Текст книги "Серое, белое, голубое"

Автор книги: Маргрит Моор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Часть 2

1

Он спал крепко. Разбросав во сне руки и ноги, раскрыв рот, всецело отдался во власть сна. Несмотря на то что бледно-красное солнце уже поднялось над полями тюльпанов и нарциссов, времени еще мало, раннее утро 1980 года, накануне вечером он обнаружил, что его жена исчезла. Сейчас, наполовину проснувшись, вжав голову в подушку, он изо всех сил пытался удержать уют и комфорт сновидений. В них нет места сомнениям, непониманию или предательству. То, что ты видишь, эквивалентно тому, что ты знаешь. Нет необходимости беспокоиться о живых существах или неодушевленных предметах – ты сам лишь составная частица сновидения, вот и все. Так он размышлял, но вдруг его лицо омрачилось, мышцы груди судорожно сжались. Информация, сохраненная памятью, обрушилась на него со всей силой: вчера вечером, около десяти, когда он вернулся домой, ему пришлось пройти по садовой тропинке и, обойдя дом, открыть дверь собственным ключом; в прихожей он наступил на засунутые под дверь газеты и прочую почту; в темных комнатах витал нежилой дух; собак нигде не было видно.

Он встал под лестницей и окликнул ее:

– Магда!

И затем еще раз, не снимая плаща и задрав голову вверх:

– Магда!

Никто не отозвался.

Тогда он поставил на пол портфель, включил свет и шаг за шагом принялся все обшаривать. На вешалке слишком много верхней одежды. Стоит только собакам удалиться, как ковры начинают вонять. Французские импрессионисты стоят на полке на уровне глаз. Он щупает рукой землю под ветвями папоротника – растение давно не поливали. Сбоку от мойки на кухне он обнаружил полбуханки черного хлеба, невымытые нож и чашку. Немного обеспокоенный, но пока еще не слишком, он закуривает сигарету и смотрит на женские туфли на коврике. Она не потрудилась даже убрать сапожную щетку и баночку ваксы. Дверь в ее рабочий кабинет осталась открытой. В свете люстры на потолке комната показалась ему совсем чужой. Он бросил мимолетный взгляд из окна в сад – на улице шел дождь, затем посмотрел на письменный стол. И замер. Не веря собственным глазам, уставился на пустое место там, где всегда стоял портрет влюбленной пары. Она забрала его с собой.

…Женщина на фотокарточке очень хрупкая. С ее овальным личиком и волосами до плеч она выглядит моложе своих лет. Платье девичьего покроя, какие носили тогда, в 1936 году, еще больше усиливает впечатление, что цветущая жизнь, полная красок, для нее лишь только начинается. Словно она уже не началась! Словно не стоит рядом с ней ее муж в сапогах и облегающем трико! Он высокого роста, с серьезным лицом, на лоб спадает прядь черных волос. Запечатленное мгновение не плод воображения, оно имело место в реальности. В этот отдаленный миг будущая мать Магды, взяв под руку мужа, стояла на фоне летнего сада, бесстрашно и немного недоверчиво улыбаясь в камеру, и, казалось, думала: с ним я буду до конца моих дней. Год 1936. Их дочка еще не родилась.

Роберт почувствовал, как потянуло сквозняком у него за спиной. Струи дождя хлестали в стекло. Не отводя глаз от письменного стола, он потянулся за пепельницей. Ох уж эта ее чрезмерная аккуратность, с которой она расставляет все предметы по местам!.. Теперь, когда фотография в серебряной рамке исчезла, он даже лучше может представить ее себе, чем когда она за годом год стояла тут, неброская среди скрепок и весов для писем. Роберт курит, вжав голову в плечи. Что это за театральный порыв ею овладел?

Раздается гулкий удар медного колокола. Сам не свой он начинает мерить шагами комнату, ходит из угла в угол. Когда-то это был кабинет его отца. Этот пол – известно, в каком месте скрипнет половица, – черная, матовая печка, дверцы которой распахнуты, запах пепла, бумаги, деревянных панелей, которыми обшиты стены и потолок… Летом после полудня они отбрасывают густо-оранжевые блики. Оставшись безутешной вдовой, его мать решила поставить диван возле самых окон. Там он до сих пор и стоит. Когда пробили часы (Магда сохранила их в доме как реликвию), он подумал о том, что единственным вещественным напоминанием о неприкосновенном прошлом его жены служила как раз эта выцветшая фотография.

Они въехали в его родной дом летом. Вся родительская мебель еще оставалась на своих местах.

– Это временно, – сказал он Магде после того, как они, преодолев две лестницы, вскарабкались на чердак.

Райское гнездышко в горах Франции удалось сбыть с рук. Роберт был полон коммерческих планов, и как кстати пришлось решение его матери переехать в белый, чистенький домик, где о ней будут заботиться и, если надо, всегда придут на помощь. Она взяла при переезде лишь несколько вещей из своего старушечьего гардероба.

Магда в тот день была неразговорчива. Стоя вместе с ним на чердаке под крышей, она не реагировала на его слова, а только смотрела на собранный там выцветший от времени скарб.

– Как красиво, – тихо сказала она и указала на какой-то предмет.

Роберт поискал глазами в куче старья, следуя направлению ее жеста, но, не найдя ничего достойного внимания, продолжил:

– Как только у меня дела наладятся, мы перестроим дом. У нас будет современная ванная, современная кухня и еще много всего. Обновим весь интерьер.

Она вспыхнула, румянец на щеках, молчаливое одобрение, удовольствие, которое сквозит в каждом ее движении, когда она первой спускается по лестнице. Интересно, отдает ли она себе отчет в том, что сейчас запросто разгуливает среди моих сокровенных воспоминаний?

– Или же купим себе квартиру на побережье, – оптимистически закончил он, глядя в ее светлый затылок.

Зайдя в спальню, расположенную в передней части дома, она подошла к зеркальному платяному шкафу его матери – мать, рано постаревшая женщина, делала злые глаза, если маленький непоседа сын мешал ей при примерке платья, брошки или шляпы, – Магда сделала большие глаза, задрала вверх подбородок и провела кончиками пальцев по шее. Потом повернула к нему голову и спросила:

– Как ты думаешь, белое вино уже достаточно охладилось?

Она ничего не имела против того, чтобы заменить устрашающих размеров двуспальную французскую кровать.

В следующие несколько недель Магда с энтузиазмом переворошила вверх дном все закоулки, а он весело и цинично обделал сделку, в которой товаром по чистой случайности выступали рамы для картин.

Как-то раз осенним вечером он вернулся домой. Магда лежала в постели, читая учебник – она в ту пору изучала нидерландский, – волосы ее были распущены, на ней была красивая атласная пижамная курточка с закатанными рукавами. Роберт открыл краны в ванной, послушал, как гудит ветер в водосточной трубе, встал обнаженный на весы – вес все тот же, семьдесят семь килограммов, – чуть позже заметил, что Магда заснула, выронив книжку. Он всмотрелся в неопределенное выражение на ее безмолвном лице, подумал про себя – в этой мысли было что-то невыносимое: она моя жена… Под стулом всхрапывали во сне ее собачки.

Когда внизу зазвонил телефон, он стоял, по-прежнему не снимая плащ, возле зеркального шкафа.

Не снимай трубку, сказал он, успокаивая сам себя. Пока ты ничего не видишь и не слышишь, все в принципе остается по-старому. Она не сочла нужным оставить записку, ни на кровати, ни в ванной комнате, нигде ни слова, и, пусть исчезла ее зубная щетка и, насколько можно судить, половина ее тюбиков и флаконов, ей не удастся разрушить отлаженный распорядок его жизни. Так что сотри с лица замешательство, оно похоже на страх.

Может быть, кто-то ей что-то рассказал? Написал анонимное письмо? Приятно сделать человеку гадость, когда знаешь, что тебя никогда не разоблачат.

Ведь эта связь, принесшая ему облегчение, возникла по чистой случайности. Иной раз с мужчинами такое бывает. Рыжеволосая продавщица с сильными руками расшнуровала для него ботинок, притулившись на одном колене возле диванчика с покатым краем, и помогла его надеть, по ее совету он пошевелил пальцами. Когда она подняла на него участливый взгляд, он ее узнал. Она прыснула, вытащила, прямо посреди магазина, шпильки из прически, и знаменитые волосы Агнес Ромбаутс, похожие на беличий хвост, упали ей на спину. И через двадцать лет после того памятного дня она с готовностью раскрывает объятия и целует с открытым ртом. Ему нравится, как она сложена и как умеет двигать ушами, но о ее мытарствах он не хочет ничего знать. Случается, что после четырех-пятидневной поездки по делам фирмы он глядит в гостиничном номере на ее профиль и у него словно шило в одном месте.

Телефон все трещал, с недовольной миной он спустился в гостиную и взял трубку. Оказалось, что это Нелли.

Он изумленно поднял брови.

– Нелли!

Он снял с кресла книги и сел.

– Значит, собаки у вас?

Последовал подробный рассказ. Он курил, делая короткие затяжки, и время от времени говорил «угу».

– Ладно. Завтра, в конце дня… Да, я приду за ними… Что?

Он слушает, сложив губы трубочкой.

– Да, собственно говоря, нет… Я и сам не знаю. Ты говоришь, поехала к родственникам?.. Похоже на то… Вначале к маме, затем к сестре…

На его лице удивление, он продолжает:

– Да нет же, я этого не говорю. Разумеется, тут нет ничего странного. Только вот…

– …

– Да, наверное, говорила. Мимоходом. Должно быть, я в одно ухо впустил, в другое…

Он засмеялся, невнятно попрощался, послушал молчание в трубке, раздался треск, затем гудок. Наконец положил трубку. Рывком поднялся и зевнул. Нелли с ее женской логикой поддержала его и утешила. Теперь он может пойти спать.

Не успел он устроиться как следует, как почувствовал знакомое ощущение – руки и ноги стали наливаться свинцом. Он лежал на спине словно на палубе корабля и слушал вой ветра. Ветер, пройдя смерчем над полями, разогнал тучи, очистил небо и наконец стих. Утро обещает быть голубым и прозрачным.

2

На завод он приходит в обычное время.

Акционерное общество закрытого типа «Ноорт» открывает двери каждый день в семь часов. Когда часом позже появляется Роберт Ноорт, в основном цехе уже вовсю кипит работа: невообразимый грохот, отовсюду пламя, жар. Повернувшись спиной к окнам, через которые из-за серых облаков проникает внутрь мягкий сумрак утра, стоят шестьдесят человек рабочих – за валами, отбойными молотками, гидравлическими прессами и фонтанами белого огня.

Роберт Ноорт полагает, что как директор он выигрывает в глазах подчиненных, когда издалека демонстрирует уважение к тяжелому ручному труду. Он идет в офис через служебный вход. Гладко выбритый, в летнем костюме, хорошо выспавшийся, несмотря на свои личные проблемы, он проходит ту спокойную часть здания, где швейцар, не переставая читать газету, жестом приветствует его, где секретарша, отвлекшись на минуту от своих пунцово-красных ногтей, смотрит на него серьезным преданным взглядом, где за кульманами пока еще нет ни души – инженеры застряли в пробке на автостраде. Он проходит мимо стены, украшенной современной графикой, поднимается на лифте, закрывает за собой дверь директорского кабинета и остается один на один со своими мыслями.

Эти огромные окна – как раз то, что нужно. Они выходят на Зейл, реку с широкими зелеными берегами, на мельницу и ферму вдали. На противоположном берегу виден город. Место выбрано на славу! Из этих окон во всю стену я легко могу окинуть взором все, что сумел приобрести. На завод можно попасть по суше и по воде. К пристани причаливают катера и стоят там, готовые к отплытию, по реке скользят тяжелые грузы материалов и конструкций. Я никогда не хотел унаследовать дело отца. Он умер, а я по-прежнему оставался верным своим принципам. Лишь когда заводик оказался на грани банкротства, мне показалось заманчивым обладание обесцененным пакетом акций. Теперь дорога, ведущая на завод, стала намного шире. Чтобы увеличить площадку для парковки, я распорядился выкорчевать вязы. Грузы попадают из контейнеров непосредственно в пакгаузы. Я не люблю отказываться от того, что однажды приобрел.

Роберт обернулся: кто-то стучал в дверь. В кабинет вошел человек невысокого роста, с круглой головой, в очках, за которыми прятался бархатный взгляд карих глаз, внушающих доверие. Это инженер Зейдерфелт, его заместитель. Он прихватил с собой некоторые документы – сегодня предстоит попотеть на переговорах с Инвестиционным банком.

Роберт отрывается от созерцания пейзажа за окном и склоняется над диаграммами.

– Отлично, – говорит он. – Очень хорошо. Похоже, мы сумеем овладеть не менее чем сорока процентами нидерландского рынка.

Но чувство пустоты, растерянности, в которой он только что пребывал, прошло не до конца. Он смотрит вопросительно.

С напускным безразличием Зейдерфелт кладет таблицы на стол.

– Вот расчет приблизительных расходов на первые три месяца.

Скрывая удовлетворение, Роберт потирает пальцами подбородок, бросает ничего не выражающий взгляд на Зейдерфелта. Потрясающий план, думает он про себя. Этот план происходит из той же перспективы, в которую и я, сколько себя помню, вглядывался до рези в глазах: ускользающая точка за горизонтом, за которым практически все, что ты задумал, возможно и реально.

– А годовой финансовый отчет? – спрашивает он вкрадчиво.

Этот инженер Зейдерфелт предложил выкупить у доживающего последние дни материнского предприятия металлообрабатывающий завод «Алком» и передать производственную линию по раскатке и прессовке металлических листов на завод «Ноорт», с тем чтобы потом – и в этом заключалась соль всего плана – приспособить могучее дочернее предприятие к нуждам европейского рынка точного приборостроения. Сегодня нужно убедить банк инвестировать в этот проект семь миллионов. Роберт настроен целиком положиться на Зейдерфелта, чьи прогнозы всегда или почти всегда подтверждаются.

В пухлой руке Зейдерфелта не только запрошенный документ, но и еще какая-то бумага.

– Вот план на пять лет. Как видите, я учел и возможность перемен в Восточной Европе. Переговоры начнутся в два часа. Вероятно, финансисты будут ссылаться на вкладчиков, не желающих подвергать себя риску, связанному с новым предприятием.

– У фирмы прочная репутация.

Зейдерфелт утвердительно кивнул в знак согласия.

– Да-да, это так, – протянул он неспешно, словно осмысляя замечание своего патрона. – Мы не должны поддаваться эмоциям. Ожидаемая прибыль… наличные гарантии на длительный отрезок времени…

Реплики связаны между собой, как части стихотворения. Оба собеседника смотрят задумчиво. Как часто, размышлял Роберт, мы играли в эту игру!.. Размышления, рассуждения, наполовину созревшие идеи возникают в двух разных головах, двух совершенно разных мирах, и затем неразрывно сливаются, подобно химическим элементам. Взаимное признание, взаимное уважение – это основа успеха, и в результате компания «Ноорт» принимает управленческое решение – единственно правильное в сложившихся обстоятельствах.

– Успехов вам на сегодня.

Зейдерфелт прощается, его рука уже на дверной ручке, шея и плечи устремлены вперед, ступни стоят параллельно.

– Спасибо, – отвечает Роберт. – Увидимся днем.

Он снова один в комнате. Тишина и утренний сумрак. Момент бытия, похожий на все остальные. Его мысли, разбегающиеся как муравьи, сейчас сосредоточены на работе. Он садится за свой рабочий стол и со все возрастающим чувством приглушенной ярости и одиночества закуривает первую за этот день сигарету.

…Сколько себя помню, необъяснимая тоска сменялась в моей душе приступами странной эйфории. Стоит мне отвлечься и задуматься, как возникает либо невероятно приятное чувство, либо щемящая боль, но причину, вызвавшую эти эмоции, я вспомнить не могу. Из моего кабинета с окнами на запад я любуюсь погожим деньком. Какие новости мне предстоит сегодня услышать? Любая собака лучше ориентируется в своих наблюдениях. Настроение у меня переменчиво, как погода на море. Я не могу понять, что мною движет. Даже по прошествии времени я ничего не понимаю в том, что натворил.

Вспоминается прогулка в дюнах в Катвейке. Было лето – думаю, август месяц. Из-за холмов взлетает то и дело красный змей. Там, на берегу, не утихает порывистый западный ветер, но нам за дюнами тепло. Велосипеды остались где-то в зарослях ежевики. Ей одиннадцать лет, мне почти двенадцать. Эта девочка настоящая красавица. У нее тонкие ножки, обутые в большие коричневые высокие ботинки с разношенным верхом. На руке – мужские часы. Прекрасны ее глаза – серые, как морская вода. Стоит заговорить, и она отвечает. Стоит засмеяться, и она смеется тоже. В тот день я утвердился в мысли о том, что красота – неотъемлемая часть сути вещей. Даже когда я, отвернувшись, зажимаю кулаком рот, дабы не дать вырваться на волю крику бешеного восторга, она спокойно смотрит на часы. Вздернув носик и верхнюю губку, она смотрит вверх, и я вижу маленькие пузырьки слюны у нее между зубами. Я чувствую, что меня начинает чуть-чуть подташнивать.

Она говорит:

– Господи, мне пора домой…

Дома у родителей, в саду. Снова лето. В тени садового зонтика сидит мать и пьет чай с хромой соседкой, женой зубного врача. Та не настолько глупа, чтобы не заметить, что мальчик-гимназист, расположившийся на отлого сбегающем вниз газоне с великолепной книжкой в руках, чуть подглядывает за ними. У него последний день каникул. Из-за того, что она хромает, ее бедра могут показаться косыми и неуклюжими, но плечи и вырез на благородной груди обожжены солнцем. Взгляд и мысли гимназиста сосредоточены на неизведанной точке ее тела. «Пусть он зайдет ко мне завтра утром, перед занятиями», – говорит она его матери. Ранний час настает. И вот я приближаюсь к дому, все двери которого открыты. Я не несу ни малейшей ответственности за то, что, шаркая, блуждаю по пустым комнатам: солдат, едва призванный на службу, не ведает дисциплины. Она лежит в засаде на веранде и с дивана делает знак подойти поближе. Не спуская с меня ироничных глаз, она ловко управляется с пуговицами на гульфике моих брюк. И вот словно вспышка щелкнула передо мной – открывается поле предстоящего сражения. Большое тело, распластанное на диване. Углы рта, вдруг скорбно опустившиеся вниз. Невзирая на сознание угрожающей опасности, я очертя голову бросаюсь вперед.

– Ну, хватит, теперь уходи поскорей, а то опоздаешь, – говорит она, сует мне пачку сигарет и подталкивает в сторону садовой калитки.

Следующий эпизод. Дело происходит в деревне. Сестры Ромбаутс, с их дурной репутацией, рыжими косицами, вульгарными манерами. Агнес почему-то всегда словно невзначай попадается на пути и при этом каменеет лицом. В кафе «Во садочке» по субботам танцы. «Дай-ка мне еще кружку пива, дружок», – говорю я бармену и закуриваю уже неизвестно какую по счету сигарету «Житан». Я не смотрю на танцующую Агнес в блестящем платье, а бросаю то и дело косой взгляд на крестьянского парня, который на глазах у всех кружит ее в танце. У него пустые глаза, веки без ресниц, он не позволяет себе ни на минуту отвлечься. Его па в танце неуклюжи, тяжеловесны, он напоминает лошадь, запряженную в телегу, свинью или медведя, его собственная изобретательность минимальна. Видя, как наслаждается жизнью этот деревенский недотепа, я скрипел зубами от ярости и негодования. Потом я пришел домой, лег на постель и запер дверь на ключ.

Я занимался любовью в машинах, на пляжах, на грязных простынях в студенческих комнатах. Они сами тихонько и незаметно шли ко мне в руки, незнакомые женщины, прежде проплывавшие мимо, как парусники. Они больше не возражали, когда моя рука отправлялась на поиски. К чему была вся эта таинственность? Ритуал требует всего-навсего соблюдения известных тактических приемов – посмотреть особым взглядом, улыбнуться особой улыбочкой, – и будь спокоен, получишь желаемое: в твоих объятиях трепещет женское тело, то загадочное тело, на котором сосредоточены вожделеющие мужские взгляды, оно покорно переворачивается на спину, открывая живот, еще чуть поворачивается, встает на колени, приподнимается, напрягает позвоночник, крутится и вертится, обнимает тебя обеими руками, взбирается на тебя и снова падает, словно выброшенная на сушу, но еще полная жизненных сил большая рыба, ее голова ритмично, как маятник, ходит влево и вправо… Ты молчишь, затаившись как хищник, а у самого твоего уха раздаются стоны и вздохи, попадались и такие, что громко вскрикивали.

После всего они обычно отводили глаза и с неопределенным выражением на лице уходили. Я снова оставался один – и чувствовал себя отлично, иногда испытывал гордость, когда сознавал, что исполнил свою роль превосходно; некоторые продолжали еще какое-то время звонить. Но никогда, ни разу это не оставило во мне ощущения нового, неизведанного счастья, которое вынудило бы вдруг безудержно расхохотаться, запеть песню, глубоко дышать, совершать безумные поступки, просыпаться на рассвете, любить детей и животных и поверить в Бога.

В ту пору женские слезы не имели для меня никакого, абсолютно никакого значения.

Разрозненные фрагменты. Кусочки мозаики, и ничего больше. В композиции моей жизни отсутствует связующая нить. Это сочетание звуков мне непонятно, более непонятно, чем старинная китайская придворная музыка, чем бряцанье индонезийского гамелана[2]2
  Гамелан – индонезийский национальный оркестр, состоит из музыкальных инструментов типа ксилофона и металлофона, гонгов, барабанов.


[Закрыть]. Гвинейский танец плодородия под барабан я бы еще смог освоить, хотя и с трудом, а эту неоконченную симфонию я не могу как подобает оценить. Одно логично вытекает из другого – можно удивляться, даже пугаться, но уже во время исполнения симфонии сознание прозревает стройную, элегантную, парадоксальную логику формы. В этот момент расслабляешь плечи и плывешь вместе со звуками.

Если захочу, я легко могу вызвать в памяти свою мастерскую в Севеннах. Это помещение, наполовину уходящее в скалу, с большими, а затем еще и увеличенными окнами на северной стороне. Я долго изучаю пейзаж в окне, затем перевожу глаза на пустой холст. Живопись – это умение увидеть детали внутри формирующегося целого.

При желании я могу вспомнить то время, именно время, а не чувство, когда я считал, что могу принять абсурдный вызов вещей и явлений – ширь холмистых полей, вес и объем предметов, запах яблок, движение облаков, субстанцию света и морского прибоя; все двигалось, подернутое дымкой, словно для того, чтобы занять свое место в пугающем пространстве моей черепной коробки, начинающемся за экранами глаз. В этот период моей жизни я встретил Магду.

Я легко могу вызвать в памяти ночь – ту самую ночь, а не чувство или действительное происшествие, – когда под небосводом, полным звезд, я остановился перевести дыхание. До того я как сумасшедший бежал в темноте, по песку вдоль океана, охваченный радостью, которую прежде отрицал. Наверное, я смеялся вслух, катался по песку, повторяя ее имя. Магда. В мои планы входило очаровать ее, открыв ей все, что я понял и узнал.

В воздухе в ту пору словно разлит был запах меда.

Но однажды она сказала: «Эта голубая рубашка тебе к лицу».

Она накрыла на стол в самом отдаленном от дома уголке дворика. Позади усадьбы – заросшая травой скала, которая нависает над долиной. Придет время, и на этом месте будет построена терраса.

Он сел с лицом как застывшая маска. Он работал с самого утра, и теперь болели глаза.

Он заподозрил в ее словах двусмысленность.

– Почему ты это сказала?

Она потянулась к глиняному кувшину. Не глядя на Роберта, налила столового вина в оба стакана.

– Просто так. У тебя глаза того же цвета, что и эта рубашка.

Она чуть задержала на нем взгляд. У него перехватило дыхание. В разгар дня, под душным, синим, чудовищных размеров небом он напряженно смотрел в лицо женщине, которая и понятия не имела о том, какого рода любовь она в нем вызывает.

– Что тебя, собственно, больше привлекает, – спросил он сдержанно, – моя рубашка или мои глаза?

– Глаза, милый, глаза.

Насмешливость ее тона была просто невыносима.

– Значит, глаза. И это все? Остальное не интересно?

– Перестань, не валяй дурака!

– Я не валяю дурака, я тебя просто спрашиваю.

– Перестань, Роберт… прекрати.

Возле его лица появилась мошка. Зеленой переливающейся ракетой жужжала она возле уха, мешала слышать, удалялась и вновь возвращалась, и вот снова стало тихо – она улетела.

С каким-то изумлением в голосе он повторил:

– Я тебя о чем-то спрашиваю.

Но вместо ответа она сжала губы. Раскрошила хлеб и через некоторое время, когда уютный дымок от их сигарет снова поставил все на свои места, завела разговор о том, что надо бы зарезать курицу. Птице уже полтора года, а она не желает нестись.

Ночью она спала на правом боку. Ставни на окнах закрыты, темно – хоть глаз выколи, жарко. Магда разговаривала во сне. Но, как он ни вслушивался, из ее бормотанья ничего нельзя было разобрать. Болтай себе, болтай! – думал он тогда с горечью. Я совсем не понимаю, что творится у тебя в голове. И тут же он зримо увидел – сам не понимая, как это произошло, – себя, Магду в тот день в деревенском кафе, как они положили на пол сумки с покупками и заказали «бризар»[3]3
  Анисовый ликер.


[Закрыть]; когда хозяин поставил перед ними бокалы, Магда нарочито, словно напоказ, положила руки на стойку. Разумеется, мужчина это заметил и сказал: «Какие у вас прекрасные, чувственные, белоснежные руки». Она ответила: «Ах вот как? Тогда помассируйте их немножко; вы знаете, уже год, как они потеряли чувствительность». Бармен взял одну руку, почтительно накрыл своей лохматой лапой и принялся кончиками пальцев другой руки осторожно поглаживать ее белую кожу, примерно так, как гладят новорожденного котенка, которому только что сделали смертельный укол. Магда передернула плечами: «Я чувствую, как в мою руку возвращается жизнь». На ней шелковые белые брюки, белая шляпка и красные кожаные туфли. Вдруг она закидывает голову назад, затем поворачивает к нему, Роберту, и говорит: «Вот теперь хорошо. Теперь, когда мои руки в порядке, за остальным, будь спокоен, дело не станет». Она громко и грубо расхохоталась. Он хотел как-то успокоить ее, попытался шикнуть, но губы его не слушались.

Лишь тогда он вспомнил, что лежит в зашторенной комнате и спит. Однажды под конец зимы он понял: что-то изменилось.

Что-то перевернулось в нем, а когда – он и сам не заметил. Вероятно, это был медленный, тайный процесс, причем речь тут шла не о крошечных частицах у него в крови – они никуда не делись, – а о неприятно переживаемой враждебности окружающего мира.

Выражалось это в том, что он стал всячески избегать появляться в своей мастерской с окнами на север. И к тому же в его голове зародилась мысль, что можно избрать иную тональность своей жизни, не отказавшись от главного – желания взять реванш. Можно подыскать разнозначную замену тому, что дополняло его жизнь и помогало выразить себя как личность, что-нибудь не уступающее хутору, огороду, выгоревшим на солнце голубым загончикам для кроликов, июльским ночам и крикам сов. (Так, например, вместо хутора может быть бумажник с накладными, американская машина с автоматическим управлением.) Наступило время, когда ему стала доставлять удовольствие следующая мысль: пожалуй, я сумею вдохнуть новую жизнь в доживающий последние дни завод моего отца, в акционерное общество закрытого типа «Ноорт». Где-то в середине сентября он вошел через задний вход в дом своей сестры. Держательница основного пакета акций сидела в это время с детьми за столом. Полная брюнетка с беспокойством подняла на него глаза. По привычке он вспомнил о том, что она любимица отца.

– Я перекупаю твою долю. – Это были его первые обращенные к ней слова.

Элен сунула брату в руки младенца и пододвинула ему стул. Сделка обсуждалась на кухне, где стоял запах грудного молока, каши и фруктового пюре.

– Пойми, – не уставал уговаривать ее Роберт, – если в течение трех недель не принять решение, завод закроют.

Он посмотрел на сестру. Она была вредным ребенком – буравила карандашом осиное гнездо, прилепившееся к ограде балкона, поднимала тяжелый школьный атлас, которым была накрыта коробка с его белыми мышами, и мыши убегали, носила лиловые чулки и розовые рубашки, громко молилась вслух в темноте и плакала в кинозале… Однажды вечером он поделился секретом и попросил ее: «Пожалуйста, никому не рассказывай», а наутро родители в наказание заперли его гоночный велосипед на три недели. Однако лет в шестнадцать она вдруг прониклась горячей симпатией к нему.

Сейчас она берет салфетку, чтобы вытереть насухо маленькие лепечущие ротики малышей.

– Для замены механических прессов необходима сумма в один миллион гульденов, – тем временем продолжает он. Рука его машинально поглаживает головку малыша. – Часть пожилых сотрудников необходимо сократить.

– Но среди них есть и те, что работали еще при папе.

Ребенок предлагает Роберту яблоко, на секунду его внимание переключается, затем он делает свою ставку. Элен смотрит испуганно.

Надо ли доказывать, что в случае банкротства стоимость акций будет крайне низкой?

Вскоре после того разговора на втором этаже офиса компании «Ноорт» оборудовали новый директорский кабинет. Сидя за прямое угольным столом спиной к окнам, Роберт Ноорт торгуется с банком, с правленческой администрацией и с профсоюзом.

Эту, казалось бы, новую для него жизнь он на самом деле знает как свои пять пальцев. Ему удается убедить один из крупных банков в перспективности предприятия и взять заем в четыре миллиона. Он собирает правление, с вежливым безразличием выслушивает высказанные мнения, а сам уже все молча продумал и решил: основные мощности будут брошены на производство стальных конструкций, используемых в крупнопанельном строительстве. Как-то раз зимой он возвращается поздно вечером домой со званого ужина, где был вместе с женой. Роберт разводит огонь в очаге. Они вяло переговариваются. Вдруг он поднимает голову, смотрит на Магду и, извинившись перед ней, возвращается на машине по гололеду обратно на завод. В офисе достает бухгалтерские книги и досье и, просмотрев их, приходит к решению: вся эта никчемная администрация должна быть заменена на автоматизированное управление, тогда незначительные клиенты с их мелкими заказами, требующими пространных расчетов, отпадут сами собой.

На повестку дня встал вопрос об увольнениях.

Без всяких угрызений совести он выставляет за дверь двадцать процентов рабочих и служащих. В ту пору все еще смотрят на него как на сына своего отца, ведь он сохранил рабочие места за несколькими кадровыми рабочими и, более того, повысил в должности тех, кто доказал свою преданность предприятию и без кого невозможно себе представить компанию.

К концу первого финансового года убытки составили не более двухсот тысяч гульденов.

Через некоторое время – оборот акционерного общества закрытого типа «Ноорт» уже достиг тогда восьми миллионов – на сцене появился Зейдерфелт. Этот молодой человек с большой лысой головой и взглядом смирной лошади как-то раз утром передал свою визитную карточку: К. Б. М. Зейдерфелт, инженер. Ему предложили присесть.