Текст книги "В Замок"

Автор книги: Марианна Грубер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

– Ты ждешь от нас признания? – спросил Варнава, с широко раскрытыми от ужаса глазами.

Они молча глядели друг на друга. И в наступившей тишине К. увидел все с невероятной отчетливостью: тонкие линии на Ольгиной шее, возвещавшие старение, и родимое пятно на ее щеке, и лицо Варнавы с мягкими чертами, уже начинающее дрябнуть, отчего он был похож на старого мальчика, и повисшую на нитке пуговицу его куртки. К. услышал тиканье часов, которого до сих пор не замечал, тихое потрескивание деревянных балок, по которым, наверное, бродила кошка, он ощутил запах тлена, которым веяло в этом доме, увидел обтрепанный подол Ольгиного платья, и ему показалось, что все шорохи, зримые образы и запахи существуют сами по себе, а не обитают под одной крышей.

– Уходи, – сказал Варнава. – Прошу тебя, уходи и никогда больше сюда не возвращайся.

И К. покинул их, как покинул Старосту и Фриду, и места, где ничто его не удерживало, и дороги, по которым прошел.

На улице пахло снегом и внезапно наставшими морозами, студеным воздухом ранних зимних сумерек. Никогда еще, за все время скитаний, не встречала К. такая неприязненная, такая ничего не обещающая весна. Раньше ты узнавал приход нового времени года по свету, подумал К., и по запаху. Лето пахло силой, зима – приятной усталостью, весна – беспокойством, а осень пахла сытостью, бьющей через край жизнью, изливающейся на землю пестрыми красками. Свет всегда вращал колесо времени. Огонь и нежность, иногда – спокойный самодостаточный блеск.

Некоторое время К. бесцельно бродил по округе, по местам, которые уже знал, или заглядывал в незнакомые уголки. Порой казалось, что за ним следит из окна какая-то тень, но когда он оглядывался, в окне никого не было видно. Тихо стояли дома вдоль пустой деревенской улицы. Дойдя до моста, К. остановился. Нигде весна не проявляла себя так рано, как на берегах ручьев. Ее приход был слышен в изменившемся журчании воды, весна окрашивала в более яркий цвет голые ветви, еще до того как на них появлялась первая зелень и повсюду властно вспыхивали краски. Стоя на берегу, К. долго смотрел на воду, которая текла мимо, словно времени не существовало, а была лишь бесконечность. Наконец он спустился по откосу и сел у самой воды.

Когда он снова поднялся наверх, полдень давно миновал. По деревенской улице навстречу ему бежала чем-то взволнованная Фрида.

– Где ты пропадал так долго? У Варнавы и его сестер ты провел чуть больше получаса, на дороге, ведущей к Замку, тебя тоже не видели.

– Я был у ручья, – ответил К. Фрида посмотрела на него недоверчиво. – Идем, покажу. – Взяв Фриду за руку, он пошел назад, к мосту.

Она не возражала, и все-таки К. почувствовал, что в душе она против. Спустя некоторое время Фрида не выдержала:

– Но раньше ты никогда не ходил к ручью!

– Никогда?

– Никогда!

– Ну и напрасно. – Он показал ей место, где сидел, и заговорил о рыбах, на которых смотрел с берега, о резвых пятнистых форелях. – Можно подумать, зима никогда не кончится, – сказал он, – однако рыба уже поднялась наверх, и тени сегодня не такие серые. Когда свет окрасит их лиловым, все сразу изменится. Но до того, конечно, будет еще сильный снегопад, и, может быть, не раз.

– Откуда ты все так хорошо знаешь? – усмехнулась Фрида.

– Но я же землемер, верно? – ответил К. – Тот, кто из года в год ходит по округе, измеряя земельные участки, видит не только свой аршин и треногу. Он видит землю, ее движение. Он слышит, как вздыхает земля и как молчит, он чует запах смерти и учится ненавидеть ее или любить.

Фрида рассеянно кивнула:

– Ну да, ты же городской. Ведь ты говорил, что приехал из города.

– Кажется, да.

– Кажется? – Фрида наклонилась над ручьем. – Не вижу никаких рыб.

– Они уплыли.

– И ты здесь сидел? На снегу? Господи, а вдруг ты простудился? На тебе только плащ. Смотри, береги плащ, взамен ничего нет.

– Взамен никогда ничего не бывает, – заметил К. и отстранился от Фриды, начавшей отряхивать его накидку. – Перестань! Я рассказываю тебе о первых приметах весны, о том, как ее узнать, вопреки мнению Деревни и крестьянским предрассудкам, а ты тут отряхиваешь меня, как нянька или всполошившаяся служанка.

– Да ведь вещи взяты взаймы, – упрямо возразила Фрида. – А к нянькам и служанкам не следует относиться пренебрежительно.

– Да, конечно, не следует. – К. вдруг, резко повернувшись, сбежал вниз по откосу и быстро пошел над самой водой вверх по течению ручья. Фрида, подобрав подол, пустилась вдогонку по берегу, но бежала она медленнее, чем К., который, казалось, совсем не замечал, что снова и снова проваливается одной ногой в воду. Наконец Фрида остановилась.

– Постой! – крикнула она, – Да постой же! Обед уже готов, тебя ждут!

Но К. убегал все дальше, пока Фрида не потеряла его из виду. Вскоре он перестал слышать и ее голос. Выше моста он вскарабкался наверх по откосу и побежал дальше по дороге.

Он бежал, и в его мыслях бежали, не разбирая дороги, предметы, времена, все, чего он не понимал. Он бежал и бежал, ноги несли его с удивительной, небывалой легкостью, как будто земля отталкивала его, а воздух подхватывал и не давал упасть. Он бежал вдоль ручья, потом повернул назад, снова оказался у моста и побежал дальше, мимо дома Старосты, мимо школы, слыша только шум своих шагов и дыхания, гудевший в мозгу. Над Замковой горой сгрудились всклокоченные снеговые тучи, К. мельком посмотрел на них, не останавливаясь, он бежал, согнув в локтях руки, слегка взмахивая ими, лишь невысоко поднимая ноги, бежал как во сне, словно вся его жизнь, всякая его мысль и всякое чувство обратились в этот бег. Он добежал почти до дома Варнавы. Лишь тогда он остановился и лишь тогда заметил, что задыхается, в легких кололо, он жадно глотал воздух раскрытым ртом.

Приди в себя, подумал он, бегуны – это посыльные, а тебе нечего передать людям, разве что вопрос, который имеет значение только для тебя. Это не вопрос, который отец задает сыну, напротив, это вопрос сына отцу, слуги – господину, червя – подошве, которая его раздавит. Безусловно, это не какой-то пустяковый вопрос, но для других людей он не имеет значения.

«Приди в себя, – мысленно повторил он еще раз. – Ты не посыльный». Но затем он подумал, что посыльные, наверное, передают людям вопросы других людей, и он, сам ничего не предпринимая, совершенно ненамеренно оказался, быть может, в роли посыльного, принесшего послание, о котором сам он ничего не знал, о значении которого едва догадывался. Он поднял голову. По небу ползли темные снеговые тучи. К. глядел на них до тех пор, пока небо не заволокло полностью. Тогда он повернул назад и теперь уже неторопливо зашагал к постоялому двору «У моста». Он весь взмок и тяжело дышал, однако усталость была приятной. Мысль о том, что он оказался способным на столь большую затрату сил, преисполнила его удовлетворением, и еще большее удовлетворение он почувствовал, подумав о том, что если бы не бежал по кругу, а пошел прямо, то добрался бы до Замка.

Дверь постоялого двора он открыл чуть ли не радостно.

– Конечно, он сошел с ума, – услышал К. голос Хозяйки, когда бесшумно переступил порог трактирной залы. Все были на месте: Учитель, Фрида, Артур с Иеремией, несколько крестьян. Хозяин сидел, прислонившись к изразцовой печи в углу. Никто не заметил К., – так жарко обсуждали они его странное поведение: взял и ни с того ни с сего сиганул с берега прямо в воду.

– Нет, не прямо в воду, – поправила Фрида.

– Конечно, сумасшедший, – заговорил Учитель. – Другого объяснения нет. Может, он давно уже спятил, да только мы не сразу заметили, потому что Замок нас не предупредил заранее. А может, раньше он был только чуточку ненормальный, а теперь свихнулся окончательно, ведь у него в прошлом трагическое бытие бродяги. От такой жизни всякий спятит.

– Ха-ха! Трагическое бытие бродяги! Сам виноват, вот что я вам скажу. – Это снова вступила Хозяйка. – Готова поспорить: он все устроил нарочно!

– Вдруг без всякой причины завел разговор о рыбах, – мрачно сказала Фрида. – Сумасшедший. Да, он сам так сказал однажды про себя.

– Вот то-то! -сказал Учитель.

К. подумал: «Вот сейчас и начинается ее предательство. Она начинает рассказывать обо мне другим. И рассказывает не то, что знает, а то, что они хотят услышать».

– Кто знает, что-то еще будет…

– Луна! – вдруг сказал Учитель. – Он наверняка будет говорить о луне.

– А потом завоет на луну, – добавил Артур. – Я думаю, не стоит он того, чтобы о нем беспокоились.

– Помните о Замке! – сказал Учитель. – Может быть, нам все-таки следует пойти поискать этого сумасброда?

К. кашлянул.

– Не нужно, – сказал он. – Он снова явился, хотя, кажется, слишком рано. Извините, что помешал заседанию вашего совета.

Все разом примолкли. Крестьяне сделали вид, будто продолжают беседовать о безумствах непогоды, – в эту минуту, как по заказу, снова пошел слабый снег. Вместе со снегом на Деревню опустились ранние сумерки, и теперь, когда все замолчали, они тяжелой тенью лежали на всех предметах, на лицах людей, и даже свет ламп над столами, казалось, потускнел.

– Вот, – сказал К., нарушив тишину, и выложил на стойку небольшой завернутый в клеенку пакет. – Нашел на земле перед дверью.

Фрида развернула пакет. В нем оказалась книга без титульного листа. Под любопытными взглядами крестьян она стала переходить из рук в руки, Хозяйка взвесила томик на ладони, Хозяин осторожно взял его двумя пальцами, наконец книга вернулась к Фриде. Она раскрыла ее, надеясь найти название или какую-нибудь помету, по которой удалось бы установить владельца, но, начав листать, обнаружила, что все страницы в книге чистые.

– Что же это? – удивилась Хозяйка.

Фрида покачала головой. К. наблюдал эту сцену, скучая. Как все они дивятся книге и ее белым страницам! Белы рученьки, белее снега, промелькнуло у него в мыслях, – вроде бы, начало сказки, продолжение которой еще нужно придумать. Черная тьма, – потом появится и она, по-видимому, ее не избежать, а все прочее возникнет, когда ты будешь писать, решив завершить что-то, что не может быть завершено по-другому, или надеясь освободиться от чего-то, неважно, что бы это ни было.

– Это для меня, – сказал он и взял книгу у Фриды. – Замок ответил!

– Ну и что же он ответил? – грубо спросила Хозяйка. Она уже не просто напала на К. с обычными ехидными замечаниями – сейчас она побагровела от злобы, которую пыталась прикрыть насмешливым тоном: – Замок ответил! На что ответил-то? Уж не на тот ли сон, о котором ты однажды рассказывал? Тебе что-то снится, а Замок отвечает на твои сны? Дай-ка сюда книгу, уж конечно, она не для тебя. – И Хозяйка протянула руку.

К. на глаз прикинул расстояние между нею и собой, измерил вдруг образовавшуюся между ними пустоту. Эта женщина явно ожидает, что он унизится и преодолеет разделяющее их расстояние. Как же плохо понимают его все эти люди, с их усердием, с их слепым рвением, ведь все может скоро закончиться, и ничто не помешает воспоминаниям исчезнуть. Скорей, скорей, вопреки леденящей медлительности, с которой обычно происходят события. Быстро кинуть взгляд в прошлое, в заросшие папоротниками дремучие леса, другой – на могилы, и еще второпях оглянуться на свое детство, которое ни он, ни Фрида не могли воскресить. Может быть, они, оглянувшись назад, видели резную деревянную лошадку, платок, может быть, Хозяйка видела там, в прошлом, не одни лишь пивные кружки, а он, К., видел камень на земле или чашку с чаем, запах которого означал детство, и дороги, дороги. К. почувствовал, глядя на этих людей, что его гложет гнетущая тоска, и ему показалось, что только и останется ему это чувство, бывшее чувством уже состоявшегося прощания, хотя прощание было еще впереди.

– Замок ответил, на что – не имеет значения, – твердо сказал он и направился к лестнице.

Фрида поднялась за ним и вошла в комнату. Она запыхалась и говорила с трудом:

– Нет, в самом деле, стоит тебе появиться, как все становится каким-то ненастоящим. Что ни день, сплошные сюрпризы, и вот опять какой-то новый поворот!

– Что ни поворот, то новая жизнь, – ответил К., стаскивая мокрые сапоги и переодеваясь.

– Хорошо, – Фрида кивнула, – что ни поворот, то новая жизнь, но чья это жизнь? Жизнь землемера или жизнь его якобы существующего двойника? – Она все еще не отдышалась. – Книга… Если Замок действительно прислал ее тебе…

К. вытащил дорожную сумку и начал складывать свои немудреные пожитки.

– Вдобавок книга с чистыми листами! – продолжала Фрида. – В Деревне вообще ни у кого нет книг, разве что у Учителя. – Лишь теперь Фрида заметила, что К. укладывает сумку, и ахнула: – Что ты делаешь!

– Укладываю вещи, – ответил К. – Хватит с меня трех ночей на этом постоялом дворе.

– Куда же ты?

– Разве здесь нет другой гостиницы?

– Она только для чиновников.

– Стало быть, и для меня. Будучи землемером, я, между прочим, являюсь служащим Замка, и, надо полагать, не какой-нибудь мелкой сошкой: измерение земель – работа серьезная, ее не поручают легкомысленному человеку.

Фрида растерянно комкала тряпку для пыли, которую почему-то держала в руках.

– Та гостиница – не для нас, – сказала она. – Не для таких, как мы. Там останавливаются… – Она не договорила. – Ты же сам знаешь, кто.

– Нет, – возразил К. – Ничего я не знаю. Потому что нет ничего достоверно известного.

– Есть, – упрямо возразила Фрида.

– Нет, – повторил К. – Для кого другая гостиница?

– Опять затеваешь свою игру!

– Ну да, конечно! – выдержка начала изменять К. – Я тут пою и пляшу и корчу рожи. Ведь так ведет себя тот, кто играет? А какой текст я должен произносить?

– Свой, – ответила Фрида.

К. удивленно уставился на нее.

– Мой текст, – задумчиво произнес он. – А ты говоришь твой текст… Да, именно это мы должны делать. – Он посмотрел на свою сумку. – Если бы я только знал текст. Какой он, мой текст? Я никогда его не видел. Он всегда представлял собой истории, произошедшие с другими, мысли других, заповеди других. – К. бросился вытаскивать из сумки вещи, которые только что сложил в нее.

– Моя рубашка. Моя? Это моя рубашка? Это мои руки ее достают, это мои руки сжимаются в кулаки? Я – это я? Прошлой ночью, когда мы говорили о любви, наверное, можно было найти ответ на вопрос, что такое любовь: свободное узнавание себя в другом человеке, свободное от чужих мнений и взглядов. Быть принятым таким, какой ты есть.

– Прекрати, – без всякого выражения сказала Фрида.

– Почему? Я нарушил какую-то инструкцию?

– Ты меня пугаешь.

– Браво! – К. опустил руки. Иногда, в прежние дни, когда он искал свою мать, когда ждал ее, стоя за дверью отцовского кабинета, именно эти слова обрушивались на него: «Мама, это я. – Ты меня пугаешь. – Я искал тебя. – Нельзя так пугать меня лишь из-за этого. – И его умоляющие глаза: неужели это так ужасно – увидеть меня… – Конечно, нет, дорогой мой, но нельзя же так, вдруг, неожиданно… Неожиданно и без приглашения!» Вот и здесь все говорили с ним точно так же. К. взмахом руки отбросил воспоминание. – Типично женская манера: не имея других аргументов, заявлять: ты меня пугаешь! Все сложности сразу взваливаются на другого.

– О нет, это типично мужская манера – все вот так толковать! – воскликнула Фрида. – Это мужчины обижаются, если все вокруг вертится не вокруг них!

Скажите, пожалуйста! А как же Кламм? – подумал К. Значит, правильно – всего требовать и ничего самому не давать. Но Кламма она любила, если, конечно, верить рассказам; следовательно, его, К., она не любила. Итак, это выяснено. Ну и ладно. Это освобождает его от любых обязательств. Он свободен. Но, бросив взгляд на Фриду, последний взгляд, – так он думал, – К. почувствовал, что окончательность этого итога ему тяжела.

– Не предстоит ли еще один поворот? – спросил он, чтобы отвлечься от этой мысли. – Согласно протокольной записи Замка, мы однажды провели вместе ночь. Ты хотела, чтобы это была последняя ночь. Надо полагать, сегодня твое решение не изменилось?

– И это тоже чисто мужская манера, – вот так переводить разговор на другое.

– Так что ты решила насчет последней ночи? – настойчиво требовал ответа К. – Ты ведь придаешь ей огромное значение. – Он понимал, что загоняет Фриду в тупик, но не мог иначе. «Ты не должен так относиться ко мне», – явственно прозвучало в его мыслях. И его тогдашний ответ: «Должен. Я заколдую ночь стихами, а наутро внезапно распахну окна и впущу в комнату день. Да, я такой».

Фрида стояла перед ним, скрестив на груди руки.

– Каким грубым ты иногда бываешь. Не знаю, наверное, ты не понял, что я имела в виду. О чем ты думаешь! Сперва я надеялась, что ты – тот, другой, потому что тогда в Деревне установился бы порядок. Теперь же мне страшно подумать, что ты – тот, другой, и одновременно я боюсь, что ты – не он, потому что если ты и он – не один человек, то все, что сейчас происходит, – это бунт. – Она начала собирать разбросанные на полу рубашки К. и складывать их в дорожную сумку. Изредка она в нерешительности поднимала голову и смотрела на К. так, словно видела впервые. – Поглядеть на тебя, ни за что не подумаешь, что ты способен поднять бунт: всегда ты немного усталый или скучаешь, в тебе, можно сказать, есть какая-то смиренность, правда, порой у тебя вырываются грубые слова, а вот движений резких я за тобой не замечала. Но зато ты непослушный! – с силой заключила она. – Мне кажется, твое непослушание идет от упрямства.

– А тот, другой, был с тобой грубым? – смущенно спросил К.

– А иначе чем объяснить насилие?

– Он причинил тебе боль?

– Нет, – быстро ответила Фрида, но тут же поправилась: – Да. Для этого вовсе не нужны кулаки. Иногда желание уже означает насилие.

– У меня его нет.

– Вот в такие моменты ты словно один из нас. – Она помолчала, подумала и опять исправилась: – Нет, ты совсем не такой, как мы. У нас нет желаний, но есть влечения, по крайней мере Замок влечет нас к себе. А тебя ничто не влечет. Конечно, ты, как упрямое дитя, не желаешь отступаться от своих замыслов, что бы ты там ни замышлял, и в то же время поневоле начинает казаться, что твои планы ничего для тебя не значат, тебе неважно, увенчаются они успехом или нет. Для тебя все едино – и хорошее, и плохое.

К. смотрел на нее задумчиво.

– Не смотри на меня так! Стоишь тут, будто ты заместитель другого человека, нанялся к нему на службу без всякой охоты, а этот другой на самом деле живет вместо тебя…

– Ненаписанный текст, – перебил ее К. – Ты только посмотрим, что со мной стало…

Но Фрида не слушала:

– Ты ничего и никого не ждешь, не ждешь даже того, что с тобой случится, ты просто присутствуешь, из упрямства, повторяю, но вместе с тем так, словно тебя ничто не касается. Это жестоко. Твое равнодушие жестоко.

– Я не жесток, – возразил К. – На самом деле я и не равнодушен, хотя нередко мне хотелось относиться ко всему равнодушно.

– Вот видишь! Это и есть жестокость.

– Просто я не хочу, чтобы мне лгали! – снова вспылил К. – А чем еще защититься от лжи, если не равнодушием? Стань равнодушным, и ложь утратит цель. Лгать человеку, который ищет правду, – вот что жестоко.

Фрида недоуменно покачала головой:

– Ну, о чем ты опять? Правда, ха! Правда!

– Вот именно, правда.

– Ты хочешь погибнуть.

Пораженный этими словами, К. некоторое время молчал, потом кивнул и тихо сказал:

– Наверное, хочу.

– Йозеф К.! – крикнула Фрида. – Ты не можешь ставить жизни какие-то условия! – Она начала быстро ходить по комнате взад и вперед, растерянная и в то же время вне себя от гнева, а К. с удивлением подумал, что минуту назад Фрида высказала его собственные мысли, – пусть по-своему, в другой связи, но это были те самые мысли, которые его мучили, и еще он подумал, что они с Фридой в этом разговоре движутся по кругу, словно исполняя некий ритуальный танец. Иногда Фрида понимала ход его мыслей и, поняв, не обрушивалась с проклятьями, а иногда, очень редко, и он ее понимал. И, словно угадав мысль К., Фрида вдруг начала как-то странно двигаться по комнате: шаг вперед, шаг в сторону, и назад, вперед, в сторону, назад. И К. вслед за ней стал двигаться так же. Мне следовало бы почтительно относиться ко лжи, подумал он. В сущности, ложь есть всего лишь бессильное желание родиться на свет, – и вместе с Фридой К. делал шаг вперед, в сторону, назад, и так все снова и снова, пока наконец Фрида не заметила, что происходит что-то странное, и в испуге остановилась.

– Йозеф… – она села на край кровати. – Ты же над всем насмехаешься. – Она посмотрела на свои руки, на колени, потом на постель. И сразу тесно сдвинула колени и натянула юбку до самых щиколоток.

Они смотрели друг на друга, потом – в землю, потом – куда-то мимо друг друга, стараясь не встретиться взглядом. Снизу из трактира доносились голоса, с улицы – стук колес. К. подошел к окну. Он увидел, что к постоялому двору съезжается множество повозок, все они были пустыми, только возницы сидели на козлах. В эту минуту первая повозка остановилась, и крестьянин, сидевший на козлах и правивший лошадьми, поднял голову и посмотрел прямо в глаза К.

К. отскочил от окна. Они приехали за тобой, подумал он. Последнее странствие, последний этап. Но он еще не готов отправиться в путь! Сумка, так и не уложенная, стояла посреди комнаты на полу, но не в ней дело. К тянущей боли во всем теле примешивалось что-то еще, что упрямо восставало против вдруг нахлынувшего тоскливого чувства и чуть ли не весело приказывало: выше голову, расправь плечи, напряги мускулы и прыгай, прыгай, как Фрида; меж тем Фрида сидела тут же в напряженной позе, сгорбившись, и смотрела на него снизу вверх.

– Повозки приехали, – сказал К.

– Значит, пора идти, – она вскочила.

Итак, Замок задумал его обмануть.

– Прислали книгу для моих будущих записей, – сказал он с горечью, – но не оставляют на них времени.

– Нет, ну почему же? – не согласилась Фрида. – Времени у тебя будет предостаточно.

– Нет. И ты это знала.

Фрида резко отрицала это и принялась уговаривать К.:

– Раз повозки приехали, и не одна, а несколько, значит, нам дают сигнал, что пора ехать. Нас и деревенских отвезут в «Господский двор». Ну, пойдем!

– Нет, – сказал К. – Нам еще рано.

Фрида замерла на месте. В ее глазах явственно читался вопрос: «Чего, ну чего ты хочешь?» И еще явственней: «Чего ты хочешь от меня?»

К. отвернулся, ни слова не сказав, и снова стал смотреть в окно на улицу. Все шесть повозок выстроились перед постоялым двором. Возницы слезли с козел и ждали с виду спокойно, никуда не торопясь, и К. вспомнились другие повозки, которые стояли перед высокими ярко освещенными зданиями, – маленькие изящные экипажи, не то, что эти неуклюжие крестьянские телеги, – экипажи, в которых ездили в театр, с ливрейными лакеями на запятках, в те экипажи садились мужчины в черных фраках, галантно помогавшие сесть дамам, протягивая руку в перчатке маленькой ручке в перчатке, и едва захлопывалась дверца, эти руки…

– Вы и умерших на таких телегах возите? – спросил К., кивнув на окно.

– Умерших, – эхом откликнулась Фрида. Ее лицо в слабеющем свете близившегося вечера едва светлело, почти не выделяясь на фоне стены.

– Ну да, – невозмутимо продолжал К. – Ваши призраки ведь должны откуда-то появляться. Если хочешь, чтобы были призраки, нужны покойники.

Она обеими руками закрыла лицо, но ее глаза перебегали с К. на дверь и снова на К., как бы измеряя это расстояние. Два шага? Три?

– Хочешь уйти? – спросил К. и с улыбкой распахнул дверь. – Пожалуйста!

Она прошмыгнула мимо него, но уже на лестнице остановилась. К. тем временем снова отвернулся к окну и смотрел в далекую пустоту, и в ней открывалось неисчислимые небеса и бессчетные годы.

Может быть, Фрида права, упрекая его в жестокости. Это желание говорить «нет», когда от тебя ждут, что ты скажешь «да», было жестокостью. Может быть, она права и насчет двойника, в его существование она упорно отказывается верить, но тем не менее постоянно о нем упоминает. Может быть, воспоминания и опыт всех превращают в двойников, в тройников, непрерывно умножают человека, так что он перестает быть единым в самом себе. И если ты не хочешь рассыпаться на атомы в результате этого умножения, остается только одно: просто – быть. К. начинал понимать деревенских. Замок, пустой или возглавляемый властителем, видимый или существующий лишь в фантазии, избавлял людей от необходимости думать, не позволял им размышлять о том, над чем мучительно бился он, К., и чувствовать то, что его терзало. Не имело значения, был ли закон, который подчинил своей власти деревенских, почерпнут из глубин какой-то всеобъемлющей системы или просто придуман. Быть может, этот закон обрекал людей на страдания, но он же давал им родину. В нем вместо «нигде» стояло определенное название, реальная местность, где можно жить, где на вопросы давались ответы, пусть даже сплошь лживые. По-настоящему плохо приходилось лишь тем, кому выпало увидеть пустоту закона, почуять пропасть, над которой они стоят, постичь безысходность всех усилий и распознать обман, жертвой которого они стали. «Никогда больше». Эти слова, подобно девизу, предпосланы всему сущему в мире. И К. снова, как когда-то давно, охватила тоска по простой жизни, текущей в определенном, заданном русле, которое можно считать правильным и которое, возможно, и в самом деле является правильным, пока ты в это веришь. «Ты веришь во что-нибудь?» – хотел он спросить Фриду, но голос его не послушался. Внезапно К. одолела слабость, он начат задыхаться и едва устоял на ногах. Простая жизнь, но как быть тогда с его вопросами? Отказаться от них ради простой жизни? Простая жизнь с ее добродушием, свобода от всяких вопросов, милосердная меланхолия вечеров, полных мечтательной задумчивости после завершенных трудов, не важно, значительных или ничтожных… Но вопросы не дадут ему покоя.

К. негромко кашлянул.

Фрида услышала покашливание и робко вернулась в комнату.

– Вот, допрыгался, – сказала она. То, что К., кашлянув, дал знать о своей слабости, мигом разогнало ее страхи. – Придумал тоже – сидеть на снегу, точно неразумное малое дитя. Ведь ты уже не ребенок!

– Да, конечно, – хрипло ответил К. – Голос его прозвучал так, будто и впрямь принадлежал кому-то другому. Взятый взаймы голос, который когда-нибудь вернется к тому, кому принадлежал изначально, покинув его, К., превратившегося в безгласное существо.

– Ты же знаешь, – продолжала Фрида, – какое у тебя слабое горло. Хочешь горячего чаю? Повозки подождут, крестьянам не привыкать.

К. ответил неопределенным жестом, который можно было истолковать как согласие и как отказ, увидеть в нем безразличие или требование оставить его в покое. Повозки. К. вдруг почувствовал, что быть слабым приятно. Слабость означала отсрочку: не сейчас. Нет, лучше: не сегодня. Еще раз увидеть восход солнца и дождаться прихода ночи. Фрида. Он когда-то держал ее в объятиях? Но почему же не минувшей ночью? Еще раз испытать телесную близость. Еще раз забыть, где ты, шептать имя и слышать в ответ свое, покоряясь волшебству, которое освобождает от желания знать, кто ты, потому что ты просто есть, ты – тот, чье имя называют.

Фрида прервала течение его мыслей:

– Ну что?

Он ответил тем же неопределенным движением руки.

– Уже и разговаривать со мной не желаешь! – Она затопала ногами. – Как видно, я не достойна даже слова господина К.! Или не разговариваешь из опасения: а вдруг спрошу об Амалии и Ольге? Да не спрошу. Меня это не интересует.

Эту Фриду не интересует, подумал К., но той, другой, которая сегодня утром с ним спорила, были далеко не безразличны его посещения дома Варнавы, а эту Фриду, конечно, подобные истории не интересуют, потому что она сейчас почти сумела понять его беду. Ему хотелось заверить ее, что причин для беспокойства нет: как он и предполагал, ходить к Варнаве было совершенно напрасно. Но пропавший голос не вернулся – К. не смог ничего сказать. В горле и во рту все онемело. Позже появится боль, и он будет сжимать руками горло, болью заглушать боль. А когда-нибудь голос пропадет навсегда.

Он жестами показал Фриде, чтобы она принесла бумагу и перо. Фрида укоризненно покачала головой: выходит, он не помнит даже, где лежат его письменные принадлежности. Потом выдвинула ящик маленького письменного столика, стоявшего возле стены.

– Вот, – она протянула ему пачку листков. – Твои записки.

К. удивленно поднял брови. Листки были сплошь исписаны беспокойным небрежным почерком с кривыми строчками, со вставленными или вычеркнутыми словами. Неужели тот, тогдашний К., что-то писал? Почему? О чем? Он поискал, нет ли в записках цифр или описаний земель, сведений о лесных и пахотных угодьях, о границах господских владений. Такие записи обычно делают землемеры, но здесь ничего похожего не было. Отдельные фразы, ничем не связанные, случайно оказавшиеся на одном листке, – пожалуй, каждая представляет собой целую историю. И еще здесь были беглые зарисовки, небольшие сценки, которые едва ли могли разыграться в Деревне. Одна фраза повторялась на многих страницах, словно своего рода девиз: «Все должно уметь постоять за себя». К. обернулся к Фриде и недоуменно пожал плечами: что это такое?

– Не узнаешь свои собственные заметки? – спросила она. – Все сберегли в целости и сохранности. Но есть и чистая бумага. – Она подала ему пачку писчей бумаги.

К. оторвал клочок и написал: «По равнине на возвышенности, что за Замком, можно проехать, или снег еще слишком глубокий?» Он пододвинул записку Фриде.

Она внимательно прочитала ее и даже, показалось К., не один раз, как будто не веря своим глазам, потом сравнила почерк К. с тем, которым были исписаны листки: оба почерка были похожими, оба небрежные, с кривыми строчками. Наконец Фрида пришла к выводу – и подкрепила его, несколько раз отрицательно мотнув головой, – ей не удается установить, написано ли все это одним и тем же человеком. Лишь после этого Фрида занялась содержанием записки К.

– Можно ли проехать по равнине за Замком? Конечно. – Она помолчала и вдруг засмеялась. – Вот ты и выдал себя! Если бы ты впервые приехал к нам, то не знал бы, что там равнина, потому что ты в ту сторону еще не ходил. Ну, все будет хорошо!

«Тот К., мой двойник, ходил туда?» – написал К.

Фрида растерялась и ответила: нет, не ходил. Насколько ей известно, он там не бывал, нет. Она принялась размышлять вслух:

– Если бы он там побывал, то знал бы дорогу в Замок… А откуда ты знаешь о равнине?

К. пожал плечами.

Она посмотрела на него и вдруг воскликнула:

– Ах да! Амалия и Ольга рассказали! Вот и спроси у Варнавы.

«Ни Амалия, ни Ольга не рассказывали. Никто», – написал К. и снова пододвинул листок Фриде. Но тут же забрал и приписал: «Ты читала эти записки?»