Текст книги "Так говорила женщина"
Автор книги: Маргит Каффка
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)
Но только зазвучала музыка первого тура, произошло нечто, похожее на сон. С другого конца зала словно нарочно ко мне направился незнакомый молодой человек, потом, вместе с распорядителем, подошел еще один, наконец, третий – со стороны небольшого возвышения, на котором расположился цыганский оркестр, и все трое чуть ли не одновременно скороговоркой представились. Я поднялась с стула в нерешительности. Ничего не перепутала? Может, у меня за спиной кто-то сидит? Никого. Возникло очень странное чувство: сад, подсвечники на столах, скрипач-примас с навощенными волосами и щебечущие мамаши – все вокруг меня вдруг пришло в движение. Кровь прилила к вискам – губы уже растянулись в улыбке, но пока еще машинально, в следующее мгновение я сделала глубокий вдох, но, кажется, вдохнула не грудью, а душой. Во мне проснулся на удивление отчетливый, торжествующий инстинкт: я моментально оценила ситуацию и уже начала ее контролировать. Резким движением сжала веер, выпрямилась и с радостным облегчением одарила своих кавалеров лучезарной и уверенной улыбкой. Оглядела их с ног до головы: все трое симпатичные, элегантные и точно не из наших. Ни одного я в нашем городке ни разу не видела.
Затем я заговорила – со спокойной уверенностью, как девушка, привыкшая к обожанию. Одному юноше положила руку на плечо, у остальных, флиртуя, извиняющимся тоном спросила:
– Вы ведь не сердитесь? Но ваш товарищ вас на шаг опередил. Так ведь?
– Если позволите, следующий тур!
– Да! – махнула я веером, уносясь в танце. Кто научил меня этому небрежному и кокетливому жесту? Его вызвали к жизни конкретная минута, ситуация, биение сердца, трепетный триумф, который я все еще рисковала свести на нет своим же своенравным отчаянием.
Что же танец? С той самой заветной минуты я пребывала в радостной эйфории – стоит только начать. Мои кавалеры уже дожидались второго тура, третьего, потом все пошло по новой. Я только у третьего догадалась спросить:
– Вы, кстати, как здесь оказались? Откуда вы?
Юноша упомянул название соседнего городка. Оказалось, наш учитель танцев попеременно вел класс и тут, и там: три дня в одном городе, три – в другом, и лучших воспитанников пригласил к нам на репетицию бала. Так что дядюшка Алани порекомендовал им меня, а больше ни с кем и не знакомил.
Выходит, то была его заслуга, ну и полдники помогли. Однако же эта троица и после первых трех туров ни к кому больше не подходила, даже «просто так», а за ужином и во время следующих туров соперничество за мое внимание продолжилось. Дело прошлое, но точно знаю, я тогда была и вправду мила. Ведь каждая девушка может быть очаровательной. Меня будоражила лихость юношей, пьянило оказываемое мне внимание, я бросала хлесткие фразы, сбивала кавалеров с толку, гипнотизировала их, смущала, применяя тактику, знакомую любой барышне на балу. Не пробило и полуночи, как передо мной возник Пишта Боди, местный донжуан. Я не удержалась от пары колкостей насчет «вульгарной спешки» и «не слишком галантного поведения», но все время, пока он рассыпался в извинениях, смотрела на него с улыбкой. Лед был сломан. Теперь и кавалеров из числа наших, городских, у меня было в избытке.
Сейчас и не знаю, куда подевались эти трое юношей, что с ними стало, я и имена их с тех пор позабыла, смысла нет искать их следы и память о них в предрассветном городке. Поезд вот-вот тронется и унесет меня – так же, как тогда, вскоре после бала он умчал меня в другую жизнь с ее неизбежной суетой, да и их, наверняка, тоже увез далеко-далеко. А я, если честно, хотела бы с ними встретиться и тепло, по-дружески пожать им руки, поблагодарить за то, что создали настроение моего первого и последнего бала и помогли мне осознать себя как человека и как женщину. Глупость, наверное, ребячество, но я все равно чувствую, что без той истории стала бы совсем другой, не такой, как сейчас. А какой бы я стала?
Четверть часа
Перевод Марии Каштановой
Здание педагогического института в крупном провинциальном городе. В коридоре молодой воспитанник учительской семинарии, обладатель заостренных усов, любезно провожает смущенную, робкую девушку лет 15–16, придерживает перед ней большую створчатую дверь.
Семинарист: Здесь приемная, барышня. Его благородие директор в соседней комнате, но скоро выйдет, поэтому попрошу вас подождать.
Девушка (темноволосая, с задатками милой внешности, стройна, но вместе тем налита, как пшеничный колосок, сидит в кресле с высокой спинкой, на самом краю, осматривает комнату и почти вслух рассуждает): Какой красивый письменный стол, такая гладкость, прямолинейность. Здесь он обычно работает. Наверное, у него много дел – руководить двумя такими большими учебными заведениями! У нас всем делопроизводством директриса заведует, но все же. А ведь он еще и преподает. У него большое будущее, у его благородия. Другие пожилые священники сказали дяде Пали, что его благородие вскоре станет епископом: учтивым и свободомыслящим – так и должно быть! Странный он человек, взгляд у него колючий, однако он не плохой, на экзамене не боюсь ни его, ни его взгляда, хотя он строг, но поговаривают, в компании и дома он очаровательно мил. Я его даже и не боюсь. В нем столько изящества – потому его и называют «змей-искуситель». Есть в нем что-то змеиное, но он добросердечен, так говорят. Я к нему по совершенно незначительному делу. Как же хороша эта оттоманка!
И над камином гипсовая скульптура богини Дианы. Интересно, где хранится оригинал: в Лувре? Нет, в Ватикане! Мы же учили. У нее только одна рука осталась со стрелами. Скажи, богиня Диана, у меня получится?
Диана безмолвна. Слышно, как в приемной открывается дверь, и появляется его благородие, преподобный директор, титулярный каноник, папский камергер и так далее. Высокий, худощавый, с узким, почти аскетичным лицом и губами, живыми, пронзительными светло-голубыми глазами. На вид ему от сорока до шестидесяти лет, нельзя определить точнее, на длинном указательном пальце кольцо-печатка, на талии фиолетовый цингулум.[13]13
От лат. cingulum – деталь литургического облачения римского-католического клирика, а также англиканских, лютеранских и методистских клириков, которой опоясывают тело выше талии.
[Закрыть]
Директор (елейным голосом, раскрывая руки в дружелюбном жесте): А, какая прекрасная гостья! Какие новости у вас? Прошу, проходите, (ведет в комнату)
Девушка: Я учусь в старших классах женского пансиона, ваше благородие!
Директор (в хорошем настроении): Вижу по вашей шляпке, только вы носите теперь такие круглые шапочки. Присаживайтесь сюда, девушка, на диван, не бойтесь, там нет зеркала. А, значит, замуж вы все-таки выйдете!
Девушка: О! (осматривает комнату; замечает на кровати его благородия прекрасное покрывало ручной работы, скамеечку для коленопреклонения и кофейный столик со вставками из тиса)
Директор (учтиво садится напротив девушки в кресло): Ну, а теперь, барышня, расскажем, что нас сюда привело, так ведь?
Девушка (улыбается про себя, вспомнив, что на уроке геометрии его благородие повторил это «так ведь» 72 раза, старается быть серьезной): Я к вам с просьбой, ваше благородие. Прошу вас, ваше благородие, будьте так любезны, подпишите решение о получении стипендии. Здесь рекомендация ее благородия директрисы. (передает бумаги, про себя) Слава богу, сказала. Все позади.
Директор (Тянется за бумагами на столе. Их руки не соприкасаются): Так, вижу. Все сделаем, конечно, конечно! Посмотрим. Ваша фамилия Богнар?
Девушка: Маришка Богнар, к вашим услугам.
Директор: Подождите! Богнар вам приходится родственником, так ведь? Главный секретарь при страховщике?
Девушка: Да, это мой дядя.
Директор: Да, Пали, я с ним знаком, славный малый. Сейчас женится, так ведь?
Девушка: Да, женится, я потону и хочу получить эту стипендию. Дело в том, что прежде он оплачивал мою учебу. В училище я шестой год, и мне нужно решить, где продолжать обучение.
Директор (с явным удовольствием, пока разглядывает девушку): Конечно, продолжать обучение, учиться! Девушки больше ничего на свете и не знают, кроме как учиться, до посинения, пока не состарятся. Непременно нужно, чтобы вы дальше пошли по этому пути?
Девушка (просто): Нужно! Я сирота, (улыбаясь, поднимает глаза) В конце концов, не помешает.
Директор (смеется и поднимает брови): Я вас понял. Конечно, конечно! Сделаю все, что в моих силах. Подождите, я, кажется, вас помню. Вы сидели за третьей партой, посередине, и не вы ли, голубушка, та, кто произнес вступительную речь по случаю моего дня рождения, так ведь?
Девушка (стеснительно улыбаясь): Я.
Директор (размышляя): Да, да. Это была прекрасная речь. В ней было и про рентгеновские лучи, так ведь?
Девушка: Да!
Директор: «Если бы они могли проливать свет на души людей, то в вашей душе можно было бы увидеть благодарность учеников».
Девушка: И любовь... (внезапно краснеет)
Директор (с удовольствием рассматривает смущенного ребенка): О! Любовь, значит. Подождите, Мариш-ка, позволю себе задать вопрос, но вам необходимо ответить правдиво. Представим, что сейчас для вас я не директор! Как считаете, тот, кто стоит за кафедрой, не достоин быть любимым, так? Каждый учитель кажется совершенно несносным, так?
Девушка (осмелев, громко): Я бы так не сказала. В особенности если речь о вас, господин директор! Мы все ненавидели геометрию, правда, а сейчас все счастливы, что господин директор замещает Кереси, господина Кереси.
Директор (по которому все заметнее, что сегодня он в особенно хорошем расположении духа): Ну это славно, славно! Давайте выпьем за это, у меня есть апельсиновый ликер. Моего собственного приготовления. Выпьете от лица вашего класса... (достает из красивого книжного шкафа рюмочки, поднос с чистой салфеткой, бутылку и пирожные)
Девушка (про себя): Какой добр ко мне, действительно, очень хороший человек. Расскажу потом девочкам.
Директор (накрыв стол, садится, но теперь уже ближе к девушке, в кресло рядом с диваном): Ну, за здоровье! (наливает)
Девушка (осторожно уточняя): За чье?
Директор (смеется): За здоровья учителя Кереси, скорейшего ему выздоровления и возвращения в институт.
Пьют.
Девушка: Он в скором времени поправится, но в этом году было бы лучше, чтобы он отдохнул. Хотя, вероятно, мы обуза для его благородия!
Директор: Да что вы! Надо было еще раньше попробовать, пока я провел только два урока с вами, мои милые. Вы намного лучше, внимательнее, чем мальчишки. Да и вы, Маришка, вы настоящий талант.
Девушка: Но в геометрии...
Директор: Не в геометрии. В сочинении. Учитель литературы очарован вами и постоянно упоминает вас. Я тоже посмотрел вашу последнюю работу, вы про Микеша[14]14
Келемен Микеш (1690–1761) – соратник, секретарь и ближайший приближенный трансильванского князя Ференца II Ракоци. Его эпистолярный роман Турецкие письма считается одним из первых текстов в жанре художественной прозы на венгерском языке.
[Закрыть] писали, так ведь? Вступление восхитительное, при том, что это ученическая работа.
Девушка: Как вы все помните, ваше благородие!
Директор: Я довольно много всего помню. Например, я редко встречался с вашим классом, но могу в точности назвать всех по именам, где сидите, за какой партой.
Девушка (смело и немного игриво): Тогда кто сидит за второй партой, с краю, со стороны печки?
Директор: С краю, погодите. Симпатичная светлая девушка, ее волосы обычно собраны в корзинку, красивая, высокая, Мелания Аппел, так ведь?
Девушка: Браво! Она очень умна, не правда ли, господин директор?
Директор: Умна ли, я не скажу, но у нее осознанный, осмысленный взгляд. Симпатичная девушка, правда?
Девушка: Расскажу ей! Как она обрадуется. Как же обрадуется Мелания!
Директор (наклоняется, интересуясь): И почему же она обрадуется?
Девушка (снова краснея): Не могу сказать, это на самом деле такая глупость. В школе...
Директор (еще больше наклоняется, опирается о подлокотник дивана): Вот что значит человек! (улыбается) У всех есть секреты. Какая внутренняя борьба! Необходимо сменить тактику (трогает себя за узкий подбородок и долго, внимательно смотрит на девушку).
Девушка: Боже! Ничего такого! Только вот Мелания Аппел ненавидела геометрию, а теперь только на «отлично» отвечает, ничем другим и заниматься не желает. Так вышло, что у каждого есть любимый предмет...
Директор (еще шире улыбается и пристально смотрит на нее, не отрываясь): Ну у вас, голубушка это, стало быть, литература!
Девушка (стесняясь): Да – но не настолько.
Директор: Насколько?
Девушка: Не знаю...
Директор (двумя пальцами обхватывает руку девушку и крепко держит): Ну нет! Объясните.
Девушка (не смеет двигаться, очень смущена): Не настолько, чтобы утюжком волосы укладывать на урок венгерского или самую красивую блузку надевать.
Директор: А Мелания надевает?
Девушка: Да, на геометрию. Она всегда тайком укладку делает, потому как в пансионе запрещено, а девушки со светлыми волосами все это делают.
Директор (еще сильнее сжимает ее руку): Только светловолосые? Беда! То есть, вы так и ходите с неуложенными волосами?
Девушка (чувствует, как по руке проходит жар): Они сами во все стороны торчат. (как заколдованная птичка, смущенно, резво щебечет) Я их не особо завиваю. Попробовала один раз сделать помпадур, когда выступала с декламацией на кружке самоподготовки. Меня тогда Маргит Тот раскритиковала, но господин директор пожалел, сказал, что критика была несправедливой, и похвалил. Я не умею толком декламировать, меня обманом зазвали. У меня слабый голос.
Директор: Ну, для того, чтобы декламировать, не нужно кричать. Вы способны проникать словами в самое сердце. У вас прекрасный голос, тихий, вкрадчивый, в нем слышатся тысячи переливов, он подлинно передает настроение. Процитируйте «Уэльских бардов», «Вечерний нежный ветерок...»
Девушка (опираясь на ручку кресла в странном оцепенении, мягко сжимая ее, почти дрожа):
Директор (заметно покраснев): Ну?
Он кладет другую руку на талию девушки.
Та закидывает голову назад.
Ну? Чертовка! Милая чертовка! (зарывается лицом в волосы)
Девушка (про себя): Это уже серьезно. Такое еще ни с кем не случалось! Наверное, не стоит рассказывать другим. Нужно вскочить, но никак! Еще есть время! Пока ничего страшного, пока ничего!..
Снаружи слышится шум и голос семинариста, который привел кого-то в приемную.
Семинарист: Пожалуйста, проходите. Его благородие у себя!
Директор (еще раз с силой сжимает руку девушки, отпускает; тихо, пряча явное желание): Подождите здесь, прошу, подождите, я скоро вернусь! (выходит в приемную к новому посетителю)
Поздний час. Дородная дама с полным лицом заходит в кабинет. Делает вид, что ничего не замечает. Глаза выглядят заплаканными, голос протяжный, поющий.
Дородная дама: Ваше благородие господин директор! Я пришла по поводу моего мальчика, этого негодника. Я всего лишь бедная вдова...
Директор старается держать себя в руках, прячет нелюбезность под тусклой, натянутой улыбкой. Девушка встает, приглаживает волосы, смятые рукава и, тяжело дыша, покрасневшая выходит. Директор предлагает посетительнице сесть, делает несколько шагов вслед за девушкой. Обращается к ней сухо и громко.
Директор: Ну мы все решили, не так ли, голубка? Бумаги отправлю директрисе, напишу вам лучшую рекомендацию. С Богом! Передавайте мое почтение дяде Пали!
Диана с отбитой рукой (обращаясь к прошмыгнувшей девушке): Беги отсюда, скорей, скорей! (указывает направление стрелами)
Дежурный, открывая двери, смотрит на задыхающуюся девушку, и на лице его, под жидкими усиками проступает злорадная юношеская гримаса.
Опасность
Перевод Наталии Дьяченко
Дверной звонок тренькнул – коротко, словно от совсем слабого нажатия, – а затем величавая, торжественная тишина вновь воцарилась на лестничной площадке, застеленной ковром. У входа в квартиру стояли, улыбаясь друг другу, две юные, раскрасневшиеся от быстрой ходьбы девушки, и, пока они ждали, пар от их дыхания клубами поднимался в свете электрической лампы.
Одна была темноволосая, стройная, с правильными чертами лица, тонкими губами, очаровательно угловатыми движениями; красота ее казалась чистой и необычной – почти мальчишеской, как у прелестного римского puer[16]16
Мальчик (лат.).
[Закрыть]. Вторая – маленькая блондинка, курносая, с насмешливым лицом, округлыми, как у взрослой женщины, бедрами и пухлыми, по-крестьянски жесткими маленькими ручками. Девушка была заметно напугана.
– Боже, Клара! Меня ведь не вышвырнут отсюда? – нежно прозвенел ее голос, и между лукаво изогнутых губ сверкнули молочно-белые, похожие на рисовые зернышки зубы.
– Глупышка! – прозвучал краткий и серьезный ответ. – Давай без аффектаций.
Темноволосая девушка помолчала и добавила:
– Ты моя подруга и идешь к моей тете со мной, а ей хорошо известно, что если драгоценные родственники не удосужились прийти за тобой в интернат, то отпускают только с парой.
– Клара! – настырно продолжала первая. – Послушай, может, не стоит нам сейчас просить билеты в театр. Как-то неудобно...
– Ну вы посмотрите на нее! Это что такое? Не ты ли больше всех обрадовалась, когда появилась возможность сходить в театр? Сама ведь сказала, что сегодня с тобой непременно случится что-то необычное и интересное.
– Да, я себя весь день странно чувствую. Хочется совершить что-нибудь дерзкое и безрассудное, пройти по краю пропасти, за которым всевозможные «нельзя» и «не принято», но сдержанно и красиво, словно в благородном танце. Чтобы опасность приблизилась к нам, но не коснулась...
– Безумный ты софист – сколько болтовни! Видно, что ты никогда не была в морге на улице Тюзолте и не видала огромных казанов, в которых уродливый рябой слуга варит ссохшихся старух. От бучения[17]17
Процесс вываривания в щелочи.
[Закрыть] в воздухе стоит пар, а зашедшие поскальзываются на разбрызганном костном мозге.
– Ох, что ты! Странно, что в тебе еще осталось что-то человеческое.
– И останется! Ну так что – попросим у тети билеты? Не страдай, артистам они полагаются бесплатно, она уже осчастливила ими и домашнего учителя, и парикмахера. К тому же мы отправимся в театр вдвоем, без сопровождения, что само по себе довольно необычно. А обратно пойдем пешком, уже будет ночь, никто не будет знать, кто мы такие, и можно будет прогуляться по улочкам... Директрисе я уже сказала, что нас проводят родственники.
– Увидим, какая она – городская ночь! Ой, хорошо было бы куда-нибудь зайти, но только так, чтобы нас никто не заметил, не обратился к нам, и мы бы только смотрели.
– Деточка, это провернуть не удастся; поверь, чистенькой не выберешься. Да ты и брезглива к тому же. И я сама не очень представляю, как такое устроить.
– Тогда давай пойдем только в театр. Но тете Терезе скажи, что...
– Как не сказать! Вот, мол, моя коллега, она в вас влюбилась, когда увидела на сцене в «Синей тиаре», а теперь пришла, чтобы вам, одетой в красный домашний халат, поцеловать ручку. Нас обеих тогда точно выставят. Я тебя уверяю, тетушка ни капли не современна, и подобные сапфические заявления только вызовут у нее тошноту.
– Ой-ой-ой, Клара! – ужаснулась пигалица.
– То-то же! Да что они там, заснули все?
На этот раз она сильно нажала на звонок, твердо, продолжительно, и он зазвучал под ее пальцем так, как и должны звучать звонки. Девушки продолжили болтать.
– Может, никого нет дома! – сказала блондинка.
– Это было бы, конечно, некстати... Тогда наши планы летят ко всем чертям. Я ведь забыла сообщить – денег у меня только восемьдесят крейцеров.
– У меня и того нет. Тогда вернемся в интернат – по крайней мере, избежим неприятностей. А то вдруг узнают и выгонят нас.
– Что ты вечно трясешься: выгонят, выгонят... Не пропадем. Будем давать частные уроки и обедать в столовой.
– Откуда мне знать, может, у нас храбрости не хватит так жить... Ничего не слышишь?
– Проклятье! Экономка должна быть дома. Позвоним еще раз!
– У них и экономка есть?
– Положено. Муж тети, обедневший барон, не может же он сам нянчить четырех малышей.
– А сколько у них еще слуг?
– Вместе с дворецким трое. У них все как-то безалаберно, воруй кто хочет. Ты тоже стащи какую-нибудь фотографию, их все равно для тети Терезы делают бесплатно. И я потом украду для тебя одну, из «Синей тиары».
– А сколько платят ее светлости?
– В театре – восемь тысяч, но они все уходят на платья. Что-то, правда, есть и у мужа – долги сплошняком, но кое-что на этом фоне виднеется, земли в Беренте, например. К тому же барон сейчас прохлаждается на какой-то фешенебельной должности при Спортклубе.
– Что он за человек?
– Я видела его только два раза, и он не то чтобы соизволил меня заметить. Знаешь, он такой странный, то ли магнат, то ли нет, сам не знает, кто он такой, вращается в кругу актеров, господ и жокеев и, по слухам, любит красивых женщин. Кстати, его в это время обычно не бывает дома.
– Кто-то идет!
Послышался странный звук неритмичных шагов, приближающихся к двери; он напоминал набат, бьющий тревогу.
– Я же говорила – это экономка, хромая Лиза, – прошептала Клара и шагнула в распахнувшуюся дверь.
– Тетя Тереза дома?
– Надо же! – пронзительно воскликнула в прихожей хромая женщина с птичьим лицом. – Барышня Клара! Извольте проходить. Я одна, у ее светлости сейчас вечерние репетиции из-за «Марии», потом она играет, вернется только в одиннадцать. Может, они где-то встретились с господином бароном, и вместе... А слышали вы, барышня, что она недавно получила роль госпожи Инанчи? Все-то ей легко достается!
Вторая девушка, та, что со светлыми волосами, все еще стояла на лестничной площадке; она огорченно обратилась к Кларе:
– Тогда давай все-таки не пойдем!
Клара панибратски приобняла колченогую старушку:
– Лизике, Лизике, вот моя подружка. Ее зовут Ирен, но у нее сидит в голове блажь, чтобы ее называли Чире и писали имя на старый манер. Мы зайдем, погостим у вас.
– Замечательно! Еще и полседьмого нет... Я заварю вам чаю, хорошо? Еще осталось немного фазана и компот.
– Очень хорошо, – ответила Клара и задумалась. А потом вдруг поцеловала маленькую некрасивую Лизу.
– А знаете что, милая Лиза? Давайте вы исполните обещание, что давали мне давным-давно. Достаньте и покажите нам платья, все театральные платья.
– Хорошо, – после некоторого колебания сказала та, – только с ними надо аккуратно. Прошу! Верхнюю одежду можете оставить в моей комнате.
Чире уже проскользнула внутрь и наметанным взглядом незабудковых глазок изучала маленький салон в японском стиле. Рисовая бумага, фарфор, на большом круглом подносе из бронзы чудесная гравировка, а вот
лакированные безделушки с перламутровой инкрустацией ничего не стоят.
– Чире, иди сюда... Скорее!
На цыпочках они прошли через полутемную спальню, затем еще через одну, где четыре чудесных малыша мило посапывали в кроватках, и слабый теплый запах поднимался от их здоровеньких тел, искупанных в мыльной воде. Дверь в гардеробную была отделена от столовой старомодным пологом из восточного ковра.
*
Все трое зашли туда.
Девушки расположились на оттоманке перед высоким трельяжем, а Лиза начала копаться в широких неглубоких шкафах, что стояли в ряд у стены. Сначала она вытащила домашний капот бледно-жемчужного цвета. Свободного кроя, из невероятно мягкой плиссированной ткани, со свисающим рукавом с разрезом – казалось, он сбежал со швейного стола незаконченным. Подруги равнодушно похвалили его.
– Что такое? Да вы примерьте! – рассмеялась Лиза и быстрым, ловким, размашистым движением закрепила наряд на плечах Чире. Затем собрала лучом складки светлой ткани, потянула вперед, слегка защепив, и с торжествующим видом указала на зеркало. По Лизе было видно, что в лучшие времена она работала в театре костюмершей.
Чире, крошечное светловолосое создание, вскрикнула от радости. В отражении парила очаровательная копия Терпсихоры: волны изгибистых линий удачно вытягивали великолепную пышную фигуру, тысячи шелковых оборок обрамляли стройные щиколотки, словно складчатый пышный бутон розового мака, а лента под маленькой грудью была затянута простеньким, но изысканным ампирным бантом.
– Боже мой, боже мой! А мне-то всегда казалось, что я коренастая!
– Может, так и есть, если корсет надевать, – согласилась Лиза и снова потянулась к шкафу. – А вот это больше подойдет барышне Кларе.
Она держала в руках бордовую амазонку из «Истории бедного юноши», и Кларе пришлось снять платье, чтобы примерить костюм.
Баронесса, по-видимому, носила его в бытность провинциальной актрисой, когда еще была такой же стройной и ладной, как ее племянница. Но какой великолепный крой! Наряд почти полностью прикрывал длинноватую шею девушки и восхитительно облегал высокую грудь и сильные плечи, а цвет оживлял смугловатую кожу. Она откинула короткий шлейф слегка напряженным движением, исполненным природного благородства, и застыла перед зеркалом. Глаза ее сверкнули, девушка сжала и без того тонкие губы и молча вгляделась в отражение. Затем вдруг резко расстегнула крючки и стянула платье.
– Что проку? – прошептала она с горечью.
– Будет еще у тебя возможность в таком походить! – сказала Чире. – Когда станешь врачом и разбогатеешь, сможешь заниматься верховой ездой.
– О да, скакать из одной румынской деревни в другую ради рецептов на двадцать крейцеров – дома люди скорее знахаркам поверят, чем мне.
– Может, тебя отправят в город. И вообще – вдруг тебя возьмет в жены какой-нибудь знатный господин!
– Э!..
Снова настала очередь Чире. Ей досталось свободное белое платье, короткое, как на девочку, пошитое из жесткого тяжелого сукна, словно для конфирмации. Просто невозможно было не поднять к губам сложенные как для молитвы руки и не улыбнуться зеркалу! Ткань плотно облегла фигуру, а затем застежки разошлись, и простое, невинное платье послушницы явственно обрисовало все формы цветущего женского тела.
– Господи! – воскликнула Клара. – Как тебе идет, курносая ты пародия на невинность! Хитрая обезьянка – звонкий персик, смеющееся яблочко, затаенная циничная насмешка, дьяволица в белом.
– «Монастырь мне дом родной!» – затянула со смехом Чире и начала порхать в танце перед зеркалом. Но затем и она внезапно приуныла.
– Вот ты жалуешься... Кто бы говорил! А подумай только, что будет со мной. Попаду в сонную сельскую глушь, буду преподавать домашнее хозяйство и химию. Светские барышни там должны сидеть с чопорным видом, словно аршин проглотили; супруга вице-губернатора дает обеды, а на каждую из пятерых девиц приходится по любезному судебному секретарю или кому-нибудь в этом роде, все девицы глаз с него не спускают, ревнуют, и если кто из зависти решит его заполучить, то горько пожалеет, потому как оно того не стоит. Мамочки же сидят кружком, подавшись вперед, но косят глазом в сторону, как гусыни, будто ждут указки цехового мастера, чтобы встать или сесть; а меня все будут поносить и проклинать, потому что сижу и стою и хожу как мне угодно, люблю мужчин, которые лучше других, не навожу порядок в платяном шкафу и не умею готовить. В конце концов я испугаюсь и стану такой же.
– Да ты всегда пугаешься. Будь у тебя хоть капля ума, ты бы уже давно пошла в актрисы.
– Ты же знаешь, мой опекун!..
– О... да что твой опекун?
Тем временем Лиза достала свободные пальто, отороченные лебяжьим пухом. Конечно, это был просто яркий реквизит: в «Федоре» или в «Маргарите Готье» великая актриса сбрасывала их с плеч с небрежностью герцогини, хотя настоящие герцогини никогда бы такое не надели. Но как выигрышно эти наряды подчеркивали одни движения и идеально скрывали другие! Раз надев их, обе девушки уже не могли с ними расстаться.
– Нам еще не пора? – спросила Чире.
– Я ведь предупредила всех, что мы идем в театр. Успокойся.
– Тут еще есть платья, одно другого краше! – воскликнула Лиза и открыла следующий шкаф. – Ее благородие получила их на этой неделе из гардероба одной принцессы.
– Как это?
– Ну, она не покупает все новое, это невозможно – слишком много нужно одежды. Платье за тысячу форинтов она приобретает за двести пятьдесят, если до этого его надевали на какой-нибудь придворный бал. Для этого даже есть специальные маклеры.
И вот две взволнованные, жадные до жизни, любопытные и удивленные студентки начали примерять старые платья принцессы. Они чуть не задохнулись от восторга: их собственная красота, которой они раньше не могли уделить достаточно внимания, открылась им, стала заметнее и ярче. Так в этом, значит, весь секрет? Поэтому так божественно легки, изысканно эффектны, прекрасно гармоничны великие актрисы, большие кокетки и благородные дамы? Пусть зайдут и взглянут на них! И подспудная безымянная горечь сдавливала горло, когда они в спешке набрасывали друг на друга парчу, кружева, шелка. Добрая Лиза с азартом предавалась прежнему ремеслу: одним движением поправляла прически, взбивала волосы драматичной копной, закручивала в кокетливые локоны или приглаживала, чтобы придать серьезный и кроткий вид. Ее рукам словно вернулись былая сноровка и творческий жар – она была счастлива.
Девушки закончили наряжаться и вместе встали у зеркала. На Чире снова было домашнее платье, светло-голубое; свободная, невесомая цветная ткань красиво выделяла все изгибы ее необычной фигуры. Платье, пошитое из тончайшего шелка, было богато украшено роскошным кружевом цвета слоновой кости, а в волосы была на греческий манер вплетена синяя лента, охватывающая лоб. Клара надела зеленый бархатный пеньюар Марии Стюарт со стоячим воротником из белого кружева, расшитый сверкающей золотой нитью, диадема из фальшивых изумрудов мерцала в темных волосах. Девушки взялись за руки и, позабыв обо всем, любовались собой...
Вдалеке лязгнул дверной замок: кто-то зашел в квартиру, неуверенно проследовал через темную детскую и зажег свет в столовой.
– Это барон! – прошептала Лиза, похолодев, и они все втроем уставились на дверь.
Та открылась, в комнату вошел высокий господин лет сорока с приятным лицом и посмотрел на них с улыбкой.
*
Что было делать?! Они шагнули к нему в этих странных костюмах, смущенные и веселые, и Клара протянула мужчине руку.
– А! Это вы, милая девушка, племянница моей жены, не так ли?
– Да... а это моя товарка Ирен. Не знаю, какое нам может быть оправдание, но...
– Пустое, – сообщил барон серьезно, здороваясь с Чире с преувеличенно пылким уважением, – пустое! Вы обе невероятно хороши.
– Нам очень стыдно, господин барон, – зазвенел голос белокурой девушки с синей лентой, – но так получилось. Лизи ни в чем не виновата. Это мы настаивали.
– Нет, господин барон нас не выдаст, – уверенно произнесла Клара и, выпрямившись с полным осознанием своей благородной красоты, оперлась на подлокотник кресла.
– Выдаст? Еще чего не хватало, Кларика. Какая была бы подлость! И потом, вы только оказали особую честь этим потрепанным платьям. Напротив, это я приношу извинения, что помешал.
Галантный незнакомец говорил любезным, непринужденным тоном, но взгляд его то и дело задерживался на выразительных изгибах двух так выгодно отличающихся друг от друга женских фигур, словно мужчина смаковал увиденное.
