Текст книги "Так говорила женщина"

Автор книги: Маргит Каффка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– А нам все-таки стоит поспешить обратно, чтобы не устраивать тетушке сюрприз.

– Напротив! – воскликнул барон весело и добродушно. – Вы дождетесь тетушку, а потом она отправит вас в своей карете в этот ваш... женский улей или как его.

– Но нам правда надо торопиться.

– И речи быть не может. Сейчас девять часов, вам все равно уже нельзя гулять одним... Прошу, присаживайтесь.

– Ну хорошо, только наденем нормальную одежду.

– Успеете еще, оставайтесь пока так! – непроизвольно оживился барон. – Я надолго не задержусь, но мы можем вместе выпить чаю. Мне в полдесятого придется уйти, и тогда я уж больше мешать не буду.

Все трое уселись за маленьким туалетным столиком, хозяин дома поправил красный абажур, а Лиза ушла смотреть за чайником.

Предоставленные сами себе, девушки откинулись на стульях и стали обдумывать одну и ту же мысль. Необычность ситуации взволновала их, хотя непринужденная вежливость, почти родственная любезность мужчины лишали ее остроты. Но все же, запертые в потайной комнате в странных сценических костюмах, две наивные, искушенные только в теории воспитанницы училища наедине со статным и аристократичным, практически чужим мужчиной. Чире подумалось, что по сравнению С этим самостоятельный поход в театр – сущая ерунда.

Хозяин завел беседу, пока подавали чай и холодное мясо. Начал он в снисходительно-учтивом, отстраненном и равнодушном тоне, каким мужчины его класса обычно отделяют женщин мещанского сословия от равных себе и от дам полусвета, с которыми можно вести себя фамильярно. Однако постепенно – кто знает отчего – разговор, поначалу напряженный и неестественный, пошел все более свободно.

– Так значит, вы будете докторами? – спросил барон. – И вы тоже, маленькая Читри?..

– Я стану учительницей!

– Ха, учительницей! В очках, с неправильными глаголами. Неслыханно!

– Если кто-нибудь возьмет меня в жены, я не буду цепляться за неправильные глаголы, – смело ответила Чире как раз в тот момент, когда Лиза зашла с подносом.

– Великолепно! – рассмеялся мужчина. – Не поверите, насколько этот ответ соответствует вашей внешности, даже этому платью!

– Будет вам!

– Вы безупречно соответствуете стилю. Вы словно прелестная и незатейливая сказка для детей, в которой есть намек, скрытый смысл и для взрослых тоже. Признайтесь: вы сознательно подобрали этот наряд.

– Да, штук двадцать перемерили, не меньше, – подтвердила Чире, покраснев.

– Я думаю, вам обеим больше всего подошли те, в которых вы сидите сейчас. Из Клары принцесса получилась убедительнее настоящей Марии Стюарт, невольно даже позавидуешь счастливому лорду... А как ярко сияет диадема из богемского стекла в темных волосах! Необыкновенно...

– Что – необыкновенно? – спросила Клара.

– Я подумал, что женщины, которые профессионально носят бриллианты и кружева, по большей части выглядят в них уставшими, блеклыми и совершенно одинаковыми. Почему?

– Потому что для них это привычное дело, которое не приносит радости, – наивно объяснила Чире.

В таком духе они продолжали незатейливую беседу, пока Лиза раскладывала на столе нарезанное запеченное мясо и пирожные. Тут барону пришла в голову мысль.

– Послушайте, – непринужденно обратился он к экономке, – неплохо бы чего-нибудь холодненького. В лёд-нике еще есть несколько бутылок «Айдсик Монополь»[18]18
  Французский шампанский дом (основан в 1785 г. Флорансом Луи Айдсиком), поставщик австро-венгерского и российского императорских дворов.


[Закрыть], принесите одну!

Лиза засомневалась, но все же подчинилась, и спустя некоторое время в комнатке раздался хлопок пробки. Все произошло так быстро и без лишних разговоров, что гостьи даже не успели запротестовать. Они тихо чокнулись бокалами и пригубили содержимое. Лиза опять куда-то исчезла.

В натопленной уютной комнате все ярче играли бликами лучи от интимно-красного абажура, а нарядно одетые люди, отяжелев после сытного ужина, все сильнее ощущали трепет смутных желаний, свойственных вечернему часу. Мужчина, полуприкрыв глаза и повернув приятное бледное лицо чуть в сторону, разглядывал светлые волосы и полные руки Чире.

– Расскажите об училище. Что вы делаете там в это время?

– А который час?

– Секунду... пол десятого!.. Что ж, я все равно уже опоздал. Так что делают в это время девицы в улье? Может, уже видят десятый сон?

– В девять часов звонят отбой, но мы никогда не ложимся раньше одиннадцати. Какая-нибудь дурочка, конечно, и ночью сидит над книжками, но большинство собирается поболтать в ванной, где мы возимся с прическами, а еще часто кто-нибудь начинает играть на пианино, и мы пускаемся в пляс вокруг умывального столика. Или смотрим из окна на проспект Стефании.

– И на что вы там смотрите на проспекте Стефании?

Чире замолчала, и Клара взглянула на нее с едва заметной ехидной усмешкой. И невозмутимо ответила за подругу:

– На ночных бабочек – как они, бедняжки, мерзнут на холоде и как мужчины грубо их толкают.

Хозяин дома заметно удивился.

– Ах вы маленькая медичка, – сказал он почти хищно, – это очень интересно. Я никогда не говорил об этом с женщинами, у которых есть профессия, но часто размышлял: каково может быть мнение о грехе у просвещенной и в то же время чистой девушки?

– Эти несчастные не болтались бы там, если бы в них никто не нуждался. Мы жалеем их с сестринской симпатией. А Чире так и вовсе еще кое о чем подумывает.

– Клара! – смутилась та.

– Например, в прошлый раз она выкинула на улицу булавку, – продолжала вторая дерзко.

– Клара!..

Барон со смехом взглянул на сконфуженную блондинку и нетерпеливо спросил:

– Скажите же, Кларика. Зачем?

– Она заявила: кому эта булавка упадет на голову – речь о мужчине, конечно, – тому она крикнет из окна, чтобы он поднимался к ней, забрал ее и любил...

– Все не так было, Клара, – рассмеялась Чире, немного оскорбленная, – во-первых, это было в шутку, во-вторых – ну да – иногда взаперти совсем скисаешь. Одни книги да девчонки – завистливые щуки; в конце концов, это даже неестественно. Девушкам уже и не стоит учиться в двадцать два года.

– Вы правы! – подтвердил мужчина. – Клянусь, никогда еще мне не попадались такие умные и приятные девушки. И такие красавицы!

Он вновь наполнил бокалы, девушки чокнулись с бароном.

На минуту они с некоторым изумлением мысленно констатировали, что распитие шампанского не вполне входит в обязанности гостеприимного хозяина. Но волнующая атмосфера вечера быстро примирила с этим одурманенное сознание. Девушки старались отпивать совсем понемногу, лишь смачивая в шампанском кончик языка, но разум уже окутала тонкая, чуть заметно колышущаяся розовая пелена, сотканная из беспричинной легкой радости и приятного волнения, подкрепленного верой в собственную безопасность.

И они поднимали бокалы снова и снова.

– Дружба наша длится еще совсем недолго, – говорил мужчина, и глаза его сверкали, – но для настоящей симпатии не нужны годы. Если вам когда-нибудь понадобится помощь искреннего хорошего друга, пообещайте, что подумаете обо мне и обратитесь ко мне. Обещаете? Дайте в знак обещания свои ручки!

Он обе протянули руки, и гладкие, мягкие губы мужчины прижались долгим поцелуем к каждой, обдавая их сильным горячим дыханием. Он сжал белую и смуглую кисти.

– Как интересно! – сказал он задумчиво. – Одна – твердая, округлая, крепкая рука маленькой венгерской молодицы – глянешь, и на ум приходят калачи, на птичьем молоке да вороньем масле печеные, – а другая смуглая, с длинными пальцами, расслабленными фалангами, изящная. Ногти розовые, только подстрижены некрасиво. А тут.., пятно от чернил! Ну и ну!..

Обе в испуге отдернули руки, хотя чернила были только на одной.

Мужчина опять рассмеялся, а затем неожиданно звякнул бокалом.

– Милые мои подружки, Клара и Чире, пью за нашу дружбу. Пусть жизнь случайно сведет нас когда-нибудь так же, как сегодня.

Две пары сияющих девичьих глаз обнадеживающе вспыхнули.

– Я пью за ваше здоровье, – прошептал мужчина с нарочитой, очаровательной дерзостью.

В этот бокал он подливал уже из второй бутылки.

– Как тебя зовут, барон? – спросила Чире, силясь начать азартную игру, но чувствуя, как то и дело проваливается в опьянение.

– Йожи.

– Здравствуй, Йожи, Йошка!

Они повторили тихо, совсем не развязно, слегка насмешливо, но покладисто: ты, Йожи.

И в эту критическую минуту, когда изящная и остроумная вступительная часть сцены, ее непреднамеренная игривая двусмысленность еще не перешла в заурядное бесчинство, совершенно вовремя и к месту, как deus ex machina – раздался звонок из прихожей.

– Жена! – изумленно воскликнул барон и резко встал.

Замешательство продлилось лишь минуту. За это время он осознал всю странность ситуации, ее малопонятный или совершенно непонятный характер, осмотрел стол, пустые бокалы, разбросанную одежду и сценические костюмы на девушках. И улыбнулся, глядя на их испуганные, умоляющие лица.

– Ничего страшного, – сказал он. – Я выйду ее встретить, а вы закройтесь на ключ и выключите свет; вон та дверь ведет в комнату Лизы, у нее и переоденетесь. Адье!

По пути он еще продолжал улыбаться, наполовину насмешливо, наполовину смущенно, словно благодаря или извиняясь за что-то...

* * *

Морозный зимний воздух щипал лица девушек, когда они в спешке бежали по улице к трамвайной остановке, огибая маленькие холмики снега, наметенные дворниками. Спустя долгое время Чире заговорила:

– Как странно! Он сказал, что мы подождем тетю. А потом нам пришлось убегать от нее. Почему?

– Опять ты хочешь услышать объяснение тому, что сама себе прекрасно можешь объяснить, – ответила вторая почти раздраженно. – Впрочем, думаю, ты можешь быть довольна тем, как прошел твой вечер. Ты прошлась по краю пропасти, за которым все непривычное и неприличное.

– Но коснулась ли нас опасность?.. – засомневалась Чире и в задумчивости уставилась на белые фары трамвая.

Новые типы

Перевод Оксаны Якименко

Шестеро уже вернулись в дортуар – воспитанницы, жившие в небольшом общежитии для курсисток. У девушек был выходной, и этот декабрьский вечер они провели в большом городе, в компании самых разных людей, чтобы вновь собраться вместе, полные тайных сплетен, полученных на бегу впечатлений, литературных новостей или секретов закулисья. В ожидании, когда прозвонят к запоздалому ужину, они беседуют, осмысляют, расцвечивают красками воображения многогранную, затейливую картину шумной, многолюдной жизни, глядя на нее с наивным недоумением провинциалок, с любопытством затворниц или же с уверенностью умной и утонченной женской души, но всегда воображая, будто они чуть выше всего этого, хотя на самом деле они просто еще ни с чем этим не сталкивались.

В перепачканной чернильными пятнами гостиной – она же учебная комната и помещение для физических экспериментов, – в компании пыльных энциклопедий, колб с отбитыми краями и жизнерадостного старого скелета, замотанного в старые платки, девушек часто посещали странные, глубокие, но при этом негармоничные идеи насчет столь же глубокой и негармоничной жизни, и, взлетая в клубах сигаретного дыма и аромата духов, эти рваные и печальные девичьи мысли парили, словно сталкиваясь в воздухе, и рассыпались искрами – оставаясь, несмотря на все усилия, тонкими и субъективными – как и вся женская жизнь. Их было шестеро – из тех, кого нужда, амбиции, талант или несчастье пригнали в город со всех концов страны: учиться, учиться, учиться. Все эти двадцати-двадцатипятилетние девушки выбрались сюда не обычным путем, поднимаясь по стандартным ступеням учебных программ, но исполнившись внезапной решимости, с пробелами в знаниях, безо всякого регулярного образования; они с самоубийственным нетерпением желали всего и сразу и готовы были посвятить новой идее все без остатка. И пока они, развалясь, сидели в небрежных и слегка наигранных живописных позах на крышках парт и столах, все их черты – и общие, и характерные для каждой в отдельности – почти явственно парили над девичьими головами. Нимб характера ни с чем не спутаешь, его отчетливо видно над головами.

Божи, очаровательная блондинка, девушка-куколка с волосами, собранными в пучок, расположилась посредине – в красном платье в стиле ампир она была похожа на махровый мак на коротком стебле. Девушка лежала на пыльном столе, положив голову на колени Марии. Мария – девушка с серьезным лицом, худенькая, как тростинка, – была года на три старше подруги. Эти двое знали друг друга еще по монастырской школе. Еще тогда между ними возникла странная, но устойчивая связь – о чем-то подобном может вспомнить любая молодая женщина, счастливая юная мать, сразу после монастыря пошедшая под венец. В сердцах детей, покинувших родной дом, соединяются фанатичная преданность и тайная догадка, стремление идеализировать подругу и жажда чувств – кто знает, что из этого породило подобный обычай, но он универсален и непреложен, он – главный движущий элемент жизни в каплевидном внутреннем мире обитательниц дортуаров. Суть его в том, что каждая девочка выбирает себе «кумира» среди будущих послушниц или старших воспитанниц и окружает идеал восхищенным обожанием рыцарского оруженосца, проявляет самопожертвование будущей влюбленной женщины, но не решается приблизиться к предмету поклонения, даже заговорить боится. «Девушка-кумир», в свою очередь, остается «бессердечной и холодной», но ни за что не разрушит благоговейного преклонения перед собой панибратским похлопыванием по плечу или дружеским словом. Чисто женское свойство.

На тот момент белокурая Божи именно так «обожала» серьезную Марию. Потом они разъехались по домам, к состоятельным родителям, и протанцевали в качестве девушек на выданье несколько бальных сезонов. Ничего не зная друг о друге, обе одновременно решили вернуться к учебе, когда Мария отослала обратно кольцо уже второму жениху, а у Божи умерли родители, и переезжать к опекуну в неприветливый мрачный дом в степях девушке совсем не хотелось. Здесь, в городе, девушки встретились и, громко рассмеявшись, заключили друг друга в объятия.

С той поры Мария с серьезной, почти материнской нежностью охраняет этого капризного упрямого котенка.

Теперь же девушки сидели посредине. Кроме них еще две отличались новой манерой держаться в своих платьях-«реформ»[19]19
  Модные в начале XX в. платья с завышенной талией, придуманные французским модельером Полем Пуаре и ставшие символом женской эмансипации.


[Закрыть] – милые, тщательно убранные головки склонились почти до колен. Одна – Эржебет, смуглая, полнотелая и цветущая, на ней великолепно сидело черное, застегнутое до шеи платье-сюртук, а вторая – Шара, красивая еврейка со змеиной пластикой. Последняя сидела чуть поодаль и, перегнувшись через стол, опытным взглядом медички и проницательным женским взором изучала изящную лодыжку Божи в черном чулке, расслабленно выглядывавшую из-под красных оборок. Божи заговорила:

– Послушайте, – начала она, – я им не завидую. Этим несчастным девушкам, которые просто «девушки» и ничего иного из себя не представляют. Положение, может, и прелестное, поэтическое, но очень уж печальное, например, в период сплошных любовных разочарований. Мы в этой ситуации вытаскиваем свои записи, отгораживаемся ими от мира, отвлекаем себя, пока кризис не пройдет. Но вы только подумайте, они, бедняжки, вынуждены только фигурки фарфоровые в гостиных протирать, да вставки кружевные крючком вывязывать.

– Это ты где такой мудрости набралась? – поинтересовалась Эржебет.

– У тети был журфикс – и там был ее племянник, – ответила Божи.

– Перестань. Я сегодня так жалела, так жалела одну девушку – совершенно мне не знакомую. О ней кузен рассказал. Этот сумасброд великовозрастный уже несколько лет пытается завоевать ее внимание, а тут внезапно понял, что не любит ее, не любит и все. И прекратил с ней всякое общение. Уж я столько пыталась воззвать к его разуму, ей-богу, все свое красноречие употребила – меня до такой степени только свои личные дела обычно интересуют. Как мне хотелось эту девушку обнять и приласкать.

– Слушай, – Мария встревоженно погладила Божи по волосам, – по-моему, этот юноша – вредный человек.

– Вовсе нет, – возразила подруга, – не вредный. Мышление у него слегка декадентское, ветреный, капризный (голос ее становился все тише, взгляд – задумчивей), но тут он бессилен. Он никогда не лгал. Той девушке он не соврал, правду сказал. Что поделаешь, если чувство прошло. И потом (на этих словах Божи уткнулась глупенькой очаровательной головкой в руки Марии), сегодня ей сказал, завтра мне.

– Я давно знаю, что ты в него влюблена, – пробормотала Эржебет, – и он тебя любит. Не понимаю только, что вы все умничаете. Он – состоявшийся человек, у тебя есть состояние, здесь тебе не место. Ты рождена стать замужней дамой – с подушечками, в уютном гнездышке, окруженной красивыми вещами, и чтоб тебе милые прозвища придумывали.

– А, ничего такого, все это неправда! Мы друг друга никогда в этом смысле не могли заинтересовать. Не создаем друг у друга иллюзий, когда мы вместе – это сплошные насмешки, пустые разговоры и философствование. Если и бываем друг с другом честны и просты – перед тем, как лампу зажечь, каждый из нас до такой степени боится издевательского, циничного смеха другого, что мы стараемся опередить друг друга, главное – рассмеяться первым. Подталкиваем друг друга к кощунству и непотребству, а это нехорошо. Мы и любовь уже обсудили – со всех точек зрения: медицинской, общественной, воспитательной. Фу!

Стало тихо. Только Мария негромко прошептала:

– Дурочка, дурочка ты моя!

– Это звучит смешно! – вынесла вердикт Эржебет. – Видите, вот почему я говорю, что мы нездоровые, извращенные души. Рабочие пчелы, в которых вдруг проснулось благородство королевы улья. Любая девчонка-цыплятница из моей деревни справилась бы с этим делом ловчее Божи.

– А ты? – поинтересовалась Шара.

– Что... я?

– Почему ты не вышла замуж за того профессора с умным лицом, который летом тебе предложение сделал?

– Это совсем другое дело! Не хочу во всем сестру Маришку винить, но не без этого. Первая любовь юной барышни – и ей от этого счастье, такая скромная маленькая хозяюшка. Летом и я сумела бы такой стать, но для этого все равно другой человек нужен, чтоб я ради него была готова. А теперь – да мы и не сможем уже так: радостно хлопотать, сновать между столом и печкой целыми днями, когда ничего не происходит.

Шара подала голос:

– Мы отравлены этой жизнью, всеми этими теориями, буквами. Поверь, мы точно так же охотимся за удовольствиями, за насыщенными и волнующими прелестями жизни, как и весь сумасшедший гигантский город за стенами дортуара. Только мы черпаем знания из книг и ремесла. Я же вижу – вы все живете со всеми возможными героями и героинями мировой литературы, на все смотрите особым взглядом – и это причиняет боль. А бедную Фанни после каждого серьезного случая в клинике трясет в лихорадке, и я ночами не сплю, когда эти проклятые червячки на желатине вдруг начинают себя вести как-то не так.

– А твои коллеги-юноши – они иначе это воспринимают?

– Не сравнить. Само великолепие. Ты бы видела, с каким невозмутимым спокойствием они работают в прозекторской после ночей кутежа, какие у них уверенные, твердые руки. Чего стоит наша утонченность – мы ведь даже в ловкости их не переплюнем?

Мария перебила Шару – в голосе ее звучала укоризна:

– Все равно нам нельзя так говорить, понимаешь! Мы решились на это, потому что выбора получше у нас не было – и пути обратно нет, так ведь? Мы уже приспособились к этой жизни, и нечего нас жалеть. Девушек много, глядишь, и сможем кому-то быть полезными. И мы зачинщицы, авангард, для реакции не время еще, да и нездорово это. Мы не можем повернуть назад, если только Божи...

– Нет, мамуля, ни за что! Смотри, какая я усердная. Всю ночь не спала – читала, стоя под лампой керосиновой в прихожей. Дыму было! И бархотку горничной отдала, чтобы не гасила лампу. Читала критику про Шиллера. «Es siedet, und brauset, und zischt» и кран водопроводный не смогла закрыть как следует. Такую сырость развела, да еще и замерзла в придачу! Бедный Тамаш! Прямо так – в одной рубашечке батистовой.

– Божечки, господи, мой платок большой, он там на гвозде висел! – раздалось из угла комнаты. Там, в закутке, который она устроила при помощи книжного стеллажа, завешенного старым фартуком, устроилась Фанни – светловолосая Фанни, славная, невыносимая медичка Фанни. В своей крохотной клетушке – такой же комичной, как и она сама, Фанни всегда оставалась в одиночестве – даже находясь среди подруг. Письменный стол она разворачивала к окну, теплый платок – потому что вечно мерзла – натягивала аж до ушей и, никого не видя и не слыша, строчила дни и вечера напролет – девушка была слишком совестлива, чтобы тайком бодрствовать по ночам. Иногда она занималась так часами, зажав уши, вполголоса бормоча себе под нос, как это делают дети. Сегодня ее тщедушная фигурка казалась торжественно бесформенной из-за слишком свободного зеленого бархатного платья с пышными рукавами. «Это платье моей бедной тетушки, она у меня одна-единственная», – часто говаривала Фанни. На руки она натягивала нарукавники до локтей – чтобы не запачкать платье, пока пишет. Девушка колдовала у себя в закутке над синим пламенем керосинки, точно ведьма на кухне.

– Фанни, ты что там делаешь? – спросили девушки.

– Травяной чай завариваю, сама видишь. Если хочешь...

– Кому он нужен, – занервничала Божи, – главное, прошу, не порти нам тут воздух этими запахами.

– Знаешь, это уже слишком! – Фанни медленно повернулась и обвела глазами остальных с тем типичным мученическим выражением, которое (по словам Божи) было способно саму Богоматерь вывести из себя. В подобные минуты все эти по сути добрые и разумные существа становились по какой-то внутренней необходимости жестокими и по-детски капризными по отношению к духовной калеке – и ничего не могли с этим поделать. А ведь эта несчастная душа была исполнена истинной доброты, но чужда снисходительности и терпимости – эдакая безжалостная, провоцирующая и скандальная доброта, плюс невозможно смешная.

– Знаешь, это уже слишком, – повторила Фанни. – Вы мне вечерами вечно не даете заниматься, по ночам тоже щебечете без конца, а мне и это запрещено. Видела бы это моя бедная тетушка.

Острые ноготки Божи впились в ладонь Марии, губы У девушки дрожали от нетерпения, она набросилась на Фанни, точно беспокойная юная тигрица:

– Фанни, ты просто отвратительна! Глаза выпучила по пятаку и смотришь на нас, как паук из паутины. Что с тобой? Чистая рептилия! У тебя, случаем, перепонок между пальцами нет?

– Помолчите, Божи! – приказала Мария, и девушка-котенок незамедлительно подчинилась. На «вы» Мария обращалась к Божи, если всерьез сердилась на подругу.

– И то верно, – тихонько зашептали «философии» (забавно, что здесь они были в меньшинстве), – надо бы с ней, бедняжкой, помягче.

Они не раз уже договаривались об этом. Фанни была сиротой – бедной и исполненной честолюбивых устремлений. В ней бурлила чудотворная, упрямая энергия, несокрушимая уверенность в себе. Она хотела стать кем-то и вырастить младшего брата. «Вот поэтому, – повторяла порой Мария, – она самая счастливая из нас всех. Она знает, ради чего живет, ее не терзают все эти современные сомнения».

Божи подавила гнев, но успела-таки в ярости перевернуть стул очаровательной ножкой. Кто-то из девушек с улыбкой вернул стул на место, после чего стало тихо. Чайник булькал и жужжал. Вдруг послышался знакомый будничный шум – скрип пера. Божи оглянулась:

– Кто это до сих пор строчит? Лона, ты уже дома?

– Наша ведьмочка-блондинка! А мы и не заметили.

Все повернулись в сторону эркера, где над тетрадками

склонилась вторая отшельница, Лона.

Девушка расположилась среди изящных и тщательно подобранных безделушек за стильным письменным столиком, который привезла из дома вместе с креслом из прессованной кожи. У нее было нежное интересное лицо цвета настоящих кружев, которыми был отделан фиолетовый пеньюар. Такого же фиолетового цвета была и тетрадь в руках Лоны, на обложке серебряными буквами было написано «Мемуары». Чуть ниже читался девиз: «Книга больше не обжигает, она только сияет». В ней-то девушка и писала с лихорадочной быстротой, периодически проводя тыльной стороной ладони по глазам, как делала Дузе[20]20
  Элеонора Дузе (1858–1924) – выдающаяся итальянская театральная актриса.


[Закрыть]. Может, она смахивала слезу, но даже если нет, она совершенно в это верила, и этого было достаточно.

– Вы были сегодня у Бернатов? – спросили подруги.

– Да! – негромко произнесла Лона и зашелестела страницами, но по ней было видно, что на этом она не остановится. Все застыли в молчаливом ожидании.

По негласному уговору никто не обращался к Лоне на «ты». Эта хрупкая, словно дуновение, девушка, исполненная сознания аристократичности своего тела и некоей княжеской скромности, никогда не высказывала мнения в спорах и вместо того, чтобы защищать правое дело, выбирала надменную пассивность, но это ей шло.

– Глупость, конечно, – говаривала Божи, – но она так последовательна в этой своей позе.

С помощью фиолетовой ленты Лона даже на ночь привязывала к волосам фальшивую прядь и поэтому каждый вечер раньше остальных отправлялась в общую спальню. Секрет этот был всем известен, но курсистки вели себя так, как в подобных случаях ведут себя мужчины, – с благодарностью принимали тот факт, что человек прилагает столько усилий ради создания иллюзии.

Что до Бернатов – хозяин дома, дядя Йожи, приходился Лоне дальним родственником по линии жены. Лет ему было около сорока. Отец семейства и член Академии. В писательских кругах его считали известным финансистом, а в банке, директором которого он являлся, держали за выдающегося публициста. Все женщины его обожали – особенно Лона, – а портрет, выставленный однажды на вернисаже, девушки украсили букетиками фиалок. Ради Лоны.

«Мемуары» писались о нем и были обращены к нему. В начале каждого раздела было оставлено точно отмеренное пространство – туда Лона помещала перевязанные тонким фиолетовым шнурком засушенные соцветия, письмо от него, начинавшееся словами «Моя маленькая бледная подружка», локон волос его жены и прочие предметы. Далее следовала история каждого сокровища. Это она получила из его рук во время прогулки, это взяла в доме, это – в саду летнего домика. Ибо эта скрытная девушка, ни разу ни одну из нас не поцеловавшая, умела быть на удивление многословной. В такие минуты ее саму восхищала эта чудесная мастерская воображения, для которой вся жизнь – лишь чреда «художественных декораций». Сцена на лестничной клетке, сцена у камина, фиолетово-туманные настроения, случаи, о которых именно потому и можно столько говорить, что их никогда не было.

И во всем этом фиолетовом романе, – заметила как-то Эржебет, – самое примечательное то, что мы его выслушиваем, и он нам нравится.

Он им нравился, и слушали они его с восторгом. Ведь в эти минуты Лона – таинственная белая ведьма становилась красивой и интересной. И это ее волшебство признавали даже те, кто высмеивал девушку за спиной. Вся ее власть, по-видимому, заключалась в мягкости голоса, в красоте движений. Божи уже не раз поднимала вопрос: что бы подумал об этой девушке мужчина – знай он ее так, как знали ее подруги.

Лона закончила писать, медленно подняв ладони к лицу, опустила на них подбородок, как на подушку, и опустилась на спинку кресла.

– Кончено, все кончено, – сказала она, как отрезала.

Наступила тишина, все ждали, что она скажет дальше.

Фанни уже приготовила чай и, обхватив кружку обеими руками, поднесла ее Лоне.

– Видела, что вы бледная, потому и заварила. Он от всего помогает. Бедная моя тетушка.

Со всех сторон раздался оглушительный, безжалостный смех:

– Бесподобно, прекрасно! И эта женщина три месяца как ординатор.

Все девушки смеялись – здоровым смехом, от всего сердца, – только Лона глядела на них с улыбкой, словно ей было неприятно, что ее потревожили.

Вошла дневная дежурная дама.

– Ах, барышни, вы уже все дома! Сколько я вас просила выходить к ужину в корсете. И как будто тут кто-то сигареты курил.

Худенькая старушка с визгливым голосом и морщинистым лицом – пугающая печальная картина будущего.