский действует, – сказал он. – Так с ног и валит.

Он сел. Сева постоял и тоже сел рядом. Устали. Как-никак целый день на ногах. Сидели, молча смотрели на поле. На поле кое-где пятнами белел снег. Неужели и в самом деле весна? Снега-то почти нет! А в Москве весну замечают только, когда тополь листья раскроет, не раньше. Сидели, каждый думал о своем, пока совсем не стемнело. Потом потихоньку встали и медленно побрели обратно к дому. И все молча, молча, говорить не хотелось. Дом встретил теплом. Сева днем топил печку. Миша за колбаской пошел. Сева стал чайник ставить. Сани опять дома не было. Никто его и не ждал. Обитатели дома уже привыкли, что хозяин неведомо когда возвращается. А чаще всего не возвращается вовсе.

За чаем души и вовсе оттаяли. Сева выяснил, что имеет дело с Вериным напарником по ремонту, кандидатом математических наук.

Подобные сочетания не были для Севы новостью. Он знал многих технарей, зарабатывавших себе и семьям на жизнь ремонтом. Кто ремонтом, кто извозом на своей машине, а кто и в торговлю подался. Так и застряли.

Раз новый знакомец оставался ночевать, можно было украсить стол водочкой и селедочкой. Сева был любителем. У него всегда было кое-что в загашнике. После водочки стало еще теплее. Разговор потек вольный, нашелся общий язык. Севе Миша стал очень даже симпатичен. Вот только с Веруней он зря хороводится. Никакого от этого толку ни ему, ни ей. Разного они поля ягоды, так что подъезды, въезды и переезды ни к чему. Да и Вера это вроде бы понимает. Дает понять. Но мужики обычно не понимают. Только раззадориваются…

Усталость брала свое, обоих разморило, глаза слипались. Миша собрался стелить себе на диване.

– Нечего тебе тут на тычке спать, – сказал Сева. – Пошли ко мне в комнату, там тоже лежбище есть, вполне сносное.

Миша кивнул и пошел за Севой в конец коридорчика.

В комнате Севы царил беспорядок, но, что называется, творческий. Рулоны бумаги, папки, и на столе навал.

– Можно посмотреть? – спросил Миша, мельком увидев какой-то рисунок на столе.

– Смотри, – великодушно разрешил Сева.

Миша свалил постель на кушетку и присел к столу, стал рассматривать рисунки. Старухи его поразили. До чего выразительны! И каких только нет – и простодушно-улыбчивые, и вредные, с глазами-буравчиками, и пьющие разбитные, такая и сейчас в пляс пойдет, бесстыдно задрав длинную юбку и выкрикивая срамную частушку.

Сева уже стелил ему постель. Миша поглядел на него с уважением, если говорить честно, он такого не ждал! Перед ним-то, оказывается, Божьей милостью художник! Поглядел и стал смотреть дальше. Дальше шли какие-то цветовые композиции. Ворожил Всеволод Андреевич красками, сплетал их, расплетал, распушал павлиньими хвостами, потом опять складывал. Вот где ему закаты пригодились, без закатов таких сочетаний не найдешь. И среди этих закатных то нежных, то грозных облачных рисунков стала Мише мерещиться Ляля.

«При чем она тут? – рассердился он. – Совсем, видно, с ума сошел! – А потом подумал: – Засыпаю, наверное, уже сны видеть начал…»

И закрыл папку.

Сева видел, что работы его понравились, по лицу видел, и никаких словесных подтверждений ему не нужно было. Не любил он словесные подтверждения.

«А кандидат-то не лыком шит, толковый оказался кандидат», – подумал он. И вдруг еще одна, очень странная мысль пришла ему в голову. Он даже хмыкнул, такая это была странная мысль.

«Кто его знает? Может, в самом деле он у нас кандидат в счастливчики?» – продолжал он размышлять про себя.

Миша между тем улегся на кушетку, потянулся, раскинулся, почувствовав неизъяснимое блаженство усталого человека, наконец-таки принявшего горизонтальное положение. Сон навалился на него мгновенно, и уже сквозь обволакивающий сон он услышал, как Сева говорит ему:

– Я тебя с женщиной твоей мечты познакомлю, есть у меня одна такая на примете.

Миша сквозь сон улыбнулся, у него тоже была на примете женщина мечты.

– Познакомь, познакомь, – с усилием выплывая из сна, пробормотал он. Ему было интересно посмотреть, как представляет себе Мишины мечты Божьей милостью художник Сева.