Текст книги "Серое, белое, голубое"

Автор книги: Маргрит Моор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Маргрит де Моор
Серое, белое, голубое

Я видел ход иных светил…

Арнольд Шенберг,

струнный квартет, соч. 10.

Очень медленно

Часть 1

1

Он каждый день встает в полседьмого. За несколько минут до будильника без какого-либо усилия открывает глаза и начинает медленно осознавать происходящее. Лежа неподвижно, ощущает привычные запахи, приятное тепло и, главное, положение кровати по отношению к окнам, двери и стенам спальни. Затем в его сознании всплывают детали: две изящные эротические гравюры Ирокейзу, что висят слева над головой.

Стоит ему только как следует прийти в себя, как подкрадывается обычное неясное беспокойство, заставляющее мозг работать. Он отметает назойливый вопрос о том, зачем он живет. Разве об этом он мечтал в детстве! Куда только что девается! Чушь, ерунда! Он никогда не представлял собой ничего особенного. Был мальчиком-отличником, каждую зиму проводил дома недели по три из-за тяжелой ангины. Нет, видно, что-то другое засело в голове.

Над шторами пролегла полоска света. За окнами еще тихо. Как пройдет сегодняшний день? Постепенно он вспоминает: кажется, ничего неприятного, на утро запланированы две операции, начало, как обычно, в восемь часов. В том и другом случае речь идет о неосложненной катаракте. Пациентам обоим за восемьдесят, но старики еще крепкие, решили вот починить себе глаза. Когда через час с небольшим я войду в операционную, один из них уже будет лежать на столе, укрытый простынею.

Пока мой ассистент вводит в плечо больного анестезию, мне подают халат и перчатки. Затем я сажусь на свое место возле операционного стола и вкалываю две прочные иглы: одну в верхнее, а другую – в нижнее веко. Установив клемму, которая должна держать глаз широко открытым, я протягиваю нить по верхнему краю слизистой оболочки. Между тем глаз, похожий на выкаченное око огромной мертвой рыбы, неотрывно смотрит на меня. Слегка дергая за нитку, я смогу в случае необходимости корректировать его положение. Теперь придвинуть поближе подставку с микроскопами: с одним работаю я сам, другой – для хирургической сестры. Она всегда по правую руку от меня, стоит в головах у пациента. Но вот подают ножницы, и я приступаю. Действуя фактически на ощупь, я контролирую ход операции с помощью аппаратуры. Микроскоп показывает, что насечки выполнены филигранно. Перетянув сосуды, я предупреждаю возможность кровотечения.

У него с детства было отвращение к крови. Всегда накануне Пасхи, в субботу утром, мать ловила и зажимала между колен самую жирную и крупную курицу-леггорн. Она была быстрая и решительная, его мать, а нож всегда точила заранее, на кухне, на кирпичном крае окна. Подбегает одна из сестренок и поднимает упавшую на кафельный пол голову, а сам он, минуту назад удалившийся с заносчивым видом, смотрит из своего угла во все глаза, как в подставленное ведро льется кровь, льется до тех пор, пока не перестанет биться обезглавленная тушка. «Хочешь добавки?» – бывало, спрашивал отец за обедом на следующий день. На что он утвердительно кивал головой и окунал жирные пальцы в миску с тепловатой водой, в которой плавали цветочные лепестки. Все время, что он себя помнит, он хотел стать врачом.

Ночной сумрак тает. Рядом с ним спит Нелли, положив под щеку кулак. Ему известно, что не только сейчас, в зыбком мареве пробуждающегося летнего дня, но и в непроглядные декабрьские ночи возле ее губ пролегает довольная складочка. Нелли еще вовсю спит и видит сны. Она уверяет, что ей снятся ее повседневные заботы, всегда лишь то, чем она была занята накануне.

«Я стояла на коленях и разворачивала возвращенный заказ, – рассказывает она. – Осторожно сняла бумагу и достала дорогую тарелку из цветного делфтского фарфора. На ней оказалась трещина».

Нелли, похоже, одно из самых незатейливых созданий на земле.

Сладко зевая, он возвращается к действительности. Итак, на сегодня довольно. Хорошо выспался, хорошо помечтал, отвел душу, сон позади, пора вернуться к своему привычному «я» и в собственный дом. Да, в свой дом. Когда-то им удалось весьма дешево сторговать этот скворечник. Подняв воротники повыше, они ходили вокруг него, ветер тогда дул с моря, в окна спальни, их было, правда, почти не видно из-за серо-коричневого камыша, устилавшего крышу. Но они уже тогда смотрели глазами будущих владельцев. Дом для семьи, которую только еще предстоит создать. Внутри старые шкафы, подвал, очаг с отличной вытяжкой. Ты не будешь одинок.

Теперь, когда их сыну без малого двадцать лет, Нелли снова пошла работать. Четыре раза в неделю она торгует; и особенно летом, в курортный сезон, деньги так и текут в ее беспечные руки. Возвращаясь домой после дня, проведенного в больнице, он медленно съезжает на машине по трассе Дёйнвэх. Подсвеченная витрина магазина Нелли виднеется внизу, у подножия дюны. Он останавливается на перекрестке у светофора как раз в тот момент, когда она открывает ее. Эрика она, конечно же, не видит. Слегка наклоняется вперед и осторожно берет в руки хрустальное блюдо.

– Я вас не слишком обременяю? – беспокоится покупатель.

– Нет, ничуть, – любезно отвечает Нелли.

– Оно правда единственное?

– Безусловно. Эта фирма никогда не торопится с поставками. Я удивилась, когда обнаружила его в последней партии.

Нелли открывает малиновую дверцу и выходит из-за прилавка, на ходу продолжая объяснять, и как раз в эту минуту все внутри освещается огнями с улицы. Она наклоняет корпус вперед.

Во сне она приваливается к нему, при этом смешно всхрапывает и, не просыпаясь, одной рукой обнимает его за плечо. Он знает, что она, даже когда спит, чувствует время и не меньше его следит, чтобы утром он в нужную минуту освободился из ее объятий.

Что это за встроенный механизм управляет мной? Я с первого взгляда ощутил потребность следовать ее невозмутимой поступи. И теперь она заведует бельем, обустраивает дом, собственноручно белит стены и оклеивает их обоями.

«Как ты смотришь на то, чтобы провести отпуск на Дордони[1]1
  Дордонь – река на юго-западе Франции. – Здесь и далее примечания переводчика.


[Закрыть]?» – спрашивает она во время ужина при свечах. Он прижимается небритой щекой к ее лицу, отвечая на ее уверенный тон молчаливым благодушием. Многие годы они спят вместе. Он и понятия не имеет, какого размера носит носки. Уходя на работу, ему самому приятно бывает сообщить ей, своей первой любви, во сколько вечером он думает вернуться домой. Ей даже не нужно спрашивать.

Его дом, сын. Уже двадцать лет жена пытается развести сад на верхушке дюны. Она разравнивает почву и раскладывает на ней бурый навоз. С выражением терпения и в то же время сдержанной ярости на лице она вбивает колышки и сажает розы, которые по идее должны цвести по два раза в год. Однако ничто не держится здесь дольше одного лета.

Как это ей удается убедить его, что с их сыном все в порядке?

Если тебе непременно нужны цветы, Нелли, на этом истерзанном ветрами холме, пониже наклоняйся, поверь мне, я прожил всю жизнь в этом поселке, наклоняйся низко-низко, до самой земли, и тогда ты увидишь их, скромные звездочки лютиков.

Полседьмого. Срочно пора подниматься.

2

Он идет в ванную и принимает душ. Затем ставит кофе, съедает пару бутербродов, а когда открывает дверь на террасу, на руки ему падают капли, и от этого вспоминается гроза, что была под утро. Что ж, очень вовремя. Последние несколько недель весь поселок изнемогал от невыносимой жары. Он прислоняется спиной к влажной стене и оглядывает окрестности, прилегающие к дому: вон церковь, ратуша, гостиничные здания, голубая табличка-указатель, на которой написано «К морю». Все вдруг как-то переменилось, замерло в заброшенности под прохладным, затянутым тучами небом, словно игрушка ребенка, который, утомившись, наконец улегся спать. Он поеживается от озноба, но настроение у него отличное. Жара спала, а вместе с ней ушло и то неясное неприятное чувство, какое-то раздражение, которое, как он вспоминает, витало в поселке уже давно, не только это лето.

Вчера оно достигло предельного накала.

Просидев весь день за закрытыми дверями и зашторенными окнами, Нелли вышла наконец на улицу. Уже сгущались сумерки – должно быть, было около половины десятого. Он испугался ее поблекшего, вдруг сильно постаревшего лица и невольно выронил из рук газету.

Она посмотрела на него так, словно хотела сказать: «Эрик, ради Бога, давай немного пройдемся!»

Он с готовностью поднялся и пошел вместе с ней по тропинке, заросшей колючим кустарником. Поднявшись вверх по лестнице, которую они сами проложили по склону дюны, она обернулась и задрала голову. Окна на чердаке их дома были широко распахнуты.

«Мы чуть-чуть прогуляемся!» – крикнула она сыну.

Ответа не последовало. Он знал, что Нелли его и не ждала. Их сын редко когда отвечает. Просто, по ее мнению, они оба должны давать понять, что все замечают: телескоп, выставленный в окне, и мальчика, который его сосредоточенно настраивает, пусть даже не его самого, а хотя бы его ослепительно белую рубашку. Их Габи слабоумный. Он помешан на луне и звездах. О чем он говорит сам с собой, остается только догадываться. Эрик и Нелли привыкли к его отсутствующему виду, к его глазам, похожим на каменные глаза статуи. Накануне дня рождения Габи Нелли всегда говорит: «Завтра ты именинник, тебе исполняется восемнадцать… девятнадцать… лет. Что тебе приготовить?» Она никогда не знает покоя. «Ты что-то сегодня бледный. Если ты всю ночь не спал, отоспись хотя бы до полудня. Что ты все улыбаешься? Брось, не дурачься, расскажи мне. Когда ты вот так смеешься, я тоже начинаю хихикать».

С трудом волоча ноги, они спустились до конца по лестнице из кусочков сосновых стволов.

Эрик даже не может вспомнить, как это они вдруг очутились перед домом Роберта Ноорта. Должно быть, не разбирая дороги прошли Бульвар Астрид и, поднявшись по склону Дёйнвэх, вышли на Старую Морскую улицу. Лишь теперь он с изумлением осознал, что они почему-то не пошли пляжем; интересно – почему? Наверное, из-за голубых и зеленых медуз, выброшенных на сушу и целый день сохнущих на жаре?

Остановившись возле калитки, он с сомнением взглянул на Нелли. Сейчас, в этот вечер, у него определенно нет никакого желания идти в гости к другу детства. Его неприязнь к Роберту ненадолго, она пройдет, так почему же надо действовать вопреки своему настроению? С некоторых пор это вошло у Роберта в привычку – сидеть и молча курить, мрачно глядя перед собой серыми глазами. Эрик знает Роберта уже не один десяток лет. Не только его, но и его семью: отца, огромного мужчину, он умер скоропостижно, неожиданно для всех, знает его мать и сестру, блеклую девчонку-ябеду, что всегда ходила в любимчиках у родителей. Раз они оба чуть не запрыгали от радости, когда эта паинька выронила из рук целый «сир-вис». Весь пол покрылся черепками, они так и сверкали в лучах солнца. Наконец-то и ей достанется хорошая взбучка!

Когда-то Эрик с Робертом учились в одном классе. Каждый год Роберту удавалось занять парту возле самой двери, он никогда не снимал куртку, лишь расстегивал ее, а после звонка первый вылетал на школьную площадку и стоял там в погоду и в непогоду, в решительной позе, широко расставив ноги, поджидая его, Эрика. Году в пятьдесят втором черты лица у друга вдруг обострились, им было тогда обоим около шестнадцати. Скулы и лоб у него выдвинулись вперед, глаза запали, он стал ужасно похож на Винсента ван Гога, и точно так же он бросил через несколько лет учебу на юриста, решив стать художником. Однажды Эрик ехал на трамвае, отправляясь под выходные домой, и вдруг увидел вдали какого-то идиота, рисующего с натуры покрытые изморосью цветочные поля. На нем было широкое длинное пальто, надвинутая на глаза шляпа, над ним кружили чайки. Несколько лет спустя, зимой 1964 года, Эрик вновь встретил Роберта, когда тот возвращался из дальних краев с женой Магдой. Непонятно, как эта девушка, такая заурядная, могла заставить его всерьез и с гордостью говорить о любви. Со мной произошло что-то странное. Весь этот год, особенно летом, я, как и все остальные, размышлял о ее исчезновении. Это ее длительное отсутствие и вызывающе-нахальное появление страшно будоражит умы всех и каждого в поселке.

Только он хотел сказать Нелли: «А не вернуться ли нам?», как подошла Магда со своей лохматой собакой на поводке. Старый черный пес тяжело дышал.

«Пойдемте чего-нибудь выпьем, – предложила Магда. – Вечер сегодня – ужас. Жар как в аду».

Она негромко засмеялась и повернулась, чтобы открыть калитку. В это мгновенье ему бросилась в глаза ее живая свежесть. Когда он шел за ней, его словно облачком окутывал аромат. Он смотрел на полные тронутые легким загаром плечи и спину молодой женщины, которые двигались при ходьбе под перекинутыми крест-накрест бретельками сарафана.

Роберт сидел на своем обычном месте. Спереди к дому у них пристроена красивая терраса – стены и пол выложены изразцами, розовые кусты в горшках, оттуда открывается вид на луг, где пасутся коровы, – но, несмотря на всю эту красоту, Роберт, Магда и собаки любят устроиться возле кухни. Когда Эрик увидел его – сидящего в покосившемся кресле возле голубоватого телеэкрана, такого худого, лоб в испарине, возле ног примостились две шавки, они тяжело дышат, высунув язык, – в нем снова возникло непреодолимое желание развернуться и уйти.

Роберт взглянул в сторону друзей и лишь едва заметно кивнул в знак приветствия. Когда появилась Магда с подносом, уставленным бутылками и стаканами, он протянул руку, и жена подала ему стакан виски со льдом.

– Как дела на заводе? – спросил, помолчав, Эрик.

Это был праздный вопрос, с таким же успехом он мог бы спросить его и про то, как дела со сбытом облицовочных панелей, алюминиевых матриц и болванок. Роберт был директором сталелитейного завода. Довольно часто, но всякий раз безуспешно он пытался объяснить Эрику механизм сделок, битв за снижение себестоимости, суть своих споров с правительством, хитрости транспортировки – словом, всю идущую с переменным успехом борьбу, которая в конечном итоге находит выражение в богатстве.

На этот раз Роберт изобразил на лице улыбку. Казалось, он отвечал лишь потому, что Эрик не отрывал от него вопросительного взгляда.

– Мы начинаем возводить новый вальцовочный цех. Если повезет, я отхвачу изрядный кусок земли у города.

Его голос звучал вяло. Он смотрел в полумрак глазами сонной мухи. Эрик подавленно замолчал, лишь досадливо отгонял рукой назойливых комаров. Из кухни доносились неясные голоса беседующих женщин. Он попытался убедить себя в том, что этот вот молчаливый истукан в кресле – тот самый Роберт, который никогда не лез за словом в карман, о чем бы ни зашла речь: о Боге, о смерти, о любви.

Они сдали вступительный экзамен у отцов францисканцев в Лейдене и приступили к учебе в гимназии. Как-то вечером возвращались на трамвае домой. Свернув в переулок, водитель резко снизил скорость. Сквозь незашторенные окна легко можно было увидеть внутренность домов, все насквозь, вплоть до задних двориков, на которых было развешено белье для просушки. И вдруг Роберт поднял голову, втянул носом воздух и произнес только одно слово: «Пожар». Чуть позже они увидели грязно-рыжий столб дыма. Все небо заволокло. Трамвай остановился возле небольшого пространства между домами.

Горел дом Герардаса. Он представлял собой нагромождение клетушек, соединенных коридорами, передняя его дверь выходила на трамвайный круг, а задняя – в проулок, где по соседству располагалась рыбная лавка. Герардас жил в этом доме вместе с двумя дочерьми, Паулой и Агнес. У девочек были черные глаза и рыжие волосы, похожие на беличий хвост. «Уж очень они странные», – говорили все вокруг про эти волосы и про всю их жизнь, вдобавок еще и с собакой, с которой, по слухам, они плохо обращались. Это была помесь дворняги с овчаркой. Сам Герардас практически ослеп, по собственной вине – он пил неразбавленный спирт.

На место пожара собралось уже довольно много народа. Часть людей стояли молча и наблюдали, другие сновали туда-сюда, вбегали в полыхающий дом и выскакивали обратно. Роберт и Эрик с удивлением наблюдали, как, не щадя себя, соседи стараются спасти столы и стулья человека, которого никто из них не звал иначе как цыганом, евреем-старьевщиком и скотиной.

Но вот они заметили самого Герардаса и его дочерей. Они сидели поодаль ото всех на стульях с выскочившими пружинами и смотрели отсутствующим взором, словно все происходящее не имело к ним никакого отношения. Возле их ног лежала, протянув вперед лапы, собака. «Она мертвая», – сказал Роберт.

Вся группа вызывала невольный ужас. Эти трое казались такими противоестественно спокойными, ко всему безразличными. Они напоминали какую-то трагическую сцену: ослепший король, две принцессы и мертвая собака. Младшая из девочек, Агнес, болтала ногой. Неделю назад Роберт рассказывал, что видел ее выходящей из моря нагишом. Эрик ему не поверил, вечно он со своими небылицами, но теперь почувствовал, что тот случай не был выдумкой. Она словно белая рыба выскочила на берег, с нее струйками стекала вода, и, не обращая внимания на стоящего мужчину, проскочила мимо и вкарабкалась на дюну. В низу живота у нее темнело большое пятно цвета меди.

Тем временем трамвай тронулся с места и поехал дальше. В тот вечер они ужинали у Роберта. Были поданы клубника и мясной салат и еще большая чаша холодного шоколадного напитка с молоком. «Я не ем клубники», – раздраженно бросил Роберт матери. После того как все встали из-за стола, Эрик сделал ему выговор, сказав, что, если он не будет есть, он испортит здоровье. Через три дня предстоял футбольный матч против команды протестантской лиги. Роберт решительно взглянул на друга и отчеканил: «Я не буду играть».

Точно таким же тоном он объявил неделю спустя о том, что отрекается от своей веры. «Я больше не участник, отхожу в сторону». Они как раз переодевались в ризнице. Готовилась заупокойная месса по маленькой дочке парикмахера, девочке едва исполнилось четыре года. Все кругом было белым: облачение священников, покрывала, цветы. Капеллан взглянул на часы и дал сигнал начинать. Все заняли свои места. Роберт взмахнул на прощанье алтарным колокольчиком и тут же удалился.

«В чем смысл жизни?» – такой вопрос задал однажды вечером Роберт. Он вел себя в тот вечер несносно. Уселся в уголок в полутемной комнате, где на столе по кругу были разложены буквы, и не хотел принимать участие в общей игре. По правилам надо было дотрагиваться до перекрещенных дощечек кончиками пальцев. Роберт поднял на смех Эрика, Нелли и Магду. Он задал свой дурацкий вопрос только для того, чтобы доказать, что он не верит в подобные забавы, вопрос был намеренно вызывающий. Тем не менее привидение дало меткий ответ. Буквы одна за другой выстроились в язвительную надпись: «В пустоте, принимаемой ее поклонниками за полноту».

Все грохнули от хохота.

Ах, какая жара, хоть бы чуть-чуть прохлады! Когда же наконец разразится гроза?! И то, что у Роберта сегодня неразговорчивое настроение, даже к лучшему.

Сжимая в руке стакан, Эрик украдкой бросил взгляд на Магду. Ее светлые, с пепельным оттенком волосы кажутся в искусственном свете почти зелеными, у нее округлые запястья и лодыжки, до недавних пор он не находил в ней ничего особенного. Теперь он с замиранием сердца следит за каждым ее движением. Болтая с Нелли, она покачивает ногой. На ней открытые сандалии с перепонкой на одном пальце, ступни у нее основательные, ногти на ногах окрашены ярким лаком. Магда единственная женщина, с которой он изменил Нелли.

Конечно, случаются такие едва уловимые сознанием мгновения, когда меня начинает мутить от непреходящей нежности жены. И как это меня угораздило предоставить ей такие права? Я пользуюсь ее любовью сколько пожелаю, и она со своим щедрым сердцем мне это позволяет. Но как мне самому оставаться спокойным при виде ее кимоно, висящего на крючке в ванной комнате, или ощущая запах подсолнухов в нашем шкафу с бельем? Как мне не сходить с ума от ее прозрачных чулок, от ее свитера, небрежно брошенных на спинку стула, от темно-розового следа губной помады, оставшегося на ее чашке? Когда я вижу эту чашку посередине стола, в голове рождается ревнивая мысль: ее нет дома! Почему же ей никогда не придет в голову заглянуть в мою записную книжку, проверить мои карманы? Когда подходит к концу вечеринка, она уговаривает меня подвезти домой одинокую подругу. Как мне отплатить ей за это ее олимпийское спокойствие: открывая перед дамой дверцу машины, я краем глаза наблюдаю, как она, наклонившись, убирает в холодильник оставшиеся продукты, при этом ее узкая юбка задирается вверх, и она ее не одергивает, хорошо зная, что через считанные минуты я вернусь…

Где-то вдали на башне пробил колокол. И снова тишина. Он взглянул на Магду – та с невинным видом рассматривала верхушки деревьев, высаженных по обеим сторонам Старой Морской улицы. С тех пор как ей оригинальным способом удалось сломать стену гнетущего молчания, которая встала между ними, он начал смотреть на себя самого иными глазами.

Сейчас она наклонилась и достала бутылку из переносного морозильника – ящик стоял возле самых ее ног.

– Вчера мы написали письмо в обсерваторию Питтсбурга, – сообщила она Нелли.

– О, – отозвалась та, – теперь у него прибавится работы. Вчера пришла целая бандероль – кажется, из Техаса.

Он понял, что речь идет о Габи. Магда стала той доброй феей, которая раскрыла перед их сыном мир и, в известном смысле, еще и небосвод. Она хорошо знает языки, и вот как-то раз подкинула парню мысль написать в крупные обсерватории. Теперь она помогает ему вести переписку. К ним домой регулярно приносят бандероли с книгами, брошюры и даже приглашения на конгрессы. Габи садится за стол и с серьезным видом распечатывает конверты, рассматривает фотографии и таблицы. Часто он просит Магду что-то прочитать ему, разумеется, в ее переводе, а потом идет к себе наверх, чтобы спрятать документацию в архиве, который хранится в тяжелом железном шкафу, в пронумерованных ящиках. «Газо-пылевая туманность на Моноцеросе», – провозглашает он вдруг ни с того ни с сего во время обеда. Или же: «Сорокавосьмидюймовый рефлектор на горе Паломар». Он отрывает напряженный взор от тарелки и небрежно скользит темными глазами по лицу напротив, лицу своей матери.

Эрик встревожился. Он вдруг заметил, что Нелли, расслабленно поникшая на стуле, бросает на подругу подозрительные взгляды. Нет, она смотрела не как женщина, которая вдруг безошибочно почуяла силу соперницы. Он распознал в ее глазах уже знакомое ему выражение. Он видел его на лицах людей, что стояли в очереди на почту, когда Магда проходила мимо со своими собачками. Все многозначительно посмотрели друг на друга, в том числе и на него. «Вон она идет, – раздался возмущенный ропот. – Ишь, на два года исчезла с лица земли, ни разу весточки о себе не подала, а вернулась – не потрудилась даже объяснить свое отсутствие, как будто так и надо…» Шел сильный дождь, на тротуаре темнели лужи. Неужели не найдется добрый человек, который наконец подставит ей подножку?

Было душно. Казалось, что сейчас, после захода солнца, воздух состоит не то из нефти, не то из рыбьего жира пополам с прогорклой солью, густые пары которой поднимаются от самого дна моря. Рядом с ним с отсутствующе-мрачным видом сидел Роберт, зажав между пальцев сигарету. Почему Нелли не уходит? Я привык полагаться на ее здравый смысл. Она из тех, кто задолго до закрытия бара чувствует, что хозяин напился, что вечер в конце дня несет с собой сырость, бледные сумерки с неуловимым привкусом отчаяния.

– Нелли, пошли.

В полном изнеможении она встала с дивана.