Текст книги "Сиротка"

Автор книги: Мари-Бернадетт Дюпюи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

По этому случаю она сшила подопечной платье из своего старого темно-синего наряда. Этот цвет ночного неба подчеркивал белизну кожи Мари-Эрмин и делал еще ярче ее лазурно-голубые глаза. Две косы с белыми лентами лежали у нее на плечах.

– Когда месье кюре закончит проповедь, придет твой черед, – шепнула девочке сестра-хозяйка. – Ты помнишь, куда тебе нужно встать?

– Да… Да… – запинаясь, пробормотала Мари-Эрмин. – Но у меня живот болит!

– Это потому, что ты волнуешься, – пояснила сестра Викторианна. – Не обращай внимания на толпу. Думай, что ты поешь для Господа и для всех небесных ангелов. Я уверена, сестра Мария Магдалина услышит тебя и порадуется, что у тебя такой красивый голосок.

Слова пожилой монахини успокоили девочку. Она тихо прочла молитву, призывая Божественные силы себе в помощь. В церкви собралось много народу, и это стало лишним поводом для волнения.

Текли минуты, казавшиеся ребенку бесконечными. Наконец мать-настоятельница за руку подвела Мари-Эрмин к алтарю. В церкви воцарилась абсолютная тишина, когда она объявила:

– Наша ученица споет для вас «Тихая ночь» в честь рождения Сына Господнего Иисуса. Будьте к ней снисходительны, она очень волнуется.

Элизабет сжала руку супруга так сильно, что он едва не вскрикнул.

– Угомонись, Бетти! Ничего страшного с ней не случится.

Однако и он тоже переживал.

Отец Бордеро попросил одного из своих прихожан аккомпанировать девочке на скрипке. Это был фабричный бригадир, посвящавший свободные часы музыке. С первым аккордом Мари-Эрмин запела.

 
Ночь святая, ночь чудес!
Звезды свет струят с небес,
Совершилось, чему надлежит,
И младенец, что в яслях лежит, —
Это Божья любовь…
 

Все затаили дыхание. Сестра Викторианна сложила ладони в молитвенном жесте и слушала, качая головой в такт музыке. Усиленный хорошей акустикой помещения, голос девочки был невероятно прозрачен и при этом силен и звонок. Мари-Эрмин больше не было страшно. В слова песни она вкладывала всю свою наивную детскую душу, брала все более высокие ноты…

Прихожане Валь-Жальбера слушали, как зачарованные, не помня себя от восторга. Этот рождественский гимн им не раз приходилось слышать, но благодаря стоящему у алтаря очаровательному ребенку он наполнился новым смыслом. Чистота звучания голоса поражала.

Когда Мари-Эрмин замолчала, несколько секунд в церкви стояла тишина. Потом дети захлопали в ладоши, но взрослые не последовали их примеру – в церкви они привыкли соблюдать тишину.

Отец Бордеро с улыбкой на устах подошел к девочке.

– Поздравляю тебя, – сказал он тихо.

А потом произнес короткую речь, запечатлевшуюся в памяти жителей поселка.

– Мои дорогие прихожане, сегодня Мари-Эрмин порадовала нас всех. И я с волнением вспоминаю, что семь лет назад провидение доверило нам судьбу этого милого ребенка, доверило нам, жителям Валь-Жальбера. И не важно, каковы были сопутствующие обстоятельства, но перст Господень привел к нам этого хрупкого соловья, который теперь благодарит нас своим пением. Да-да, я сравню эту девочку с соловьем, ибо это самая талантливая в музыкальном отношении птица. В молодые годы, путешествуя по Франции, я имел счастье слышать соловьиное пение. И у нашей Мари-Эрмин, уверяю вас, голос столь же прекрасный, как и у соловья. Я разрешаю вам ей похлопать.

Послышались робкие аплодисменты. Элизабет тихо плакала.

– А наш кюре сегодня в ударе! Маленький соловей из Валь-Жальбера! Это хорошо звучит! – проговорил, улыбаясь, Жозеф.

Мать-настоятельница поторопилась увести девочку, которую смущали устремленные на нее взгляды. Сестра-хозяйка порывисто обняла Мари-Эрмин.

– Ты пела лучше, чем когда бы то ни было, малышка! – заверила она девочку.

– Будьте сдержанны в похвалах, сестра! Девочка не должна расти тщеславной, – добавила сестра Бенедиктина.

После этого первого выступления к Мари-Эрмин часто стали обращаться с просьбой что-нибудь спеть. Одноклассники нередко просили ее спеть на перемене.

– Не могу, матушка-настоятельница меня отругает, – отвечала девочка. – Я могу петь только по пятницам, на уроке музыки.

В доме семьи Маруа запреты не действовали. Жозеф, смеясь, требовал «Больше в лес мы не пойдем» и «На дворцовой лестнице» [18]18
  Популярные французские песни XVIII века.


[Закрыть]. Маленькой певунье за старательность он обещал карамельку или монетку. Очень скоро появилась привычка перед исполнением песни ставить Мари-Эрмин на табурет. Симон и Арман усаживались тут же на полу. Элизабет устраивалась в кресле-качалке. Она была на четвертом месяце беременности. Когда они с мужем оставались наедине, она рассказывала, что дитя у нее в утробе начинало двигаться с первого же куплета.

Монахини же пользовались любой возможностью приобрести нотные записи песен и партитуры. Они искренне верили, что дар девочки – настоящее Божье благословение. К следующему Рождеству они разучили с ней «Ave Maria» Шуберта.

Трагическое событие чуть было не нарушило эти планы. Десятого февраля 1924 года в церкви случился пожар. Пламя пожрало и домик священника. Попытки жителей Валь-Жальбера спасти постройки были тщетны.

В этот день портрет сестры Марии Магдалины узнал следующее:

– Это было ужасно, мамочка! Многие дамы плакали. Мужчины пробовали потушить огонь, но у них ничего не получилось. Все сгорело. Месье кюре пообещал, что у нас будет новая церковь. Не знаю, будет ли она такой же красивой, как прежняя [19]19
  Церковь и дом священника в Валь-Жальбере сгорели во время пожара 10 февраля 1924 г. Восстановление этих построек обошлось в 30 тыс. долларов и было закончено в ноябре того же года.


[Закрыть]. А пока часовней будет служить актовый зал монастырской школы. Сестра Викторианна сказала, что там поставят статуи и маленький алтарь.

* * *

Прошли многие недели и месяцы.

Однажды воскресным вечером Мари-Эрмин рассказала фотографии, как прошло ее первое причастие.

– На мне было белое платье и фата. Бетти сшила это платье для меня и украсила его вышивкой. Жозеф купил для него ткань. Он добр ко мне и часто говорит, что я ему как дочка. Симон шалил перед церковью, а потом делал вид, что хочет отнять у меня молитвенник. И все-таки я знаю, что он меня очень любит. Бетти говорит, что он мне завидует. Но он мне как брат. Прошлой зимой, вечером, Симон повел меня посмотреть на волков. В лесу, возле мельницы Уэлле многие слышали вой. Когда стемнело, мы взяли фонарь и тайком вышли из дома. Волков было двое, они ходили между деревьями. Симон думал, я испугаюсь, а я подумала, что волки очень красивые. У них густая серая шерсть и блестящие глаза. Хорошо, что Жозеф ничего не узнал. Он бы наказал Симона ремнем, а Бетти расплакалась бы…

Сестра Мария Магдалина всегда улыбалась ей с портрета, даже если девочка поверяла ей свои горести.

– Ты такая красивая, мамочка, – сказала Мари-Эрмин, целуя стекло. – Месье кюре попросил, чтобы после мессы я спела «Ave Maria». Надеюсь, ты меня слышала и гордишься мной. Он сказал, что у меня голос ангела. Но это ты мой ангел! Каждый раз я пою для тебя, мамочка…

Чем больше проходило времени, тем чаще Мари-Эрмин поверяла свои мысли портрету молодой монахини, мучимая потребностью без конца повторять заветное слово, которое ей запрещено было произносить – слово «мама»… Однажды утром, все еще лежа в постели, девочка, глядя на нежное лицо сестры Марии Магдалины, стала жаловаться:

– Мама, этой ночью мне приснился сон. Думаю, я видела мою настоящую мать. Шел снег, и была собачья упряжка… И бородатый мужчина. Я испугалась, но красивая дама стала меня утешать и целовать. И мне было так хорошо! А потом я проснулась…

С тех пор она часто видела этот сон. Рассказать о нем сестре-хозяйке девочка не решилась – слишком много эмоций было с ним связано. Мари-Эрмин чувствовала одновременно большое счастье и острую грусть, как если бы ей показали что-то чудесное, что, однако, никогда не будет ей принадлежать.

Спустя три года смущенная девочка поведала портрету важную новость:

– Мамочка, сегодня утром у меня разболелся живот. И между ног появилась кровь. Я испугалась, подумала, что умираю, но сестра Викторианна сказала, что это нормально и я совсем не больна. Еще она сказала, что я становлюсь девушкой и мне нужно остерегаться парней.

Мари-Эрмин исполнилось двенадцать с половиной. Все, кроме монахинь, звали ее Эрмин – так было короче, а значит, и удобнее.

Новая мать-настоятельница, сменившая на этом посту сестру Бенедиктину, требовала, чтобы девочка поддерживала порядок в монастырской школе и помогала, как могла, многодетным семьям, которых в Валь-Жальбере было немало.

Элизабет Маруа стала умолять мужа удочерить ребенка, которого они, по сути, воспитали. Он попросил время на раздумье. Подходил к концу июль 1927 года…

Глава 5. Сердце, которое перестало биться

Валь-Жальбер, 5 августа 1927 года

Лето в Валь-Жальбере часто выдавалось прохладным и влажным, и все же всюду витал аромат потерянного рая. Вокруг домов раскинулись клумбы, и их многоцветье контрастировало с полосками зеленой травы, обрамляющими улицы. В листве деревьев, посаженных в год основания поселка, свили свои гнезда птицы.

Это было благословенное время легких платьев в пастельных тонах, накрахмаленных кружевных воротничков и соломенных шляп на выгоревших от солнца волосах… На близлежащих лугах паслись лошади, коровы и овцы. Семьи окрестных фермеров охотно приезжали в Валь-Жальбер отдохнуть от трудов праведных. По традиции летом здесь проходило театральное представление, конкурс на самый красивый сад и турниры по бейсболу.

Все эти события разворачивались на фоне огромного водопада, с рокотом несущего свои воды к озеру Сен-Жан.

Школьники были на каникулах. Они в полной мере наслаждались свободой, и матери охотно отправляли их играть на улицу, разумеется, за исключением тех случаев, когда была нужна помощь по дому.

После зимы с ее метелями и снежными завалами многое нуждалось в починке. Нужно было заменить некоторые доски на крыше новыми, заново прибить планки навеса, укрепить ограду…

Этим утром Эрмин отвела корову семейства Маруа на луг, поросший нежнейшим клевером. Сидя на склоне в тени клена, девочка наблюдала за передвижениями крупной, белой в рыжих пятнах коровы. Она тоже наслаждалась летними месяцами, которые усмиряли ее жажду независимости. Монахини из монастырской школы уехали на каникулы в Шикутими и должны были вернуться только в сентябре…

Невзирая на глубокую привязанность, которую Эрмин испытывала к сестре Викторианне, она предпочитала обществу монахинь компанию Элизабет – дамы куда менее строгой, чем новая мать-настоятельница.

– Эрмин, а давай сходим к старой мельнице? [20]20
  Мельница была построена в 1866 году на реке Уэлле, названной в честь одного из первых поселенцев. Эта мельница находилась недалеко от поселка Валь-Жальбер, но до 1871 года относилась к территории муниципалитета Роберваль.


[Закрыть]– крикнул ей Симон. Он сидел на соседней яблоне. – Корову можно оставить здесь, никуда она не денется!

– Нет, это слишком далеко, и твоя мама будет недовольна. Мне еще нужно сходить в универсальный магазин. Кстати, а где Арман? Ты его видишь? У него одни глупости на уме!

– Думаю, он спрятался, – ответил Симон, скатываясь с дерева.

Теперь это был высокий тринадцатилетний подросток, очень похожий на своего отца – темноволосый, с матовой кожей.

Девочка вздохнула. Ей часто приходилось ругать и журить Армана за непослушание, однако мальчик оставался совершенно бесшабашным. В недалеком будущем ему должно было исполниться девять. Нерадивый ученик и хвастун, он доставлял родителям немало хлопот.

– Не беспокойся, я уверен, что Арман убежал на фабрику, – сказал, подойдя к девочке, Симон. – Он обожает наблюдать за вагонами и локомотивами.

– И забираться на готовые к погрузке кипы, – добавила она. – В прошлом году твоему отцу пришлось забирать его с вокзала в Робервале.

Люди в Валь-Жальбере до сих пор посмеивались, вспоминая этот случай. Мальчик спрятался в вагоне среди кип бумажной массы, но вовремя сообразил, что попал в переделку, и на вокзале сумел связаться с бригадиром фабрики. Однако Жозефу Маруа было не до смеха. В тот же вечер Арману порядком досталось отцовского кожаного ремня.

– Я не хочу, чтобы его наказывали! – воскликнула девочка. – Прошу тебя, Симон, найди его, а я отведу домой корову. Она уже сыта.

Подросток, насвистывая, ушел. Эрмин направилась обратно в поселок. Палкой она изредка постукивала корову по крупу, если та сбивалась с пути.

– Идем, нам пора домой, – подбадривала она животное.

Девочка любила одиночество, ведь только так она могла вдоволь полюбоваться знакомым до мельчайших деталей пейзажем. Она замечала все происходившие в Валь-Жальбере перемены.

Одетая в цветастое ситцевое платье, со светло-каштановыми, заплетенными в одну косу волосами, Эрмин чувствовала себя единым целым с этим ласковым днем и ласковым воздухом. Взгляд ее ярко-голубых глаз скользил туда и обратно, от церковной колокольни к большой металлической трубе у водопада, направлявшей воду от плотины к турбинам фабрики. Она была очень красива, хотя и не догадывалась об этом: правильный овал лица, изящные и гармоничные черты… Едва заметные веснушки украшали ее скулы и тонко очерченный нос. Сестра Викторианна пришла к выводу, что если девочка еще и подрастет, то совсем немного: ее тело приобрело безупречно женственные формы, округлилась грудь, оформилась талия.

Стоя на крыльце под навесом, Элизабет ждала ее возвращения.

– Эрмин, скорее загоняй корову в стойло и беги на почту. Ходят слухи, компания прислала уведомление о закрытии фабрики. Беги скорее, моя крошка, а потом сразу домой! Расскажешь, что именно они написали. Я бы и сама сходила, но Эдмон спит, да и малиновое варенье на плите…

Эдмону исполнилось два года. Между рождением Армана и младшего сына у Элизабет случилось четыре выкидыша.

– Бегу, Бетти! – отозвалась Эрмин.

За несколько минут она пробежала через всю улицу Сен-Жорж. Почта находилась напротив универсального магазина, стена к стене с отелем. Путь девочке преградила настоящая толпа. Чтобы пробраться к заветному уведомлению, ей пришлось здорово поработать локтями. Добравшись до объявления, она прочла его. Вокруг люди обменивались комментариями.

– Я знал, что это случится, – говорил седеющий мужчина в заломленной на затылок фуражке. – Нам нужно было самим производить бумагу, в Соединенных Штатах на нее большой спрос. А теперь мы, ребята, все останемся без работы!

– А я в прошлое или позапрошлое воскресенье говорил с одним бригадиром с алюминиевого завода в Арвиде. Он пообещал взять меня на работу, – заявил молодой рабочий.

– Значит, можем собирать вещи и уезжать в Альму, раз там есть работа, – заявила женщина с раскрасневшимся от гнева лицом.

Эрмин, не теряя времени понапрасну, вернулась к Элизабет.

– Бетти! – крикнула она, с трудом переводя дыхание. – Ты была права! Они собираются закрывать фабрику. Если б ты видела, сколько людей собралось у почты!

Из кухни распространялся вкусный запах засахаренной малины – Элизабет раскладывала варенье по горшочкам. Женщина пристроила черпак на металлической кастрюле, в которой вскипала пурпурная пена, и вытерла руки фартуком.

– Это Жозеф был прав. Он говорил, что слухи о закрытии появились несколько месяцев назад. Но и он не хотел этому верить.

Женщина обвела взглядом кухню. Было бы очень больно расстаться с этими перекрашенными весной стенами, с этой мебелью, со всеми этими вещами, такими знакомыми и любимыми, в окружении которых она планировала прожить еще много-много лет… Элизабет расплакалась.

– Не плачь, Бетти, – взмолилась Эрмин. – А вдруг вы сможете остаться?

Кто-то затопал башмаками у порога. В дверном проеме появилась высокая фигура Жозефа Маруа.

– Почему плачет моя Бетти? – спросил он. – Решила подсолить наше варенье?

Он улыбался и, судя по выражению лица, был весьма доволен собой. Элизабет посмотрела на мужа, как на сумасшедшего.

– Фабрика закрывается, Жо! – сказала она сердито. – А я не хочу уезжать из Валь-Жальбера! Здесь ты получал хорошую зарплату! Кто нам даст столько же?

Рабочий, который по случаю жары сменил сорочку на майку, сел на стул и с нежностью посмотрел на жену.

– Ты забыла, что вышла замуж за оборотистого парня, Бетти! Я давно понял, откуда ветер дует, и вовремя сходил в гости к бригадиру в его красивый дом на улице Сент-Анн, что напротив фабрики. Мы выпили, поговорили. В общем, поладили как нельзя лучше, и теперь я в числе дюжины рабочих, которые еще год останутся на фабрике. Нужно же кому-то присматривать за оборудованием и динамо-машиной! Может, будем понемногу делать бумажную массу и отправлять заказчикам. Еще год мирной жизни – это не так уж плохо! С деньгами, которые я положил в сберегательную кассу, я смогу купить этот дом. В этом деле компания пойдет мне навстречу.

Жозеф Маруа встал, открыл буфет и налил себе стакан шерри. Элизабет была удивлена услышанным, но отнюдь не успокоена.

– Год пройдет быстро! – сказала она.

– Одно ясно как день – нам придется считать каждый су! – отозвался супруг.

Эрмин на цыпочках вышла из кухни. Она прекрасно понимала, что это значит лично для нее – чета Маруа не станет ее удочерять. С тяжелым сердцем девочка направилась к монастырской школе. Прекрасному сооружению были нипочем капризы погоды, будь то снег, дождь или солнце.

– Мне так хочется иметь семью, настоящую семью! – пожаловалась она самой себе.

Сестра Викторианна позаботилась о том, чтобы у девочки был свой ключ. Раз в неделю Эрмин проветривала все классы. Но ей не хотелось закрываться в четырех стенах. Девочка прислонилась спиной к массивной деревянной колоне, поддерживавшей балкон.

«Где мои родители? – думала она. – Я уверена, что они еще живы. Я вижу их во сне. Наверное, они живут далеко отсюда, ближе к северу. Почему они не приезжают за мной? У всех на свете есть отец и мать. Даже у меня!»

Эти вопросы давно мучили девочку, но ответов она не могла ни от кого добиться.

– Ты сирота, – говорила сестра Викторианна. – Мы тебя вырастили. Не жалуйся, монастырская школа стала тебе домом. Разве лучше было бы расти в сиротском приюте в Шикутими?

– Когда вырастешь, все узнаешь, – отвечала на расспросы девочки Элизабет.

Монахини, и в особенности первая настоятельница сестра Аполлония, просили ее не рассказывать Мари-Эрмин о том, при каких обстоятельствах она появилась в поселке.

– Было бы жестоко рассказать ей правду, – повторяла сестра Аполлония. – Нужно подождать, когда она вырастет.

Удивительно, но при девочке никто из жителей Валь-Жальбера не обмолвился и словом о ее происхождении. «У них и без того дел хватает», – любил повторять Жозеф. Большинство мужчин помногу часов работали на фабрике; те же, кто занимался коммерцией, не тратили время на разговоры с детьми. Что до женщин, то у них было столь многочисленное потомство (многие рожали почти каждый год), что размышлять о происхождении девочки, найденной в годовалом возрасте на монастырском крыльце, было их последней заботой. Сестры же молчали из милосердия и соображений благопристойности. И только дети временами наивно спрашивали:

– Скажи, Эрмин, а кто твоя мама?

Девочка, понурив голову, отвечала так:

– Я ее не знаю. Но однажды она придет за мной!

Из-за деревьев, окружавших монастырскую школу, появились Симон и Арман. Эрмин побежала к ним.

– Вы уже знаете новость? Фабрика закрывается! – объявила она. – Но Жозеф будет работать.

– Конечно, я знаю, – отрезал Симон. – Я читал объявление.

У Армана была поцарапана щека, на коленке штанов красовалась дырка.

– Где ты успел пораниться? – со вздохом спросила Эрмин.

– Играл возле железной дороги, – весело ответил мальчик. – Посмотри, какой я нашел болт!

Девочка пожала плечами. Арман собирал целую коллекцию ненужных вещей и хранил их в картонной коробке.

– Идемте домой, время для полдника! – позвала она мальчиков.

Эрмин вдруг остро захотелось поскорее увидеть Бетти, которая всегда была с ней ласкова, а потом уединиться в гостиной, где стояла ее кровать. Там, на маленьком столике, она оставила портрет сестры Марии Магдалины. Эрмин помнила и любила покойную. И знала, что никогда ее не забудет.

* * *

Валь-Жальбер, 13 августа 1927 года

Над поселком прокатился вой фабричной сирены. В течение многих лет она задавала ритм жизни образцового поселка, построенного по задумке Дамаза Жальбера. Все – от годовалого малыша до самого старого рабочего, от девочки до бабушки – привыкли к этому назойливому зову, который, начавшись робкой тихой нотой, быстро набирал силу и заполнял собой всю долину. Однако сегодня вечером многим показалось, что гудок прозвучал как душераздирающий крик, бесконечная жалоба с мрачными отголосками… Была полночь.

Жозеф Маруа крепко сжал руку жены. Они сидели за кухонным столом. И хотя рабочему повезло на целый год сохранить за собой место на фабрике, он не скрывал своей грусти.

– Бетти, послушай! Наша целлюлозная фабрика закрывается навсегда. Нас предупредили, что о закрытии объявят с помощью сирены. И все-таки у меня мороз продрал по коже при этом звуке! Восемьдесят семей остались без работы. Скоро поселок опустеет, как дырявое ведро. Они уедут, и я их понимаю. На гидроэлектростанции близ Альмы набирают людей, и бумажная мельница в Робервале тоже…

Элизабет чуть не плакала от волнения. Сирена все не умолкала. Молодая женщина представила огромное здание фабрики – темное, покинутое удрученными рабочими.

– Жозеф, но ведь это ужасно! Почему эти господа из компании решили закрыть фабрику?

– В стране производится слишком много бумажной массы, и та, которую делают с использованием химикатов, пользуется большим спросом. Мы делаем массу только на воде, и это уже нерентабельно. Ты не представляешь, сколько это стоит – поддерживать производство! А если подумать, сколько домов они недавно построили в окрестностях! Недолго они простоят, если люди уедут!

Фабричный гудок разбудил в детской Симона и Армана. Мальчики говорили шепотом, чтобы не разбудить младшего, Эдмона, который мирно посапывал в своей кроватке.

– Папа рассказывал, что в полночь они объявят о закрытии, – тихо проговорил Симон. – Жаль, конечно! Я умею читать и писать и в следующем году мог бы пойти на фабрику работать!

– Скажи, когда фабрика по-настоящему закроется, мне можно будет пробраться туда и посмотреть на станки, на прессы, на динамо-машину?

– Дурачок! Просто попроси папу взять тебя с собой!

– Нет! Я не хочу, чтобы он ходил за мной следом. Я хочу сам!

– Ну, твое дело, – заключил Симон. – Хочешь новых неприятностей – иди.

Эрмин бесшумно встала с постели. Приблизив лицо к занавеске, она вдыхала свежий ночной воздух. С улицы Сен-Жорж доносились голоса. Должно быть, люди говорили о сирене на террасе отеля. Через стену она слышала невеселый разговор Жозефа и Бетти.

«Если поселок опустеет, вместе с родителями уедут и дети. Монастырская школа останется без учеников. И тогда сестры тоже уедут навсегда?» – размышляла девочка.

По щекам покатились крупные слезы. Она будет очень скучать по сестре Викторианне. Сестра-хозяйка была единственной, кто был рядом всегда, сколько девочка себя помнила.

«Может, они и меня заберут в Шикутими, – сказала себе Эрмин. – Но тогда мне придется разлучиться с Бетти и Симоном! О нет! Только не это!»

Вдруг девочке показалось, что кто-то зовет ее по имени. Она тихонько подошла к двери, ведущей в кухню.

– Да, я беспокоюсь о будущем Эрмин! – говорила Элизабет. – Что с ней станет? Ты тоже любишь ее, как родную дочку, я это знаю, Жо! Она такая умница, такая усердная и ласковая! Ты сам первый хвалишься ее талантом при каждом удобном случае!

– Может, и так, но мы не можем удочерить девочку. И не можем взять над ней опеку. Бетти, наше будущее тоже под вопросом. А тут еще ты со своими просьбами… Я и так ломаю голову, как быть с домом. Не стоит его покупать, если через год мне придется наниматься на завод в Альме или Арвиде. Да и Симона скоро нужно будет пристраивать на работу. Хотя думаю, что муниципалитет найдет правильное решение. Кто-нибудь здесь все равно останется – торговцы, ремесленники… Не заставляй меня принимать решение сегодня вечером. Уже поздно, и я иду спать.

Элизабет осталась расставлять посуду. С замиранием сердца девочка прислушивалась к шагам Жозефа на лестнице. Как только он вошел в спальню второго этажа, она проскользнула в приоткрытую дверь.

– Бетти, мне не спится.

– Ты меня напугала! – тихо охнула молодая женщина.

Она раскинула руки, и Эрмин бросилась к ней в объятия. Рождение трех сыновей никак не сказалось на внешности Элизабет. Она была все так же стройна, с крепкой, хотя чуть потяжелевшей грудью. Свои белокурые волосы молодая женщина остригла короче в свой тридцать первый день рождения, в мае этого года. Кокетка в душе, она пользовалась духами и пудрой.

– Ты так приятно пахнешь! – заметила Эрмин.

– Ты тоже, моя крошка. Ты пахнешь луговыми цветами и ветрами с озера Сен-Жан! Возвращайся побыстрее в постель, сегодня грустная ночь!

Элизабет отвела девочку в постель.

– Бетти, а кто мои родители? Ты можешь мне сказать, я ведь уже большая! Я поступила очень плохо – подслушивала под дверью! Жозеф не хочет меня удочерять. Хотя мне бы очень хотелось, чтобы ты была моей мамой.

Голос Эрмин дрожал. Она из последних сил сдерживала слезы.

– Дорогая, я пообещала сохранить это в секрете, – ответила нянюшка.

– Почему? Я ведь вижу их во сне, своих родителей! По крайней мере, мне кажется, что это они. Я не рассказывала о своих снах монахиням, потому что они бы рассердились. Они говорят, что у меня слишком живое воображение! Но поверь мне, Бетти, мне уже давно снится сон, в котором меня баюкает красивая дама. А рядом с ней мужчина с собачьей упряжкой и санями. Когда я просыпаюсь и вспоминаю, что мне снилось, мне хочется плакать. Ты можешь открыть мне секрет. Он ведь касается меня в первую очередь, верно? То, что я ничего не знаю, несправедливо!

Ничто так не расстраивало Эрмин, как события и поступки, казавшиеся ей несправедливыми. Однако самым страшным проявлением несправедливости для нее всегда была и оставалась внезапная смерть ребенка или молодого и славного взрослого. Элизабет погладила ее по лбу. Молодую женщину переполняли эмоции. Она много думала о несчастье, каким стало для поселка закрытие фабрики, и искреннее отчаяние Эрмин стало последней каплей. Элизабет присела на край кровати и начала свой рассказ:

– Да простит меня Господь, ведь я нарушаю обещание. Как ты знаешь, сестры празднуют твой день рождения вскоре после Рождества, и на это у них есть причина: твои родители покинули тебя седьмого января 1916 года. Это был праздник Богоявления. В тот день шел снег и было очень холодно. Сестра Мария Магдалина, твоя дорогая покровительница, возвращалась из универсального магазина. Она услышала крик, а потом нашла тебя на школьном крыльце. По-моему, ты была завернута в меховые шкурки. Сестра Викторианна лучше меня смогла бы рассказать тебе все… Тебе было около года. Я хорошо помню тот вечер. Сестра Люсия первым делом пришла к нам – ей были нужны пеленки. Думаю, сестры искупали тебя и переодели.

Эрмин слушала рассказ, затаив дыхание. Наконец перед ней открылись первые страницы истории ее жизни…

– Мне стало очень жалко бедного ребеночка, но сестра Люсия сказала, что малышка больна оспой! И тогда я перепугалась за Симона. Это страшная болезнь, которая навсегда обезображивает лица тех, кого пощадила смерть.

– Я слышала об оспе, – отозвалась девочка.

– Откуда? – удивилась Элизабет.

– У матери-настоятельницы есть медицинская энциклопедия. Я потихоньку беру его и читаю, – пояснила Эрмин. – Я ненавижу болезни. Я бы хотела стать доктором.

– Женщина не может стать доктором. Ты могла бы стать медсестрой, но для этого нужно много лет учиться.

– Я лучшая в своем классе, у меня бы получилось. Рассказывай, что было дальше, Бетти!

– Господин кюре, отце Бордеро, искал твоих родителей, но напрасно. Из страха перед болезнью он объявил карантин. Жозеф приказал мне не выходить из дома. Я выходила разве что подоить корову и покормить свинью и кур. Хотя, конечно, мне очень хотелось на тебя посмотреть. И когда я тебя наконец увидела – это было уже в другой день, когда поднялась страшная метель, – у меня появилось предчувствие. Я поняла, что полюблю тебя всем сердцем. И предложила стать твоей нянюшкой.

Эрмин задумалась. После недолгой паузы она спросила с беспокойством:

– Почему родители меня оставили?

– Этого я не знаю. Но имя твое, Мари-Эрмин, выбрали они. Значит, ты была крещена.

Элизабет сделала попытку встать, но Эрмин удержала ее за руку.

– Кто тебе это сказал? Сестры? Откуда они знают?

– Постой-ка, кое-что я вспоминаю, – задумчиво протянула молодая женщина. – Среди твоих вещей монахини нашли записку. Сестра Мария Магдалина рассказывала мне о ней в один из первых дней, которые ты провела у нас дома. Да, твои родители оставили сестрам записку.

– Как бы мне хотелось ее прочитать! Прикоснуться к ней! – восторженно воскликнула девочка. – Если меня нашли в мехах, значит, мой отец был траппером, совсем как во сне! Ведь трапперы зимой ездят на собаках, верно?

В неярком свете свечи, принесенной Элизабет с кухни, ярко-голубые глаза девочки сияли, полные безрассудных надежд.

– Угомонись, Эрмин! Зря я тебе уступила. Ложись спать, поговорим об этом завтра.

– Ты мне обещаешь, Бетти, дорогая?

– Да, если ты будешь спать спокойно.

Оставшись одна, Эрмин стала всматриваться в темноту, словно в комнате вот-вот должны были появиться ее родители. Сердце разрывалось между радостью от того, что теперь она знает правду, и огорчением – ведь родители ее бросили…

«Когда вернется сестра Викторианна, я упрошу ее показать мне записку. Мои родители точно живы! И если я буду их искать, то найду», – думала девочка.

Когда решение было принято, словно камень свалился с души. На земле жили мужчина и женщина, которых она сможет назвать своими папой и мамой!

«Даже если они не хотят меня забирать, я буду с ними такой милой и ласковой, что они передумают. И я буду петь для них. Они будут мной гордиться, как Бетти и Жозеф».

Девочка заснула, успев запланировать сотню рискованных вылазок в неизведанные края – на поезде, на лошадях и даже пешком…

* * *

На следующий день к Жозефу и Элизабет пришел в гости сосед, Амеде Дюпре. Некогда жизнерадостный балагур, с годами Амеде ожесточился. Испанский грипп унес жизнь его шестилетнего сына. Супруга Амеде, Анетта, была никуда не годной хозяйкой. Расточительная и злопамятная, она со вчерашнего дня пилила его, торопя с отъездом.

– Я пришел за советом, старина Жо, – сказал Амеде, глядя в пустоту. – Тебе всегда выпадают хорошие карты… Твоя Бетти – женщина серьезная, и красивая к тому же. И ты как минимум год останешься при работе. Мне повезло куда меньше! С моей Анеттой мне не удалось отложить на черный день и су! Говорят, на бумажной фабрике «Price Brothers», в Кеногами, набирают рабочих. Но там придется поселиться, и я не знаю, будет ли там так же уютно, как у нас, в Валь-Жальбере…

«У нас, в Валь-Жальбере»… Эти слова значили многое. Амеде был одним из первых рабочих фабрики. Он поступил на работу в 1904 году, двадцать три года назад. У него на глазах фабрика Валь-Жальбер произвела многие тысячи тонн бумажной массы, состоящей исключительно из древесины и воды, без всяких химических примесей. Ему довелось поработать и на прессе, и на размоле древесных волокон, и на стоке водопада, через который сплавленные по реке стволы доставлялись прямиком в цех, где работали корообдирщики.