Текст книги "Так говорила женщина"

Автор книги: Маргит Каффка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Преграды

Перевод Татьяны Терени

В глубине гостиной почтенные матроны вели спор о расстроенном браке одной именитой и прекрасной особы – ей с подозрительно неприличным рвением благоволил хозяин дома. Снаружи, где толпились девушки, и в столовой бродили группками молодые люди – они уже три масленицы подряд посещали вместе подобные собрания и чудесным образом до сих пор были не вполне в курсе материальных и прочих обстоятельствах жизни друг друга.

Хозяйская дочка, маленькая и неказистая Ила Бано, с безучастным лицом сидела в уголке сада около просившего ее руки кавалерийского офицера, а под пальмовыми деревьями три молоденькие девушки, сверкая глазами и хохоча, перебрасывались фотокарточками. Вопреки деланной небрежности, сия безобидная забава очевидно предназначалась для Шандора Бодога – представительного светловолосого мужчины, что прислонился к фортепиано и не сводил глаз с госпожи Вильдт. Красивая и стройная женщина с замысловатой прической, стоявшая в углу рядом с печью, заметила упорный взгляд, лишь когда хозяйка дома направилась к буфету и оставила ее одну. Тогда госпожа Вильдт с улыбкой, исполненной скромного благородства, поманила Шандора Бодога к себе.

В глумливой чопорности их поклона, во внимательной усмешке глаз возникло странное расположение – возможно, чудная по нынешним временам пародия на идиллический онегинский мир – и далее витало между ними, пока, разговаривая о книгах и людях, они не поймали друг друга на знакомом замечании: ах, мы это уже говорили, в один голос, теми же словами! Между тем им предложили столик и пирожные к чаю, а маленькая Ила с угрюмой сдержанностью, присущей всем некрасивым девушкам, предпочла удалиться от общества. Мужчина и женщина остались вдвоем, и над госпожой Вильдт взял верх давний ее недуг, не раз склонявший к безрассудствам – неистовая тяга к безусловной, чрезмерной искренности. В ответ на что-то она промолвила:

– Это случилось, когда я целые две недели была безумно в вас влюблена.

Кроме неизменного людского тщеславия, в Шандоре Бодоге жило объективное любопытство писателя во всем, что касается женских откровений, а выслушивать он их умел и был в этом столь же безжалостен, как и госпожа Вильдт в порывистой честности. Их порывы встретились.

– Знаете, – начала молодая женщина, – три года назад, в возрасте двадцати двух лет я попала в Будапешт. Причиной тому была смерть моего бедного отца. В денежном отношении семью тоже ждали большие перемены, так что мне пришлось задуматься о заработке. Конечно, я уже познала первую любовь. Ту, что бывает с цветочными букетами, ночной музыкой и кадрилью, а потом достигает апогея, когда тебе со значимым видом целуют руку. Мое неожиданное несчастье стало для такой любви препятствием, но облегчило забвение. Я желала совершенно новой жизни – и поскольку учительниц нынче стало так много, а из моего таланта могло что-нибудь выйти – записалась в актерскую школу. Матушка проводила меня сюда, а состоятельные родственники со слезами на глазах обещали обо мне заботиться. Так получилось, что свободное время я проводила не одна, и вечера мои печальным образом вторили дням недавнего прошлого. Здесь, на чайной вечеринке семьи Бано, я впервые повстречала вас.

– И сочли невыносимым – так вы говорили.

– Мне досаждало, что в вас было больше ума, чем в остальных, но я уже тогда выделяла вас среди прочих. В таком возрасте любовь не приходит незаметно, украдкой, и о каждом путном знакомом мы думаем: «Каково было бы любить этого человека?» Мои суждения подсказали ответ – но я едва ли вас интересовала. Мы виделись редко, у меня было много дел, и я не думала о вас месяцами. Казалось почти что странным, когда вы – спустя столько времени – окликнули меня на углу улицы Ваш по пути из Белвароша.

– Откуда идете? – спросили вы.

– С занятия.

– Какого занятия?

У меня и сейчас стоит перед глазами ваше удивленное лицо, когда я сообщила, что буду актрисой. Затем поведала, что живу у вдовы соляного пристава. Славная женщина, но я редко ее встречала, потому что целыми днями училась и любила бывать одна. Я рассказала вам о своей странной студенческой комнатушке – в то время мне почему-то нравилась такая жизнь – вы изъявили любопытство, и я вас пригласила. Помните?

– Еще как! Когда мы поднялись к вам, я пришел в смущение и спросил какую-то неосторожную глупость о вашей комнате, а вы ответили еще большей нелепицей.

– Знаю, но позже я привыкла. Вы часто ко мне захаживали – к декабрю мы стали закадычными друзьями и целыми вечерами разговаривали обо всем на свете. А после вы как-то раз без всякой причины сжали мою руку – и я сочла это совершенно естественным.

Госпожа Вильдт замолкла, подавив подобие смешка. Затем продолжила:

– Неделю спустя я уже вас любила.

– Удивительно, – задумался Шандор Бодог. – Неделю спустя вы были по-прежнему радостной и беззаботной.

– Да! Но когда вы не приходили в обещанный час, боль стучала у меня в висках и мучительное беспокойство сжимало горло – подобно задушенному рыданию. Как же чудовищно, когда вы, мужчины, заставляете женщину ждать. Все страдания мира сливаются тогда воедино, а если и существует высшая справедливость, то вечной жизни не хватит, чтобы заставить вас расплатиться.

– Аминь!

– Эх! Словом, это было безумное время. Кощунственные, языческие молитвы возносила я в церкви сервитов у алтаря Девы Марии, которой осталась верна вопреки моде на Святого Антония – ведь проще сказать такое женщине.

– Сказать что?

– Это: «Владычица! Во имя одного этого человека стоит жить и творить добро. Воздай же мне, и увидишь, на какие великие и отчаянные подвиги я буду готова ради него». То были нечестивые, самовлюбленные мольбы – теперь-то я понимаю. Подобно многим другим, я штурмовала небеса в поисках великого счастья.

– И что было потом?

– А потом, как в сказочном сне, все показалось правильным и необходимым. Даже то, что на людях вы, как и раньше, едва смотрели в мою сторону. Я была вам почти благодарна и ни о чем больше не помышляла.

– А если бы я... скажем, поцеловал вас? – задумчиво произнес мужчина.

– Пусть это останется вопросом. Итак, на второй неделе вы совершили кое-что необъяснимое.

– Сказал, что не стану на вас жениться.

– До сих пор не знаю, что вами двигало: стеснение, благородство, грубость или простая блажь.

– Ничего из этого! Я был любопытным и своенравным, а вы показались мне такой очаровательной! Я попросту впал в отчаяние и захотел вас отогнать. Понимаете?

– Может быть! Но видите ли, вам следовало знать меня лучше. Мое воспитание, мои наклонности не позволили мне до конца стать девушкой нового века. Да и те – даже типичнейшие из них – не кокетничают без, скажем так, моральной основы.

– Словом, вы разочаровались.

– Еще нет! В тот вечер мне в голову приходили странные мысли. Я не чувствовала ясно, насколько могу отвечать за собственные деяния. Думала об обществе, о людях, которые до сего дня были для меня воплощением жизненных преград. Мне вдруг вспомнилось: те, кто в прошлом году веселились у нас дома, веселятся сейчас у кого-то еще. Мой бывший жених, что запрещал мне кружевные блузы, волочится за другой, а его мать обо мне злословит. Я подумала, что раз уж жизнь выставила передо мной преграды, то и я ничем ей не обязана.

– Едва ли вы были в отчаянии, раз могли столь ясно мыслить.

– Я все размышляла и размышляла. Однако не знаю... Если бы вы только пришли ко мне тогда, на второй день или на третий.

– В то время на юге проходил суд по объединению земель.

– Удивительно, что в такие моменты мужчин больше всего волнуют суды. Лишь на четвертый день я узнала, что вы уехали. Мы были здесь, у Бано. Среди открыток маленькой Илы я обнаружила одну с вашим почерком: «Целую Вашу руку из Земуна, искренне преданный Вам, Бодог». Давно мне никто не причинял столько боли, как та глупая карточка. Но на бедняжку Илу – это правда – я не держала зла.

– Я часто думал о вас в дороге.

– И не написали мне ни строчки. Нет, даже не пытайтесь объясниться! Но слушайте! В гостиной на маленьком диване сидела одна седовласая госпожа. Нас представили. Это была вдова Шандора Бодога.

– Моя матушка!

– К тому благоговейному почтению, с коим мы смотрим на мать возлюбленного, почему-то примешивался стыд – я впервые такое отметила.

Один молодой господин, хороший ваш друг, развлекал ее историей о ваших совместных похождениях. Однажды, рассказывал он, вы двое в ребяческом веселии заглянули на бал каких-то чиновников. Вы сели рядом с прекрасной черноволосой девушкой, за которой ухаживали самым безупречным образом, и послали за мороженым для ее матушки. Несколько юных ветрениц тут же запищали в один голос:

– Какая прелесть! Повеса Бодог остается инкогнито!

Но старая госпожа вдруг нахмурилась:

– Ох и получит у меня этот негодный мальчишка! А вдруг несчастная девочка приняла его слишком серьезно и теперь грезит о нем и тоскует? Такие девицы не понимают, что значит инкогнито!

Я смотрела на нее, сгорая от стыда. Как же, «такие девицы».

Пришла пора отправляться домой, и господин Бано, не имея возможности меня проводить, поручил это вашей матушке. Она-то и довезла меня до дома в экипаже...

На следующий день меня посетил двоюродный брат, местный исправник. Он уладил мои дела, представился хозяйке и выразил желание впредь обедать со мной вместе и быть мне опорой. Затем заговорил о вопросах семейных, и, когда он наконец покинул меня поздним вечером, я чувствовала себя легко и спокойно. Можете смеяться, но в ту ночь приятная прохлада струилась из подушек и обволакивала голову. Это была, как я думаю и как говорит мой муж на своем судебном языке, «вселенская закономерность», и она снова приняла меня в свое лоно.

Еще через день брат привел ко мне Яноша Вильдта, давнего товарища по школе. Я приняла его в хозяйской гостиной – в тот раз и в дальнейшем. Он говорил о почившей супруге и двух прелестных маленьких сыновьях, что остались без матери, был серьезен и обходителен, и с самого начала довольно симпатичен. Свои вечерние визиты он наносил в точно назначенное время и носил элегантные сюртуки, которые, судя по накрахмаленному воротничку, всегда успевал сменять по окончании службы.

Что было дальше, вам известно.

Женщина и девушка

Перевод Наталии Дьяченко

Дама пришла в сумерках, шурша платьем, второпях, и глубоко вдохнула напоенный цветочным ароматом воздух магазинчика. Где-то позади кассы девушка, Тери, Тереза, протирала глянцевые листья веерной пальмы. Полная фигура в белом халате легко, мягкими шагами вышла из полумрака, из-под недвижных темных листьев. Она протянула руки к гостье, чтобы обнять ее.

– Добрый вечер, милая! Какой чудесный запах зимы ты принесла с улицы. Он идет от твоих мехов.

Воздух в помещении действительно стоял густой, неестественно тропический, хозяйка цветов расхаживала по коврам в легком батистовом халате со множеством сборок.

Они переместились в альков, оставив дверь открытой, хотя в магазине работала еще и старушка в кружевном чепце, которая без единого слова, почти не привлекая внимания, обслуживала театралов, заглянувших сюда перед спектаклем, покупателей фиалок, господ, спешащих на званый ужин. Уютный закуток при магазинчике был точь-в-точь таким же, как сама девушка, – сказочно легким, гармоничным и светлым. Не крылось в нем никаких тайн, не звучало глухого голоса подспудной печали или натужного веселья.

– У тебя здесь не о чем тревожиться. Вся комната – один прелестный повод задуматься, отчего никогда не получается просто так, безо всяких усилий разгадать все эти затейливые ребусы и тайны.

Когда-то давным-давно эти слова произнесла госпожа Хедвиг, с улыбкой разглядывая простой круглый умывальный столик из чугуна, укрытый свисающей до пола перкалевой скатертью в крупный цветок, но как предательски, как безжалостно это прозвучало.

Они сидели друг напротив друга на диване, обитом синей шенилловой тканью, и Тери изучала лицо женщины пристально, встревоженно и серьезно, как врач изучает больного. Та была бледна и словно бы полностью раздавлена страданием, застывшая судорога окаймляла ее узкий рот. Девушка взяла руки подруги в свои.

– В чем дело? Что-то слупилось?

– О, как бы не так! Да если бы только что-то случилось...

На минуту Хедвиг склонила голову, затем внезапно разразилась безудержным потоком слов, начав исповедь, и, как человек, идущий по углям, словно подпрыгивала на каждой обжигающей мысли.

– Никаких, никаких новостей. Знаю только, что из клиники нервных болезней его не отправят домой, что он и сейчас там и что спасти его нельзя. Это ужасно, Тери! День пройдет – одна только эта мысль у меня на уме и на сердце, а назавтра – все по новой. И при этом ходишь туда-сюда, покупаешь еду, готовишь обед, штопаешь одежду детям. Сегодня, когда только начало вечереть и я прикрыла глаза руками, чтобы обратить взгляд на внутренний, подспудный кошмар, что обосновался в душе, оба ребенка вернулись из школы. Они, бедные, решили, что я плачу или у меня что-то болит, и повисли у меня на руках. Боже! Я оттолкнула их. Стряхнула, словно омерзительное бремя, от которого никак не избавиться. А после ужаснулась самой себе и побежала к тебе. Тери! Скажи что-нибудь!

Девушка провела сильными белыми пальцами по затянутой в перчатку руке женщины. В ее глазах читалась наивная вера в собственную успокаивающую, утешающую силу. Она просто и тихо произнесла:

– Только бы уже умереть ему, бедному!

Ничего иного она и не смогла бы сказать от всего своего справедливого сердца, но женщина все равно пригвоздила ее в ответ обвиняющим, почти враждебным взглядом.

– Зачем ты так говоришь, зачем? Будто уже ничем не помочь! Скажи, неужели и вправду поздно?

– Ты сама знаешь, Хедда, что поздно. Почему ты раньше не послушала меня?

Женщина замолчала.

– Твоя правда, – промолвила она через какое-то время, – до сегодняшнего дня ты воодушевляла меня, направляла, хотела помочь. Но скажи еще раз: ты ведь сама тоже сочла бы это грехом?

– Не знаю, я над таким не задумываюсь. Я видела, как ты несчастна, как мучаешься, и полагала, что тому причиной твои обстоятельства. Так реши этот вопрос, подумала я, иди и разрушь их, глядишь, все и сложится. Я судила по себе и вспоминала день, когда разом оставила свой город, бросила дела и обманувшего меня жениха. Хотя в то время я еще терпеть не могла Пешт и у меня были надежное рабочее место при женском училище и приданое. Но я не пожалела об этом хотя бы потому, что сделанного не воротишь; да и ради брака мне пришлось бы поступиться слишком многим, – а хороших и плохих дней потом было бы столько же, сколько и сейчас. Поверь, разницы нет вовсе. Но ты, конечно, совсем другая, и ты по необходимости стала несчастной, потому что такое состояние тебе пристало.

– Ох, следи за тем, что говоришь! Так ты думаешь, что это все мечтания праздной женщины? Думаешь, я читала много романов и смотрела пьесы, которые одно время только таким темам и были посвящены, и поэтому перед самой собой решила поинтересничать – придумала себе любовь, чтобы тебя развлечь? Так-то ты думаешь?

– Нет! – ответила девушка после минутного размышления. – Думала ли я так раньше? Да кто знает, что между вами происходит? Тебя ведь воспитывали в монастыре, и первый роман ты прочла, уже будучи взрослой. Но позднее я поняла: человек не будет ломать свою жизнь ради книжной любви так, как это сделала ты. Знаю, твое чувство искреннее, но все-таки ты не смогла бы от этого удержаться.

Тут женщине пришла в голову мысль.

– Тери, спрошу у тебя кое-что. Смотри: если бы ты в какой-нибудь момент, скажем даже, сегодня вечером, почувствовала, всем сердцем ощутила, что тебе нужно, нужно сегодня – прямо сейчас – явиться в квартиру одного человека и остаться там до утра, потому что это вопрос всей жизни, исход всей судьбы... ты бы пошла?

– Думаю, да. Если бы ясно ощущала такую необходимость – но все же сначала изо всех сил постаралась бы подумать о чем-нибудь другом. И если бы не получилось, тогда отправилась бы, да, этим же вечером, чтобы не передумать и назавтра не начать снова сомневаться. Ведь, поверь, это самое ужасное! Мне даже смотреть на тебя было страшно. Но ты не виновата.

– А что я должна была сделать? – допытывалась женщина.

– Нужно было, чтобы что-нибудь произошло. Помнишь, вы ведь так жили уже целый год, подпитывая это несчастное чувство только через театральный бинокль. Вы встречались только в театре да порой видели друг друга мельком, заглянув на какую-нибудь встречу. Тогда я и стала поверенной этого бедняги, а тебе передала его признания. Наверное, это было ошибкой, но я хотела, чтобы что-то произошло, потому что уже тогда столько слов сказано было впустую, а недели и месяцы так быстро проносились перед ним.

– Какой счастливой ты меня тогда сделала, Тереза, – на один лишь вечер, – этого я никогда не забуду. Но на следующий день груз на сердце стал вдвойне тяжелей. Знать, что он тоже любит, что ждет от меня действий, что мне стоит лишь пальцем пошевелить. – Но почему же мне? Чтобы вся ответственность, все обвинения, все угрызения совести были на мне; Почему он не сделал первый шаг?

– Почему? Потому что у него точно такая же увечная и беспомощная душа, как у тебя. И притом без присущего калекам смирения. Вы оба могли только бунтовать; а потом, после долгого времени, проведенного в страданиях, ты приходила к одному и тому же выводу: вот бы завтрашний день принес что-то новое. Так ведь?

– Да! – ответила вторая с унылым смирением.

– Я до сих пор иногда жалею, что стала посредником между вами. Я узнала тебя и, верно, только все испортила. Он бы мечтал о тебе, а ты восхищалась бы им и по сей день, я бы выслушала тебя, тебе бы стало легче и все продолжалось бы так же, как и два года до этого. Так было бы лучше.

– Нет, нет. Все-таки мне нужно было узнать, это был поворотный момент. Но столько препятствий...

– Э! как же? Если бы речь шла о чем-то бесчестном – по мнению света... Но ведь он хотел, чтобы ты развелась и стала его женой.

В ответ женщина с горечью рассмеялась.

– Хотел? Так что ж не пришел за мной, не похитил меня, почему не приказал или не позвал?

– Но ведь ты не поддержала его порыв – и даже наоборот. Сразу же приняла холодный вид и не давала ему даже шанса обменяться парой сдержанных слов.

– Потому что чувствовала опасность. Знала бы ты, сколько я над этим думала. Но сама подумай – я ведь знаю о его родителях – как бы они отнеслись ко мне? А привести двух детей в чужую, враждебную семью! И – хоть ты и готова была дать нам временный приют – услуги адвоката, который бы уладил дело с разводом, тоже обошлись бы недешево. У меня никого нет. Были бы мать, родня – но ведь я бы оказалась совсем одна под градом насмешек общества! А пока шел бы процесс – скажем, с полгода, – понадобись мне платье, у кого просить?

Они вдруг обменялись испуганными, удивленными взглядами. Как будто что-то оборвалось, легкая, тонкая нить паутины, на которой до этого момента их размышления покачивались над повседневностью. Надолго воцарилась тишина, и девушка, верная привычке, мысленно изучала уже известные ей вещи в новом свете. Затем она заговорила твердо и упрямо.

– Да, милая моя Хедвиг, напрасно мы вообще затеяли этот разговор. Поздно. Одно могу тебе пожелать, чтобы прошел уже скорее год или два с его кончины, и ты дошла до состояния, когда с тобой можно было бы говорить о чем-нибудь другом. Например, о твоем муже.

– Ты что, со зла говоришь такие вещи или помешалась? Как ты можешь?

– Так надо, – произнесла Тереза и вновь коснулась ее руки. – Этого человека, моего несчастного родственника, уже не спасти, но ты еще можешь вернуться к супругу. Раньше я думала, что жизнь твоя полностью разрушена, загублена. Но вдруг твое счастье как раз в том, что ты можешь вернуться к нему с чистым сердцем и незапятнанным достоинством? Твой муж это знает.

– Нет! – закричала женщина, – не смей его упоминать! – ее безучастность сменилась нервным, сильным отвращением: – Я не то что не люблю его, я при одной мысли о нем содрогаюсь от омерзения, презираю его за то, что он тоже безмолвно терпит и ждет, «а вдруг?» Можешь так ему и передать: ни за что, никогда.

– Сейчас все твои пути ведут к нему, – с нажимом продолжала девушка.

– Нет! Ведь это он все испортил между нами.

– Он полюбил тебя, взял в жены – и точка.

– Он возжелал меня, захотел присвоить – и точка. Он знал, что у меня за душой ничего нет, что мне всего девятнадцать. В девичестве я не знала любви и не могла свободно выбирать – да и выбора-то не было, – лишь он один был подходящим вариантом среди тех, кто взялся бы всю жизнь кормить и одевать меня, как заведено.

– И все же, может, не сейчас, но позже, тебе придется к нему вернуться.

– Пойми, это невозможно. Я сейчас – в самом полном смысле слова – никому не принадлежу. Не знаю, понятно ли это тебе? Все мои помыслы, вся моя душа рядом с ним, всегда – уже много лет – с тех самых пор, как мы познакомились. Каждую свободную минуту я думаю о нем. Да, я живу в доме мужа и забочусь о нем, как могу, но больше пусть от меня ничего не ждет!

На лбу девушки прорисовалась складка.

– Ты перед этим кое-что сказала, Хедвиг. О платьях. Знаю, тема неприятная, но надо обсудить. Видишь, я вот там даже фиалки не раздаю даром. А как хорошо ты одеваешься: превосходная обувь, чудесная шляпка, а уж перчатки! Скажи, сколько ты их меняешь за год? Бедный мальчик заметил тебя именно в этих платьях, но ведь покупал их твой муж.

– Фу, Тери! И ты думаешь, что справедлива ко мне? Разве я виновата в том, что все так устроено, что я завишу от его денег? Кто учил меня быть хозяйкой самой себе? Думаешь, я была такой же умной в ту пору, когда выходила замуж, как ты сейчас, в свои двадцать четыре? Но ведь я занята с утра до вечера, ищу работу, тупую, бессмысленную, нудную работу, и, господи, ведь если я уйду от него, ему придется нанять экономку, а это обойдется гораздо дороже, и за его детьми она все равно смотреть не будет.

– За его детьми?

– Знаю, они и мои тоже, о, это я прекрасно знаю. Если бы не они, Тери, – уж поверь... Только они меня и держат. Не думай, что мне дорого что-то еще. Да, одеваться ведь как-нибудь надо, ну а что одеваюсь я хорошо – это, наверное, происходит само собой. Как лунатизм, как дыхание или ходьба. Но мне не нужны его деньги, хватит и столько, чтоб не умереть с голоду, а это ведь самая малость.

– Дети! – непреклонно напомнила девушка.

– Да... дети. Самое страшное из того, что он со мной сделал. Мне разве хотелось оказаться у него на крючке? Ты же знаешь, я тогда только окончила институт, эти заботы мне были не нужны, уверена, я не хотела быть матерью. И не успела захотеть, а уже стала ею против своей воли, ничего не поняв. Может, это и противоестественно, но я честно говорю о том, что чувствую. Все страдания, которые сопутствуют материнству, я бы, может, и вынесла безропотно, если бы до этого была хоть какая-то жизнь, если бы я сама, по своей воле, захотела детей.

– Конечно, такое решение непременно пришло бы в свое время. Ты ведь хорошая мать, Хедвиг. Зачем ты так говоришь?

– Да, хорошая – с той самой минуты, как появилась на свет дочка. Это другое, это похоже на чудо. В одно мгновение все переменилось, ты знаешь, я обожаю и ее, и сына.

– Вот чего я как раз и не понимаю: ты ведь родила и второго ребенка.

– Ты и не могла бы понять. В то время муж еще мог меня уверить, что я его добыча, а его воля – естественный закон. Несокрушимый. Ты даже не представляешь, с каким суеверным восторгом я искала в лице сыночка его черты – черты другого человека, который тогда даже не мог пожать моей руки, а я только любовалась его фотографией и все больше думала о нем. А теперь я для детей больше, чем мать, ведь я пожертвовала для них всем – даже им. Неважно мое счастье, только его жизнь, – а он умрет.

– А если это была наследственная болезнь, которая в любом случае проявила бы себя?

– Но мог он до этого хоть раз в жизни побыть счастливым. Ведь тебе известно, что его долгие годы мучило то же, что и меня, и когда его влекли ко мне все небесные и земные силы, он держался на расстоянии. Какое, верно, это было душевное напряжение! Не оно ли его и надломило?..

Обе вновь надолго замолчали. Снаружи, в магазине, улыбчивая старушка поливала и опрыскивала отчаянно яркие цветы, снова и снова доносился шум распылителя, шелестящий звук крошечных капелек. Тереза, хозяйка цветочного магазина, заговорила первой:

– Так или иначе, ему лучше всего побыстрее отмучиться. Раз уж его не спасти. Зачем страдать еще несколько лет? А там пролетят дни, пройдут годы, ты понемногу оживешь, чувства со временем притупятся, и ты неизбежно потянешься к отцу своих детей. Хоть какое-то решение.

– Это невозможно. Лучше умереть.

– Но ты проживешь еще, положим, тридцать или сорок лет – в болезни или в здравии. Что по сравнению с этим будут значить два с половиной года, почти расстроившие всю твою жизнь, если ты сможешь потерпеть еще немного? Придет время, когда тебя будут заботить лишь будущее сына, брак дочери, болезни – супруга и твоя собственная, и ты будешь с улыбкой вспоминать о нынешних печалях.

Она не сразу заметила, как женщина заплакала, – поначалу тихо, слегка подрагивая, затем с долгими, нутряными громкими всхлипами. Девушка не стала ее останавливать. Она тихо, со вздохом облегчения встала и прошлась пару раз по комнате. Затем остановилась перед Хедвиг:

– Или вот еще что можно попробовать. Хоть и поздно уже, но вдруг тебе станет покойнее, если мы кое-что предпримем. Я отправлюсь к нему в санаторий вместе с бабушкой. Там ее помнят, знают, что мы с ней близкие родственники, меня пустят. Знаю, что большую часть времени он в сознании, – я поговорю с ним. Передам: пусть только выздоравливает, а там уже все будет так, как он захочет, ты разведешься, выйдешь за него, пусть только пойдет на поправку. Врачи ведь не раз уже ошибались, и кто знает, не обратит ли сильное душевное потрясение его ситуацию к лучшему. Навредить уж точно не навредит – я поеду.

Женщина застыла в оцепенении. Она уже подняла капюшон пелерины, и резкие, четкие тени от темных мехов подчеркивали ее бледное, интересное лицо, слегка округленные глаза, изящный белый подбородок. Потребовалось некоторое время, прежде чем до нее полностью дошел смысл сказанного, но в следующую минуту она ужаснулась и с нервным содроганием потянулась к щеколде, как будто хотела остановить Терезу.

– Не надо – Тери – не хочу. Прямо сейчас, вот так внезапно? Нельзя! Это ничем не поможет – ведь он умрет, спасения нет, – и эта затея все равно провалится. Даже выздоровей он – мне не быть счастливой – я буду тосковать из-за детей – а сколько будет пересудов! И еще его семья! Если бы он вылечился, я готова была бы страдать и дальше – ведь уже, пожалуй, не так долго и осталось. Но все-таки не езди, – я боюсь – вдруг ему от волнения станет только хуже! Нет, так нельзя!

Нервно дрожа, как в горячке, она скользнула в элегантную накидку на шелковой подкладке; слезы на заплаканных глазах уже высохли, но губы еще подрагивали. В дверях она обернулась, слегка отклонившись назад, и тихонько, почти что самой себе или кому-то, кто сейчас был очень далеко, прошептала умоляюще, примирительно, обнадеживающе и с сомнением:

– В общем – я подумаю об этом завтра. Может, хорошо будет и так, как ты предложила, Тери. Завтра.