Текст книги "В Замок"

Автор книги: Марианна Грубер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

– Что же делать, чем тебе помочь? – спросила Фрида шепотом, как будто боялась, что громкий звук ее голоса причинит К. новые страдания. Она, конечно, сделает все что угодно, – да и не только она, другие тоже, – лишь бы избавить К. от мучений.

Фрида опустилась на корточки перед К. Он схватил ее за плечи.

– Что делать? Дать мне возможность спать одному! – крикнул он. – Ради всего на свете, оставьте меня одного! Никакой Фриды, никаких помощников, я один, совсем один в моей комнате! Не желаю видеть во сне никаких нижних юбок!

– Да ведь я хочу тебе помочь. – Фрида сказала это с мольбой, подняв лицо и глядя в глаза К.

– Ну да, – ответил он хмуро. – Но все становится только еще хуже, когда хочет помочь чужой человек, случайно оказавшийся рядом. Вдобавок чье-то присутствие напоминает о долгих часах, когда рядом никого не было, а я погибал от тоски по совсем простой жизни. Ведь моя жизнь никогда не была простой. Как мне хотелось порой, чтобы кто-нибудь захотел помочь, пришел бы и просто побыл рядом, пусть даже он не мог бы помочь по-настоящему. – Фрида, – сказал он, – я бьюсь ради чего-то, что пропало и никогда не найдется, а я все-таки ищу. Это задача, которую я сам себе поставил, такие задачи всегда самые трудные. Никто не может освободить тебя от такой задачи. Я уже давно поставил ее перед собой и с тех пор странствую, я странник, скиталец, хотя иногда может показаться, что остаюсь где-то на долгое время. Этот Замок – не первый, но, думаю, он будет последним.

– И ты ни разу не достиг того, чего хотел?

К. забарабанил кулаками по лбу.

– В решающий момент я всегда отступал. Звала мать, приказывал отец. Меня устроили на должность, мои родные, – кажется, состоятельные люди, не богатые, но, безусловно, не бедняки. Я учился в университете, потом на фабрике я видел рабочих, измученных, искалеченных машинами, которые они создали, искалеченных машинами, которыми они делали другие машины, а в конце концов приделывали самих себя к машинам, и уже невозможно было понять, где человек, где механизм. И вдруг у меня появилась задача, вернее, она и раньше была, я всегда видел ее перед собой, – когда перекладывал бумажки в конторе, когда происходили мои столкновения с отцом, когда я беседовал с друзьями. Но тут я взялся за ее решение и ушел из дома. Знаешь ли ты, сколько в этой стране замков? О да, здешний Замок – далеко не первый. А равнодушие, которым я прикрываюсь, как маской, служит всего лишь защитой, потому что иначе я не смогу вынести…

– Чего ты не сможешь вынести? – воскликнула Фрида.

– Чего? – Он все еще держал ее за плечи, теперь же резко встряхнул. – Ты не знаешь, чего? Нет? Не знаешь? – Он кричал и тряс Фриду за плечи, ее швыряло из стороны в сторону, волосы растрепались, шпильки веером полетели на пол, пряди разметались по плечам.

Учитель закричал:

– Опомнитесь!

К ним бросились Хозяин и помощники. Иеремия схватил К. за одну руку, Артур за другую, и тут К. повалился наземь, словно потеряв сознание.

Невероятно долго они, стоя над простертым на полу К., молча смотрели на него, затем помощники подняли его и уложили на лавку у печи. О Фриде, понемногу пришедшей в себя, позаботилась Хозяйка. Учитель придвинул стул к печной лежанке и сел рядом с К. Фрида устроилась возле на полу и взяла К. за руку.

– Какое счастье, что у нас сегодня нет посетителей, – услышал К. Он был точно оглушен, но в сознании. По голосу он узнал Хозяина. И словно откуда-то издалека донесся до него голос Учителя, тот сказал, что понемногу начинает понимать этого странного человека. К. лежал неподвижно и слушал, что думают и говорят о нем.

– Головные боли кое-что проясняют, – сказал Учитель. – Говорят, они могут довести до того, что человек вообще не помнит, кто он такой. И кем раньше был, – уточнил Учитель.

– А если он не наш землемер? – забеспокоилась Хозяйка. – Говорят, Староста размышлял о двойнике. Он же совсем не такой, как тот, совсем, совсем не такой.

– Совсем не такой – нельзя сказать, – возразил Иеремия. – Надменные его повадки нам крепко запомнились. Да и кто говорит, что в происходящем теперь, в этой новой истории содержится хоть крупица истины?

– У него такой же шрам, – Фрида отвернула левый рукав К. – Вот. Зубчатый рубец, но это не след от клыков зверя, по-моему, никаких сомнений. Вероятно, шрам остался после несчастного случая с какой-то машиной. И потом, одежда ведь оказалась ему впору.

– А с двойником так и должно быть. У двойника такое же сложение, такой же рост, такой же вес, а как же иначе?

– Но он прекрасно знал, в каком кармане лежал золотой, – помните? – когда хотел заплатить. Сразу достал, а не шарил по всем карманам, вытащил из потайного нагрудного кармана куртки. Да таким уверенным, быстрым движением!

– Если он не наш землемер, кто же он? – услышал К. еще чей-то голос и тут впал в беспамятство окончательно.

– Третий день всегда самый тяжелый, – услышал К. голос Хозяйки, спускаясь по лестнице. – На третий день всегда решается, как оно дальше пойдет. Жить будет или преставится. Поправки ждать или ухудшения, спасения или катастрофы. Еще одна история вроде вчерашней… Да сможет ли он вообще прийти?

– Он уже пришел, – сказал К. и устало опустился на лавку у стола. – Опять суп с хлебом?

– Кофе, – сказала Фрида. – От кофе сразу сил прибавится. – Сегодня на ней была новая блузка, не та, что вчера, но крахмальная нижняя юбка опять шуршала. От этого шороха, раздававшегося при каждом шаге Фриды, на самом деле едва слышного, в голове К. гудело. Он отвернулся от Фриды. Помощники опять все поняли неверно – решили, что К. хочет, чтобы они подошли, и поспешили сесть за его стол. У обоих был заспанный вид, и сегодня они вопреки обыкновению не притворялись веселыми.

– Погожее утро нынче, – заметил Хозяин и вытянул губы, отчего его безбородое лицо приобрело детское выражение. К. почти ничего не ел, только отпивал маленькими глотками кофе, неотрывно глядя на изрытую рябинами стену. Не висела ли здесь раньше картина? Или просто помещение трактира напоминает ему какое-то другое?

– Господину землемеру не нравятся наши шутки, – заметил Артур и зевнул. – Да и нечего ожидать от нас веселья после таких ночей, как в последнее время. Сперва сидели без сна до самого рассвета, потому что надо было ждать, пока не уйдут последние посетители, вторую ночь провели на полу в трактирной зале, а на другой день нас заставили подняться чуть свет, – прислуге, видите ли, надо было подметать и скоблить полы.

– Разве Фриды с вами не было? – спросил К. Болтовня помощников действовала ему на нервы, как, впрочем, любые звуки.

– Конечно, была, – сказал Иеремия. А где же еще, по мнению господина землемера, она должна была ночевать?

– Что ж, вы приятно провели время, – сказал К.

Фрида слушала их, опустив голову.

– Ты не должен так относиться ко мне, – сказала она.

– Правильно. Но если я хочу!

– Ты не должен так гадко обращаться со мной!

– Нет, должен!

Она предприняла еще одну попытку.

– Пожалуйста, прекрати, – сказала она. – Мы не привыкли к таким речам. Может быть, там, где носят шелковые рубашки, как та, что на тебе, люди привыкли к подобному обращению. А у нас это не принято. Не надо огрызаться на каждое приветливое слово.

– Нет, надо, – упрямо возразил К. – Я отлично понимаю, что ни одна собака не обратила бы на меня внимания, если бы меня не считали землемером. И ты тоже не сидела бы сейчас тут, со мной.

– Да что я тебе сделала?

– Ничего, – искренне сказал К. – Да и не важно, сделала или не сделала. Вообще не имеет никакого значения, делает кто-то что-нибудь или нет, не имеет значения и что именно делает. Прошлой ночью мне снилось, что я оказался в Замке, пришел туда, чтобы на словах высказать свои желания. Ну и что? В Замке надо мной посмеялись.

Фрида встрепенулась:

– Сон!

– Сон.

– И поэтому ты так грубо со мной обращаешься? Ты не способен отличить сон от яви?

– Не могу, – сказал К. – Потому что в глубине всякого сна лежит реальность и истина.

Она тряхнула головой:

– А какое желание ты собирался высказать в Замке?

– Я не хочу об этом говорить. Вообще, хватит разговоров, я хочу побыть, наконец, в покое.

– Так ты и сегодня не пойдешь в школу? Ведь люди ждут.

– Какие люди? – заинтересовался К.

– Да деревенские же! Стоят на улице за дверью. Не вошли, чтобы не мешать тебе, остались на улице. Ну чего, чего тебе еще?

К. ответил:

– Ничего.

Однако он поднялся из-за стола, очень устало, очень медленно, – казалось, каждое движение стоит ему огромного труда и крайнего напряжения сил. Его взгляд случайно, – хотя что здесь случайно? – если не все и ничего одновременно, – упал на лицо Фриды, на котором застыло выражение печали, и эта печаль показалась К. такой же безысходной, как и его печаль. Он мягко взял ее за локоть. Не надо принимать всерьез его слова, он говорит то слишком много, то, наоборот, мало, но всегда не к месту. Его опять мучает страшный сон, который часто снился и раньше: во сне он тщетно умолял ответить на его вопросы, но ответ, который он в конце концов все-таки получил во сне, даже теперь, наяву, гнетет его, подобно тяжкому бремени – в ответ раздался ужасный смех, хотя он, конечно, сознает, что его жизнь стала смешной, смысл ее стал низким, и все возвышенное, что было в его жизни, исчезло.

– Ну вот, опять завел какие-то неподобающие речи. Да, впрочем, все, что он говорит, никуда не годится, – хмуро проворчала Хозяйка и взмахнула рукой, отметая любые возражения. – И все, что он делает, недопустимо, все его поступки могут лишь привести других людей к погибели. День, когда он уберется из Деревни, будет поистине благословенным.

Фрида прижала ладони ко рту, как испуганный ребенок – или как делают женщины, привыкшие к тому, что в горе молчат. Она смотрела то на К., то на Хозяйку, и когда К. встал, молча – все молчали – пошла за ним.

На улице появление К. было встречено оживленным гомоном. В толпе деревенских К. краем глаза увидел Кузнеца. Кто-то сказал, Учитель ждет их в школе, Учительница тоже там и тоже ждет. Наверное, К. помнит красивую высокую девушку? – чуть не добавила Фрида, но вовремя спохватилась и уточнила: К. познакомят с Учительницей.

Молчаливой процессией, один за другим, потянулись они по улице в этот поздний утренний час. На всем пути до школы всюду были только солнечный свет и молчание. Небо, словно отделенное преградой из матового стекла, излучало слепящий свет, и казалось, хотело поставить заслон между собой и землей, и К. подумал, что этот яркий свет, которому он раньше всегда так радовался, сегодня не приносит даже слабого утешения. Где-то вдалеке послышался свист и залаяла собака, над башней Замка кружили вороны. При каждом шаге по мокрому месиву снега и земли раздавался чавкающий звук, и никто не произносил ни слова. Серьезные и безрадостные шли люди; наверное, даже в похоронной процессии лица у них более живые. Рождения, свадьбы, похороны, – да, таковы здешние празднества, на которых изливается все жизнелюбие и вся радость этих людей. К. отравил им радость. Остался жив, хотя и непонятно, как же это получилось. Он был жив, и это всем досаждало. Никогда раньше он не осознавал с такой ясностью, что в одном этом уже состоит его вина. Безусловно, он виновен. Но он виновен, потому что этого пожелал Замок.

Войдя в здание школы, К. поздоровался с Учителем, который уже почти выздоровел, осмотрел два учебных класса, так называемый гимнастический зал и еще одну комнату, потом к ним вышла Учительница. Она взглянула на К. злобно. Пусть не надеется, она не простила ему истории с кошкой. Прежде чем К. успел спросить, что за история стряслась с кошкой, вмешалась Фрида. Тогда, в первую ночь, которую они провели в школе, после того как К. получил место школьного сторожа, они устроились в почти пустой комнате, где не было даже кроватей, легли спать прямо на полу, на мешке с соломой. А кошка Учительницы, старая, разжиревшая и неуклюжая, забралась на спящую Фриду и так ее напугала, что она, спросонок ничего не поняв, вскочила. И тут испугалась уже кошка, в страхе спрыгнула на пол и, так как уже утратила ловкость и силу, расшиблась или что-то себе повредила.

– Ах, бросьте! – перебила Учительница. – Это вы, вы что-то ужасное сделали с моей кошечкой. От такого человека, как вы, можно ожидать чего угодно, уж нам-то это хорошо известно. Настоящий мучитель животных!

– «От такого человека, как вы», – повторил К. и в упор посмотрел на Учительницу. – Значит, я – мучитель животных, и вам это хорошо известно? – спросил он, глядя на нее свысока. – Значит, Учительнице хорошо известны такие вещи, она узнает мучителей животных по характерной садистской складке возле губ, а растлителей детей – по их похотливым глазам, а убийц по их рукам. Соответственно, о деяниях человека должно судить по его внешности. – Госпожа Учительница, – сказал он, – вам следует предложить свои услуги полиции, или, еще лучше, поступить на службу в Замок, вашему столь необычайному таланту, несомненно, найдется наилучшее применение. Всего-то надо – послать Учительницу пройтись по Деревне, чтобы освидетельствовать жителей, и сразу станет ясно, от кого ждать неприятностей. Все будет известно заблаговременно, поскольку поступки людей заранее предрешены, деяния, так сказать, заложены в самих людях и только дожидаются благоприятного случая, чтобы проявить себя. А так как все будет известно заранее, отпадет надобность в полиции, выслеживающей преступников, не нужны станут и следователи, и суды, которые вершат правосудие, и судьи, которые выносят приговоры, нужна будет только госпожа Учительница, она всех заменит – собак-ищеек, судей и присяжных. Какая экономия труда, времени и денег!

Деревенские, столпившиеся в школе, но до сих пор державшиеся в стороне, тут подошли поближе и принялись обсуждать необычную речь. Быстро образовались две партии. Одна пребывала в уверенности, что Учительница действительно обладает талантом, о котором говорил К., и поглядывали на нее с робостью и страхом. Другая партия, возглавляемая Кузнецом, простодушным малым, объявила все сказанное К. чистейшей бессмыслицей. Так говорить может только чужак, заявил Кузнец, – однако К. успел заметить, что одновременно Кузнец с опаской оглянулся на Учительницу. К. не ожидал, что его слова произведут такое действие, и развеселился. Он с усмешкой смотрел на деревенских, которые вдруг утратили уверенность и задумались о своих сокровенных желаниях, мысленно произносимых ругательствах, не высказанных вслух угрозах и тайных пороках.

Выходит, у всякого человека есть свои призраки и своя тайна, – подумал он, – а значит, у него, К., тоже есть призраки, потому что есть у него и своя ничтожная тайна, которую хочется скрыть даже от себя самого, тайна, которая связана с тем, что появляется только ночью, прокладывает себе дорогу в сновидениях, – все то, что тебе хотелось бы совершить, но чего ты никогда и ни при каких условиях совершить не посмеешь, но прежде всего – этого никогда не смели совершить те люди, кого почитают более других. И приходится загонять призраков и тайну в ночной сон, и во сне ты ищешь укрытия, словно преступник в поисках надежного убежища, где можно спастись от любых преследований, даже от укоров совести, и ты прячешься в сон и во сне наконец становишься тем, кем ты являешься на самом деле, – жадным, алчным и безоглядным, а наутро просыпаешься чистым, избавившимся от пороков, ибо спящий не грешит.

Фрида, испуганно следившая за переменой, происходившей с К., подошла к нему и сказала:

– Той ночью, о которой говорит Учительница, мы очень замерзли, и ты взломал дверь дровяного сарая, а наутро отрицал это, и из-за тебя помощников едва не избили. – Фриде хотелось пристыдить К., но он спросил о другом:

– Нас оставили замерзать?

Учителю был неприятен этот вопрос.

– Бросьте, – сказал он, – дело прошлое, забудем. Фрида тогда все расставила по своим местам. Она все объяснила, и никто помощников не избил.

– Погодите, – возразил К., – я хочу услышать историю от начала до конца, иначе я не пойму ее правильно. Как я понял, нас заставили мерзнуть, да-да, и эту бедную девушку тоже, а ведь достаточно посмотреть на нее – сразу ясно, крепким здоровьем она не отличается. И все, кто тогда тут был, поневоле оказались в такой ситуации, когда потребовалось мужество, чтобы признать: да, взломавший дверь сарая принял решение, которое было тогда необходимо. Это все вы устроили, господин Учитель?

– После истории с дверью сарая вы уволили своих помощников, – сказал Учитель, пытаясь отвлечь К.

– Но не за это, – возразила Фрида. – То есть, может быть, за это тоже, но главное, они тебе докучали, а под конец и мне начали надоедать, я почувствовала облегчение, когда ты их прогнал. Ты… – она запнулась в нерешительности, – чуточку ревновал, ведь я все время с ними дурачилась.

– Вот как, – сказал К. – Стало быть, тот, с кем ты здесь жила, ревновал. И он же, по свидетельству Учительницы, истязал кошку и, как нам поведал Учитель, взломал дверь дровяного сарая. Вдобавок он солгал. Что еще натворил этот негодяй?

Фрида показала, где раньше лежал мешок с соломой, рассказала о разбитом кофейнике и об их разговорах, касавшихся помощников. Ее поведение тогда и все шутки были совершенно невинными, но К. любые дурачества принимал за чистую монету.

– «Бедные, бедные», – напомнила она, – так я говорила о них, и это тебя ужасно злило. Вот здесь, за этим окном, они стояли, после того как ты их прогнал, стояли и просили, нет, умоляли пустить их в дом.

Тут Иеремия и Артур решили, что пора им самим наконец вставить словечко:

– Мы барабанили в дверь кулаками и ногами, крича: «К тебе, всемогущий, взываем, пусти нас!» Мы были как утопающие. Учитель молился за нас.

– Молился?

– Ну, не по-настоящему. Я молил вас пустить их в дом. Но вы не пустили, а они не хотели уходить. Шум поднялся ужасный…

– Что же заставило их уйти? Они ведь ушли?

– Учитель прогнал, – ответил Иеремия. – Да еще пригрозил палкой. Правда, мы не хотели уходить. Мы стучали в окно гимнастического зала и умоляли пустить нас, однако долго мы не могли оставаться там, под окном.

– Ты должен помнить, – подхватил Артур, неожиданно переходя на фамильярное «ты», – вся округа лежала под глубоким снегом. Под окном он был, наверное, не меньше метра глубиной. Ну, мы и забрались на садовую ограду, что напротив окна, вернее, мы встали на ее каменное основание и уцепились за прутья решетки.

– Разве ты не помнишь, – снова вмешался Иеремия, – как мы цеплялись за решетку и, взывая к жалости, протягивали к тебе руки, как, замерзшие, просились в дом и один из нас, смертельно усталый, все стоял там до позднего вечера, стоял, уже не держась на ногах, – повис на решетке, почти примерз к ней, едва не окоченел, а ты так и не сжалился над нами. Ничто не помогало – ни закаченные глаза, ни воздетые руки. Неужели ты и правда ничего этого не помнишь? А мне тогда показалось, тебе приятно было смотреть, как мы мучаемся.

– Образцовая непреклонность, – сказал К. – И все из-за тебя, – обернулся он к Фриде. – Сознайся, что непреклонность тебе понравилась.

Фрида опустила глаза, покраснела, но не ответила. К ним подошел Кузнец.

– Что вы тут шепчетесь? Как потом прикажете свидетельствовать, если ничего не слыхать?

– Да-да, это никуда не годится, – поддержал его Учитель. – Мы должны воскресить воспоминания, а не устраивать судилище. Вам, К., следует воздержаться от комментариев. А теперь надо еще раз пройти по всем классам и прочим помещениям, побывать в пришкольном саду, осмотреть дровяной сарай и сорванный замок на его двери, а также садовую решетку, и пока что относительно всего прочего нужно молчать. Деревенские жители приглашены сюда в качестве свидетелей, а не для развлечения.

Они вышли на улицу, и К. постарался представить себе глубокий снег и трескучий мороз, но сейчас, около полудня, потеплело и солнце уже начало превращать дороги в черное месиво из земли, камней и темного растекающегося льда.

– Черный снег, – сказал К., – такое бывает только во сне.

– А тогда всюду было белым-бело, – отозвалась Фрида, – и никакой это был не сон.

– Не сон, – повторил К. и подумал о белых склонах гор, которые оставил на дороге позади, когда шел в эту Деревню: безымянные горные склоны, и заснеженные равнины, и зимний лес, погруженный в молчание, и холмы, протянувшиеся в безмолвную даль, и он сам посреди равнины – темная, маленькая, потерянная тень. Вспомнилась история, которую он прочел когда-то давно: некий человек на могиле возлюбленной, его постепенно заметает снегом, и, замерзая, он чувствует, как в его груди становится тепло. Неукротимое одиночество снега всегда повергало К. в смятение. Он не любил снег – он им восхищался, словно из всех природных явлений снег – самое неукротимое и в то же время самое нежное. Снег был чем-то особенным и как явление – в силу своей природы, и как ощущение – для наблюдателя. Он превращает стремительно летящие тени птиц в голубоватые волны, а надежду – в хрупкое строение. Он придает неподражаемый блеск утру и возвышает полдень, выделяя его как особенную вершину дня. Снег – торжество одиночества, триумф потерянности. Может быть, К. его любит, и если он, как говорят, действительно был тем самым землемером К., то он прекрасно понимает, по какой причине не пустил тогда помощников в дом, не позволил им вернуться с холода в теплую комнату, а равнодушно бросил замерзать в снегу, не вняв их просьбам. Он и сам был на пути в снег.

– Тебе следовало тогда думать о снеге, а не о помощниках, – сказал он Фриде. – Это здесь мы проводили ночи? – спросил он затем.

– Иногда, – ответила она.

– Ну так заночуем здесь снова. Сегодня ляжем спать в гимнастическом зале и во сне увидим снег. – Он обернулся к Учительнице: – Кошку вам лучше забрать к себе.

– Кошка умерла. Бедное животное не вынесло ужасов той ночи.

Они сидели на полу, при свете жалкой керосиновой лампы, и каждый пытался скрыть смущение, нанизывая слово за словом. Деревенские ушли из школы, помощники и Учитель с Учительницей тоже.

Они говорили о том, какие одеяла были здесь тогда, где, на каком расстоянии от них спали помощники, и о том, что их отношения, безусловно, ни к чему не могли привести, потому что интимность постоянно нарушалась кем-то третьим или даже четвертым; они говорили и говорили, несмотря на то что все уже было сказано.

Наконец после множества уклончивых и неточных фраз К. счел, что Фрида теперь, пожалуй, готова ответить на вопрос, почему они с ней расстались.

– Меня об этом спрашиваешь! – вздохнула она. – Хочешь, чтобы я об этом говорила! – Однако, запинаясь и умолкая, она рассказала, что К. все чаще уходил, надолго оставляя ее одну в школе, что она посылала следить за ним Иеремию, и тот, вернувшись, докладывал, что К. опять ходил к Варнаве и его сестрам, пробирался в их дом тайными дорожками, надеясь, конечно же, обмануть ее, и Фрида становилась все печальнее, все боязливей, слабела, грустила. Покинутая и обманутая К., она сошлась с Иеремией и снова поселилась в своей маленькой комнатке в «Господском дворе». Позже у них с К. был разговор, уже в «Господском дворе», куда К., впрочем, пришел не ради нее, а потому, что Эрлангер, первый секретарь Кламма, назначил ему встречу в гостинице. Фрида и К. встретились случайно, он попытался все ей объяснить, и ее вновь неукротимо повлекло к нему. Они ходили взад и вперед по узким коридорам «Господского двора», взявшись под руку, и она настолько забылась, что положила голову на плечо К., у нее разрывалось сердце, и К. ее обнял, но эта случайная встреча была лишь окончательным прощанием.

– Что я делал потом? – спросил К. – В протоколе, который прислали из Замка, лишь бегло упоминается о разговоре К. с неким Эрлангером. Но что было потом? О тех днях или неделях в протоколе нет ни слова.

Фрида печально покачала головой. После встречи в «Господском дворе» она его больше не видела.

К. встал на колени и серьезно посмотрел в глаза Фриды, заметив в них печальное выражение, которое уже так хорошо знал.

– В Деревне, да еще такой маленькой, как эта, всегда ходят какие-то слухи, – сказал он. – В сущности, ни одно событие не остается чьим-то частным делом. Деревенские вечно судачат и шушукаются, подслушивают и подглядывают. Все знают, если кто-то надел новую юбку, знают, чьи дети разбили окно и кто кого приглашает на танцах, кто поколачивает жену, а у кого жена – хозяин в доме.

– Я ничего не слышала, – упрямо ответила Фрида.

К. начал объяснять: он не хочет ее смутить, в данном случае безразлично, он это был или другой. Он очень внимательно прочитал протокольную запись, потом расспросил Старосту обо всем, что в ней сообщалось, но Староста, конечно же, не может знать более того, что ему дозволено знать Замком, больной старик, получающий сведения из вторых рук. Далее. Он, К., был школьным сторожем. Он ночевал в «Господском дворе», и ему удалось вступить в контакт с одним чиновником, тем самым Эрлангером. Кроме того, в протоколе упоминается об известии, которое было решено довести до сведения К., а именно, ему сообщили, что он должен снова отослать Фриду в пивную «Господского двора», как будто он имел такое право – распоряжаться Фридой! Между прочим, это вообще нелепость, ведь к тому времени, как говорит сама Фрида, они уже расстались и она вернулась в «Господский двор».

– А после этого – ничего, – продолжал К. – Спустя несколько недель меня находят в самом жалком состоянии, под кучей грязного тряпья, прямо на улице, думают, я умираю… Что, – воскликнул он с силой, но тотчас понизил голос, неприятно пораженный – гулкое эхо раскатилось в пустом пространстве, и Фрида вздрогнула, – что произошло за этот промежуток времени? Как я очутился в углу возле хлева? Очевидно, после твоего ухода я потерял место школьного сторожа, как будто на самом деле место предоставили тебе.

– Ну да, – робко подтвердила Фрида, – так ведь часто бывает. Мужчина числится на должности, а вся работа достается женщине.

– Но что вселило в деревенских такую твердую уверенность, что я лежал при смерти?

– Наверное, твоя неподвижность.

К. недовольно тряхнул головой:

– Тогда всякого, кто спокойно спит, надо считать мертвым. – К. встал и широким ровным шагом начал ходить взад и вперед, от стены к стене, от двери к окнам на противоположной стороне и обратно, – казалось, он решил измерить шагами комнату. – А это не было их желанием? Чтобы я и правда умер? – вдруг спросил он. – Землемер, который всем в тягость, всем доставляет хлопоты, наконец умер – и нет проблем! Никто не спросит, куда подевался странный парень, никто не призовет деревенских к ответу. Недели, несколько недель я провел в Деревне, и никто ничего не знает! – К. охватил гнев. – Все твердят: К., брошенный Фридой, тайком, никому ни слова не сказав, покинул Деревню, а он, то есть другой К., в это время неизвестно как прибыл сюда. Однако это лишь смещает загадку во времени, но не дает решения. Итак, в Деревне появляется посторонний человек, чужак, он устал до изнеможения, может быть, болен, а люди равнодушно оставляют его подыхать в грязном углу, развлекаются, наблюдая за ним, и недовольство испытывают лишь оттого, что он не умер, и еще, может быть, недоумевают, почему из Замка не пришли соответствующие инструкции о том, как надлежит поступить. Я вот что подозреваю: деревенским предоставили на свой страх и риск принимать решение, то ли похоронить К., то ли бросить труп на свалку возле живодерни.

– Нет, – сказала Фрида. Она встала, чтобы подбросить дров в печку, и похлопала себя руками по плечам. Ей было холодно, холод был внутри, в ней самой, так показалось К., сам он, вообще очень чувствительный к холоду, сейчас не мерз. Конечно, помещение с высокими потолками было нелегко натопить, но от печки шло приятное тепло, и дров было достаточно.

Словно прочитав его мысли, Фрида сказала:

– Дров достаточно, – и сунула в печку полено. Потом она снова уселась на полу и потерла озябшие руки. Лишь теперь К. заметил, какая глубокая тишина наполняла все пространство. Слышалось лишь слабое потрескивание огня и его собственное дыхание, но не дыхание Фриды. Всякое слово будет лишним, подумал К., лишним, как в те заполненные молчанием вечера, что укрывались разговорами, точно маской, давние вечера в том месте, которое кто-то другой называл его домом. Свистящий шепот и невнятное бормотание тех далеких вечеров, пронизанных то выкрикиваемыми, то безмолвными упреками, целью которых была окончательное, на все времена, отторжение К.

– Фрида, – сказал он, – Фрида… Я должен узнать, что там наверху, хотя речь вовсе не об этом Замке. Один раз, один-единственный раз кто-то должен мне ответить.

Она молча подняла на него пустые глаза с покрасневшими от усталости веками.

– Лучше бы ты перестал задавать свои вопросы, – наконец сказала она, – и сосредоточился на тех пунктах, которые упомянуты в протоколе Замка. Все, что нам надо знать, указано Замком, а все прочее, каким бы важным это тебе ни казалось, не имеет значения. А что касается ответов, ты сам должен их дать. Ответы – в твоих воспоминаниях.

– Да, – ответил К. – Пожалуй, это правильно: никаких вопросов, никаких ответов, жизнь течет равномерным потоком, как время. Она себе течет и течет, и все в порядке, пока течение не остановится. Я бы с великой радостью перестал задавать вопросы и делал бы то, что от меня требуют, будь я уверен лишь в одном-единственном.

– В чем же?

– Что все происходило в действительности, что все, о чем в Деревне говорят без умолку, было правдой. Мне мало слов и деклараций, я должен убедиться: то, что считают существующим, действительно, реально существует.

Фрида переменила положение, стараясь устроиться так, чтобы можно было долгое время сидеть не шевелясь, поджала ноги и расправила юбку на коленях, из-под нее были видны только ее щиколотки и носки туфель.

– Во всем, что ты говоришь, отзывается твоя досада на Деревню. За что же ты на нас сердишься? – Фрида задумчиво теребила цепочку на своей шее, до сих пор К. ни разу не видел на ней этого украшения. Он попытался незаметно разглядеть подвеску в виде медальона, но пальцы Фриды, перебиравшие цепочку, мешали, то ли случайно, то ли намеренно. Возможно, подарок Иеремии или – как знать? – Кламма. – За что ты держишь зло на Деревню? – снова спросила Фрида, однако, по-видимому, не ожидала ответа.

К. по-прежнему пытался разглядеть медальон.

– За то, что Деревня позволяет себя морочить, а это значит, что и сама она косвенным образом совершает обман.

– Обман? – в испуге подавшись вперед, Фрида выпустила медальон, тот закачался на цепочке, и К. разглядел на портрете в медальоне женское лицо. – Кто же обманывает Деревню? Уж не думаешь ли ты, что ее обманывает Замок? – Фрида снова сделала движение, которое К. подметил еще утром, – прижала ко рту ладони, как будто даже возглас, подтверждавший то, что она услышала слова К., уже был проступком.