Текст книги "Серое, белое, голубое"

Автор книги: Маргрит Моор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

– Я сидел и всхлипывал, распустил нюни, как осел!

Мы налили ему еще, а потом выслушали исповедь лысого мужчины, которую он, как будто и сам удивляясь, подытожил следующими словами: «Мда, в сущности, совершал одни ошибки, представьте себе только – все было ошибкой!..»

– «Все» – это слишком много, – обронила женщина, разглядывая кончики своих пальцев. – Но «ничего», пожалуй, слишком мало.

После того как я рассказала, что провела юность в Канаде, потому что ничто больше не удерживало мою мать, потерявшую мужа, ничего более не говорили ее сердцу ни дома деревни, ни их жители, соблюдающие свои обычаи, ни ее родня, принадлежащая к враждебному немецкому племени, они стали ей вдруг совершенно чужими, и, знаете, как бывает, – в один прекрасный день вдруг покидаешь свой дом… Итак, после того как я все это рассказала, мы решили вернуться в свое купе. Женщина потушила свет, закрыла дверь купе и устроилась среди подушек. Двое мужчин тоже откинулись, выдвинув вперед колени. Под непринужденный храп и свист моих попутчиков я сидела и смотрела в окно.

Вращающийся космос. Вечернее небо. Взбегающий холм, синий, как океан, и такой же неприступный. Побыть одной – этого не бывало со мной со времен юности. Стараясь не шелестеть, я полезла за сигаретой. Пусть другие спят, а я хочу жить сама по себе, одна курить, бодрствовать и смотреть на облака, закрывающие луну. Я была удивительно спокойна. Помню это свое спокойствие, эту пустоту до самой сердцевины. Деревья… пашни… хутор, словно яхта в ночном море… Мне вдруг пришло в голову, что наша с Робертом жизнь – это стихотворение. Все, что касалось меня лично, в свете случайной встречи с ним чуточку сдвинулось, повернулось под другим углом. Мои глаза и кожа – предназначенные для другого. Прошлое мое и моей матери, закрепленное в словах. Мое будущее: смотри, залитая солнцем равнина, которую мы собирались заполнить горами, лесами и реками, которые должны были принадлежать нам обеим. Я вытянула вперед ноги. С нежностью смотрела в лицо спящему юноше, лоб его казался смертельно бледным в отблесках, падавших из окна. Я хочу узнать вот что: можно ли, стоя на каменном полу, взять это стихотворение в руку и, как вазу, отпустить? Чтобы оно разлетелось на куски, превратилось в необработанный камень… Мы из года в год ходили на речку удить рыбу. Каждый сезон натягивали горные ботинки, плутали среди скал и утесов, а затем, вернувшись домой, забирались под одеяло. В дождь, снег и в солнечную погоду; однажды ураган сорвал крышу с флигеля и унес ее в долину, но что поделаешь? Затем были сентябрьские ночи, неудержимые рыдания и, главное, – наши диалоги. Безумны были эти наши разговоры ночи напролет, враждебные, лицемерные, об искусстве, о Боге, о любви, о человеческой эволюции, о домашнем хозяйстве и снова об искусстве. Мы достигли совершенства в умении видеть сны наяву и сплетать воедино наши мечты и фантазии… Я хочу знать следующее: должно же среди всего этого быть нечто такое, что невозможно единолично присвоить?

Мимо проносились картины Северной Франции. Все чаще попадались города и поселки. Все больше огней, все больше полустанков, на которых рядом со своим багажом стоят люди, чего-то с нетерпением ждут и не знают, что уже как серая бесформенная масса скрылись навсегда из поля зрения дремлющей компании, которой о них ничего не известно и которая мечтает как можно скорее попасть из пункта А в пункт Б. Поезд прорвался сквозь лабиринт стрелок, все купе вздрогнуло, мужчина напротив меня проснулся. «Пол-одиннадцатого», – провозгласил он, взглянув на часы, и прокашлялся со сна.

Отлично, подумала я. Через три четверти часа мы прибудем на Северный вокзал. Я помню, где там стоянка такси. Представляю, как я сяду на заднее сиденье и скажу: «Отель Гаспар». Там у них номера с полами мореного дерева, окна выходят на старый вход в метро, и еще там есть кровать с матрацем, слишком мягким для меня и Роберта, так нам тогда показалось, мы все время скатывались на середину и просыпались друг у друга в объятиях. «Отель Гаспар». Я сразу приму ванну и лягу спать, буду спать как убитая, а утром после завтрака отправлюсь дальше, в Севенны.

Наперегонки с солнцем. Лететь на запад, откладывая ночь на потом. Девятнадцать часов. Августовским вечером я поднялась в воздух из аэропорта Шарль де Голль, чтобы совершить перелет через Атлантический океан. Температура воздуха в самолете позволила мне перевести дух, уже несколько дней стоял гнетущий зной, я знала, что сейчас в парках и на улицах подо мной полно людей, которые из-за жары и не думают садиться за стол. Через четверть часа я расстегнула ремень безопасности, откинула назад спинку кресла. Паря между небом и землей, я доверилась своему отдыхающему телу, хаосу в голове и невидимому экипажу, который, следуя точным указаниям из Исландии, Гренландии и Ньюфаундленда, ровно через семь с половиной часов посадит эту махину в Квебеке, в тот же августовский вечер, в половине девятого – время, когда под конец прекрасного дня матери во Французской Канаде зовут ребятишек домой ужинать. Выходит, солнце опередит меня на полтора часа.

Я взглянула. По ковровой дорожке ко мне шла молодая женщина. Не хочу ли я чего-нибудь выпить? Конечно, хочу. Она с улыбкой протянула мне маленькую бутылочку шампанского, прозрачный стаканчик и пропитанную одеколоном салфетку. Все о’кей? Скоро подадут обед. Испытующий взгляд темных глаз. Я утвердительно кивнула и тоже улыбнулась. Конечно, конечно, все о’кей, невозможно поверить, но я пью, слушаю полифонию этого упрощенного мира с кондиционированным воздухом и могу больше не ломать себе голову над вопросом, как случилось, что я почти шестнадцать месяцев проторчала в Севеннах.

Забыла о времени. Не первый раз в своей жизни не потрудилась взглянуть на часы. Словно ребенок, который не ведает времени, но тем лучше ощущает пространство, в котором находится, я то и дело совершала остановки и озиралась по сторонам, открыв рот. Голубые овраги, желтые террасы, поросшие одичалыми каштанами, лица, мелькающие за задергиваемыми шторами, не убранные после трапезы столы, на которых пепел, крошки, пробки от бутылок, палящая полуденная жара, резкое завывание зверя, которого задрал другой зверь, где-то ночью, очень далеко, пальцы мужчины у меня на груди, его смуглое лицо на рассвете, его доброе расположение… так ли уж удивительно, что я немного потеряла ориентацию в пространстве? Я отправилась на поиски знакомых, но уже отчасти забытых образов. Они были мне нужны в связи с моей автобиографией. Но, непонятно как, я вдруг очутилась в другой системе координат, хотя и близко от тех линий и точек, которые сама когда-то наметила. И вместо того, чтобы бродить по своему старому дому, заглядывая под кровати и проверяя шкафы, я вдруг пустилась в любовную авантюру с совершенно незнакомым человеком, беглым преступником, живущим под фальшивым именем, – он не спускал с меня глаз и однажды заговорил, когда я освободилась после работы. Жил он в маленьком домике, прилепившемся к подножию лесистого склона горы Трибаль. Севенны гостеприимно встречают тех, кому нужно скрываться. Он побелил стены домика и обложил печку огнеупорным кирпичом. Ни разу той зимой мне не пришлось мерзнуть.

Я сделала открытие, что рядом с той жизнью, в которую ты случайно окунулась, существует другая жизнь, которая точно так же могла бы быть твоей.

Как-то раз я лежала на постели в комнате для прислуги «Отеля Ролан». Окно было раскрыто, на стуле висело мое платье, я чувствовала шелковистое прикосновение простыни, которой было застлано трехспальное ложе, после душа я ненадолго прилегла. По привычке глаза мои следовали по лабиринту розово-красных линий на стенах и потолке. Время близилось к полудню. Уже через полчаса мне нужно быть внизу, подавать легкий картофельный суп и тушеного кролика – местное фирменное блюдо.

Сен-Мартьяль. Деревушка в трех километрах от нашего с Робертом хутора. Приехав туда в мае 1980 года, я поселилась в единственной на всю округу гостинице. В воздухе тихих улочек, между домами было что-то колдовское, нечто тягучее и притом невероятно располагающее к отдыху, из-за этого я спала по ночам как убитая, без сновидений. Через неделю я поняла, что хочу здесь остаться. Я посоветовалась с хозяйкой гостиницы, женщиной моего возраста, которая с трудом передвигалась на больных ногах с черными венами.

Она окинула меня оценивающим взглядом, словно крестьянин, выбирающий корову на базаре.

– Вы умеете готовить?

Она провела меня мимо судков с форелью в желе, с копченой утиной грудкой, мимо банок с аппетитным светло-розовым и желтым содержимым, открыла ящики на кухне, показала кастрюли и сковородки и объяснила подробно назначение ножей, висящих на гвоздиках в ряд.

– Имейте в виду, цесарок лучше вешать, а не резать.

Наконец она вручила мне ключ от комнатки под самой крышей. В мои обязанности входило накрывать и подавать на стол днем и помогать у плиты вечером. Я могла, когда захочу, пользоваться зеленым пикапом.

Единственный раз я действительно так и сделала. Единственный раз проехала мимо подножия той горы, на которой раньше жила, раздумывая, стоит ли поддать газу и на полной скорости въехать в кручу. Я хорошо помнила новых владельцев дома – архитектора с длинными светлыми волосами, его жену и дочку. Но поостереглась, посетив одну-другую ферму, где пополнила запас козьего сыра, вернулась прямиком в Сен-Мартьяль, откуда днем так приятно смотреть на склоны холмов, заросшие виноградниками, на овечьи пастбища и заросли тутовника, откуда в вечерних сумерках можно спуститься по винтовой лестнице и пройти на площадку, где гуляют дети и собаки, где по ночам спишь, не видя снов, а просыпаясь, распахиваешь ставни и видишь прямо напротив небольшое, обнесенное оградой кладбище на той стороне дороги. Она круто сбегает вниз, а потом, сделав несколько резких виражей, столь же круто поднимается вверх. Вероятно, покойники в сосновых гробах на пути к последнему приюту теряют всякую ориентацию и испытывают облегчение, когда скорбная процессия останавливается наконец на теневой стороне горной котловины, откуда им по крайней мере несколько веков предстоит взирать на родную деревню, что прилепилась на противоположной солнечной стороне.

Я поднялась. Пробили часы на церковной башне. У этой лютеранской церкви забавный двойной звон – то высоко, то низко, то долго, то коротко и глухо – и так двенадцать раз. Я соскользнула с постели, натянула платье, подвела глаза и подкрасила губы ало-красной помадой.

Когда я вошла в обеденный зал гостиницы, в глаза мне бросились сразу три вещи. Шесть из восьми столиков были заняты посетителями – для сентября месяца необычно многолюдно. Один из клиентов – мужчина с лицом одновременно гордым и застенчивым – пришел уже во второй раз, а в глубине зала сидела за столиком дружная семейка, они узнали меня и радостно поздоровались: блондин-архитектор, его жена и дочка, которая за это время успела подрасти, на вид я дала бы ей лет девять.

– Вы должны заглянуть к нам как можно скорей.

После десерта они угостили меня рюмкой грушевого ликера. Большинство посетителей уже разошлись, только мужчина за столиком в углу пожелал еще раз кофе, так что я вполне могла присесть к ним за столик.

Архитектор направил на меня стекла своих очков. Наклонив корпус вперед, он внушительно сообщил, что с домом пришлось повозиться – расширили оконный проем в кухне, подняли потолок в комнате на втором этаже, утеплили пол в ванной, побелили стены и выкрасили в голубой цвет двери.

– Извините, – я встала и подошла, улыбаясь, к столику в углу. – Вы что-то хотели, месье?

Но оказалось, что я ошиблась. Он не делал мне никакого знака. Немного удивленно посмотрел мне в глаза и, словно чтобы сделать мне приятное, заказал коньяк дорогой, малоизвестной марки. По его акценту я еще раньше догадалась, что он не из здешних мест.

Когда, придвинув стул и с выражением интереса на лице, я снова присела за столик дружной семейки, я слушала их уже не так внимательно. Что ж, замечательно, что они вычистили колодец во дворе, что под крышей вьют гнезда ласточки, что нет больше выгоревших на солнце голубых клеток для кроликов, только я сидела как на иголках. И пока жена архитектора загибала пальцы, перечисляя: «Фиолетовые георгины, японские розы, качели, песочница…», я беспокойно втягивала носом воздух – по залу в мою сторону потянулся, словно по узкому туннелю, острый запах табака, это веселило, будоражило – что-то будет? – промелькнула мысль: еще чуть-чуть, и я, забыв про приличия, повернусь в его сторону.

Тут на меня посмотрела девочка и сказала:

– А у меня около кровати на стене слон.

Все рассмеялись и встали из-за стола. Было приятно, напились-наелись вдоволь, счет оплатили. Предвкушая часы сиесты, архитектор, вяло ворочая языком, подтвердил свое приглашение: «Все же заглядывайте к нам…»

– Непременно, – сказала я, понизив голос, чтобы показать, как мне любопытно взглянуть на свой старый дом.

Выходит, я врала им в глаза? Ведь знала же я, что из этой затеи пока ничего не выйдет. Я пожимала руки, улыбалась, сознавая, что в голове у меня совсем другое, потому что человек, который немало перевидал на своем веку, тем временем стал пробираться между столов и стульев ко мне. Я не удивлюсь, если он вот сейчас возьмет меня за локоть и я услышу: «Могу я узнать ваше имя?»

Угрюмые овраги. С высокогорья яростно несется вниз дождевая и талая вода, выворачивая с корнем деревья, увлекая за собой животных и постройки. Расхожий эпитет для Севенн – «негостеприимные». Но я не единственная, кто знает, что это не так. Не только волки и орлы, но и люди находят здесь приют среди гранита и сосен. Terre de refuge[9]9
  Приют изгнанника (франц.).


[Закрыть]. Местное население – протестанты, народ очень своенравный, держится особняком, игнорирует центральные власти. На объявления о розыске и поимке здесь по традиции никто не реагирует.

Я так и не узнала, что за преступление совершил этот человек. Я его об этом не спрашивала, а он сам ни словом не обмолвился, не дал никакого намека. Но с первого же мгновения, когда я упала навзничь с обнаженной спиной и, закрыв глаза, прошептала самозабвенно: «Да… да…», я почувствовала, что вместе с лаской его узких темных рук, вместе с запахом дыма и горящих поленьев, солнечным зноем, а зимой – с жаром горящей печки мешается и проходит по моему телу что-то ужасное, какая-то несмываемая вина.

Он увез меня с собой на мопеде. Да-да – на мопеде! Есть что-то невероятно комичное в подобной картине: мужчина и женщина, оба уже немолодые, катят себе с горки на горку, на ней халат официантки, на нем развевающаяся на ветру рубашка, волосы на голове уже поредели, – он то и дело оборачивается и серьезно поясняет: «Еще немного осталось, последний пригорок… теперь по тропинке, осторожно, держитесь крепче…» – так мы ехали, чтобы очутиться наконец на жесткой парусиновой раскладушке, в тайной хижине, скрытой между деревьями.

Он выключил мотор. Тропинка сузилась и круто пошла вверх. Последний участок пути пришлось пройти пешком. Я наблюдала, как он мелкими шажками движется вперед и катит перед собой мопед, смотрела также вверх и в сторону. Всюду деревья, папоротники, мертвые ветки. Несмотря на колотье в боку, мне по душе был этот зеленый уголок.

– Вот мы и прибыли, – сказал он, и я увидела грязно-белый покосившийся домик у подножия горного уступа.

Сумерки в четырех стенах. Кровать, стол, полуослепшая, я подошла к окну. И отсюда тоже вид в голубых тонах. Зачем? Зачем тянуть время? Сегодня днем совершенно не было того, что так часто удивляло меня раньше: к некоторым людям невозможно прикоснуться, немыслимо, и точка. Он не был типом с желтыми зубами, который брызжет слюной во время разговора, сидит, развалясь во всю ширь на диване, где могут поместиться трое, выставив на обозрение нахально выступающий гульфик. Нет, он не был таким, но все же между ним и мной стояла бетонная стена. Может быть, вокруг него незримо витает его прошлое и отпугивает меня, как лимон комаров, а бузина – мух? Ведь мы с этим преступником вот уже несколько часов как прекрасно поладили! Почему бы мне прямо сейчас не повернуться, не расстегнуть застежку на платье, не прижаться к нему и не ощутить, как стены этой бедной лачуги раздвигаются вширь до бесконечности, как бывает перед тем, когда заснешь… Ох, сексуальное влечение! Проваливаешься, тонешь, сливаешься с партнером просто так, вне связи с прошлым и будущим, ведь никогда не было между нами ничего такого, что бы сейчас вдруг незаметно повлияло, ни болезненных размолвок, ни укоризненных взглядов, ни прелюдии в виде сказочки, соединяющей твою прошлую жизнь с жизнью другого. К чему это? Разве, барахтаясь на постели, я не различаю детали, не вижу ясно, какой он, этот мужчина, его лицо, обнаженные плечи, грудь, его член, торчащий под прямым углом, полоска черных волос на его животе, которая, поднимаясь вверх, начинает обильно куститься, – он приземленный, милый, чувственный, безразличный, верный, преступный, лживый, беспечный… и все это я наблюдала из своего прекрасного одиночества.

Сейчас, когда я сижу, откинувшись, в кресле самолета, листая журнал, пока не стало резко темнеть, передо мной проходят летние и зимние дни прошедшего года и словно превращаются в один многоцветный час, в котором всему хватает места. Вот я встряхиваю белоснежную скатерть, чтобы застелить ею стол, вот фарширую свиную голову и одновременно слушаю исповедь хозяйки гостиницы, которая рассказывает о своих военных годах, сплю так крепко, что не помню снов, завожу дружбу с несколькими деревенскими, выпиваю с ними у костра, а про себя думаю: а может, и вправду взять зеленый пикап и махнуть к Трибалю? Там можно будет оставить машину до утра на не большой площадке, откуда начинается тропинка.

Подумать только, опять у меня мужчина-художник! Передать невозможно, что я испытала, когда однажды, бросив взгляд на его стол, обнаружила там среди разного бытового барахла бумагу, краски и тушь.

– Что это?

Он подошел сзади, чтобы посмотреть, что меня так удивило. Это был тщательно выполненный рисунок, изображающий сказочно красивое насекомое, у него темно-красный панцирь, шесть черных-пречерных лапок, а на голове два темно-красных усика.

– Это жук-щелкун, – сказал он и показал мне натуру.

На листе промокашки лежал неподвижно маленький мертвый жучок.

В тот же день во время прогулки по лесу он вдруг приложил палец к губам и посмотрел на меня. «Тихо, слушай». Мы опустились на колени. Ярко-зеленый жук раскачивался всем туловищем на лапках туда-сюда и вдруг, громко щелкнув, взмыл в воздух.

– Вот ты и попался.

Он уже держал насекомое между ладоней.

Я смотрела во все глаза, стояла в зарослях кустарника, выставив вперед левую ногу, и разглядывала, затаив дыхание, зеленое существо длиной в полтора сантиметра.

– Он относится к семейству Элатерид, которое насчитывает восемь тысяч видов.

Я кивнула.

– Ух, как много!

– На брюшке у него есть жало, которое спрятано в щель между лапами.

Рядом с нами порхала бабочка, было жарко, но благодаря четырем бокалам красного вина мне все было нипочем. Я впитывала загадочные сведения: «Когда насекомое отклоняется назад, жало выходит из щели» – и изучала его сложенные лодочкой руки, пытаясь понять, откуда берется в них нежность, испытывая головокружение, рассматривала форму его ногтей, фаланги пальцев, волоски на них, которые были, конечно, гораздо темнее, чем у Роберта. Роберт, я думаю о тебе. Я вспоминаю тебя часто, но считаю благоразумным не слишком об этом распространяться. Взять хотя бы твою необузданность в деловой сфере, впрочем, мне это нравилось в тебе, твой страх обиды и унижения, чего мне только из-за этого не пришлось вытерпеть!.. и еще твою – как бы получше сказать – вездесущесть. Я сижу работаю за письменным столом, тут подкатывает по дорожке твоя машина. Я принимаю ванну, ты несешь свежесваренный кофе-«эспрессо» и горькое печеньице к нему. Я захожу в магазин модной одежды и покупаю красное платье прямого фасона впереди с застежкой на пуговицах. У меня начинает колоть сердце, когда я вспоминаю, как лежала в дождь по ночам, прижавшись щекой к твоему плечу, и думала: пусть пройдет десять, двадцать, тридцать лет, мне все равно. Должна признаться теперь, что, когда шестнадцать лет назад я напропалую кокетничала с тобой, мне впервые запала неслыханная, головокружительная мысль заполнить тобой все мое существование. А сегодня я рада, что смогла поставить между тобой и собой, как преграду, этот душный до дурноты день…

– Прыгнувший жук очень часто возвращается на прежнее место или садится чуть поодаль, – сказал он и бросил насекомое через плечо в кусты.

Мы переглянулись. Я вскинула бровь и спросила:

– Почему так?

– Таков уж рефлекс.

Это были чудесные дни, непохожие и не связанные между собой. Утро, вечер, дождь, солнце с легкостью сменяли друг друга. Смешно было даже задумываться о будущем. Что-то приходило, вызывая ненадолго удивление, и снова исчезало. Стал падать снег. На вершинах гор появились серебряные полоски. Повсюду витал аромат горящих поленьев. Когда подмораживало, становилось нелегко добираться до хижины у склона горы.

Возможно, в своей действительной жизни он был энтомологом. Мои знания о клопах и бабочках существенно пополнились. Бабочки «адмиралы» улетают осенью на юг, у «павлиньего глаза» пятна на крыльях изумительно переливаются. Этот беглец легко добывал деньги на жизнь. По всей округе шла молва о его способностях. Он подключал электричество, проводил телефонный кабель, умел находить места для колодцев. Слегка вытянув вперед руки, он бродит кругами по свежескошенному полю, я смотрю на безразличное выражение его лица, совершенно непроницаемое, на его кисти, он слегка перебирает пальцами, как меняла. И вот происходит невероятное чудо.

– Вода! – провозглашает он. Его руки бессильно падают. – На глубине метра в два-три.

Нет никаких сомнений в том, что мы хорошо изучили друг друга. Но наши тайны не смешивались. Я раскладывала свою одежду на теплой печке для просушки. Он на примусе заваривал кофе. Я прислушивалась к тому, как кричит орлица. Его больше волновали лавины. Я могла рассказывать ему о себе самые интимные вещи, позволяла ему взять мои руки в свои, он слушал меня с участием, но не в состоянии был выйти из круга собственных размышлений и вобрать в себя хоть крупицу моих.

Знал бы ты, как вчера под вечер я стояла и смотрела на свой бывший дом. Холод пробирал до костей. Прежде чем я смогла выехать, мне пришлось целых пятнадцать минут провозиться с цепями для шин, но свой план я во что бы то ни стало решила осуществить: надо наконец навестить этих симпатичных людей, кто знает, может быть, это будет интересно. И если там еще сохранился запах пепла и древесины, может, здорово будет зажмурить глаза и увидеть себя прежнюю, в кресле-качалке, за кухонной дверью, на лестнице, ведущей на чердак…

Тропинка, залитая лунным светом, резко уходила вверх. Она была присыпана слоем шлака. На первой скорости я въехала наверх, припарковала машину и последний отрезок пути прошла пешком, как обычно и бывало в гололед, по покосившимся ступенькам, опираясь руками на колени. У меня перехватило дыхание. Я пришла. Вон он стоит, мой дом, на противоположной стороне открытой площадки, возле кустов тутовника с облетевшей листвой, стоит, безмолвный, мой дом, стен его почти не видно из-за кружения метели, но все окна мягко освещены. Я сразу поняла, как следует себя вести. Остановиться, не двигаться, не давать о себе знать. Ведь ты теперь здесь чужая. Я отступила на несколько шагов в сторону и спряталась за сосной, кора ее оказалась теплой, как шкура зверя. Так я и стояла, представь себе, предельно сосредоточенная, устремив взор на фасад, крышу, окна, словно в любую секунду могло произойти что угодно… Но вот открылась дверь. На снег упал прямоугольник света. Появился белокурый мужчина, застегивающий на ходу короткую куртку. «Доминик!» В одной руке у него был фонарь, в другой – ведерко для молока. Возникла фигурка девочки. «Папа!» Сквозь решетку ограды мои глаза следили за ними – они прошли вдоль стены, вдоль пристроенного хлева для овец. Здесь все изменилось, я ничего не узнавала. Вспыхнула яркая дуговая лампа, овцы вышли из хлева, белые как мел, похожие на привидения, в тумане они выпускали изо рта облачка пара, сбивались в кучу, куда-то карабкались, мыча, пока в хлеву шла дойка; я слышала, как папа с дочкой смеются и ведут беседу, состоящую из монотонного повтора двух слов: «Папа!» – «Доминик!» – «Папа!» – «Доминик!» У меня снизился пульс. Может, мне так и суждено замерзнуть здесь? Прислонившись головой к поросшему мхом стволу, я почувствовала, как вся эта сцена исчезает, чтобы незаметно уступить место другой. Свет стал бледнее, звуки глуше, мои зрачки закатились – я уже лежала в постели. Всего минуту назад кровать с решетчатыми спинками с приличной скоростью вкатили в зал, кто-то легонько провел по моей щеке. Я открыла глаза. Рядом со мной на круглой табуретке сидел Роберт. Он казался испуганным и смущенным, спрашивал, болит ли у меня что-нибудь. Я успокоила его: «Да нет, ничего, абсолютно ничего, конечно, я немного расстроена». Я протянула руку, которую сжала его сильная рука. А потом?

А потом у меня в голове поселился глумливый серый чертик. И это его проделки: стаканы, разлетавшиеся на осколки у меня в руках, мертвый соловей в саду, сны про кошек. Это было горе, которое я целый год поддерживала, как тлеющий огонек, склонялась перед ним на колени и тихонько раздувала.

До того самого дня, пока Роберт однажды не преградил мне путь. «Куда ты?» – спросил он. А я надела на голову соломенную шляпу и сказала: «В деревню».

Еще одно лето промелькнуло. Не пора ли распрощаться с этими местами? Я вернулась сюда, чтобы найти что-то из прошлого. Надеялась восстановить в памяти несколько небольших деталей, лично меня касающихся. Между тем в поле моего зрения попали другие тайны. Они заняли мое время, развлекали, заставили испытать влюбленность. Благодаря им я спала – и это было для меня важно, – спала по ночам без задних ног, такое бывало со мной лишь в юности. Однажды мне приснилась моя мать.

С некоторых пор я начала думать о своей матери. Не просто так вспоминать, что и как, – подобные мысли даже не есть воспоминание, а просто поиск куда-то запропастившихся кусочков мозаики, – нет, я начала видеть ее в невероятно ярких образах. Представляла, как она стоит в эркере нашего дома в Гаспе с зажженной сигаретой во рту, как, склонив набок голову, засовывает в сумку стопку школьных тетрадок, как, преследуемая собакой, бежит в черных сапогах по пляжу близ Кап-де-Розье, потом останавливается и указывает мне на что-то, но я слежу лишь только за ее рукой и запястьем на фоне мраморного неба…

Все чаще случалось, что, окончив работу в ресторане, я поднималась в комнату на чердаке, ложилась на постель и, посмотрев на часы, думала: «Скоро четыре». Обычно в это время мы с ней возвращались из школы, открывали стеклянные двери в сад и с комфортом устраивались в шезлонгах в красно-белую полоску. Собака радостно каталась на спине, задрав все четыре лапы, осклабив пасть. Мы молчали, мы спорили по пустякам, мы разговаривали: она смотрит на меня и улыбается, ее меланхолия, точно недвижная равнина, лежит позади нее. Она не хотела беспокоить меня своей печалью. У меня были праздники, подружки, первая любовь, которая жестоко ударила меня, надолго выбила из колеи, она мне ни в чем не перечила, но когда я возвращалась домой, то находила у себя в комнате забавные вещицы: то маечку с мишкой, то книжку про ящеров и пресмыкающихся с раздвижными картинками, ручку с бесцветными чернилами. Все время, что я жила дома, в гостиной стоял портрет моих родителей.

Наполовину раздевшись, я легла в постель. На ощупь нашла сигареты. Окутав себя клубами дыма, стала вспоминать, как мама однажды приехала к нам на месяц в Севенны. Она стояла в лучах весеннего солнца в бежевом платье, с закатанными по локоть рукавами и спокойно слушала мои рассуждения о том, что надо перестроить флигель из каменных глыб в нормальный дом. Как это, интересно, тогда было, нужна ли была виза для въезда в Канаду?

Морское путешествие началось в Неаполе.

От причалов Неаполя летом 1947 года отошел шведский корабль для перевозки войск «Гойя», где на борту в числе двух тысяч других эмигрантов находились моя мать и я. Было раннее утро, мы стояли у бортика на верхней палубе, зажатые со всех сторон толпой. Я помню, что мама, неподвижная как статуя, не проронила ни слова, я же размахивала обеими руками. Ведь я впервые отправлялась в плаванье на корабле – я махала подъемным кранам, судам, чайкам, белеющей вдали береговой линии с домами и дворцами и, помню, до смерти напугалась, когда «Гойя», выходя в открытое море, дал прощальный гудок. Я была тогда худенькой девочкой восьми лет от роду.

Нам ни с кем не надо было прощаться. В Баньоли в лагере для беженцев, где мы проторчали целый месяц, все были проездом. Чехи, поляки, греки, итальянцы жили в мире и согласии на раскаленной добела площадке между двумя разбомбленными сталелитейными заводами. Мне там все нравилось. Люди выходили из своих бараков и разговаривали до глубокой ночи, пели, в любое время дня готовили еду – в этом было что-то поистине маниакальное, – готовили на кухнях, на спиртовках, на самодельных очагах, в жестяных банках из-под консервов: все были беспрерывно заняты едой. Еще там были дети, очень много детей, которые никогда не разбивались на враждебные лагери, поскольку прежде, чем могло дойти до этого, они уже исчезали, погрузившись на корабли, увозившие их в Австралию или в Канаду.

Я никогда раньше не видела моря. Лишь в Баньоли, под Неаполем, я взглянула на него впервые. Моя мать взяла меня с собой на пляж. И прежде чем скинуть тяжелые кожаные туфли и платьице и обнаружить, что легендарное море из рассказов и с открыток состоит не только из воды, но и из соли! – солью пропитались мои волосы, ресницы, губы покрылись солью, даже мои панталончики по колено стали солеными, – я смотрела во все глаза. Бледная равнина, окаймленная с трех сторон сушей, показалась мне до ужаса громадной. Недели спустя, когда мы уже вышли из Средиземноморского бассейна, я обнаружила, что вода сменяется еще большим количеством воды, воды и суши. Сардиния, Северная Африка, Гибралтарский пролив, Португалия, где мы видели последние европейские порты. Затем шел океан. Пространство, его познание. Вся эта зыбь, темно-зеленые волны, барашки пены на них будут маячить до тех пор, пока глазам не станет больно, а в голове не пойдет гул. Что там были за старинные города? Что за театры эстрады? Бидермайеровские столы-бюро с выдвижными ящиками, где хранятся письма, пудреницы и косметика, лайковые перчатки? Европа стала запахом, а запах узнаешь лишь в ту минуту, когда возвращаешься к нему. Моя мама, должно быть, навсегда прощалась со Старым Светом.