Текст книги "Так говорила женщина"

Автор книги: Маргит Каффка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Так говорила женщина
Рассказы

«Женщина, которая еще и человек»

Как про любого венгерского автора рубежа веков – пожалуй, самого продуктивного и впечатляющего периода венгерской литературы, – про Маргит Каффку (Kaflka Margit) писать довольно сложно, для понимания масштаба ее фигуры в контексте национальной культуры необходим весь сложносочиненный и хитросплетенный (как вышивки Анны Леснаи, одной из ближайших подруг писательницы, выдающейся венгерской художницы) пестрый фон эпохи. Насколько этот фон неочевиден для внешнего читателя, подчеркивает количество комментариев под приведенным ниже автобиографическим эссе.

Стихи и проза Каффки – уникальное явление для Венгрии начала XX века. «Наша культура, безусловно, мужская, и Маргит Каффка сознательно бунтовала против этого, бросала вызов», – отмечает крупнейший поэт межвоенной Венгрии Миклош Радноти в посвященной ее творчеству диссертации. «Если бы это имя было псевдонимом, читатель бы терялся в догадках: что же это за не ведающий покоя, исключительно мощный автор? Исполненный женского обаяния мужчина, что с игривой серьезностью ткёт драгоценную ткань, изукрашенную причудливыми узорами, или женщина, наделенная мужской силой и одновременно вечным женским пороком – неспособностью построить нечто незыблемое?» – рассуждает о Каффке, наверное, самый известный и значительный ее современник, Эндре Ади, а затем, в той же статье, пишет о ней как о равной: «Она решает, она повелевает, потому что она – художник». И удивляется – «ой, женщина, которая еще и человек, и все же ей приходится или еще придется побороть в себе женщину».

«Возрадуемся же Маргит Каффке, ведь она – торжество наступившего венгерского феминизма, женщина-писатель, которому [которой?] не нужны лживые комплименты. Сильный человек, художник с хорошей и верной судьбой, и никакая критика не может ее остановить на уготованном ей пути, уникальном во всех проявлениях».

Жизнь и тексты Маргит Каффки вызывают стойкое ощущение столкновения с явлениями природы – неотвратимыми и безжалостными. Такой сама Каффка видела свою биографию в 1912 году:

Я родилась в Надькаройе[1]1
  Современный Карей – город на северо-западе Румынии на границе с Венгрией, в прошлом вотчина рода Каройи, одного из богатейших семейств Венгрии.


[Закрыть] тридцать два тяжелых и неоспоримых года тому назад. Отец, адвокат, впоследствии – главный прокурор комитата, по словам тех, кто его знал, человек неглупый, кроткого нрава, умевший общаться с людьми, был едва ли старше меня сегодняшней, когда внезапная болезнь за несколько месяцев свела его в могилу. Мать снова вышла замуж и снова овдовела – она и теперь живет в моем родном городе, уже совсем тихой жизнью. Первым из Моравского поля[2]2
  Равнина на востоке Нижней Австрии на север от Дуная, немецкое название – Мархфельд.


[Закрыть] пришел в эти края некий чех по имени Зденко Гавга, мой предок по отцовской линии, и – сколько бы ни возмущались те, кого, кроме меня, это еще интересует, – был он не разбойником, а смиренным и полезным слугой при королевском дворе. Есть немало записей и свидетельств о том, что его потомки получили здесь дворянство: прадеда моего уже величали дворянином, когда он переехал в Бихар[3]3
  Исторически Бихар – комитат (административный уезд) Венгерского королевства, большая часть которого сегодня является частью Румынии, а меньшая – современного венгерского комитата Хайду-Бихар.


[Закрыть]. Однако мечтательная, северная и крепостная кровь неведомых предков позволила обосновавшемуся в городе семейству достойно сохранить свойственные ремесленникам и школьным учителям мелочно-строгие нравы вплоть до новейших времен; дед мой, судья, был первым среди них обладателем университетского диплома. Предки по материнской линии, согласно хроникам семейства Урай[4]4
  Семейство Урай (Uray, Lirai) – одно из самых древних в комитате Сатмар, как пишет в своем справочнике упомянутый далее Иван Надь, – пришло на территорию Венгрии с первыми завоевателями. Сведения о носителях этой фамилии встречаются уже в XIV в.


[Закрыть], генеалогическому справочнику Ивана Надя[5]5
  Иван Надь (1824–1898) – историк, специалист по генеалогии и геральдике, автор 30-томника Семьи Венгрии с гербами и генеалогическими таблицами.


[Закрыть] и прочим непогрешимым историческим источникам, принадлежали к древнейшему благородному роду, представители которого пришли на эти земли еще с Арпадом[6]6
  Арпад (ок. 845-855-907) – вождь древневенгерских племен, под его предводительством венгры перешли через Карпаты и поселились на территории современной Венгрии.


[Закрыть]; и это должно быть правдой – ведь писалась фамилия не через U, а через W – Wrai, а жители низенького домика столетиями до такой степени верили в свое происхождение (свирепые, пылкие, упрямые мелкотравчатые аристократы), что готовы были поколотить любого, кто осмеливался это отрицать. Мать я застала совершеннейшей бунтаркой, заносчивой и восстающей против всего сущего, ведь этим всем была жизнь, закон, стоящий выше рас и классов, который сводил ее с ума медленно и окончательно. Историям, что разворачивались на моих глазах, и тяжелым, кровавым интригам я обязана не только темой романа Цвета и годы, из-за которого родной комитат – как мне сообщили – готов изуродовать меня без капли жалости, если я посмею ступить на оскорбленную мною землю, но и, главным образом, неизбывной и страждущей двойственностью моего существа; вечной борьбой этих двух разных наследий, которую я отслеживаю шаг за шагом всей своей аналитической и сознательной натурой. В каком-то смысле я могла бы сказать, что эта борьба есть история моего характера, моих изменений, всего, что со мной происходило.

Когда мне исполнилось шесть – до этого момента мы жили относительно зажиточно – я вдруг осталась сиротой без средств, детство я вспоминаю без особой радости; в молодости все было тяготы и борьба. Писать я начала в двадцатилетием возрасте, сочиняла стишки в народном стиле на манер Михая Саболчки и баллады в духе Йожефа Кишша[7]7
  Михай Саболчка (1861–1930) – реформатский священник и поэт, представитель консервативной идиллической деревенской лирики «в народном духе»; Йожеф Кишш (1843–1921) – поэт, основатель литературного еженедельника А Хет, автор баллад о жизни современного города и деревенских еврейских общин.


[Закрыть] и печаталась в журнале Венгерский гений у Арпада Баша[8]8
  Арпад Баш (1873–1945) – график и живописец, редактор иллюстрированного журнала Венгерский гений, автор иллюстраций к произведениям Толстого, Диккенса, Шекспира.


[Закрыть], потом редактором стал Оскар Геллерт[9]9
  Оскар Геллерт (Оскар Голдманн, 1882–1967) – поэт, журналист, редактор, сотрудник журнала Нюгат, военный репортер, участник революционных событий 1918–1919 гг., после разгрома Венгерской советской республики отсидел в тюрьме.


[Закрыть]; полученное от него ободряющее редакторское письмо (он меня и на день не был старше) настигло меня уже в провинции – там же я взяла в руки красивую, благоухающую типографской краской свою первую книгу; не успев своими глазами увидеть ни наборщика, ни корректора, ни издателя, ни критиков. Только сейчас, спустя одиннадцать книг, я способна осознать, какое это гигантское дело, и запоздало поблагодарить Геллерта, с которым мы по прошествии десяти лет впервые встретились буквально на днях и с радостью, смешанной с грустью, обнаружили, что тогда, во время заочного знакомства, волосы у нас у обоих были подлиннее.

Та первая книга и оказанный ей теплый прием все равно случились поздно. К тому момент я уже была слишком затейливо опутана и связана бесчисленными сетями, вырваться из которых не хватило бы и целой жизни. Случись все это раньше... да, все, наверное, зависит от сущих мелочей! Моя жизнь – постоянный и непрерывный побег из провинции, из семьи, от предрассудков, от связей, от монотонной работы, от денежных затруднений, от конфликтов с самой собой; и мои тексты, возможно, лишь фотографические снимки, сделанные невозвращенцем. Впрочем, я могу привязать к ним балласт жизни, сбросить его за борт, и все станет куда проще! Это не значит, что у меня не будет забот, неурядиц и внутренних раздоров, но жизнь, которой я живу сейчас, лучше, прогрессивнее, чем все прожитые годы, эта жизнь намного более «моя». Да будут благословенны все заблуждения, прихоти и печали, что помогли мне стать свободнее, приблизиться к самой себе.

Вот что важно. Возможно, даже важнее того, что принято называть талантом и в чем я не перестаю периодически искренне и не без грусти сомневаться. Но объяснить это здесь как следует не хватит места.

Хорошо бы прожить еще несколько лет в относительном здравии, увидеть, как растет сын, сесть в поезд, чтобы он умчал в заветные дали, до отвала начитаться в книжных магазинах, где есть все книги, о которых только можно мечтать, найти силы написать пару вещей, которые я чувствую себя обязанной написать, но ровно столько, сколько необходимо. Успею ли я все это?

Жизнь ответила на этот вопрос двояко: Маргит Каффка успела написать «пару вещей» и получить признание читателей и коллег как большой писатель и поэт, но на остальное времени, увы, почти не осталось. К рассказанному самой писательницей можно добавить, что в возрасте шести лет будущая самая известная женщина-литератор своего поколения потеряла отца, а с ним – и спокойную, размеренную жизнь. Дедушка и бабушка забрали Маргит с сестрой Ибойей в город Мишкольц, после окончания закрытой монастырской школы мать с отчимом собирались отдать девочку подмастерьем в швейную мастерскую, но из-за проблем со зрением записали-таки ее в женское реальное училище, после которого она поучилась в Надькаройе и в Сатмаре и год преподавала в Мишкольце, но «провинциальная скука» и «деспотичные нравы» (по словам самой Маргит) побудили переехать в Будапешт, где в 1902 году девушка получила диплом учительницы; тогда же в местной газете Надькаройя впервые было напечатано стихотворение Каффки – под псевдонимом, вскоре она начала печататься – уже под своим именем – в журнале «Венгерский гений», в 1903 году вышел ее первый стихотворный сборник. В 1904 году Маргит вышла замуж за инженера-лесоустроителя Бруно Фрейлиха, а в 1906 году родила сына Лаци. В том же году увидел свет и первый сборник прозы Каффки – Мыслители. Год спустя семья переехала в Будапешт: муж получил пост в министерстве сельского хозяйства, а Маргит – место учительницы в Уйпеште. Параллельно с работой в школе Каффка активно участвовала в литературной жизни, где практически сразу нашла признание, а когда с января 1908 года начал выходить журнал Нюгат, ставший впоследствии главным литературным журналом Венгрии первой половины XX века, Каффку пригласили в редакцию, так что она «официально» стала неотъемлемой частью одного из ярчайших литературных движений в истории венгерской культуры. В 1910 году Маргит развелась с мужем и стала жить жизнью, так хорошо известной современным женщинам (работать на нескольких работах, вести хозяйство и растить сына одна), но радикально новой для своего времени. В 1912 году вышел самый известный роман писательницы – Цвета и годы, поразительный текст, написанный от лица пятидесятилетней женщины, безжалостный и точный рассказ о невозможности реализоваться, о вынужденном бессилии и бездействии, о беспомощности женщины в мире мужчин, которые и сами не в состоянии найти себя в стремительно и бурно меняющемся обществе. Поиск возможных путей для современной женщины Каффка продолжает в романе Годы Марии (1913), а в последнем своем романе Муравейник (1917), основанном на собственном опыте взросления и становления, пытается понять, как косная и ограничивающая традиционная среда не дает женщине стать тем, кем она хочет и может. В 1914 году Маргит познакомилась со своим вторым мужем, Эрвином Бауэром (братом писателя, поэта, основоположника венгерской школы кино Белы Балажа, известного в СССР прежде всего как теоретик кино и автор либретто к опере Бартока), чья судьба – уже после трагической смерти Маргит и ее сына в декабре 1918 года от испанки – странным образом оказалась связана с Советской Россией, куда биолог, выпускник Гёттингенского университета и пламенный коммунист эмигрировал в 1925 году со второй женой, Стефанией Бауэр, после скитаний по Европе из-за участия в венгерской революции 1919 года и где успел поработать в московском Тимирязевском институте, а затем в Институте экспериментальной медицины в Ленинграде, написать книгу Теоретическая биология, а затем, в 1937 году, исчезнуть (в январе 1938 года супруги Бауэры были расстреляны в Левашове по Списку немецких шпионов, а их разлученные и помещенные в детдома сыновья нашли друг друга уже на исходе XX века). Это пусть и несколько многословно-торопливое отступление кажется мне важным: судьбы Маргит Каффки и ее окружения начинают закручиваться водоворотом трагических событий в конце XIX века, и воронка словно засасывает всех этих талантливейших и тонко чувствующих, мыслящих людей в разверзающуюся пропасть века двадцатого. Если не от испанки, то от войны, наркотиков, безумия, безысходности, репрессий уйдут из жизни все крупнейшие современники, друзья и литературные коллеги-соперники венгерской писательницы и поэтессы, а те, кто останется, будут, в большинстве, продолжать работать за пределами «нового мира».

По-русски самый известный роман Каффки – Цвета и годы – вышел в 1979 году в переводе Олега Россиянова, но, увы, как и многие достойнейшие тексты венгерской культуры начала XX века (часто в очень приличных переводах), растворился в море «литературы стран народной демократии» вместе с классическими для венгерского читателя текстами Дюлы Круди, Деже Костолани, Михая Бабича и многих других авторов журнала Нюгат.

                                                                    Оксана Якименко

Мыслители

Перевод Наталии Дьяченко

Их было двое: студенты с пылким воображением, умные, высокомерные и сильные. Молодые, одинокие, уверенные в себе и красивые юноша и девушка – и вот однажды они встретились.

*

Девушка совсем недавно переехала в Пешт. В жизни она знала только книги. В детстве ей так часто твердили: «Ты уродина!» – что потом, когда стали обращаться по-другому, она уже не верила. С самого начала она сталкивалась лишь с печальными вещами и боялась всего, что весело и приятно. А это всегда играет с человеком злую шутку. Девушка знала: только книги неизменны, верны и надежны. И чуть-чуть спесивы – это она тоже в них любила.

Молодой человек учился в городе уже несколько лет – и не только по книгам. Он легко справлялся со всем в жизни – иногда с такой неудержимой быстротой и такими извилистыми путями, что это казалось почти нездоровым. Бедняга вился чистым чертом и порой не успевал спокойно подумать: он помнил только глубокое удивление, которое охватывало его каждый раз, когда ом ценой нешуточной борьбы вдруг добивался чего хотел, – за карточным столом, в фехтовальном зале, в гостях у женщины или в многослойных чертежах.

– Вам нужно познакомиться, – сказала милая, кроткая молодая женщина, которая приходилась юноше сестрой Так они и встретились однажды солнечным весенним утром.

*

Юноша только пришел с соревнований по гребле – а девушка еще была на службе. Она хотела помолиться в никому не известной церквушке в Буде – по ее суеверным представлениям, так было действеннее. Она пошла туда, чтобы поблагодарить небеса за особую милость: за то, что смогла приехать сюда из провинции и выучить много разных вещей, и за то, что не стала такой же несчастной, как другие женщины в семье, которые сначала очень кого-то любили, а затем выходили замуж – или выходили замуж до того, как успевали полюбить.

– Сегодня сюда кое-кто придет, – сказала, обнимая юношу, мама Иза, кроткая маленькая женщина двадцати лет. – Так и представляю, как вы будете философствовать.

Салон мамы Изы был свежим, юным и полным цветов.

В широком распахнутом окне весенний ветер играл занавесками с узором из роз, а внизу, на улице, солнечный свет, смеясь и торжествуя, бликом отражался от проносящихся мимо экипажей на мягких рессорах. Мама Иза, вся растрепанная, лежала на ковре и развлекала розовенького младенца.

Там и произошло знакомство.

Девушка подозрительно и недружелюбно, почти смущенно, протянула юноше руку, а тот смерил ее пристальным взглядом с головы до ног – и улыбнулся.

Они стали видеть друг друга очень часто – каким-то случайным образом чуть ли не каждый день.

*

– Интересная девушка – странная, – сообщил юноша, Петер, младшей сестре. – Умна, как взрослая женщина, а наивна, как ребенок. Странная.

«Очень рассудительный молодой человек, – думала порой Магда, девушка, перебирая книги. – Умный, а главное, не опасный. С ним можно говорить не жеманясь. Наверное, он уже заметил, что за мной не надо ухаживать, как за другими».

*

Но этого-то юноша тогда как раз и не заметил.

«Понятное дело, – решил он, – пора закрутить небольшой роман. Легко начать милый изящный флирт и в нужный момент закончить. Более подходящей ситуации и не придумаешь».

Того же мнения придерживались и остальные: Иза, ее муж и тетушки, заявившиеся на полдник. Заинтересовался даже малыш, который среди кружевных подушек тихо напевал на своем собственном языке:

– Правда? Ну правда ведь?

Магда взяла младенца на руки – а Петер склонился над ней, и пряди их волос соприкоснулись.

Понятно, что так и надо было продолжать, чтобы все закончилось, как водится, умеренным количеством слез,

мрачным сном о девичьем разочаровании. Сейчас девушке как раз полагалось вспыхнуть до ушей.

Она не вспыхнула. Магда встала, пригладила волосы и, посмотрев в зеркало, произнесла: «Ого! Все-таки нет!»

Петер внимательно оглядел стройную девушку с ледяным взором и сказал про себя с чувством, в котором было и радостное изумление:

– А вдруг эта – другая! Что, если она не такая, как остальные?

*

И все равно – быть может, просто по привычке – он сначала испробовал общепринятые средства. Всего лишь один из тех банальных приемов, которые ему самому надоели до смерти: «Эта девушка благородная, добрая, ей явно захочется выступить в роли спасительницы».

И принялся изображать страшного мерзавца. Но каковы были его изумление и радость, когда он не увидел на лице девушки ни удивления, ни ужаса! Магда согласно кивала, не произнося ни слова, будто все было в полном порядке. Он заговорил о женщинах и прочем. Она вновь закивала, спокойно и просто, как человек, который все понимает.

Понимание, однако, было напускным. Ведь она услышала о вещах или сплошь новых, или о таких, какие раньше представляла себе совсем по-другому. Но ей хотелось казаться взрослой, посвященной – и спустя недолгое время посвящение состоялось. Тут и она начала высказывать мнение по разным двусмысленным вопросам, но ухитрялась так аккуратно обойти все, что было связано с ее персоной в наглухо застегнутом черном платье, что это сошло за кокетство. Собеседник насторожился и стал преувеличенно вежлив – такое поведение не было привычным. Мужчины, как правило, отвечают на него неуважением.

*

«Не то чтобы мне хотелось, – подумал однажды вечером молодой человек, – но я был бы не прочь, если бы она всегда мерила мягкими шагами комнату, когда я один. Она не тревожит меня, не будоражит, – это понятно, – просто хотелось бы, чтобы она появлялась здесь всегда, когда мне нужно поделиться какой-нибудь мыслью. Сидела бы напротив, сложив белые руки, и слушала; она ведь так замечательно умеет слушать и задавать вопросы одним взглядом умных глаз. Рядом с ней меня всегда посещают свежие и необычные мысли».

«Нечего опасаться, – рассуждала в это время девушка, – Иза ошиблась. Между нами никогда не случится любви. О, для этого мы уже слишком хорошо знаем друг друга».

*

Случалось, что они пересекались и на улице. Когда девушка бродила по городу, устало, безо всякой цели, юноша появлялся прямо перед ней откуда ни возьмись.

– Пойдемте со мной – я вас забираю!

И вот она уже идет за ним – улыбаясь насмешливо и снисходительно.

– Думаете, откажись я, это имело бы значение?

Они следуют странными, извилистыми улицами, девушка уже решает, что они заблудились. По пути на них нападает глупое, ребячливое настроение – и вот они, хихикая, уже стоят перед дверями квартиры Изы. Молодой человек резко разворачивается и оставляет девушку в одиночестве. Через полчаса он все-таки возвращается.

– Где вы были?

– Нигде! Хотел пойти домой, но здесь лучше.

На дворе еще стоит март, и сумерки опускаются рано. В это время внутри свекровь наставляет Изу – а малыш наблюдает за ними в крошечной комнате с розами.

*

И все же эти вечерние часы еще долго оставались печальными и мучительными. Они сидели у окна вдвоем, но девушка смотрела только на улицу, где туман опускался на фасады исполинских доходных домов, украшенные лепниной.

– Не понимаю! – взорвался молодой человек. – Не знаю, чего вы, собственно, хотите от жизни? Вообразили, раз вы в своем самомнении возвысились, как каменный истукан, то и правда окаменеете? Накатит жаркая, мощная волна жизни и разнесет ваши теоретические построения. Не думайте, что устоите перед ней. Считаете себя первой среди тех, кто гневит бога? Куда там! Сотни тысяч до вас уже пытались и проиграли. Как же я посмеюсь над вами – когда вы все-таки очень сильно влюбитесь.

– А я никому не скажу!

– Послушайте же! Представим, что вы так и будете продолжать до конца жизни, хоть это вовсе не в традициях вашей семьи. Мне рассказали историю вашей бабушки – такую искреннюю и прекрасную! Но, допустим, вы будете последовательны. И чего вы добьетесь? Страсть и дальше будет нести миру и жизнь, и погибель – а вы умрете зампредседательницей женского клуба, прожив долгую благочестивую жизнь и не познав ее бурной полноты. Умрете, не прожив ни дня.

– Я знаю, – ответила девушка, продолжая смотреть в окно, – я знаю – что никакой разницы не будет. Совершенно. Вы считаете, по-другому будет лучше? Метаться в безумном исступлении – кидаться из крайности в крайность – постоянно жаждать и никогда не достигать желаемого – вовсе, кстати, не существующего? Устать до смерти и потерять даже рафинированное наслаждение от веры в то, что могло что-нибудь и произойти? Для меня это просто приятная тайна жизни, которую я не стремлюсь разгадать. Завеса, которую я не отодвигаю по собственному желанию.

– И вы думаете, будто наукам не хватает только вашей светленькой головы?

– Это моей светленькой голове не хватает наук. Но бог мой! Может, это вашим машинам с большими колесами как раз нужен такой упрямый мальчишка, как вы, который один знает, как с ними обращаться? И который даже если изобретет что-нибудь – болтик там или зажим, – решит, что до этого уж точно никто другой не додумался? Вы-то, конечно, умрете с осознанием своей важности, да, почтенный?

– Умрем мы одинаково. Вы как хохлатый голубь, а я – как воспитанная выжла. Но едва ли будет какая-то разница.

*

Они ругались, насмешничали. Изводили друг друга теориями, глумились над святынями друг друга, используя циничные, но все же поэтические идеи, и каждый срывал иллюзии с души второго, чтобы тот увидел их в безобразном, карикатурном виде. Они хотели быть легкомысленными и злыми – и причиняли друг другу боль; но все же чувствовали, что в один день вся эта жестокость испарится. Так и случилось.

*

Однажды вечером они вместе возвращались домой, до квартиры девушки было еще далеко. Белый свет газовых ламп потускнел, как будто что-то предвещая, и рассеялся в дождливом весеннем вечере, в нежной взвеси капель в воздухе.

Петер резким движением выкинул сигару – искры брызнули по мокрому асфальту. Он и Магда медленно шагали рядом – и вели беседу – но впервые оба получали от нее удовольствие. Юноша заговорил:

– Обожаю вечер настолько же, насколько ненавижу утро. Если бы вы только видели эти улицы на рассвете – усталых официантов, сонных пекарей, продажных девок! С какой звеняще пустой головой мир пробуждается для безрадостной работы! Нечего даже и пытаться покинуть блаженное ничто – тупое оцепенение изможденного мозга. – Скажите, разве вечер не пробуждает в вас какое-то чувство? Сам я сейчас бодрее, чем когда бы то ни было, – будто проживаю жизнь не одного, а целой сотни человек, или словно меня переполняет множество новых, неизвестных эмоций. Мне кажется, что для каждого вибрирующего ощущения у меня есть отдельный нерв, и я знаю их наперечет. Если бы мы дышали только кислородом, наша жизнь была бы всепоглощающей, лихорадочной и прекрасной! Я обожаю эти мощные, пугающие волны жизни, приливающие к вискам, – безумные мысли, которые пробудил вечер. Скажите, неужели вам это не знакомо?

*

– Я боюсь, – прошептала в ответ девушка. – Мне вспоминаются вечера моего детства. Мне было семь лет – я была грустной щуплой девчонкой – и уже понимала все, что обсуждали взрослые. Помню строгое, жесткое лицо дедушки, его седую бороду, слышу, как он бранится на террасе, забивая кнутом собаку. Мы с мамой в доме прижимаемся друг другу и не смеем сказать ни слова, когда он заходит. Помню слабо освещенную комнату на хуторе – и давящую тишину, когда я сижу в углу и размышляю: «А вдруг это все – просто сон – мама, я сама – и собака тоже. Только проснуться не выходит!» Думаю, я тогда заболела, раз меня начали мучить подобные мысли. Иногда в пасмурные ветреные вечера мы с мамой тайком выбирались из дома – через гумно к зарослям камыша. Ветер доносил из вышины клекот пустельги или бросал нам в лицо густой зольный дым – если где-то горел дом на хуторе или в деревне поодаль. Мама тянула меня за собой. На краю болота, рядом с корчмой, стояла повозка человека, который стал вторым мужем матери. Я всегда была с ними и понимала все их разговоры. Но как это было печально! Они почти не улыбались – и обменивались тяжелыми, серьезными словами – о судьбе, о смерти, о расставании. А я очень мерзла. Дедушка дома все больше мрачнел, а мама плакала, укладывая меня спать. Такой я знаю любовь. А потом настали другие вечера – долгие и страшные, – когда мама опять вышла замуж – и все равно сидела со мной одна, угрюмая и бледная, шила детские платьица и рыдала.

– Наверное, вы правы, – произнес юноша; лицо его стало поразительно серьезным. – Человек никогда не получает того, что искал, а за несбывшиеся ожидания вечно изводит кого-то другого.

*

Они попрощались. На мгновение глаза обоих словно превратились в головокружительно глубокие омуты – а по рукам, протянутым для пожатия, пробежала дрожь. Затем девушка бегом поднялась по ступенькам к себе.

Когда она отыскала нужную книгу, то почувствовала мутную пелену перед глазами, как уже много раз до этого. Лампа, что ли, светит тускло? Нет!

«Ослепну когда-нибудь, – подумала она снова – ей ведь так сказал в детстве чудаковатый сельский врач. – Ослепну, прежде чем начну видеть и жить по-настоящему. А любить? Может быть, уже пора, и поскорее – пока не поздно».

*

Петер сидел за мраморным столиком в кофейне, где занимался чертежами, и думал о Магде.

– Поразительно! Я уже два месяца почти каждый день встречаюсь с девушкой, которая красива, умна и к тому же не ханжа. А между тем даже во сне мне ни разу не хотелось чего-то большего, чем просто коснуться ее прохладной руки. Может, я все-таки не люблю ее – или только ее и люблю, в отличие от всех, кто был до нее? Не могу даже представить, что не увижусь с ней снова, не услышу ее голос.

Он опустил голову на холодную мраморную поверхность – и пока его душу переполняли грезы, в которых эхом раздавался мелодичный, умиротворяющий голос девушки, он не чувствовал ничего, что походило бы на нервный, пульсирующий ураган влюбленности.

*

С этого момента между ними что-то поменялось. Из вздорных насмешников они превратились в миролюбивых брата и сестру – их общение стало мягким, спокойным и непосредственным. Они вели себя, как два серьезных, достойных человека, которые по прошествии времени – когда узнали друг друга лучше – научились взаимному уважению.

Отношения стали более доверительными. Молодой человек рассказывал о родителях – о воспоминаниях детства, повседневных мелочах, о планах. Великие споры о социологии прекратились. Теперь они старались поменьше рассуждать, и оказалось, что так даже лучше.

– Не носите вы черную одежду, – говорила Магда. – Вам идет только серый.

– Зачем вы завиваете волосы? – спрашивал в другой раз Петер. – Гораздо красивее, когда они сами кудрявятся.

Они учили малыша ходить, а потом рассказывали ему – вернее, друг другу – глупые путаные сказки. Один начинал, вторая подхватывала – и так далее.

На дворе по-прежнему стояла весна – но то уже был май зрелости.

*

Все происходило само собой. Однажды вечером, когда они забрались в полутемную комнату и смотрели в окно, Петер без какой бы то ни было причины прижал к губам девичью руку. Магда в это время что-то рассказывала – чуть хрипло, спокойным тоном – какую-то бестолковую чепуху, которая даже. наполовину не была правдой – скорее, как раз полной противоположностью, но кто знает. Не прерывая рассказа, она опустила руку.

И так повторилось много раз.

*

Но потом девушка внезапно встрепенулась и спросила, побледнев:

– Сколько их было – тех, кому вы это говорили – с кем делали то же самое?

В следующую же минуту она пожалела об этом – и содрогнулась от мысли: а если он рассмеется и отпустит какую-нибудь грубую шутку?

Петер выпустил – нет – отбросил девичью руку – так, что она больно ударилась о подоконник. Он сделал это грубо, явно в гневе, – лишь для того, чтобы на другой же миг его губы с мольбой прижались к ее губам, скривившимся в плаче, – долгим, медленным поцелуем...

*

Иза и ее муж уже не оставляли их дома одних. Как бы возмутила девушку подобная опека раньше и как она была благодарна за нее сейчас. Еще и потому, что на них – на нее – смотрели теперь с таким нежным умилением, с каким принято смотреть на то, что уже свершилось.

– И что теперь будет с этими двумя? – с упреком спрашивал Изу муж.

– Закончится все печально, это точно, – шепотом отвечала женщина.

– Это вы виноваты!

– А! Девушка счастлива – разве это не стоит всего остального? Рано или поздно что-то должно было с ней произойти, она ведь была такой надменной и неопытной.

Молодая пара молча шла впереди. В ритмичной походке девушки угадывалась меланхоличная покорность. Она ощущала легкость и безразличие. И думала: отдамся накатывающей волне, пусть она поднимет, а потом швырнет меня. Это ведь так просто! Тяжело лишь бороться против нее, тратить на это силы, терзаться размышлениями.

*

Дома она не стала доставать книги. Свесившись из окна, Магда долго глядела в ночь – на большую воду, похожую на шелк, на черные силуэты мостов и на огромные безмолвные вершины гор вдали. Как будто вся мистерия жизни разом восстала против нее. Ей открылись новые грани – новые пути и возможности – и то, что до этого дня она считала критически важными, поворотными моментами жизни, потеряло значение. Вещи, до сих пор не существовавшие, разом обрели реальность, а вместе с ними и она сама открыла для себя жизнь.

Девушка прикрыла глаза, вздохнула и отчетливо ощутила, что этот вздох стал одним целым с дуновением легких ветерков, что шептались вокруг ее лица. Вся вселенная – одно целое, и ее пробуждающаяся сила гудит в соках деревьев, пульсирует в рассеянных белых облаках, которые, как ухажеры, беспокойно толпятся вокруг луны.

Внезапно Магда ощутила легкое головокружение – на минуту она провалилась в беспамятство, а затем лоб быстро залил обжигающий жар. Девушка закрыла окно и, дрожа, зарылась лицом в подушки.

*

Но на душе у нее по-прежнему царил чудесный, блаженный покой, как у того, кто наконец склонился перед законом, против которого доселе бунтовал до полного изнеможения; как у того, кто признал, что лучший, самый приятный способ, которым могут произойти некоторые вещи, – такой же, что и у всех остальных людей: когда все случается само собой.

Петер шептал ей на ухо: «Милая моя девочка – милая моя!»

Говорил ли он так кому-то другому? Многим женщинам – всем? Нет! Это он придумал только для нее. Сколько еще раз она услышит эти слова – или какие-нибудь другие?

«Но что будет в конце?» – снова спросил беспощадный разум.

На краю сознания брезжила мысль, что однажды она может потерять эти бесчисленные сокровища так же, как нашла. Сможет ли она жить без нового волшебного чувства? Магда вспомнила историю своей семьи – как единственная, роковая любовь каждой женщины становилась трагедией. С необыкновенной ясностью она почувствовала, что сейчас началась ее собственная пьеса. И если она закончится быстро – в конце лета, через год, – что останется после? И девушка спокойно, без тени рисовки, совершенно буднично подумала о смерти.