Текст книги "В Замок"

Автор книги: Марианна Грубер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

– Здесь таких книг не читают, – сказал Учитель, слушавший К. вначале с интересом, а потом со все большим недовольством. – Конечно, по поводу этой истории можно кое-что сказать, но, повторяю, здесь таких книг не читают. Кроме того, книги вообще ни при чем, записи Замка решительно нельзя сравнивать с какими-то сочинениями, плодами фантазии романтической или циничной души. Речь идет не о придуманных историях, а о серьезных свидетельствах.

– По-твоему, между тем и другим есть разница? – вспылил К.

– Разница вполне очевидна.

– Объясни, если она так очевидна!

– Очень просто, – усмехнулся Учитель. – Когда раздается голос Замка, причем неважно, устные или письменные послания оттуда приходят – голос Замка есть голос Замка, – эти сообщения решительно нельзя сравнить с какими-то книгами.

– Наверное, ты прав, – согласился К., но сразу же возразил: – Но ведь их слушают или читают люди? Как же с людьми-то быть? Как, скажи, пожалуйста, ты различишь, вспоминает человек придуманную историю или события, происходившие в действительности? Как отличить чей-то рассказ о событии, живом только в его памяти, от события, пережитого этим человеком, ведь и то и другое он пережил? Чем отличается ужас, порожденный воображением, от ужаса, вызванного грозой и молнией? И потому я утверждаю, что всякая история когда-то действительно произошла, может быть, она разыгралась в обыденной жизни, может быть, это была таинственная или страшная история. Но она была.

– Замолчите, – потребовал Учитель.

– Как! Разве я здесь для того, чтобы молчать? Разве смысл нашей встречи в том, чтобы молчать? Иначе говоря, зачеркивать прошлое?

– Нет, конечно, нет, – Учитель пошел на попятный при таком неожиданном и нежелательном повороте разговора: К. перехватил у него инициативу и невозмутимо продолжал говорить, ни на кого не обращая внимания:

– Так что же плохого в историях? В конечном счете все вокруг – история. Прочитанная, пережитая или увиденная – безразлично. – Он на несколько шагов отошел от людей и, закрыв глаза, продолжал размышлять. Вспомнились строки, которые он искал в своей памяти, и он вполголоса прочел их, словно по книге, раскрывшейся перед ним на нужной странице: «И когда, закончив работу в конюшне, кучер прошел через двор, неторопливо, вразвалку, и запер большие ворота, потом вернулся, медленно, не поднимая глаз от своих следов на снегу, а потом заперся в конюшне, и сразу погас весь электрический свет, – да и кому теперь он должен светить? – и только вверху, на деревянной галерее, светилась щель, притягивая к себе блуждающий взгляд, – вот тогда К. показалось, что прервалась всякая связь с ним, и он, хоть и стал свободнее, чем когда-либо, и может ждать сколько ему угодно в этом прежде запретном для него месте, и что свободу свою он завоевал, как вряд ли сумел завоевать кто-то другой, и никто не посмеет ни тронуть его, ни прогнать, ни даже заговорить с ним, но в то же время с не меньшей уверенностью чувствовал К., что нет ничего более бессмысленного, более отчаянного, чем эта свобода, это ожидание, эта неуязвимость[4]

– Ну вот, – весело сказала хозяйка «Господского двора», до сих пор стоявшая в толпе и молча слушавшая. – Вот и чудненько! Он же все помнит! Просто все это время не хотел потрудиться. А я и раньше говорила: сущий ребенок. Дурачит целую Деревню, как дети дурачат взрослых, прячутся и заставляют искать себя по всему дому – в кладовой, в подвале, а под конец, когда все уже с ума сходят от беспокойства, так и вовсе в ручье или в колодце.

К. обернулся к ней.

– Уважаемая, – сказал он, – мы не можем вспомнить о чем-то по своей воле и не можем о чем-то забыть, если нам хочется. Забвение и память подчиняются суровому закону, который не нами установлен.

– Конечно! – засмеялась Хозяйка весело, словно освободившись от тяжести. – Воспоминания – беда, что и говорить, и уж вовсе жуткое бедствие для того, кому навязаны воспоминания господина землемера. Об этом мы ведь говорили однажды. Я-то хорошо помню тот разговор, не сомневайтесь, у нас память хорошая. Хорошо и то, что мы тогда, несколько дней назад, не позвонили в Замок, вы ведь этого требовали, и мы вас чуть было не послушались. Ну а теперь все в порядке.

Хозяйка опять насмехалась, и К. почувствовал, как в груди поднялась жаркая волна, – в точности, как после пробуждения, когда он с удивлением почувствовал, что охвачен гневом при виде глазевших на него деревенских. К. сжал кулаки.

– Возможно, то, о чем мне рассказали, действительно произошло, – сказал он. – Но я не тот, кто здесь стоял и ждал!

После этих слов настало молчание. Как в первый день, подумал К., если тот день был первым. Молчание – начало ликующей радости или – начало убийства. Эту фразу он прочитал сегодня днем в записках того, другого К., где она была снабжена странным замечанием: каждая фраза должна стоять на своем месте. Вспомнив эти слова, он подумал, что сам стоит на месте другого человека, а тот, другой, его двойник, который до сих пор существовал лишь в воображении деревенских, таким образом стал частью его воспоминаний и, следовательно, частью его самого, и, быть может, сейчас они соединились. Но можно ли соединиться со своим двойником? Чтобы достичь единства, надо стать воспоминанием другого человека и жить в его памяти, всегда, в любое время оставаясь неизменным. Это показалось К. невозможным. Ведь, в конце концов, один человек видит одно, а другой – другое, ведь они же не находятся в одном и том же месте, не стоят где-то рядом, не смотрят на все одинаковым взглядом, взгляд у двоих всегда разный, а это не может не привести к их постоянному отдалению друг от друга, и, отдаляясь, они постепенно становятся настолько несхожими, что в итоге каждый из двоих оказывается самостоятельной личностью. Но, – возражения кружились в мозгу К., сменяя, однако не подменяя друг друга, – но если благодаря воспоминаниям человек становится своим собственным двойником по причине несовпадения во времени и в силу обусловленного этим несовпадением различия в ощущениях, то это, возможно, означает, что он, К., носит в себе чужого человека. Этот другой, посторонний, не родившийся на свет, все же хочет жить своей собственной жизнью, а достичь этой цели он может единственным средством – лишив жизни другого. Брат или враг. Враг – ибо твой не рожденный брат… Но если другие люди видят твоего двойника, значит, он родился и живет, так кто же тогда двойник, кому принадлежит право первородства?..

К. обернулся в сторону дороги, по которой они приехали, и долго стоял, вглядываясь в сумрак, с каждой минутой все более сгущавшийся. Вопрос: что должно произойти дальше, – усилил смятение, в которое К. привели его собственные мысли. До сих пор Деревня принимала решения, следуя воле Замка, а он, К., принимал свои собственные решения и либо выполнял требования, либо отказывался выполнять, признавал правильными или отвергал по своему усмотрению. «Но в конечном счете, – подумал К., – ты всегда выполнял их требования. Ты должен уйти, ты чужой здесь, ты никто, как тебе однажды сказали. Уйти – это самое лучшее. Нет, наверное, не самое лучшее, а самое простое. Решение проблемы состоит в отказе от нее, уйти и, значит, отказаться».

Дорогу ему загородила хозяйка «Господского двора».

– Просто так от нас не уходят. Говорил тут красивые речи, а сам задумал уйти потихоньку. Нынешнюю ночь вы проведете здесь, хоть мне и неприятно пускать вас к себе в гостиницу. И чтоб больше никаких историй. Мы этого не потерпим!

– Вы этого не потерпите! – гневно воскликнул К. – Истории! Вы, вы все, думаете, это просто истории? Просто истории, да? Конечно, истории. Живешь, умираешь, страдаешь из-за вас, катаешься по земле, предаешься грязным мыслям, потом совершаешь гнусные поступки, скорее не как соблазнитель, а как соблазненный, хотя тут не разберешь, кто соблазняет, а кого вводят в соблазн, потому что всех нас вводят в соблазн речами, надеждами, томительной жаждой и этой глухой болью, с которой нас вытолкнули в мир. Боль, только она действительна, а все прочее – и в самом деле всего лишь история…

– Ради бога, замолчите! – сказал Учитель. – Нельзя, нельзя говорить такие вещи. Это же святотатство! Нет, еще хуже…

– Боль, с которой нас выталкивают в мир, – продолжал К. все быстрее, все громче, словно не поспевая за бешеной гонкой своих мыслей, словно в страхе, что не успеет высказать все до конца, а высказать необходимо, раз уж он заговорил. – Боль, которая постоянно усиливается, возрастает, – К. задыхался, – во имя Замка и его владетеля. И ты не можешь перестать жаждать этой боли и одновременно искать от нее спасения, от этой боли, которую ничем не утолить, боли, которая заставляет нас хвататься друг за друга, задыхаясь, искать тело, безразлично чье, лишь бы найти кого-то, к кому можно прижаться, и вновь и вновь, до потери сознания вторгаться в него, и не имеет значения, если все кончится беспамятством. Все из-за боли. Боль – величайший соблазнитель, из-за нее мы тянемся друг к другу.

– Возьмите себя в руки, – перебил его Учитель. – Вы что, решили погубить нас своими речами, лишить нас и жизни, и нашего добра, родины и уверенности?

– Конечно! – воскликнул К. – Если б я только мог! Конечно! И прежде всего я лишил бы вас убежденности, вашей тупой, животной, недостойной уверенности, с радостью лишил бы. Фрида! – крикнул он, – Фрида, ты же знаешь, уверенность недостойна, от нее обостряется боль, и она всегда приводит только к заблуждениям. Неужели я должен быть уверенным и своей уверенностью увеличивать твою и мою боль? Хорошо, идем тогда в кабак, пошли, будем валяться прямо на полу, как мне об этом рассказывали, подумаешь, это же просто история! Или займись-ка со мной тем, чем ты занималась с Кламмом, ведь и это всего-навсего история. Говорят, человек родится в грязи? Значит, пусть грязи станет еще больше! Да уж, прав был отец, он говорил: «потому что она подняла свои юбки, отвратительная дура»[5] – он был прав, обвиняя, но вместе с тем был не прав, потому что своим существованием он тоже обязан таким вот юбкам, как и я обязан юбкам своим появлением на свет. Все они, поднимавшие свои юбки, хотели одного – победить боль… Так куда, Фрида? В кабак или в комнату? – Он схватил ее за плечо и потащил в гостиницу. Фрида не посмела воспротивиться.

Захлопнув дверь, он снова спросил:

– В кабак или в комнату?

– Разве ты занял место Кламма, чтобы иметь право этого требовать? – Фрида была смертельно бледной и говорила так тихо, что К. едва расслышал ее.

– Куда Кламму до меня! – К. словно опьянел. – Это он занимал мое место – когда был с тобой в той комнате.

– Хорошо, если хочешь… – без всякого выражения прошептала Фрида. – Только прошу тебя… – и она опустилась на колени, но, прежде чем успела сказать еще хоть слово, К. закричал:

– Ты что, вот так же стояла на коленях перед Кламмом?! Чтобы он с тобой развлекался, чтобы получал удовлетворение и чтобы удовлетворял тебя?!

– Я только прошу, – запинаясь пробормотала Фрида, – не говори таким тоном. Мы приходим, когда нас зовут, не имея ни малейшего желания. Нам не подобает желание.

– Ах вот, значит, как это было, – К. мгновенно успокоился. – Желание! Замок заставил вас отказаться от желаний, даже невинные желания того, другого, человека Замок превратил в его вину. И в то же время Замку нужно, чтобы тот, другой, чего-то желал, это нужно Замку, чтобы в той истории тот, другой, К. был перед тобой виноват.

– Но ведь это никакая не история, – все так же шепотом сказала Фрида.

– Тем хуже. Потому что в таком случае нам придется идти дальше.

В зале не было часов, однако К. показалось, что он слышит какое-то странное тиканье, потом он сообразил, что звуки раздаются у него в ушах, это был стук его собственного сердца. Он устало опустился на пол рядом с Фридой, и усталость заставила его постепенно успокоиться. Он лег и задремал, но приятное состояние на грани сна и бодрствования продлилось недолго. Холод разбудил К. Он сел. Было темно, только над дверью горела керосиновая лампа, еще одна лампа тускло светилась над стойкой. В полутьме он разглядел Фриду, нет, скорей ее тень, она неподвижно стояла на коленях, боясь пошевелиться. Все остальное было неразличимо и тонуло во мраке. К. почувствовал глубокий стыд и виновато опустил голову. Он сказал все, что следовало, даже больше – то, чего нельзя было говорить, и теперь хотел одного – остаться в одиночестве; но чем же было виновато в его, К., жизни это хрупкое, тщедушное создание? Разве она в ответе за Деревню, ведь она не отвечает даже за свою собственную жизнь, – достаточно вспомнить, о чем она рассказала недавно, в школе. А он все-таки заставил ее искупить то, в чем была вина других. И снова он подумал: Фрида, Фрида… Ее имя явилось как символ всех былых и всех будущих представлений о жизни, которой он никогда не жил и никогда не будет жить. Как бы прося о прощении, он протянул Фриде руку, и снова, как в тот раз в распивочной постоялого двора «У моста», рука Фриды была робкой, холодной, но такой же мягкой. Он бережно сжал ее и в этот момент особенно остро почувствовал свою вину, потому что это пожатие было большей ложью, чем любая ложь, которую можно выразить словами, и еще потому, что нужные слова, если они вообще были, к нему не шли, и, отчетливо понимая, что сказать их обязан, он не хотел их произносить. Он ощущал только усталость и глубокое внутреннее безразличие ко всему, что бы ни случилось.

И тут в глубине зала раздался звон. По-видимому, разбили что-то стеклянное. Фрида вздрогнула, как ребенок, застигнутый на дурном поступке, К. обернулся и увидел шедшую к ним из темноты девушку в странном наряде. Она терла заспанные глаза.

– Мне поручили ждать тут, – сказала она. -Я, кажется, задремала. А теперь вот лампу разбила. – Все это она произнесла таким тоном, словно хотела сказать: если кто и виноват в случившемся, так это вы оба.

– Пепи! – ахнула Фрида.

– Ну да, это я, – не без важности ответила девушка. – Мне второй раз предоставили твое место.

– Быть не может! – взволновалась Фрида. – Это невозможно!

К. неправильно понял ее волнение, решив, что оно вызвано тем, что Пепи застала их вдвоем.

– Она спала, – негромко сказал он, желая успокоить Фриду. – Если она вообще что-то слышала, то наверняка ничего не поняла. Да и вряд ли могла что-то разглядеть в темноте, – горят ведь всего две лампы на все помещение, а оно, кажется большое.

– Это кого же я должна была увидеть и услышать? – Пепи насторожилась.

– Нас, – спокойно ответил К. – То есть практически никого и ничего. Или, если говорить так, как говорят деревенские, – не знаю, впрочем, получится ли у меня, чужака, – ты увидела Фриду, которая, несомненно, имеет право здесь находиться. А кроме нее – никого и ничего. – И, повернувшись к Фриде, К. добавил: – Успокойся, все в порядке.

Но волнение Фриды не унималось. Она вся подобралась, точно перед прыжком; холодное спокойствие и неподдельная уверенность в своем превосходстве, которые обычно чувствовались в каждом ее движении, если только К. нарочно не выводил ее из равновесия, в чем он сейчас признался себе, – словно смело ветром. В ответ на его замечание, что Пепи наверняка ничего не видела и не могла ничего услышать, Фрида отрицательно покачала головой. Тогда К. начал искать другую причину ее волнения. Страх остаться без работы, которую, по словам этой Пепи, Фрида потеряла во второй раз? Но она, разумеется, вернется на свое место. Какую бы работу Фрида не выполняла, эта горбунья в идиотском наряде ни может ее заменить. Ревность? Ревность была совершенно не свойственна Фриде, всегда такой великодушной, и никак не вязалась с теми отношениями, которые существовали между нею и К., однако ревность все-таки показалась довольно вероятной причиной, – он вспомнил о желании Фриды, которого не мог понять, – прийти сюда напоследок, завершить путь здесь, чтобы еще раз проиграть начало. Она говорила об этом с горячностью. Он взглянул на Фриду со снисходительным сожалением. Но в то же время ему вдруг вспомнились другие слова, сказанные Фридой давно, много дней тому назад: «Никто, никто не имеет права меня оплакивать».

– При нашей первой встрече ее не было, – сказала наконец Фрида.

– Ну и что? Мне дали поручение ждать тут, – стояла на своем Пепи. Она явно наслаждалась смущением Фриды.

Взгляд К. перебежал с Пепи на Фриду и снова на Пепи. Совсем молоденькая, с виду очень беззаботная, чуть ли не нахальная особа, в своей беззаботности она разительно отличалась от всех деревенских, с кем К. до сих пор приходилось сталкиваться.

– Ее тут не было, – повторила Фрида, сдерживая слезы, и К. почувствовал, как в нем пробуждается злость к этой совершенно незнакомой девице, назвавшейся Пепи.

А та держалась как ни в чем не бывало. Слова Фриды, похоже, ее ничуть не задели. Она предложила:

– Зажечь еще лампы?

– Так ты, значит, Пепи? – строго спросил К., желая поставить ее на место. – И, говорят, я с тобой знаком?

– Конечно, господин землемер! – ответила она без тени смущения.

– Но я тебя не знаю, и ты это, безусловно, заметила.

– А все говорят – знаете, – Пепи и теперь не почувствовала ни малейшей неловкости.

– Если начистоту, не вижу причины, чтобы мне хотелось с тобой познакомиться.

Вот теперь она слегка смутилась.

– Господин землемер хочет, чтобы я рассказала, о чем мы с ним разговаривали? – спросила она, покосившись на Фриду.

К. пропустил вопрос мимо ушей.

– А кто присутствовал при нашей первой встрече? – спросил он Фриду. – Или никого не было?

– Хозяин присутствовал, Ольга, кучера, крестьяне, – сказала Фрида и нерешительно добавила: – еще – Кламм.

– Кламм! Опять этот Кламм!

– Йозеф! – воскликнула Фрида.

– Не знаю никакого Кламма!

– Ты смотрел на него в глазок на этой двери, – она протянула руку куда-то в темноту – в дальней стене зала была дверь.

– Ах, ты показала ему Кламма! – взвилась Пепи. – Очень интересно! Да ведь это…

– Не вижу никакой двери! И ни в какой глазок я не смотрел, – перебил ее К.

– Но ты же смотрел… – Фрида возразила, но, спохватившись, прижала ко рту ладони. – Ох, что за создание… Не давали ей никакого поручения. Да и речь шла не о тебе, а… – Она опять не договорила. Очевидно, она не могла сказать о чем-то в присутствии Пепи. К. это заметил.

– Значит, ее тогда не было? – снова спросил он.

Фрида молча кивнула.

– Тогда уходи, – приказал К. Пепи.

– Но…

– Никаких но. Уходи. Если спросят, скажешь, землемер велел уйти. – Он схватил ее за плечо, не грубо, но крепко, чтобы не вырвалась, и подтолкнул к дверям. Пепи сопротивлялась отчаянно и оказалась неожиданно сильной, – как ни старался К., ему не удалось заставить ее сделать хотя бы шаг. – Уходи, – повторил он, тяжело дыша. – Или хочешь, чтобы я попросил навести справки в Замке и выяснить, кто дал тебе поручение? – Он отпустил Пепи. – Пожалуй, это самое лучшее – навести справки. Где тут телефон?

– А вы, что ли, номер знаете?

– Номер у меня записан. – К. порылся в карманах, нашел какую-то бумажку и сунул ее под нос Пепи. Фрида, глядя на них, едва заметно качала головой. – Вот! – К. повертел бумажку, держа ее так, чтобы Пепи ее видела, но не могла ничего прочесть.

– Вправду, что ли, хотите позвонить в Замок? – Пепи вытянула шею, но приблизиться не посмела. – Там не снимут трубку. А если даже снимут, на ваш вопрос не ответят.

– Почему?

– Потому что… – Она подыскивала объяснение, которое убедило бы К. Было совершенно очевидно, если К. позвонит в Замок и спросит о Пепи, ответ ему дадут, причем такой, что Пепи окажется в затруднительном положении. Она кусала ногти, прикрывая рот рукой, и переминалась с ноги на ногу. Потом повторила: – Потому что… – Но, видимо, не придумала, как помешать К. исполнить угрозу, а в этом случае Пепи не ожидало ничего хорошего, и она это понимала. Не пытаясь что-либо объяснить, она опрометью выбежала за дверь.

К. вдогонку ей замахал руками, словно птичница, прогоняющая кур из огорода.

– И чтоб никто больше сюда не показывался! – крикнул он ей вслед.

Избегая недоумевающего взгляда Фриды, он отошел к стойке, над которой горела керосиновая лампа. В этом тусклом свете он разглядел другие лампы на столах и все их зажег.

– Хочу посмотреть, где мы находимся, – пояснил он и, взяв одну лампу, прошел вдоль зала, пересчитывая столы и лавки, – их было очень много, в праздничные дни в зале могла собраться добрая половина Деревни. Потом К. осветил стену, открыл дверь в коридор, хотя его не интересовало, что там находится, постучал по пивным бочонкам, – некоторые, судя по звуку, стояли пустыми, в других было пиво. Он провел пальцем по краю их круглых донышек, соскреб ногтем приставшие кое-где крошки, посветил лампой на пол. Огромный пустой зал с голыми стенами наводил тоску, и К. почувствовал легкий озноб. Фрида издали смотрела на него, однако по ее глазам невозможно было угадать, о чем она думает, глядя на К. Наконец он остановился перед дверью, которая оказалась запертой. Он слегка подергал ручку и, так как дверь не поддалась, сел неподалеку на одном из бочонков.

– Ты совсем ничего не помнишь? – послышался из темноты голос Фриды.

К. пожал плечами:

– Значит, все началось здесь?

– Ну как же ты мог забыть даже это!

– С моими воспоминаниями дела обстоят довольно плачевно.

– Плачевно? Скорей, дело безнадежное.

– По-моему, в некоторых ситуациях это одно и то же.

– Ты хочешь найти утешение, хочешь, чтобы к тебе снова вернулась надежда? – Она подошла к К., улыбнулась, и эта улыбка, несмотря на то что была печальной, осветила все лицо Фриды. Оно не выражало ни недовольства, ни вызова, – лишь полное доверие, и в нем раскрывалась тайна, которая испугала К. Если бы немота вдруг обрела дар речи, таким был бы ее голос, подумал он, а если это подарок ему, то такой, который ты, раз приняв, уже никогда не сможешь вернуть назад. Испуганный этой мыслью, он уставился на свои не достававшие до полу ноги.

– О чем мы говорили, когда тут была эта Пепи? – спросил он небрежным тоном.

– Хорошо, что теперь ее нет.

– Я тоже так думаю, – согласился К. – Но о чем мы говорили? Ты сказала: «Ох, что за создание…»

– Я помню, что я сказала, – перебила Фрида. – Нельзя мне было так нервничать. Вот уж напрасно забеспокоилась – Пепи ведь ничего не может сделать, она только пытается все время что-то предпринять, – Фрида поджала губы, и на ее лице появилось скорбное выражение – угас мягкий приветливый свет, озарявший его, когда она улыбалась. – Конечно, Пепи хотела сказать, что я не должна была позволять тебе смотреть на Кламма, у нее теперь, раз она об этом проведала, есть наконец кое-что существенное против меня. Нет, ничего запретного я не сделала, но мне показалось, что будет лучше для тебя, если никто не узнает, что ты смотрел на Кламма. Ты же все время тогда разыскивал Кламма, словно одержимый. Тебе непременно надо было его увидеть, тебе всякий встречный был хорош, лишь бы имел хоть какое-то отношение к Замку, ты искал знакомства даже с такими людьми, которые знали кого-то еще, кто имел связи с кем-нибудь из Замка, будь то мелкий служащий, посыльный или служанка. Стоило тебе услышать о таком человеке, ты тут же начинал добиваться его доверия. Но в то же время ты очень подозрительно относился ко всему, что тебе рассказывали. В общем, твои попытки сблизиться с кем-то из этих людей ни к чему не привели, да, впрочем, они не дали бы результата и в том случае, если бы всем стало известно, что ты видел Кламма.

– А вот это странно, – удивился К. – Тот, другой, был таким недоверчивым?

– Тот, другой… О Господи! Ну да, другой, – сказала Фрида. И снова возле ее губ появилась прежняя жесткая складка. – Пепи, должно быть, почуяла, что я кое-что утаила. Она, конечно, решила, что я скрываю что-то очень важное, вот и шпионила здесь, чтобы выведать, в чем дело, хоть и смешны ее старания. Да как бы она сумела разузнать что-то, о чем бы не знал кто-то другой, и уж тем более Замок. Разве только пустяк какой-нибудь могла узнать.

К. постукивал ногами по бочонку, звук был гулкий, значит, бочонок был пуст. Он поерзал на месте, и бочонок зашатался. Еще немного, и он опрокинулся бы.

– Хочешь посмотреть на тот глазок в двери?

– Раз ты считаешь, что это нужно…

– Нет. Только если ты хочешь. Если нет – не имеет смысла.

К. соскочил с бочонка.

– Надо посмотреть все. Все события должны происходить так же, как тогда.

– Нет! – крикнула Фрида. – Нет! Ты сам не понимаешь, о чем говоришь. Ничто не будет так, как было, это невозможно, недопустимо!

– Недопустимо? – К. сзади подошел к Фриде, и она со вздохом прижалась к нему, словно все это время только и ждала его прикосновения.

– Йозеф, – сказала она, – во второй раз ничто не может повториться так же, как в первый раз. Сейчас мы там, где началась наша связь и – теперь я это очень хорошо понимаю, – где она закончится. – Но покорная нежность, с какой она прижалась к К., противоречила ее словам.

– Ты хотела защитить того, другого? – тихо спросил К.

Она не сразу ответила:

– Ты и тот, другой, оба вы одинаково беззащитны.

К. обнял ее.

– Так ли уж беззащитны?

– Не надо, – сказала Фрида, но не оттолкнула его.

К. не мог бы сказать, сколько времени они простояли в молчании, жадно прильнув друг к другу. Первой опомнилась и отстранилась Фрида. Внезапно ее охватило беспокойство: ей надо наконец пойти и привести сюда людей, объяснила она, чтобы они подкрепились, чего-нибудь поели и выпили, ведь приглашение на ужин они получили давно, нельзя заставлять людей так долго ждать на улице. К. удивился и спросил, кто там ждет.

– Все, кто приехал вместе с нами. Все, кто здесь был тогда, раньше. Это предусмотрено.

К. спросил, означает ли это, что и Кламм здесь.

Нет, конечно, разве можно ожидать, чтобы чиновники, которые находились тогда в этой гостинице, лично прибыли, спустившись из Замка, только ради встречи с К.? Вместо Кламма, вероятно, появится кто-нибудь другой. И К. сможет посмотреть на него в дверной глазок, – добавила Фрида. Раньше здесь не на что было посмотреть, кроме двери, которая К. не особенно заинтересовала, тогда еще не было освещения, а сейчас она зажжет свет; большая часть приготовлений, к счастью, сделана заранее.

– Как же так? – удивился К. – Вокруг глубокая тишина.

– Тишина роли не играет. – Фрида включила электрический свет и, отвечая на удивленный взгляд К., объяснила, что керосиновые лампы оставлены просто для большего уюта, иногда их зажигают из соображений экономии. С этими словами Фрида подбежала к двери, выходившей на площадь перед «Господским двором», широко распахнула ее и крикнула, что гостиница открыта.

Деревенские устремились в зал, через другую, боковую, дверь вошел Хозяин и встал за стойкой, возле столов засуетились служанки, принесли хлеб и сало, и разом поднялся дикий шум, кругом пошла толкотня, раздавались крики, радостные возгласы, и К. стремглав бросился прочь. Он выбежал на площадь, где стояли повозки. Их число заметно увеличилось, теперь тут были не только крестьянские телеги, но и богатые экипажи. Деревню скрывал глубокий мрак, но площадь перед «Господским двором» была ярко освещена: возницы укрепили фонари на всех повозках. Несколько кучеров еще стояли на площади, но большинство уже было в гостинице. В одном из господских экипажей удобно расположился Учитель. К. спросил его, откуда взялись вновь прибывшие экипажи.

– Из Замка, – ответил Учитель. – Тогда, раньше, народу здесь было полным-полно, – прислуга чиновников, которая всегда приезжает в Деревню со своим начальством, конюхи, кучера.

– Большие затраты, – сказал К.

– Вот на это я и намекал, когда мы собирались ехать сюда, – сказал Учитель. – Ну да теперь все самое трудное уже позади; раз кучерам и крестьянам дали поесть и выпить, они мигом утихомирятся. Но до того мне стоило немалого труда обуздать гнев ожидавших на улице людей, вполне, впрочем, понятный. Хорошо, что мне дали полномочия выступать от имени деревенского Старосты в качестве его заместителя, а в данном случае, соответственно, и от имени Замка. Это редкая и потому тем более высокая честь. В противном случае неизвестно, чем бы закончилась вся эта история. Ведь на постоялом дворе «У моста» ситуация висела на волоске. Но теперь все позади. – Учитель устало откинулся на подушки кареты. К. возразил:

– История еще не закончилась.

– Разумеется, она закончилась. В этом отношении можете быть совершенно спокойны. Когда люди садятся за стол, едят и пьют, они добродушны, как овечки.

– Овечки, – повторил К. – Хороши овечки, нечего сказать.

– Вы сами спровоцировали их своим поведением и особенно своими речами.

– В таком случае их ожидает еще много провокаций, – заметил К.

– Уж не собираетесь ли вы… – Учитель резко выпрямился и сел, забыв об отдыхе.

– Нет, – перебил К., не дожидаясь, пока Учитель выскажет то, о чем говорил его взгляд. И все-таки история, как назвал Учитель происшествия последних дней, еще не закончена. К. повернулся и пошел назад, в зал гостиницы. Прислонившись к стене в углу возле стойки, он принялся наблюдать творившееся в зале. Пили много, все места за столами были заняты. Фрида бегала туда и сюда, подносила пиво, иногда отвечала на шутливые замечания холодным кивком, однако в более серьезный разговор ни с кем не вступала. Пепи К. нигде не обнаружил, Хозяин тоже куда-то исчез за те несколько минут, что К. пробыл на улице. Ольга сидела в компании своих знакомых. Раз или два он встретил ее взгляд, в котором был вопрос: не подойти ли ей к нему? Но всякий раз он отводил глаза и смотрел мимо Ольги. При этом его взгляд случайно упал на дверь, о которой в этот день упоминалось уже достаточно часто. Он подошел к двери и остановился в нерешительности, отвернулся, подождал и снова неуверенно повернулся лицом к двери. Не интересовали его ни эта дверь, ни Кламм! Но деревенские, по-видимому, ждали, что он посмотрит, кто замещает сейчас Кламма, и К., удостоверившись, что за ним наблюдают, нажал на ручку двери. Как и некоторое время тому назад, дверь оказалась запертой, и никакого глазка в ней не было. К. провел пальцами по дубовой доске и наконец нащупал неровность. Это был отодвигающийся в сторону щиток. Под ним открылась линза, а с ее помощью, как через хитроумный оптический прибор, можно было окинуть взглядом все помещение за дверью. Там горел свет, и К. увидел спину мужчины, сидящего в кресле перед письменным столом, и его руки, лежащие на столе. К. поспешно закрыл глазок. Подошла Фрида, сказала, что он может сесть, если хочет, за стол возле бочонков, она там заняла для него место подальше от остальных и распорядилась, чтобы ему приготовили легкую закуску, не ту грубую пищу, которую подали кучерам и крестьянам, и еще она оставила для него вина. Только тут К. заметил, что для него накрыто. Он сел за стол, но к еде не притронулся и вина даже не пригубил. Просто сидел и смотрел на людей, наблюдал за тем, как они ведут себя: казалось, будто их кто-то нанял в качестве статистов и велел ко всеобщему увеселению разыгрывать перед неким чужаком сцены деревенской жизни. Маски и куклы, подумал К. Что-то искусственное, ненатуральное сквозило во всех движениях и в выражении всех лиц, жесты и мимика казались нарочитыми, как у скверных актеров, да и костюмы – на это К. обратил внимание лишь сейчас, – были словно специально подобраны для театрального спектакля. Тем временем общее настроение становилось все более развязным, – сказывалось пиво, которое все пили в изрядных количествах. За одним столом затянули песню, притопывая ногами в такт. Мужчины ритмично поднимали пивные кружки, что-то выкрикивали хриплыми голосами. К. всякий раз вздрагивал и зажимал руками уши. Мимо опять прошмыгнула Фрида.