Текст книги "Так говорила женщина"

Автор книги: Маргит Каффка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

Сказка смерти

Перевод Наталии Дьяченко

Лодка без кормчего отправилась в путь по бесшумно струящимся черным водам. Одиноко покоилась на ней Душа.

В первые мгновения ей еще чудилось змеиное движение волн – и она хотела спросить у них, не в цвету ли берега вод Леты и не гнездится ли птица там, на вершинах призрачных скал, исчезающих в дали? Но затем увидала по ту сторону реки лишь подобие изнуренной голой пустоши, откуда доносится шум далеких бурь и плывут, медленно рассеиваясь, облака со рваными крыльями. Они приблизились, теснясь, окружили ее толпой, взявшись за руки, – и неслышно прильнули к глазам Души.

Эти странствующие облачные тени цвета опала были посланцами оставленной жизни. И хотя на миг Душе могла бы открыться Бесконечность – вечный источник тайн, – заглянуть туда не вышло бы: ее заслонили фигуры из зыбкого тумана.

Издалека, из неведомых чудесных краев словно доносился звон струн старинной арфы, расписанной серебряными узорами, – но в бесконечную гармонию все еще вторгалось звучание знакомых, земных аккордов – хорошо различимых, как яркое алое пятно. Душа узнала их.

То был звон бокалов – и девичий хохот. Так вибрирует только жалоба обиженной женщины – а так звучит речь человеческой нужды.

Но вот – их все неожиданно заставил умолкнуть одинокий, чистый и печальный возглас, который родился из глубин одного-единственного живого сердца и последовал за умершим. Душа узнала и его.

– Это ты, моя мать, о несчастная!

Из материнского сердца сошел – через туман, через облака, прямо к ней – жаркий, живой луч. Он коснулся странницы.

– Мост ли ты, по которому можно вернуться? – промолвила с бесконечной тоской Душа и упала обратно на поверхность темных волн.

Туман вокруг стал почти непроглядным. Но в одном месте – близко ли, далеко ли? – клубящаяся серость начала таять, будто сменяясь золотом. Или то был свет, похожий на робкий ореол вокруг майских жертвенников? И Душа вздрогнула, когда ее едва не задели крылья призрака, взмывшего к неизведанным звездным высотам. То была она! Вовек недостижимая – недоступная; земная девушка была лишь бледной ее копией – а эту, настоящую, создали растраченные впустую грезы Души.

– Ты – моя первая любовь! – сказала Душа.

И тогда одна за другой явились остальные. Синие и розовые снопы лучей – сверкающие радужные колонны – рассеянные, хохочущие воспоминания улетучившихся минут, мимолетных наслаждений. Затем – тени под вуалью, окруженные шелестом долгих вздохов. Одна за другой они подходили, дряхлые и бледные, волоча за собой шлейфы разрушенных жизней. Душа ахнула:

– Это изгнанные – те, кого я обольстила и отвергла.

И все слезы, что когда-то проливались из-за нее, покатились по ней самой и, причиняя гнетущую боль, выжгли миллион невидимых ран. Душа взмолилась:

– Где же забвение? Почему не приходит поглотить меня? Когда же я обхватила, прощаясь, перила того моста – только что или многие тысячелетия тому назад? Но до сих пор я – это по-прежнему я: та, что в ночи обняла колонну на краю моста, а затем отпустила ее – ибо искала покоя и забвения; а город со звездными глазами словно издали взмахнул мне рукой на прощанье.

Опять – в последний раз – перед ней встал образ большого города на берегу – каким она видела его в ту роковую ночь. Затем возникли мраморные дворцы, порталы с колоннадами – радостное сияние залов с коврами и окон, окаймленных складками портьер. И вновь закружили над ней предчувствия и ароматы юности – полнота бытия и волшебство филигранных тайн.

– Где же в них я? – спросила Душа.

И тогда явились ее дети. Мысли, зачатые ею, ритмы, возникшие из ее дыхания, формы, созданные по ее образу. Она чувствовала мятежные волнения прошлого – муки и блаженство созидания, – которые пеной окаймляют бурю деятельности.

– Я хочу покоя! – задыхаясь, воскликнула Душа...

Она все отчетливее слышала легкий, глухой шум – мягкий, успокаивающий звук, который будто издавали серебряные подковы златокрылых мотыльков, запряженных в карету; на лету они пропахали туман. Все сны и воспоминания рухнули в никуда. Душа уже и не чувствовала, как вокруг движутся волны большого черного потока.

– Сейчас придет Ничто! – подумала она.

И вновь все сжалось и рассеялось перед ее взором. Она увидела широкое весеннее поле, купающееся в лучах света, на цветущем разнотравье полуденное солнце разбросало сияющие пятна. Среди цветов ясноглазый мальчишка, тяжело дыша, гонял разноцветный мяч.

Незнакомый ребенок! Душа уже не узнавала себя, как не узнавала ни цветов, ни яркого света, ни мяча. – Чей это луг? – мелькнул в голове смутный обрывок мысли. – И кому принадлежит этот белый замок?

Время и пространство уже разошлись – и исчезли все прочие прекрасные иллюзии прежней жизни – цельность предметов и цвет образов. Все сущее рассыпалось порванной ниткой жемчуга и испарилось в небытии. Не осталось даже мыслей – лишь некое чувство; не хватило бы и на вздох.

– Ах, как же хорошо!..

И жизнь затрепетала в последний раз: Душа заглянула в самое себя. Там, глубоко внутри – на месте так и не познанных тайн – родилось, с муками и надрывным плачем, неясное содрогание. Поначалу тихое, как только расцветающий бутон, – затем все более сильное – наконец неистовое. То был каскад свирепых, бурных водоворотов, который в эти последние мгновения рывками пробивался на поверхность с яростной мощью. Они изверглись из нее, оставив после себя безжизненные развалины; и Душа опустела. – Ведь то были угнетенные – рабы, скованные цепью. Имя им – рано излитые чувства, мертворожденные идеи и томление духа. И позабытое внутри, погребенное заживо рыдание, и все потревоженные сны, что оборвались на середине, и песни, которые никогда не нашли себе слов. То, что никогда не свершилось, хотя должно было свершиться, и все крылатые фразы – которые не прозвучали. Все они освободились и обрели форму. Они жили...

– Где же Душа? Куда она ушла?

А Души уже нигде не было. Она больше не лежала в лодке и не качалась на черных волнах. Она стала с ними одним целым. Одним целым с сумрачным мягким туманом и мерным, темным колыханием волн.

*

В это время вокруг катафалка зажигали восковые свечи.

Человек-никогда

Перевод Наталии Дьяченко

И по сей день, бывает, вижу его во сне. Так же смутно, как и в детстве, в восемь лет, и у меня все так же перехватывает дыхание. Мне снится загадочный полумрак, темный вход в глубокий подвал с откосом изогнутого аркой свода, который едва освещает тусклый, рассеянный солнечный свет, проникающий из-под двери.

В подвал этот можно было заглянуть через замочную скважину. Туннель, навечно закрытый, фантастически глубокий, был прорыт в склоне замкового холма; от стен, облицованных бутовой кладкой, тянуло запахом плесени и веяло жуткой пещерной прохладой. Даже в метре от двери можно было разглядеть разве что пустое пространство и голую стену. Рассказывали, что внизу хранилось хозяйское вино, а ключ был у управляющего поместьем, – но это была неправда. Ходили слухи, что подземелье уходит далеко под холм; однажды несколько жителей деревни спустились туда и бродили по коридорам около часа, но пустились наутек, когда неведомая сила задула их факелы. Вот и все, что мне было известно о подвале замка.

А снаружи солнце сияло над склоном холма, фиалки синели в траншеях между насыпями, из каменных развалин доносилось пение птиц. Во дворе замка, на верхушке полуобвалившегося позорного столба, тоже находилось ласточкино гнездо: маленькие птички облюбовали широкое ржавое железное кольцо, к которому в былые времена приковывали узников.

Я заглядывала в подвал через замочную скважину, а вокруг теснилась целая банда взъерошенных малышей со светлыми, как лен, волосами; лучи весеннего солнца трогательно играли на прядях. Это был наш королевский двор – мой и Марики – прусачишки с кулачок, несколько Лиз, Агнет, Поли, Лени, Гансов да Сепов, которые всюду следовали за нами, «приходскими барышнями», с раболепной верностью. И сейчас вижу их как наяву – как они кружком обступили меня, самую старшую и самую мудрую из них, вижу обращенные ко мне доверчивые, серьезные, взволнованные и глупые личики ребятишек.

– А правда, что там кто-то живет?

– Да, – ответила я с полной уверенностью.

– А он не выйдет оттуда?

– Нет, не выйдет – никогда.

– «Никогда» – heisst er[21]21
  Его зовут (нем.).


[Закрыть] – «Никогда»!

Я взглянула на них. Думаю, они не поняли венгерского слова; немного поразмыслив, я повторила:

– Никогда! Верно, так его и зовут. Его имя – Чело-век-Никогда.

И снова приникла к замочной скважине. Ух! До меня долетело прохладное затхлое дуновение, и я увидела странную, затянутую паутиной тень, которая пронеслась по стене погреба. Я в страхе отшатнулась.

– Ребята, – прошептала я, – нам нужно поскорее уходить отсюда. Человек-Никогда не любит, когда здесь громко разговаривают, и он рассердился, потому что услыхал свое имя. Но завтра мы его задобрим.

– Он рассердился! – с ужасом прошептали все Лизы, Агнеты, Гансы и Сепы.

И легкие детские ножки бесшумно понеслись вниз по склону холма, поросшему мягкой травой, до самого тракта. Но и там вновь повисло тягостное, беспокойное молчание – может быть, потому, что я ничего не говорила, продолжая в задумчивости шагать по дороге. На повороте я подозвала ребят и вполголоса сообщила:

– Послушайте! Мы кое-что предпримем, чтобы Чело-век-Никогда не сердился, – а то будет беда. Делайте, что я скажу.

– Что же?

– Завтра утром принесите что-нибудь из дома – что найдете. Сгодится и кусочек хлеба, и кукольное платье, и красная бумажка, и свечка, которую ваши мамы зажигают на роратную мессу[22]22
  Мессы Пресвятой Деве, которые служат во время Адвента на рассвете.


[Закрыть]. Все, что можно. Мы дружно пойдем к нему и подарим эти вещи, и тогда он не будет сердиться.

– Ну и здорово же будет! – воскликнули они с воодушевлением, как и всегда, когда я придумывала новую игру.

Все они явились на следующий день и с трепетом, волнением, в полной тишине выложили добычу. Я принесла половинку рогалика, поданного к утреннему кофе, Марика – моточек розовых ниток; кто-то притащил шкурки от сала, Ганс добыл заячью лапку, а Лени – отколотую ручку синей плошки. Она была самой красивой. Я сложила дары в игрушечную коляску Марики, полную фиалок, и мы, галдя, потащили все это добро вверх по склону, до самого погреба. Там я встала перед дверью, приникла к замочной скважине и начала долго, пытливо вглядываться в темноту, стараясь внушить ощущение тайны остальным, а затем медленно повернулась к толпе.

– Сядьте на корточки и опустите головы!

Они повиновались. Затем я стала по одному брать в руки наши подношения и, низко наклоняясь, просовывать их в щель под железной дверью. То ли ступени лестницы, ведущей в погреб, были разобраны, то ли первая ступенька находилась значительно ниже порога – это уж одному богу ведомо, – но половинка рогалика исчезла с громким стуком. За ней последовали заячья лапка, осколок стекла и все остальное. Я снова повернулась к детям.

– Громко повторяйте то, что я произнесу. Но оставайтесь сидеть на корточках; а Марика пусть возьмет в руки несколько фиалок и ударит ими по засову столько раз, сколько мы произнесем волшебные слова.

После этого я воскликнула:

– Додолама! Бабурика! Антомеда! Хелгораба!

Моя паства, запинаясь, пробормотала эти слова вслед за мной с должным благоговением, а затем мы торжественно покинули это священное место, взволнованные и исполненные глубокого впечатления.

Так я стала папессой новой, в высшей степени мистической веры, которая в своей морали была по-язычески простой, а в обрядах – фантастически смелой. Я всегда сначала демонстрировала всем собравшимся наши пожертвования: крахмальный сахар, кукольные платья, дохлого воробья, а затем приникала ухом к замочной скважине – и под изумленный шепот прихожан внимала откровениям и озвучивала их для всех. Во имя Его я судила, карала и воздавала, культивировала бесчисленные легенды о Человеке-Никогда и наконец набрала себе целый папский орден. Чаще всего мне помогали сестра Марика и высокий парнишка с мечтательными глазами по имени Ганс, который всегда толкал коляску с подношениями.

И все же – помню отчетливо – это не было притворством, я верила с первой минуты, и чем дальше, тем сильнее. Мысль о сверхъестественном захватила, одурманила меня, заронила семена в мое маленькое существо; я веровала, быть может, даже истовее прочих. Вера моя имела огромное воздействие на остальных, и я была ее истинным апостолом, милостивым и самым убежденным.

Поначалу новый культ оказывал на нас благотворное влияние – домашние только диву давались.

– Марика! – обращалась я в сторону кроны сливового дерева, – вы сейчас опять объедитесь зелеными фруктами. Если заболеете, то стоять у порога с фиалками будет кто-то другой.

Или:

– Сеп! Ты уже порвал свой новый пруслик[23]23
  Яркая безрукавка, часть венгерского народного костюма.


[Закрыть]. И запачкался, а Человек-Никогда этого очень не любит!

Но постепенно мы начали слишком уж сильно вживаться в игру, и больше всех – я сама. Крестьянские дети, как и прежде, дрались, рисовали на стенах, собирали птичьи перья, но я всецело погрузилась в мистерии, которые сама же придумала из воздуха, и тут ощутила, что они начали перерастать меня. Во всех моих мыслях, играх, страхах присутствовал этот невидимый дух, наделенный подавляющей, пугающей властью, он поселился в моем маленьком мозге и ошеломлял несомненностью своего существования. Беспокойство не покидало меня, и я со своей разрастающейся сектой в ужасе подходила к волшебной пещере. Сверхъестественное существо, пробужденное из пустоты, начинало вызывать жуткий страх. Я была уверена: однажды Человек-Никогда явится мне, и я увижу его своими глазами. Он стал приходить в снах – а поскольку мы приписывали его влиянию все необъяснимые и чудесные события, то знали, что он правит и снами. Он повелевает капризной судьбой: сегодня нам досталось на орехи за оторванную пуговицу, а когда назавтра она оторвалась опять, никто даже не заметил. Я боялась его. Но, конечно, никому не могла вразумительно объяснить, что именно меня терзало и оседало в душе все более туманным и гнетущим ужасом.

Кончилось лето, пришли слякотные, пасмурные дни и рассветы в белом инее. На прогулку до погреба было почти уже не выйти, Сеп помогал отцу с уборкой урожая, Лиска стала нянькой в семье нотариуса, Марика закашляла и неделю пролежала в постели. Я смутно ощущала, что настает переходная, кризисная пора, и целыми днями до темноты неподвижно сидела на табуреточке, глядя на серое небо и черную грязь за окном. И все сильнее терзалась мрачными размышлениями.

– У тебя что-то болит? – раз спросила Марика, когда начало смеркаться.

– Не болит.

– Так что стряслось?

– Мне страшно.

– Из-за чего?

– Не знаю, Марика, – ответила я, дрожа от страха, не осмеливаясь даже шелохнуться. – Не знаю, но мне все время кажется, что я во сне – даже днем. А сейчас я думаю вдобавок, что ты – не моя настоящая сестра Марика. Ты мне просто снишься. А я сплю, и меня может убить грабитель, потому что сейчас ночь и мне не проснуться. А ты не Марика, потому что настоящая Марика спит рядом со мной в нашей кроватке...

– Я не сплю, я настоящая! – завизжала бедняжка и машинально отстранилась. Когда я потянулась к ней, чтобы схватить ее и проверить, так ли это, Марика с воплем ужаса побежала прочь, через темную веранду прямо к матери, а я устремилась за ней.

Мама сидела у лампы и штопала одежду. Как две сумасшедшие, мы бросились к ней в объятия, и ей пришлось долго утешать и гладить нас, покуда судорожный плач не перешел в тихие всхлипы. Марика и после встревоженно глядела на меня, хлопая большими круглыми глазами. Тут пришел дядя, мамин брат, улыбчивый священник с красным лицом; мы поведали свою историю и ему.

– Какая фантазия, – озадаченно воскликнул дядя, – какая богатая фантазия! А ведь так и появлялись еретические секты! Ах ты маленькая ведьма, на костер бы тебя!

Но произнес он это с улыбкой и продолжил курить трубку. Мама тоже улыбнулась – а кто может быть мудрее нашей мамочки? В тот же день она устроила нам перед сном «ощип» в большой эмалированной ванне. Как было приятно плескаться на ночь в теплой воде с мыльной пеной, чувствовать прикосновение мягких маминых рук, смеяться, пребывая в радостном настроении, которое мама создавала заранее! А затем – укладываться в мягкую чистую постель, вести умные разговоры, спокойно, серьезно, громким голосом читать молитву, а мамочка оставалась в комнате, пока мы не заснем.

И все-таки мы еще некоторое время тяготились тенью таинственного. Расскажу, как она в конце концов исчезла.

Наступило последнее воскресенье перед Адвентом; у нас было заведено, что деревенские в это время устраивали пирушку, что-то вроде масленичных гуляний. Напоследок перед постом пекли пончики, ели сладкую кукурузную запеканку, танцевали, кутили в людской. Так было и в тот день. Мама и дядя с добродушным снисхождением поглядывали на этот балаган. Вдруг в комнату вбежала хихикающая служанка Мари и в восторге крикнула нам:

– Будьте так любезны – вечер добрый – выйти: там во дворе – Человек-Никогда! Ваш человек, барышни, взгляните скорее.

К этому моменту вся дворня знала легенду о волшебном существе и потешалась над нею.

Я посмотрела на Марику с недоумением, а она на меня – с испугом. Уже довольно давно мы не упоминали в разговорах Человека-Никогда. Но мама по-доброму улыбнулась глупой Марике, а дядюшка медленно поднялся, не выпуская трубки, так что мы тоже вышли наружу, держась за руки Мари.

В конце веранды, откуда-то со стороны конюшен и людской слышались галдеж и радостный шум. Там стоял длинный шест с насаженной на него огромной полой тыквой. На ней вырезали нос, глаза, уши, выложили изнутри красной пергаментной бумагой, а в середину поместили зажженную свечу. Получилась странная, гротескная, нелепо ухмыляющаяся физиономия, которая при этом выглядела по-дурацки и совершенно прозаично. Дворня кричала и галдела вокруг нее, мужики лезли к женщинам и обращались к скалящемуся чучелу с какими-то глупостями. Человек-Никогда!

Мы с Марикой переглянулись и тоже расхохотались – развязно, глупо, по-простецки – как же это было здорово!

В этот день наш деспотичный призрак перестал существовать. Мы посмеялись и больше никогда о нем не говорили.