Текст книги "В Замок"

Автор книги: Марианна Грубер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

– Фрида! – К. наклонился, отвел ее руку от рта, взял и другую руку, но Фрида была вне себя от страха и все сильнее и сильнее качала головой, как будто кто-то тряс ее за плечи. Она тяжело дышала и вдруг закатила глаза, К. испугался – вдруг с ней случится приступ удушья – так сильно она задыхалась.

– Я не должна не только слушать, – даже допускать подобные речи. Твои мысли могут погубить все, в чем состоит жизнь людей, – наконец с мучительным трудом, задыхаясь, сказала она. – Никто не сделал тебе ничего плохого. Тебя никто сюда не звал, ты явился незваным! Незваным! Незваным! – Она повторила это несколько раз, и К. показалось, что он слышит эхо.

– Незваные многие среди нас… – Он отпустил ее руки, встал, отошел в сторону и дождался, пока Фрида успокоилась. – Я не буду ни о чем спрашивать, раз это так сильно волнует тебя, вообще ничего не буду говорить, – пожалуй, это лучше, потому что всякий раз, что бы я ни сказал, ты приходишь в растерянность или обижаешься.

Фрида обеими руками уперлась в пол. Дышала она тяжело, но уже немного успокоилась.

– Если я растеряна, то лишь оттого, что ты изменился, ты теперь совсем другой, не тот, каким я тебя помню. Я совсем, совсем ничего не понимаю, когда пытаюсь разобраться в твоих мыслях.

– Да, терпеливый рохля, голодающий, несчастный чужак, которого можно прогнать с порога пинком, посмел дать волю гневу. На него глазеют, а он не опускает глаз, смотрит в упор на любопытных. Из-за этого люди краснеют от стыда. Вот и ты стыдишься.

Она покачала головой:

– Нет. Мне страшно.

– Итак, больше никаких вопросов.

Она опять покачала головой:

– Как же не задавать вопросов? – Она уже вполне овладела собой. – Ты хочешь вернуть свои воспоминания, значит, надо спрашивать.

– Если эти воспоминания – мои.

– Спрашивай. Я теперь буду держать себя в руках. Постараюсь не огорчать тебя, но и ты не сердись, если я не смогу дать ответ. А я наверняка не смогу. – Она сжала губы, и возле них появилась резкая складка, и от этого при тусклом свете керосиновой лампы Фрида стала казаться старше своих лет. К. посмотрел на нее неприязненно: неужели он, как говорили, неужели эту женщину он желал и она была его возлюбленной? Но все же Фрида в эту минуту показалась К. трогательной, он почувствовал, что его тянет к ней. Чтобы отвлечься, он принялся разглядывать убогий гимнастический зал, насколько позволял тусклый и сумрачный свет, облупившуюся краску стен, грязные доски пола. Впереди, против двери, стояли стол Учительницы, несколько обшарпанных спортивных снарядов. А больше ничего. Как можно проводить здесь занятия, осталось загадкой. Впрочем, кто знает, может быть, столы и стулья находятся в другой комнате школы, которую Учитель, прежде чем уйти, неизвестно по каким соображениям запер на ключ, он ведь и дровяной сарай закрыл.

– Что мы, собственно, делали, когда оставались одни? – спросил К., нарушив долгое молчание, гнетущее, почти невыносимое. – Я хочу сказать, что мы делали, после того как я прогнал помощников, по вечерам, когда Учитель, Учительница и дети уходили из школы, а я нигде не бродил.

Фрида сказала, после увольнения помощников они в известном смысле никогда не оставались наедине, – она теперь совершенно успокоилась и снова стала прежней Фридой, сдержанной и уверенной в себе, заботившейся о нем женщиной, рядом с которой он чувствовал себя глупцом.

– С нами всегда был третий, Кламм, – неважно, если его присутствие не было материальным. Ты говорил о нем непрерывно. А если не произносил имени Кламма, то говорил о Замке, выходит, опять-таки о Кламме. Как же я тогда хотела быть вдвоем с тобой, по-настоящему вдвоем! Была готова уйти отсюда. Любую чужбину и любые невзгоды чужбины вынесла бы радостно, если бы только осталась наконец вдвоем с тобой.

– А что же Кламм? – спросил К.

– Вот видишь, опять происходит то же самое, – сказала Фрида. – Мы с тобой вдвоем, а ты спрашиваешь о Кламме. Мне хоть бы слово сказал, до моей тоски тебе дела нет, а я ведь призналась в ней.

– По-видимому, Кламм играл важную роль в моих пропавших воспоминаниях, – холодно ответил К. – Поэтому нет ничего странного в том, что я о нем спрашиваю. А ты точно знаешь, что я и раньше серьезно интересовался этим человеком?

– Еще бы! – воскликнула Фрида.

– Ну да, – К. начал размышлять вслух. – Вполне вероятно. Кламм снился мне, и это, наверное, что-то значит, хотя и не удается выяснить, какой тут смысл. Впрочем, то, что ты сейчас рассказала, можно истолковать и по-другому. В том смысле, что я не упоминал о Замке, который служит как бы представителем Кламма, а как раз наоборот, говорил о Кламме, видя в нем представителя Замка.

– Ну конечно, Кламм – представитель Замка, хотя и не единственный. Не вижу разницы, – Фрида недоумевала.

– Разница огромная! – возразил К. – Тот человек, о котором ты все время говоришь, за кого все время принимаешь меня, тот К. просто не мог иначе, ему необходимо было говорить о Кламме, когда он имел в виду Замок, потому что Кламм реально существовал. Кламм был материальным, у него было тело, которое можно видеть, голос, который раздавался, когда он звал. А вот слово «Замок», напротив, обозначает очень многое, как видимое, так и незримое. И потом, Фрида, из всего, что известно, можно сделать вывод, что тот, другой, человек, тот К., произнося имя Кламма, чего-то ждал от тебя, с одной стороны, как от бывшей любовницы Кламма, и при этом интересовался твоей косвенной связью с Замком, да-да, этого нельзя отрицать, а с другой стороны, потому что он познакомился с тобой как раз из-за Кламма, Замка и всего, что имело к ним отношение. Но в то же время тот К. только Фриду называл просто по имени, и для него только она была реальна.

– Ах, если бы и правда так, – вздохнула Фрида. – Но в твоих мыслях мое имя, как и многие другие имена, появлялось лишь вместо прямого именования Замка, в качестве его будничного и упрощенного обозначения… А почему ты предположил, что Кламм кого-то звал? Он и правда звал. Но, насколько мне известно, тебе никто об этом не рассказывал.

– Верно, – задумчиво согласился К. Что еще сказать, он не знал. Он снова принялся ходить по залу, передвинул спортивного коня, подергал канаты и кольца, прикрутил фитиль керосиновой лампы.

Тишину внезапно нарушил голос Фриды:

– Я никогда бы не позволила тебе уйти от меня.

К. был ошеломлен.

– Но ведь ушла – ты!

– Это только кажется, – возразила она. – В действительности, – и я уже тогда это понимала, – это ты сделал все для того, чтобы я тебя бросила, а не ты меня. На самом деле ты меня бросил, ты вынудил меня уйти своими частыми отлучками.

– Неужели это правда? – не поверил К.

– Да, – тихо ответила Фрида. – А я тебя действительно любила, больше, чем Замок, во всяком случае, не меньше.

– Любовь? – К. подхватил слово, точно поймав эхо, ненароком прилетевшее издалека, преодолевшее на своем пути множество преград, искаженное ими. – Любовь? Так это и есть любовь – собачья преданность, которую я столько раз замечал у всех деревенских, по крайней мере у всех, с кем успел познакомиться? Неведение, непонимание того, что является самым главным, и смиренная приверженность этому неведению, подобная покорности перед лицом стихии, когда бушуют бури или наводнения, палит зной или стоит трескучий мороз… Это и есть любовь?

– А что же еще – любовь, если не полная преданность? – сказала Фрида. – Конечно, со временем я догадалась, что ты не способен этого понять. Я не вправе упрекать, такой уж, видно, у тебя характер, и, наверное, твоей вины в этом нет. Но мне было больно, потому что я поняла все слишком поздно, хотя меня не раз предостерегали, особенно Гардена, хозяйка постоялого двора «У моста», она раньше других все поняла и пыталась меня предостеречь. В конце концов, я скрепя сердце, согласилась с Гарденой: да, ты не способен любить. Любовь – это преданность, – повторила Фрида.

К. долго молчал.

– Может быть, я не способен любить, – сказал он через некоторое время. – Вероятно, мне знакома лишь та выжидательная тишина, которая наступает после слов «я люблю тебя», лишь это бесконечное молчание, когда жизни еще нет или, напротив, прежняя жизнь обрывается[3] – не знаю. Тем хуже для тех, на чьей совести мое рождение, ведь они в ответе за то, что я существую. У меня всегда было собственное представление о том, что люди так легко, так просто называют любовью: тебя принимают целиком, тебе ни в чем не надо оправдываться, ты совершенно бесполезен для другого и все же любим.

Фрида посмотрела на К., подняв голову, в свете керосиновой лампы блестели ее белки. В ее глазах снег, – внезапно подумал К. Фрида печально вздохнула:

– Я всегда знала, ты меня не поймешь. Разве любящий не хочет быть для любимого всем? Быть полезным и нужным, готовым в любую минуту прийти на помощь, пожертвовать собой?

– Да, – сказал К. – Такова натура женщин. Готовность пожертвовать собой… Но ведь именно ею любовь опровергается. Самопожертвование означает, что любимый должен остаться в одиночестве, в результате жертвы возникает пустота. – К. помолчал. – Впрочем, человек всегда одинок. – С этими словами он отвернулся от Фриды и, подойдя к окну, стал глядеть в темноту. Скоро они лягут спать, улягутся рядом на этом дурацком мешке с соломой и все же не будут вместе. А потом начнутся его сны. В них появится Кламм или, быть может, Замок и он сам, и он опять будет добиваться ответа на свои вопросы; или приснится отец, который потребует ответа от него.

– Ложись, – сказал он Фриде. – Я пока не хочу спать. Надеюсь, это тебе не помешает.

Она безропотно повиновалась: встала, расправила мешок, постелила на него грубые одеяла и легла. К. остался у окна, по-прежнему глядя в темноту и размышляя об их странном разговоре.

Разве он хотел говорить о любви? Неужели он верит, будто, произнося какие-то слова, можно вернуть то, что исчезло? Безусловно, нет. Он одинок. Во всем, что вызывало размышления и вопросы, лишь это несомненно. Был одинок раньше, одинок и теперь. Сложив руки за спиной, беззащитной грудью повернувшись к темноте, он стоял у окна, за его спиной плыл тусклый свет лампы, слабо освещавший его и спящую женщину.

Но Фрида не спала. К. заметил, что она лежит совершенно неподвижно, не шевелясь и не поворачиваясь во сне, как обычно спящие.

– Не хочешь – не спи, – сказал он. – Просто, я подумал, ты устала.

– Устала, – Фрида вздохнула, словно хотела сказать: «устала до смерти». – В этот раз все кончилось, даже не начавшись, и ты ничего не узнаешь.

Он сел рядом с ней и начал массировать ей плечи, как тогда, раньше, она массировала его.

– Иногда мне кажется, что ответ я уже знаю. Страшный ответ… – сказал К. – Почему же ты не спишь, если устала?

– Но и ты не спишь, – ответила она. К. засмеялся. Она спросила, как его голова, не болит?

– В тишине почти не болит.

– Тогда лучше не разговаривать.

– Нет, отчего же? Тебе, наверное, хочется поговорить?

– Мне не дает покоя наш разговор. Любовь для тебя и в самом деле всего лишь слово, за которым не следует ничего, кроме новых слов? Вот сейчас ты массируешь мне плечи, а раньше только Гардена, хозяйка постоялого двора, так обо мне заботилась, даже мать никогда не массировала. Почему ты это делаешь?

– Мать? – К. был застигнут врасплох. Он вдруг с удивлением подумал: странно, Фрида, хрупкое и вместе с тем полное силы создание, не какое-то порождение Замка, родилась от обычных человеческих отношений, у отца и матери.

– Мать однажды, желая наставить меня на истинный путь, со слезами и вздохами, скрепя сердце, как она говорила, и еще потому, что все-таки я должна это узнать, чтобы научиться истинной благодарности, рассказала, как случилось, что я родилась на свет. Минутная неосторожность, короткое мгновение с одним очень обходительным, но, в сущности, чужим мужчиной, с которым мать по легкомыслию провела ночь. А потом тот мужчина покинул ее, правда, не по своей воле: начальник по службе велел срочно вернуться, отцу пришлось повиноваться и уехать. В те времена нравы были куда строже, чем нынче. Когда у матери не осталось сомнений относительно ее положения, она во всем призналась акушерке, и та уже приготовила все необходимое, чтобы уберечь девушку от позора, несчастья, нужды и бед, но тут мать одумалась. Акушерка славилась своим искусством, если, конечно, можно сказать, что подобные дела кому-то приносят славу, как бы то ни было, любой талант имеет пределы, а тут недалеко и до беды. Короче говоря, мать решилась родить ребенка и заранее настроила себя на то, что будет непременно рада его появлению на свет. В этом решении выразилась ее любовь, как и в ее заботах и стараниях указать мне правильный путь. И я должна быть благодарной, ведь, в конце концов, я родилась в плохие времена, ты, наверное, кое-что слышал о них? Матери, видит бог, выпала несладкая доля. Это – любовь. Ну, а что касается меня, я ждала, когда позовет Кламм. В какое время – не имело значения. В тот же день, через неделю, через месяц, – я всегда была готова прийти. Любовь Кламма опять-таки выражается в его доверии, в том, что он не сомневается во мне, знает, что я непременно приду, стоит ему позвать. А когда в Деревне появился ты, моя любовь выразилась в том, что я была готова следовать за тобой повсюду, отказаться от хорошего места, от обеспеченной приятной жизни и не ломать себе голову, обдумывая, разумно ли это, а всегда и везде, при любых условиях быть с тобой.

– А что же было с твоим отцом? – спросил К. подавленно.

– Начальник еще раз предоставил ему отпуск, родители поженились. Видишь, все вышло к лучшему.

– Ты родом не из Деревни?

Фрида кивнула.

Настало тягостное молчание. Фриде хотелось еще поговорить, но она не находила слов, а К. разговаривать не хотел. Итак, Фрида понимает, что с ней плохо обошлись, но не желает этого признать.

Ее принесли в жертву. И с тех пор она вновь и вновь должна отдавать себя в жертву – Замку, Кламму. И К. тоже? Она готова пожертвовать собой, отдав все без остатка, или все-таки существует какой-то предел?

– Я в долгу перед тобой? – спросил К.

Она посмотрела на него удивленно. О чем он? В конце концов, ведь это она его покинула!

– Но только потому, что я тебя к этому вынудил, ты же сама сказала.

– Нет, – ответила она. – Нет, мне позволили вернуться в «Господский двор», на зависть Пепи, ты помнишь Пепи? Тогда, раньше, ты о чем-то говорил с Пепи, не знаю, о чем. Эта девушка, как и я, работала в «Господском дворе», иногда она замещала меня, когда я была с тобой, какое-то время мы с Пепи жили в одной комнате. Пепи, должно быть, об этом рассказывала, она вообще болтлива, да, наверное, хвасталась, что мы с ней дружили, давно, еще до того, как ты появился в Деревне.

К. смотрел на Фриду пустыми глазами.

– Ночь таит в себе что-то ужасное, – сказал он, – что-то совершенно неумолимое, бесповоротное, ночью, если не светит луна, вокруг кромешный мрак, все окрашено одинаково темным, лишенным оттенков цветом и поэтому не имеет никакого цвета. А ты этого не чувствуешь?

– Чувствую. Ночь вызывает ужас.

– Вызывает ужас? – К. повторил ее слова и нахмурился. – Ужас? Здесь есть некая связь с тайной. Светлыми ночами мы различаем тени, стало быть, светлые ночи допускают догадки, хотя и не точное знание. Но вещи все-таки угадываются. А я о другом, я имею в виду непроглядный ужас, выползающий из кромешного мрака, ужас, подобный огромной, не имеющей названия прожорливой твари, чье приближение и чью алчную пасть увидеть невозможно, следы ее клыков видишь, когда дело уже сделано. Такой страх мгновенно превращает страну в ничто, в населенную людьми пустоту. Правда, известно, что там, в пустоте, раздаются крики и стоны, что кто-то отчаянно и тщетно пытается начать тихое, неощутимое движение, чтобы привлечь к себе внимание, но в непроглядном мраке эти слабые судороги затихают, словно даже наша плоть поглощена мраком.

– И тогда, когда все люди, дома и деревья становятся неразличимо похожими друг на друга, мы засыпаем. Что тут странного?

– Ничего. Странно не это, а сходство, уничтожающее любые различия.

Фрида зевнула:

– Как ловко и неожиданно ты сменил тему. Я спросила про Пепи, а ты вдруг о ночи стал рассуждать.

– Ты спросила о воспоминаниях. И я хотел сказать, что различия постепенно стираются и исчезают. Почему же не говорить об этом, если речь о воспоминаниях? Ночь – чудовище, которое поглощает все. Как, в таком случае, человек может что-то помнить?

– С твоими воспоминаниями и при свете дня дело обстоит не лучше.

– Днем воспоминания укрыты снегом.

– А летом? – Фрида попыталась обратить все в шутку.

– Да разве ты хоть раз видела настоящее лето…

– Ну, хватит, пора прекратить дурацкую игру! По этим речам я определенно узнаю в тебе того человека, землемера Йозефа К., можешь отрицать это сколько угодно. Теперь, когда ты рассказал о своих ночных страхах, не сомневаюсь: ты и есть тот самый Йозеф К. Тебе ненавистна ночь, а меж тем ночь поистине благословенна для каждого, кто днем трудится не покладая рук. Ты ненавидишь ночь, потому что ночью исчезают различия, ты упрямо отстаиваешь свою непохожесть на других людей, и как раз в этом – твое несчастье.

– Вот уж о чем думать не думал, когда приехал сюда! Вовсе нет! – запротестовал К. – Я, чужак, приехал в Деревню, потому что искал место, которое мог бы вспомнить, узнать благодаря его сходству с теми местами, которые я знал раньше, в прежней жизни. Я хотел снова испытать то отрадное умиротворение, которое чувствуешь, когда возвращаешься к себе домой – входишь в комнату и думаешь: «Вот я и дома». Это совсем не то, что ночь, о которой я говорю, и мне кажется, эта ночь не покидает меня с тех пор, как себя помню. Она ни на что не похожа, у нее ни с чем нет ни одной общей черты, и в ней нет никакой логики, ни оснований, ни причин, это сплошная масса чудовищной безликой тьмы и страха. Страх ночи похож на страх перед Замком.

Фрида, сломленная усталостью, боролась со сном и едва следила за мыслью К.

– Вот и прекрасная причина отказаться от желания быть принятым в Замке, – пробормотала она, закрыв глаза.

– Хорошо, предположим, я откажусь. Разве от этого уймется мой страх? Разве я смогу забыть о ночи, забыть о том, что она существует? Ты только что заметила, ночь – это истинное благословение, так же как и Замок, по-видимому, – истинное благословение для всех, кто трудится не покладая рук. Но только не для меня. Ночь и Замок, они преследуют меня, с тех пор как я странствую, и точно так же меня преследовал отец.

– Замок никого не преследует, – вдруг живо, словно забыв об усталости, возразила Фрида и села. – Скорей уж, – такое складывается впечатление, – ты преследуешь Замок. И если ты с такой легкостью перескочил от мысли о Замке к мысли о своем отце, то это, уж верно, означает, что не отец тебя преследует, а наоборот, ты преследуешь отца. За что же? Ты всем ему обязан, ведь он дал тебе жизнь.

К. сел рядом с Фридой на мешке с соломой.

– Это он мне всем обязан, потому что дал мне жизнь.

– Ах, Йозеф, – Фрида пренебрежительно махнула рукой. – Мы, видно, и правда, живем в разных мирах. Лучше бы ты вернулся в свой мир, где даже в будние дни носят шелковые рубашки и бархатные куртки. Вот там и будешь спрашивать ответа у отца, если он, конечно, это потерпит.

– Нет мира, который был бы моим.

– Бедный!

– Не построил дом, не посадил дерево, не вырастил сына. Если б у меня был сын, все уже не упиралось бы только в меня одного. Может быть, это и есть счастье, о котором мне рассказывали: смотреть на собственных детей и думать, что не все возложено только на тебя. Но сын призвал бы к ответу меня, своего отца.

– Тут никуда не денешься, рано или поздно это должно случиться, – сказала Фрида уже сквозь сон, но К. вдруг снова спросил:

– Так я ни в чем не виноват перед тобой?

– Не больше, чем перед всеми остальными. Я же вернулась на мою старую работу.

– Значит, для тебя все, видимо, обернулось к лучшему. – К. напомнил ее слова. – Деревня тебя приняла, Замок признал.

– Что дальше? – спросил К. Утро ворвалось в дом, ясное, морозное и немилосердно светлое. Глубокое теплое спасительное счастье пробуждения после долгого отдыха ночью – К. никогда в жизни не испытал этого. Но не только он – одного взгляда на серое от усталости лицо Фриды было достаточно, чтобы К. понял, как много у них общего, и испугался своего с нею сходства. Значит, и она не находила покоя; ей передалось беспокойство К., она не могла от этого защититься. Он все же надеялся, что, бросив его, – ведь, если верить слухам, она его бросила, – она стала к нему равнодушной, и прекрасно, равнодушие убережет ее, не даст запутаться в его проблемах. Но может быть, она думает, что должна ему сочувствовать, что из любви к Замку должна разделить его судьбу? Неужели она ничего не поняла? Полуприкрыв глаза, он разглядывал Фриду, пока вдруг не встретил ее удивленный взгляд. Да где ей понять. Он и сам-то не понимает, как же другому человеку понять и его самого и его беды? Вдобавок все убеждены в том, что он в любую минуту может положить им конец.

Но это было невозможно. К. чувствовал.

Фрида принялась варить кофе, как и тогда, раньше, – сказала она, – как в тот раз, когда она готовила завтрак для другого К., или в какой-то другой жизни, а может, это было все-таки в его жизни, которая сейчас казалась К. нереальной, выдуманной, как и он сам.

– Что дальше? – снова спросил он, чувствуя угрызения совести, но в то же время радуясь – ведь отвечать за дальнейшее будет Фрида.

– Теперь ты пойдешь к Варнаве и его сестрам, – сказала Фрида. – Деревенские провожать тебя не будут, пойдешь один, ты ведь любишь одиночество. Я туда тоже не пойду. Их дом – для жителей деревни запретное место. Настоящего запрета, разумеется, нет, но деревенские этим домом брезгают.

– Разве сегодня я не должен идти в «Господский двор»?

– Нет, иди к Варнаве! – взволнованно воскликнула Фрида. – Сделай одолжение, пойди сперва к ним, а потом уж в «Господский двор». У всякой истории всегда не одно начало, а несколько, наша с тобой история началась в «Господском дворе», значит, туда ты пойдешь после всего прочего, А дальше будет видно.

К. взял поданную Фридой чашку кофе. Белая чашка с голубыми цветочками, горячая, К. долго грел о нее руки, потом начал пить. Фрида стояла рядом и смотрела на него с досадой, кофе себе она даже не налила.

– Разве я не должен придерживаться определенного порядка в том, когда и куда идти и с какими людьми встречаться?

– Порядка давно нет, – ответила Фрида. – Ты его нарушил, когда во второй раз отправился к Старосте Деревни и второй раз с ним говорил. Нарушил и тем, что стал ходить на прогулки, которых раньше не совершал. Но, может быть, порядок совсем не имеет большого значения. Кто его знает, может, мы вспоминаем о чем-то без всякой последовательности и не перебираем события одно за другим в том порядке, в каком они происходили? Может быть, вспоминая о чем-то, мы выстраиваем картинки одну за другой как нам хочется, находя в них сходство? Но тут, правда, нас всегда одергивают, потому что такие воспоминания означают, что мы непокорны. Они противоречат закону.

– Они следуют своему собственному закону, – возразил К.

– Нет никаких собственных законов!

– Разумеется, есть. – К. медленно пил кофе мелкими глотками. – Судя по тому, что ты сейчас сказала, можно предположить, что ты тоже иногда сомневалась в справедливости указаний Замка.

– Сомневалась? – Словно защищаясь, Фрида выставила перед собой руки. – Никогда! Хотя не все указания были понятны. Но, видишь ли, благодаря нашим непокорным воспоминаниям они становились абсолютно понятными, во всех деталях. – Фрида помолчала, затем спросила: – А почему ты сказал «тоже»? Никто не сомневается в справедливости решений Замка, кроме Амалии. Впрочем, ты сказал, что не знаешь ее.

– С ней мне еще предстоит познакомиться. – Беглый взгляд, в первый день брошенный К. на Амалию, когда та стояла в толпе глазевших на него деревенских, конечно же, нельзя было считать знакомством.

– Пойдешь? – спросила Фрида.

К. равнодушно ответил:

– Раз это предусмотрено…

– Значит, идешь! В гости к мертвым идешь, – вдруг объявила Фрида. – Вот именно, к мертвецам, которые уже ничего не помнят о жизни, да и живут в гробу. – Она подлила К. еще кофе, потом свернула одеяло, встряхнула и убрала мешок с соломой. – Кофейник и чашки оставим здесь, их дала Учительница, а все остальное уложено. Сюда мы больше не вернемся. – Она открыла окно. Вероятно, неподалеку кто-то стоял и ждал. Во всяком случае, Фрида кому-то помахала из окна. Немного позже вошел Иеремия. Не поздоровавшись, он молча погрузил все, что приготовила Фрида, на маленькую ручную тележку и быстро ушел.

– Вы с ним договорились заранее? – спросил К.

Фрида кивнула.

– Когда?

Она не обязана давать ему отчет.

– Нет, конечно. Конечно!.. А почему бы тебе не позавтракать со мной?

С каких пор для него имеют значение такие вещи? – Фрида направилась к двери. К. решил, что резкий тон Фриды можно объяснить ее усталостью, и не задерживал ее, уходит так уходит, но потом встал и подошел к Фриде.

– Я не хотел тебя обидеть, а если все же обидел, то готов извиниться по всей форме.

– По всей форме! – крикнула Фрида. – По всей форме! Разумеется, вполне в твоем духе! Позавтракаю на постоялом дворе.

– С Артуром и Иеремией?

– С Иеремией, а может, и с Артуром. В конце концов, ты идешь к Варнаве и его сестрам.

– Ты сама меня к ним посылаешь.

– Нет, это ты зачастил к ним! Тайком! Сразу же, как только приехал в Деревню! – закричала Фрида, и вдруг в ее глазах заблестели слезы. – Если уж тебе так надо туда идти, иди открыто, у всех на виду, и входи через главную дверь, а не тайком с черного хода. И не думай, что, скрываясь от меня, получишь больше удовольствия, тебе же приятно не подчиняться Замку и водить за нос бедную Фриду, это тебе доставляет удовольствие, не правда ли?

Она выпалила все это со злостью, и чем больше она злилась, тем спокойнее становился К. Значит, он ей и в самом деле не безразличен, каким бы невероятным это ни казалось. Его удивили слова Фриды о том, что он якобы пытался что-то скрыть. В этом захолустье, где обо всех судачили и сплетничали, не было ни малейшей возможности что-либо утаить. Лучше и не пытаться. Лучше с высоко поднятой головой пройти мимо деревенских, словно они – пустое место.

– Скрывать! – К. покачал головой. – Я мучительно ищу слова, чтобы описать то, чему нет имени. Ты думаешь, у меня есть тайна, которую я скрываю от тебя, но это не тайна, это загадка. А загадки придуманы для того, чтобы их разгадывать. Будь тут какая-то тайна, я бы смирился. Но ведь небо не опустится на землю. Если б оно опустилось, я замер бы в страхе и обнял землю, которой коснулось небо. Я был бы счастливейшим из людей, нет, может быть, я не был бы счастлив, но я бы избавился от моих вопросов, я даже смирился бы с моими ночными призраками. Но небо не сойдет на землю. Посмотри на него. Оно словно в прозрачном стеклянном панцире, не возникает даже иллюзии того, что его хоть где-то можно коснуться.

– Красиво ты умеешь говорить! – Фрида бросила на К. взгляд, полный презрения. – Как нежно звучит твой голос, когда ты уклоняешься от прямого ответа. Из всех твоих речей ясно лишь одно: ты пойдешь к Варнаве.

– Если тебе это неприятно, не пойду, – спокойно ответил К. – Я и сам-то не знаю, зачем это нужно.

– Ах, да иди уж, иди! – крикнула Фрида и выбежала из школы, с силой хлопнув дверью. И в ту же минуту в школу влетел Учитель с побагровевшим от ярости лицом. Похоже, там, где К., без скандалов не обойтись! Вчера Учитель сказал детям, что уроки отменяются, но сегодня, сегодня-то уроки должны идти как обычно! В соседнем классе занятия проходят в– ужасающей тесноте по причине недостатка помещений. Но устраивать шум – это уж слишком!

– В этой школе что, и правда ведутся занятия? – удивился К. – Странно.

– Что тут странного?

– Нигде нет ни книг, ни учебных пособий, ни книжных полок.

– Все это здесь, в голове, – пояснил Учитель. – У детей, впрочем, есть тетради, в них они записывают то, что им задают для заучивания. Таким образом, они получают упражнение в письме и одновременно тренируют память.

– Чтобы в итоге ничего не знать, – сказал К.

– Что вы хотите сказать, господин землемер? – Учитель едва не сорвался на крик.

– Господин землемер ничего не хочет сказать, – ответил К., повернулся и вышел из школы.

Некоторое время он шел по следам Фриды, которые вели к постоялому двору «У моста». Он подумал, что час слишком ранний и нельзя, не договорившись заранее и не получив приглашения, явиться в такую рань в чужой дом. Пожалуй, будет приличнее, если он заглянет к Варнаве перед обедом и договорится о том, что придет во второй половине дня. Но, пройдя еще несколько шагов, К. увидел самого Варнаву, который стоял посреди дороги и, удивленно подняв брови, смотрел на него.

– Это не та дорога, господин землемер, – сказал он. – К нашему дому надо вот сюда, – и он указал как раз в ту сторону, откуда пришел К.

– А сейчас не слишком рано?

– Слишком рано? Вас ждут, поскольку о вас сообщено.

– Значит, надо идти?

– Нет.

К. удивился. Он уже сделал несколько шагов в ту сторону, куда указал Варнава, теперь остановился и спросил:

– Так идти не надо?

Варнава пожал плечами:

– Может, лучше не ходить. Сестры, наверное, возлагают на твой приход надежды, которые ты, конечно, не оправдаешь. – Почему-то он перешел на ты, К. это было неприятно.

– Ты хочешь сказать, из-за моего прихода возникнет путаница, неразбериха?

– Неразберихи и теперь уже хватает, – сказал Варнава.

– Ну так я не пойду к вам.

– Да ведь доложено о твоем приходе. Впрочем, время есть, ты можешь изменить свое решение.

Оба растерянно поглядели в чистое небо с темной грядой облаков, нависших вдали у горизонта.

– Опять, видно, снег пойдет, – сказал Варнава, – такой уж сумасшедший март нынче. Крестьяне ворчат, думают, все из-за того, что ты объявился в Деревне.

– Вот как… Что же ты мне посоветуешь?

– Ничего. Я вообще не даю советов.

– Но тебя больше устроит, если я не приду?

– Наоборот. Я беспокоюсь только из-за сестер.

– Мы были почти друзьями, – сказал затем Варнава, – но теперь в это даже не верится, ты теперь важным господином стал, а важные господа с такими, как мы, не знаются. Правда, Ольга, наверное, все еще надеется на что-то, она у нас простодушная и доверчивая, не то что Амалия, та порядком ожесточилась.

Топая ногами, чтобы согреться, они прошлись по кругу; К. кутался в свою накидку, стараясь запахнуть ее поплотнее. На Варнаве была теплая расшитая богатыми узорами куртка, она совершенно не подходила простому посыльному, каким был Варнава.