Текст книги "Серое, белое, голубое"

Автор книги: Маргрит Моор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

– Ты очень хорошенькая в этом платье.

– Правда?

– Я буду ужасно скучать по тебе.

– Я по тебе тоже.

Он проводил меня до паспортного контроля. Там уже выстроилась целая очередь.

– Незачем тебе здесь толкаться, – сказала я.

Оказавшись перед окошком контроля, я обернулась и сразу нашла в толпе его глаза. Мы еще раз помахали друг другу, и я увидела, как он прошел через стеклянную дверь и очутился на улице среди припаркованных машин. Майский вечер только начинался, вдруг я заметила, что кто-то взял его под руку – женщина, смешливая и любознательная, похожая на меня, моя тень с ни на что не похожей линией судьбы. Вот они перешли на ту сторону и скрылись за мечущим брызги фонтаном.

Я посмотрела в иллюминатор. Мы пролетали над Восточной Канадой. Я различила реку и залив Святого Лаврентия, продолговатый полуостров Гаспе, с которым я прощалась второй раз. В первый раз, много лет назад, в самолете рядом со мной сидел молодой человек, чей голос и поза будоражили меня всю дорогу. Теперь я расстегнула ремень безопасности одновременно с седым мужчиной и заметила в этот момент, что салон «Боинга-747» заполнен далеко не весь, остальные кресла в нашем ряду были свободны. В тот первый перелет, пробуждаясь время от времени от своих эротических грез, я, должно быть, вспоминала мать – она долго стояла на вокзале Гаспе и махала на прощанье. Голова, чуть склоненная набок, светлые волосы падают на плечи, на лице обиженно-удивленное выражение – я часто видела его во сне. Сейчас наяву я задаю себе вопрос о том, что я нашла, когда вернулась.

Я блуждала с букетом цветов в руках по кладбищу, разыскивая ее могилу. Неожиданно увидела розовую гранитную плиту как раз посредине ряда. Я говорила с ее подругой, с соседкой, с директором школы, в которой она прежде работала. Мама дожила до пятидесяти девяти лет. Она работала в школе, пока не заболела. Она любила свою работу. Всегда приходила в класс заранее, чтобы полить цветы на подоконниках, нарисовать на доске календарь и развесить географические карты. Дети приходили в помещение, где витал живой дух. Она считала Гаспе милым городком, посещала краеведческий музей не Только ради исторических выставок, но и просто так, чтобы попить чаю, глядя из полукруглого окна на бухту. Она много читала, каждый вечер в десять часов привычно принимала ванну, надевала красивое кимоно и еще несколько часов кряду проводила в постели с книгой, курила, ставила неподалеку от себя рюмку виски. Перед тем как лечь спать, она выносила пепельницу и открывала окна. Когда умер наш лабрадор, она не хотела заводить новую собаку. Однако в прогулках на берег моря ее сопровождал веселый игривый зверек, соседская собака, помесь дворняжки со спаниелем. «Мики, Мики!» – кричала она, но лохматая псина уже неслась пугать чаек – обычно птицы сидели на песке у линии прибоя, неподвижно отражаясь на гладкой, как металл, поверхности. Итак, ее дочь вернулась в Европу. Должно быть, она восприняла это как неизбежность. Она звонила, писала и радовалась как дитя, когда получала ответ – конверт со вложенными внутрь фотографиями. Но почему же после ее смерти я не нашла в доме этих писем, ни единой карточки, ни одного фотоальбома времен моей юности? Никто не мог мне этого объяснить. Моя мать, как говорили знакомые, не казалась убитой горем женщиной, она была только очень рассеянной. Когда она слушала или говорила, меж бровей у нее пролегала легкая морщинка, словно она все время внимательно слушала какой-то голос внутри себя. Ее можно было принять за ослепшую женщину, тренирующую память.

Да, вот такой, с морщинкой между бровей, она и осталась в моей памяти. Вспоминаю февраль на улице, холод, так холодно бывает, только если тебе шестнадцать и ты тащишься в пургу из школы домой. У меня заплаканное лицо, мы с мамой крупно поссорились, а затем от души помирились. Я слежу за тем, как она разжигает огонь в очаге, сидит на корточках, вполоборота ко мне, плотная шерстяная юбка закрывает ее ноги как сутана, от жара у меня сразу же начинают гореть щеки. Я рассматриваю ее лицо, кожа на нем словно колышется от отблесков пламени, играющего в очаге, я вдруг начинаю ощущать кончиками пальцев, словно ощупываю ими собственное лицо, какой у нее нос, лоб, подбородок… потрясенная, я жду, пока это пройдет, пройдет момент откровения, который дал мне почувствовать, как много общего у меня с этой немкой, эмигранткой, изгнанницей, живущей в маленьком городке…

– Мама, – говорю я медленно, в глубокой задумчивости. – Интересно, а как дела у Вальтера, у тети Мими? Почему бы нам как-нибудь не навестить их?

Когда она посмотрела на меня, я увидела все ту же морщинку. Я знаю, что она подумала: дитя мое, что нам за дело до них? Подумала, но не сказала. Она улыбнулась ласково своей дочке, которая вдруг вспомнила про свою родню, и произнесла: «Да, может, когда-нибудь мы их и навестим».

Летим со скоростью девятьсот пятьдесят километров в час, с попутным ветром. Темнота ускоренным темпом движется вперед. В потемках пассажиры «Боинга» выпили аперитив и поздним вечером, едва успев потушить сигареты, принялись за ужин. Все уже проголодались, и это было естественно. Что лучше успокаивает нервы, как не свой собственный, индивидуальный ритм удовлетворения голода и жажды? Я наклонилась вперед и подала знак стюарду принести еще выпить, при этом слегка улыбнулась попутчику. Он был определенно моложе, чем я вначале подумала, глядя на его седые, зачесанные назад волнистые волосы. Мы познакомились. Он был врач, специализировался на трансплантации сосудов, сейчас летел на конгресс в Стамбул. Я представилась как автор биографий и переводчица, летела к родственникам в Берлин. Мы начали ни к чему не обязывающий разговор.

Я говорила с воодушевлением: «Самые счастливые минуты моей жизни… крушение… радость бродяжничества… мое второе, более свободное «я»…»

Уплетая слегка приправленную специями баранину с рисом, я смотрела на экран, развернутый посреди салона, на котором мелькали кадры из фильма. Пустыня. Две смеющиеся женщины. Ослик. Я смотрела и думала об урагане, бушующем за окошком, рядом с которым я сидела, об ужасающей, заполненной водой впадине в земной коре внизу подо мной и еще о ставшем нереальным мире, затерянном где-то во времени: о моем доме на Старой Морской улице, о моем муже и трех моих собаках.

Меня пробила испарина.

– Мне нечем дышать, – еле слышно сказала я, обращаясь к седому соседу. – Боже правый, что со мной…

Он посмотрел на меня с участием.

– Погодите, мадам, я сейчас все улажу.

С этими словами он потянулся наверх и установил решетку вентилятора у меня над головой таким образом, что мне в лицо повеял прохладный ветерок, воздух, настоящий свежий воздух. О, девичьи мечты о романе с врачом! Эти исцеляющие глаза и руки. Я успокоилась. Успокоилась и положила голову вначале на плечо, а потом, чуть позже, на колени, обтянутые мягкой фланелью. Пальцы врача перебирали волосы у меня на висках. Самолет то и дело качало и подбрасывало, как корабль. «Интересно, сколько времени…» – бормотала я в полусне.

Так возвращалась я назад в Европу, уткнувшись лицом в живот совершенно постороннего мне мужчины. Еще полчаса назад я думала о том, что мне надо все распланировать, что следует как можно скорей отправить телеграмму. Теперь, в полуобморочном состоянии, я сознавала, что в каждом человеке есть ничейная полоса, где пересекаются события жизни, как куры, которые прогуливаются на негнущихся лапах, клюют зерно и поглядывают на соседа, не причиняя ему никакого вреда. Я переменила позу. Распустив волосы, расстегнув блузку, я безоглядно отдалась ритму ночи.

Полусон. Абстрактные видения. Короткие сокрушительные аргументы. Проблуждав почти два года по земному шару, я поняла свой маршрут, но никак не свое место на нем. Меня по-прежнему разбирало любопытство. Можно ли вернуться к своему прошлому? Конечно же, да. Можно ли выйти из собственной оболочки? Я видела разные города, взбиралась на горы, не раз окуналась в реки. По всей вероятности, я уже не та, что была раньше. А какой я была?

В то бесконечно жаркое лето, когда я встретила Роберта, мне часто случалось опрокидывать солонки и по нескольку раз переспрашивать. Но с ним все было иначе. В зените красоты, ценя свои слова на вес золота, в полном смятении чувств, я бесстыдно подписала контракт большой любви. Теперь я должна отдать себя целиком, вот что это значит. В том состоянии, в каком я находилась, я открыла ему свои симпатии и антипатии, делилась воспоминаниями о каникулах, о перенесенных в детстве болезнях, выдавала свои девичьи тайны, а потом, увлекшись, оживляла образы друзей и подруг моей юности, описывала прежние влюбленности, свою собаку, свою мать и своего отца.

Но что это? Поблекшие воспоминания словно сносило ветром. Что-то вдруг становилось значительней, другое, наоборот, уменьшалось. Только одно совершенно исчезло. Ушел ночной кошмар. Кошмар, который с самого детства преследовал меня своими коридорами, лесенками, тускло освещенными комнатами, выветрился из моего сознания. Через несколько дней после того, как я рассказала Роберту, что во сне искала своего отца по тюрьмам, по всем дворам, по всем камерам с бетонными стенами, какие только есть на свете, мне приснилось вот что:

Я пробираюсь по скалистой местности. Меня ведет за руку какой-то человек. Я ребенок. Моя рука целиком умещается в его руке – во сне я вижу только эту руку и часть рукава белой хлопчатобумажной рубашки. Но тем не менее я знаю, кто это. Это мой отец. И одновременно Роберт. Покуда мы карабкаемся среди каменистых обломков, мне вдруг приоткрывается смысл наших блужданий. Я должна прекратить поиски. Должна прекратить глазеть сквозь ограды, не таскаться по коридорам, не заглядывать в замочные скважины. Будущее впереди, а не позади тебя, запомни. Мы останавливаемся. Перед нами открывается перспектива. Рука мужчины отпускает мою руку, на что-то показывает, и вот я тоже увидела. На уступе отдаленной скалы совершенно буднично лежит нож. Мы смотрим на него молча. Ничто не мешает нам рассмотреть элегантную форму и металлический блеск сверкающего на солнце предмета, напоминающего продолговатый узкий лист диковинного растения, неведомо откуда заброшенный ветром.

Я открыла глаза и осмотрелась. Атмосфера покоя, и одновременно все жутко вибрирует, я даже не сразу поняла почему. Не сразу распознала гул самолета. И тут же я почувствовала, как в характерном сером свете едва пробуждающегося дня кто-то смотрит на меня и улыбается.

Я приподняла голову с его колен. Немного смущенная, встала.

– Боюсь, что я вас чересчур обеспокоила.

Он сохранял все ту же уравновешенность, что и в начале ночи.

– Никакого беспокойства, – сказал он. – Мне было приятно прижимать вас к себе. – Он чуть помедлил и затем добавил: – Я уже давно не держал женщину в объятиях.

Мы оба засмеялись и, не откладывая, принялись за ласки – поцелуи в подбородок, в нос, верхнюю и нижнюю губу, терлись носами, посапывали, наконец я приняла нормальную позу и осмотрелась кругом. Утро после ночи в пути. Кругом зевки, помятые лица. Если сейчас пойти в туалет, там наверняка еще нет очереди. Я подхватила свою сумку и, извинившись, протиснулась мимо него в проход.

В туалете я рассматривала свое лицо в зеркале. Похлопала себя по щекам и ощупала подбородок. Я такая же, как и была? Они помнят меня восьми-девятилетней девочкой с прозрачными зелеными глазами и льняными волосами. Будет ли им больно увидеть теперь эту даму, что, глядя в зеркало, деловито подкрашивает сейчас губы? Вальтеру теперь, должно быть, – погодите, дайте сосчитать – лет за сорок, совершенно невозможно представить себе, какой он стал, но из-за его спины выглядывает сильно отощавший за последний год войны темноволосый мальчишка, выглядывает и строит мне гримасы, подмигивает, приглашая прилечь на темно-красный диван. Я показываю ему язык. Тетушка, наверное, как только меня увидит, сразу скажет, что я похожа на мать. Ладно, хватит, надо подушиться немного и идти назад к своему креслу.

За завтраком он сказал:

– Поехали со мной в Стамбул.

Мы посмотрели друг на друга, на секунду всерьез задумавшись, но потом я засмеялась и отрицательно покачала головой, мол, мне очень жаль, но… Уже тогда я поняла, что и он смирился с окончанием нашего знакомства, которое произойдет в это майское утро в снижающемся метр за метром самолете, где мы сидим среди чашек из-под кофе, пакетиков с сахаром, недоеденных сухариков, произойдет после того, как загорятся красные буквы, знаменующие собой завершение позже, чем надо, начавшегося, но в дальнейшем приятного полета: по smoking, fasten your seat-belts[10]10
  Не курить, пристегните ремни (англ.).


[Закрыть].

– И-и раз, – сказала Мими.

Она только что уселась рядом со мной на заднем сиденье и потянулась к дверце, остававшейся открытой.

– И-и два, – произнесла она, когда Вальтер, под струями проливного дождя, захлопнул за ней дверцу. – И… – Мими откинула капюшон и расстегнула плащ, и вот теперь старческими руками с синими жилками она стряхнула с него капли, поставила ноги вместе и выпрямила спину, – три!

Тетка посмотрела на меня с довольным выражением.

Биргит, сидевшая за рулем, подождала, пока ее бабушка со всем управится, пока ее отец, который тем временем занял соседнее сиденье, разместит на полу сумку с фотокамерами. Из-за дождя она уже завела мотор и оставила его разогреваться, но компрессор пока еще продолжал подавать холодный воздух. Нам всем четверым пришлось протирать стекла руками.

– Поехали, – сказала Биргит.

Я видела в зеркальце ее глаза. Глаза этой серьезной девятнадцатилетней девушки, так же как и волосы, имели цвет и поразительный блеск только что очищенного от оболочки каштана. Биргит, которая, получив водительские права, старалась как можно больше практиковаться на отцовской машине, предложила отвезти меня на вокзал Цоо. Я предполагала, что поезд на Прагу отправляется где-то под вечер.

– На счет «раз», – пробормотала Мими, – выключить подфарник, гоп-ля-ля, вот мы и поехали, на счет «два»…

Мы выехали с Вольфштрассе. Чувствуя, что я прощаюсь с ними навсегда, я смотрела на грязно-белые панельные дома с маленькими окнами. За тремя из них я чувствовала себя как дома. По причине кровного родства с обитателями квартиры я знала, где стоит телефон, знала особенности газовой колонки, сидела за столом на кухне и пила пиво с хозяином дома и его дочкой в розовом банном халате, именно по этой причине старая дама, живущая у сына, при моем первом появлении – это было три недели назад – положила руки мне на лицо, посмотрела долгим взглядом и прошамкала: «Вначале поставить кофе, затем достать коньяк и говорить, говорить…»

Кто бы мог поверить! Когда мы обогнули парк Виктория, небо вдруг пожелтело, средь бела дня во всех окнах зажглись огни, прохожие пустились бежать.

– Сейчас как грянет! – сказал Вальтер.

Помня об уговоре не вмешиваться, как бы ни вела машину дочь, он наполовину перекинулся через спинку переднего сиденья и добродушно поглядывал то на мать, то на меня. Его пророчество сбылось в то самое мгновение, когда мы выехали на Йоркштрассе. Молния прорезала небо, последовал такой чудовищный удар грома, что душа ушла в пятки. Словно гигантский вертолет повис низко над городом, от вращения его пропеллера сдувало с мостовой людей и собак, вихрем несло по проезжей части газеты; деревья вдоль бульвара гнуло и так и этак. Мы во все глаза смотрели на это действо природы. Машину немного трясло, но нам это не мешало.

Мими подтолкнула меня в бок. Она подняла брови и движением головы показала куда-то в сторону.

– Смотри внимательно, Магда, скоро покажется мост. Да что там, одно название, что мост, на самом же деле ржавая железяка, по нему проходит только С-бан – городская железная дорога.

Она загнула по очереди три пальца, перечисляя:

– Большая, страшная, ржавая железяка.

Я встретилась взглядом с Вальтером. Она расстроена, прочитала я по его глазам. Я кивнула. Да, я знаю. Ей больно, что я уезжаю. Что ж, продолжил он молчаливый диалог, мне это тоже неприятно.

– Она многое пережила, – произнес он вслух несколько дней назад, обращаясь наполовину ко мне, наполовину к себе самому. Мы оба находились в темной комнате и рассматривали серию фотографий, которую он только что напечатал и развесил сушить. Я наклонилась и стала с интересом всматриваться в эти этюды лица старой женщины, ведь и я видела ее такой. Вот она смотрит на тебя с улыбкой, спокойно слушает и, отвечая на твои вопросы, простодушно сама рассказывает: «Мое детство было сплошной идиллией – кукольный театр и летние вечера; что бы ни натянула на себя моя младшая сестренка, ей все было к лицу; когда в Берлин вошли русские войска, все женщины оказались беззащитны перед ужасом насилия». Я знала, что тетка – страстная картежница, любит готовить, сама ходит за овощами на рынок и что иной раз, движимая стремлением все упорядочить и восстановить, изгнать хаос и развал, она смотрит взглядом, из которого разом уходит покой, и считает, отмеряет, суммирует…

– Да, – подытожила я, – тут она в полный рост.

Когда мы выехали из-под железнодорожного моста, дождь хлынул по-настоящему. «Ну и ну», – проворчала Биргит и пустила «дворники» с устрашающей скоростью. За какие-то считанные секунды асфальт мостовой скрылся за переливающейся и дрожащей массой воды. Мы свернули на Бюловштрассе, ехали, то прибавляя скорость, то останавливаясь, вдоль светофоров и наконец угодили в дьявольское скопление машин, желтых такси и кремового цвета автобусов, на этом месте произошел несчастный случай, дальнейший проезд по улице Бюловштрассе был перекрыт.

Биргит не теряла самообладания. Она пристроилась в хвост такси и сумела выехать с перекрестка, свернула, резко нарушив правила, на Потсдамерштрассе. Это был бедный район. Реклама эротических шоу, бары, мусорные контейнеры и наглухо заколоченный ресторан под названием «Сувлаки-Джонни».

Она посмотрела на меня в зеркальце.

– Не волнуйся. Ты успеешь на поезд.

Но на самом деле я не волновалась. Благодаря беспокойной Мими мы выехали из дому на целый час раньше положенного. Я не возражала бы, если б мы доехали до самой Стены. Да и вообще все мне стало безразлично. Поезд вскоре отправляется с вокзала Цоо. Ну и что с того? Это ведь не последний поезд в моей жизни. Погрузившись в тепло, в компании тетки и двоюродного брата, которые точно так же, как я, не произносили больше ни слова, и еще племянницы, которая единственная, казалось, не спала, я давно уже ни на что не реагировала.

Я посмотрела на девушку за рулем. На ее затылок, на маленькие белые ушки, которые, выступая из-за забранных наверх волос, придавали ей особенное обаяние. Биргит изучает биологию, на прошлой неделе, глубоко страдая, она порвала с молодым человеком, о котором рассказывала мне до этого со всеми подробностями. Бархатные брови, раскосые глаза. Ее внешность и манера держаться выдают мне ее тайны больше, чем самый доверительный разговор. Вот сейчас она сняла руку с руля, провела ею по щеке, переставила тремя пальцами подфарник и через левое плечо покосилась на нас. На мой взгляд, она невероятно хорошенькая.

Мы свернули налево. Затем снова направо. Перед нами небольшая площадь. Дерево, обнесенное оградой. Дождь монотонно барабанил по крыше машины. Мои веки налились свинцом. Я оперлась локтем о раму и стала поддерживать голову, потому что все время клевала носом. Нас с воем обогнала машина «Скорой помощи», пришлось затормозить, я засмотрелась на автобусную остановку, где жалась в углу группка людей и собак, темные, бесплотные фигуры, похожие на привидения с неясными контурами. Когда мы продвинулись на метр вперед, возникла стена с надписями флуоресцентной краской: «Jankees raus! Chinesen raus! Türken nicht erwünscht!»[11]11
  «Янки прочь! Китайцы прочь! Турки не требуются!» (нем.).


[Закрыть]. Я скользнула по стене безразличным взглядом. По мне, что этот город, что любой другой (любое другое скопище трущоб, любая выгребная яма, которая переносит лишь собственную вонь) – ко мне все это не имело отношения. Одно сейчас в целом мире было для меня важно – рокот мотора и глубокое дыхание моих родственников… я почувствовала, как мои мускулы расслабляются.

– Мы подъезжаем к Ноллендорфплац, – неожиданно раздался голос Биргит.

Я подняла голову. Это четкое сообщение привело меня в чувство. Куда бы меня ни занесло воображение, сколь бы долго я ни отсутствовала, сейчас я встряхнулась, приняв более удобную позу, и заметила в машине бледные лучи послеполуденного солнца. Я взглянула в окно. Вон театр, станция метро и дома, фронтоны которых украшают балкончики с гнутыми металлическими решетками. Они располагались вокруг площади, как раз на пути к вокзалу. Ага, вот я и приехала! И гроза кончилась.

Трое моих попутчиков тоже заметно приободрились. Мими легонько постукивала кончиком сигареты по ногтю большого пальца, Вальтер поднес ей горящую спичку, Биргит сказала: «Вы только посмотрите…»

По колено в воде, что хлестала из канализационного колодца, стояла и пела группка Божьих странников. Нищенка в намокшей юбке, облепившей икры, рылась у себя в сумке, пытаясь что-то найти, и вот достала кожаный дорожный несессер. За стойкой крашенного красной краской буфета мужчины пили пиво и ели колбасу с кетчупом, а за ними неотрывно наблюдали сбившиеся в стаю вымокшие под дождем овчарки. Возле тротуара затормозило такси, оттуда вышел мальчик, который с таинственным видом прижимал к себе какой-то футляр темно-фиолетового цвета.

Мы наблюдали молча, все четверо, за тем, как ведут себя люди, которые, в отличие от нас, не клюют носом, а, напротив, поддерживают оживленную беседу. Мы составляли единое целое, полностью, на сто процентов, – мы будем вместе, все как один, философствовать, обиженно молчать, буянить или смеяться. Который час? Проезжая мимо магазина часов, мы все дружно оглянулись: без пяти пять.

Кляйстштрассе. Кафе «На том свете». В этом зале, освещенном неоновыми огнями, мы не раз сидели с Вальтером за рюмкой. Заведение не закрывалось всю ночь, кого мы там только не видали: журналисты и алкоголики, билетерши и кондукторши, парикмахерши и бармены. Позавчера к нам за столик подсел некий поэт, он милостиво согласился выпить за наш счет кофе с ликером, а потом взялся читать из своих произведений.

– По-моему, это было трогательно, – ни с того ни с сего сказал Вальтер. Он прочитал мои мысли.

В тот же вечер, только позднее, из публики неожиданно поднялись двое музыкантов, никто не видел, как они вошли, они были завсегдатаями кафе. Выключили музыкальный автомат – на долю секунды возникло неловкое молчание, потом зазвучала музыка, гармоника и банджо, – посетители сорвались с мест, каждый стал шутки ради хватать соседа и кружить его в некоем подобии вальса под тягучие, томительные, одинокие звуки забытого шлягера… Вальтер, мужчина за сорок лет, делает в танце короткие шаги. У него затуманенный взгляд профессионального фотографа. В его профессиональную экипировку входят усы и кожаная куртка.

– Магда…

Мими пристально смотрела на меня, покусывая губу. Она шевелила пальцами левой руки, но так и не могла решить, что бы пересчитать. Я махнула в сторону окна.

– Гляди. «Европейский центр». Мы почти доехали.

Мгновение мы обе смотрели на розовую звезду концерна «Мерседес», вращающуюся на своем бетонном основании.

Мы припарковали машину. Вышли. Перед нами было здание вокзала и ступеньки, которые Мими пересчитала все до одной: их оказалось восемь. Поезд, который должен был доставить меня в Восточный блок, стоял, готовый к отправлению, на первом пути. Я попрощалась, вся в слезах. Когда прозвучал гудок и состав пришел в движение, маленькая светловолосая Мими в неправильно застегнутом плаще побежала по перрону, что-то крича вдогонку, и мне вдруг бросилось в глаза, как разительно она похожа на мою мать.

Должно быть, что-то стряслось. Поезд снова стоял. Я не знала, как поступить. Мне не хотелось лишний раз вылезать из постели.

Мы уже много часов провели на границе. Мой паспорт неоднократно проверяли. Женщина в расстегнутом форменном пиджаке без тени сострадания обшарила простыни, мои босые ноги, пристально рассмотрела мое сонное недовольное лицо. Когда эта ведьма удалилась, поезд, похоже, снова пришел в движение, поэтому я закрыла дверь своего купе на задвижку. Хо-хо, едем в Голландию, если повезет, до Нюрнберга можно будет поспать. Я сняла с себя платье и снова улеглась. Было два часа ночи, но проехать ничтожное расстояние от Праги до западногерманской границы оказалось делом весьма нешуточным.

До моего слуха доносились тревожные звуки. Они зарождались где-то вдали, медленные, тихие, угрожающие, такие звуки всякий узнает нутром, поневоле обеспокоится даже тот, кто незнаком с тайным языком глухой стены и тюремной двери с бесшумным запором. Гулкий топот сапог. Жаркое дыхание собак, которых держат на поводке. Я подлетела к окну и закатала вверх штору.

На улице туман. Поезд остановился на плавном повороте. Вагонов было так много, что я не могла разглядеть ни первого, ни последнего. Правда, метрах в ста от себя я различила освещенное прожекторами здание, над входом в которое виднелось название населенного пункта. Помезье. Еще я увидела в тумане группу мужчин и женщин в форме, с собаками на коротком поводке, маршировавших в сторону поезда. Я быстро надела туфли, платье и плащ.

Хочу домой, подумала я. Шум приближался. Не хочу, чтобы кто-то или что-то меня задерживали. Из соседнего купе раздавались приказы на языке моего отца, который я понимала с трудом. Теперь, раз уж я решила вернуться домой, я спешу. Дверь в мое купе открыли рывком.

Вообще-то все это было смехотворно. Они кого-то искали – преступника, врага государства. Неужели они в самом деле думают, что подобный субъект сидит в ящике под спальной полкой? Они постучали прикладами автоматов по потолку, обшарили незанятые верхние места. Ползая на коленях, исследовали пол. Когда все удалились, я вспомнила, что уже видела лицо той женщины, она бросила на меня ничего не выражающий взгляд, я еще обратила внимание, что теперь пиджак на ней был застегнут.

Я стояла у окна, сна ни в одном глазу. Мимо проплывала ничейная земля. Я увидела наблюдательную вышку, яркие прожектора, деревянные настилы с оградой из колючей проволоки. За перелеском показалась следующая станция. «Ширндинг», – прочитала я на табличке, это уже была Германия. Интересно, какой меня увидел одинокий дежурный, стоявший на платформе? Наверное, я показалась ему привидением со стиснутыми зубами. Женщина возвращается домой, несколько дней назад ее вдруг что-то кольнуло, возник неясный душевный подъем – не пришло ли время, – но теперь, после того эпизода на границе, она с упорством маньяка, которому чуть было не подставили подножку, одержима одной-единственной навязчивой мыслью: черт побери, я еду домой!

Перед глазами проплывали лиственные и хвойные леса, освещенные солнцем долины и обнесенные изгородями фермы. Несмотря на ясную июньскую погоду, на лугах было мало животных. Я приближалась к родному дому. Из Праги добиралась на поезде. Затем автобус доставил меня в глубь Моравии. Чем ближе подъезжаешь, тем яснее вспоминаются цвет и свет родной деревни. Больше всего меня радовали первые лучи солнца, утром, когда оно еще только восходит из-за холмов, мне было в ту пору лет пять или шесть. Дорога взбирается в гору. Ты замечаешь, что не слишком внимательно смотришь на ряды буков, на кукурузные поля, на огромную страшную кучу сельскохозяйственных отходов, возможно, не подошло еще время узнать, как идут дела. Лучше зайти вначале в кабачок, который, как ты наверняка помнишь, расположился в самой высокой точке села, там, где сходятся три проселочные дороги и где летом на площадке традиционно разжигают огонь и начинают праздники. Во время этих праздников ты стоишь под открытым небом пронзительно-розового цвета и не можешь глаз отвести от живых петушков, которые торжественно приплясывают под звуки волынки на украшенных лентами столах…

Автобус остановился на вершине холма. Не успела я со ступенек сойти, как уже увидела – вон он, стоит трактир «Гостинец на выгледеш». Это название, которое я и выговорить-то не могла, затронуло во мне какие-то струны. Я осмотрелась кругом и засмеялась. Гостиница «На смотровой площадке». Гостиница «На смотровой площадке». Разве это не смешно? Фасад выходит на обсыпанное со всех сторон щебенкой бетонное зернохранилище, из боковых окон вид на бензоколонку. Я толкнула входную дверь – она оказалась заперта. Тут я обнаружила написанную от руки бумажку с каким-то сообщением.

«Открыто с 16 до 18 часов». Вот так-то. Здесь пропускают рюмочку после работы. Тут никто не ужинает и, уж само собой, не спит. Ну ладно, не пройтись ли для начала по этой асфальтированной дорожке? Там, на другой стороне холма, должны стоять дом, качели и белый тутовник десятиметровой высоты, который рос там со времен моего раннего детства. Но, однако, что это со мной? Надо стереть с лица это дурацкое выражение, словно вот-вот прыснешь со смеху – как дурочка. Кстати, почему здесь так тихо?

Какая удивительная тишина! По заросшему цветами склону я спустилась вниз с холма, я уже успела заметить, что машины здесь несутся на полной скорости, не отклоняясь со своей трассы ни на пядь. Ниже холма простирались поля, некоторые были засажены какой-нибудь сельскохозяйственной культурой, кукурузой или хмелем, вдалеке рокотал трактор, дул легкий ветерок, над кучей мусора носились с криком чайки, их крылья сверкали на фоне голубого неба. Какие же здесь строят высокие сараи! Удивительная пустота, ни одного человека не увидишь на огороде или в поле. А это что? Уж не усадьба ли барона Шебека – там, подальше, где маячит высокая узкая труба винокуренного завода, на котором изготовляли самую крепкую в здешних краях сливовицу? Я вошла во двор, но навстречу мне не выскочила с лаем собака, пораженная, я наблюдала картину полного запустения. Стены разрушены, подсобные строения осели, жилым казался лишь один этаж усадьбы. По запаху навоза я нашла конюшни, из-за низенькой дверцы на меня поглядывала белая лошадь, но, когда я захотела погладить ее по носу, она меня укусила. Еще в хлеву стояли коровы с добрыми, терпеливыми глазами, почему вы не на пастбище, милые? Просторов здесь довольно, травы довольно, почему же вы не чищены, навоз густым слоем облепил ваши бока?

По улице прошла группка людей. Мальчонка с рюкзаком приветливо поздоровался со мной. Наш дом подальше, еще чуть пройти, и я его увижу. Это хороший дом, довольно большой, у нас семья обеспеченная. В гостиной ковры с замысловатым орнаментом, повсюду в вазах цветы, за роялем сидит моя мать и, кусая губу, играет одной рукой. Эта рука, что сейчас вдруг стала похожа на миленького, ластящегося зверька, перебегает сверху вниз по клавиатуре. Но вот она поднимает глаза, корчит гримаску и говорит: «Ах, научусь ли я когда-нибудь? Ну ладно, пошли в сад». Собака – дикий зверь, наполовину собака, наполовину волк, – поняла и немедленно поднялась с места. В саду у нас красиво. Там есть небольшая шпалера винограда, тутовник, возле аллеи подвязанных молодых яблонь – курятники и загон для поросенка. В сарае, на задворках всегда кипит жизнь: слева в стойле чистокровная лошадь арабской породы, в гараже справа – синий мотоцикл и коляска к нему. Мой отец, директор сахарного завода в Ославанах, на работу ездит на мотоцикле либо верхом, это не так уж далеко, километров пять, не больше, по тропинке вдоль реки. Я помню до сих пор…