Текст книги "Так говорила женщина"

Автор книги: Маргит Каффка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Э! Еще успеется! Но пока грядет еще столько всего чудесного и таинственного! Это и будет истиной, жизнью – алыми, ультрамариновыми красками, глубокими, интенсивными цветами. И несчастье тоже будет отчетливо, явственно настоящим. Альфреско!

Мысли начали путаться. Она улыбнулась – и заснула.

*

А снаружи, в ночи, молодой человек еще долго бродил по городу, петляя среди темных мостов и освещенных улиц. Он размышлял. Как тот, кто в первый раз пробует делать это по-настоящему, он с лихорадочной энергией дробил свои чувства на мелкие осколки, безжалостно проливал свет на все, что пряталось в складках кулис его души.

– Так значит, я люблю! Так, как любил раньше, как давно уже никого не любил. Как любил других – похожих одна на другую хороших и красивых девушек – которые вытесняли из памяти страстных, пылких женщин.

На минуту он стал сам себе отвратителен.

– Фу! Магда была права. Переезд не пошел мне на пользу, он испортил меня, отравил. Было бы так здорово оставаться обычным человеком, быть ближе к земле – пахать, сеять, ходить на охоту, много размышлять – и жениться. – А вдруг эта девушка создана специально для меня – эта настоящая девушка с чистой, как роса, душой. – Ах, если бы ее для меня сберегла мать, а не эти несуразные теории! Но так?..

– Что с ней делать? Завтра или послезавтра я еще буду ее целовать – а затем начну рассказывать ей для успокоения чудовищные небылицы, пока не померкнут ее прекрасные вопрошающие глаза. Я буду наслаждаться ее мучениями – и собственной привычной легкостью. Будет ли во всем этом сладостное удовольствие, в которое можно будет поверить хотя бы на несколько минут?

«А что будет в конце?» – раздался, словно издалека, тревожный упрек. Его высказала душа.

Да ладно! Пусть научится жить – быть счастливой, насколько это возможно. Я буду приглядывать за ней, а если и решу с ней расстаться, то никому не позволю порочить ее имя. У нее и так будет много хлопот из-за сестрицы Изы.

И мысленно Петер уже набросал прощальное письмо, которое отправит в этом случае – полное красивых фраз и путаных жалких оправданий.

Визит

Перевод Наталии Дьяченко

Девушка остановилась посреди перегороженной занавесками больничной палаты, где царил полумрак. Она пришла с залитых солнцем улиц, из свежей, полной звуков разговоров весны, где по променаду прогуливаются хохочущие дамы, с грохотом проносятся экипажи и повсюду синеют фиалки. Пульсирующая, манящая жизнь будто крылась даже в шорохе складок ее платья и? мягкой темной ткани, а с вуали шляпки струилось прохладное, свежее дуновение.

С минуту она осматривалась с легким замешательством, пока глаза привыкали к темноте, а затем обнаружила койку больного и приблизилась – спокойно и без колебания. Она протянула руку.

– Я привезла тетушке рецепт пунша с яйцом, а она отправила меня к вам. Это ведь не предосудительно? Добрый день!

Голос ее звучал полно и уверенно, в каждом движении сквозило лишь ясное чувство собственного достоинства, может, даже несколько нарочитое, будто каждый шаг она делала с особой решимостью.

Больной приподнялся в первый же миг – нервным, резким движением – так, что рядом вздрогнули склянки с лекарствами. Глаза его лихорадочно заблестели, на исхудалом лице выступил пот, он подался вперед, все ближе, ближе – и узнал девушку. Ему, охваченному жадным, исступленным удивлением, словно не терпелось оказаться рядом, а в бесконечно печальном детском взгляде горела вся тоска прошедших недель, безутешная и ненасытная – тоска по надежде, по выздоровлению, по будущему. С почти наивным трепетом он поцеловал руку девушки, обтянутую перчаткой.

– Анна! Вы в самом деле здесь, Анна?

– Ну конечно! Конечно, здесь!

Она улыбалась просто и любезно, но ему все равно казалось, будто перед ним живительное сновидение. Исцеляющий, чудотворный сон, который видят в кризисный час перед спасением горячечные больные.

– Стыдитесь, – тихо выдохнула девушка, – лентяй вы этакий! Лежите здесь, пока там, снаружи, весь мир пребывает в движении. Видели бы вы, как сияет солнце и сколько распустилось сумасшедших лиловых цветов... Я вам принесла.

Она спокойно стянула перчатку и открепила скрывающую лицо вуаль – а затем поставила в стакан растрепанный букетик фиалок и нежным движением, едва касаясь, пригладила, словно вихор у шаловливого ребенка, продолжая щебетать:

– Ну же, не печальтесь, на улице не так уж и здорово. Толпы народа носятся туда-сюда и галдят, а здесь по крайней мере тихо и можно поразмышлять. Вам это по душе. Так ведь? О чем вы нынче думаете?

Восхищенный, благоговейный взгляд отвечал: «О тебе!»

– Глупый ребенок! – улыбнулась девушка и вдруг начала оглядываться.

– Не пойду за стулом. Сяду здесь, – она опустилась на край покрывала и весело продолжила: – Представляю, что вы тут выдумываете со скуки. Целое будущее, верно? Все, что ждет впереди: водяные мельницы, вырубка леса, кутежи, женщины, охота на медведя – там, дома, в Трансильвании. Странно, правда, что и я мечтаю о том же? Жаль, нельзя нам вместе. Мне прислали из Сепешшега[10]10
  Территория Сепеш (венг.), современный Спиш (словацк. и польск.) – историческая область в Словакии (небольшая ее часть расположена в Польше).


[Закрыть] узорные скатерти, ужасно длинные. А тетя Борбала подарила мне свою долю фамильного серебра. Там есть и сахарница – чудесная!

Она говорила чуть быстрее, чем обычно, или в ее голос вкралась неестественная глухая интонация? Молодой человек откинулся на подушки и прикрыл глаза.

– Полно делать из меня дурачка, Анна! Разве так нужно со мной разговаривать?

Это прозвучало столь внезапно, что девушка в изумлении замолкла.

– Послушайте, Анна, – промолвил больной с кривой улыбкой, – я очень благодарен, что вы пришли. Как хорошо! Но зачем и вы ведете себя так, словно я болван или ребенок, вы же всегда были честны со мной? Почему не скажете: «Я пришла увидеться в последний раз, чтобы совесть моя была спокойна, чтобы я могла упоминать твое имя в обществе»? Думаете, я не знаю, что мать не стала бы такой сговорчивой. Это она прислала вас, Анна, – она знает, что жить мне осталось меньше недели.

Девушка взглянула на больного с недоумением, спокойный, растерянный взор победно выдержал взгляд мужчины, с беспокойством изучающий ее лицо.

– Ну и ну! Так вы и вправду не знаете?

– Или так, – рассмеялась Анна и схватила его за руку. Опять он собрался помирать. – Но как же нам быть с роднайской гадалкой?[11]11
  Родна – горный массив в Карпатах на севере современной Румынии.


[Закрыть] Помните? Она предсказала, что я умру на десять лет раньше. А я пока что не спешу на тот свет.

– Гадалка обманула. Я не протяну и недели.

– Помните же, как было тогда в Родне: вы стояли на одном берегу реки Хейе, а я на другом, и оказалось, что через нее – лишь две пяди?

– Я умираю, Анна, – повторил юноша с маниакальным упорством. – Я уже чувствую тот неожиданный прилив сил, который при чахотке означает одно – смерть.

Обида и нетерпение появились в голосе и выражении лица девушки.

– Пишта, если вы продолжите подобным вздором расстраивать себе нервы – клянусь Богом, я уйду.

Она отвернулась и собралась уходить, но обернулась с лукавой улыбкой – как тогда, на берегу Хейе. Мужчина рванулся к ней, с жаром и внезапно вспыхнувшей силой притянул обратно и почти прижал к себе, обхватив одной рукой.

– А я не пущу! Не пущу тебя. Ты моя.

Его руки сомкнулись на талии девушки, как железные обручи, лоб запунцовел.

Анна с безотчетным испугом попыталась вырваться. То был страх цветущего здоровья перед лицом пульсирующего перенапряжения лихорадочной, больной жизни. Но все же, стиснув зубы, она осталась у кровати, неколебимая, как статуя, с прямой спиной и высоко поднятой головой – и позволила больному прижаться горячим лицом к ее бедру. Девушка положила руку ему на голову и провела по волосам, мягким движением, едва касаясь, как приглаживала фиалки.

– Послушайте, – тихо обратилась она к нему, – вы негодный мальчишка. Сначала прогуляли здоровье на пирушках, простудились, заработали дурацкое воспаление, и вам все равно, что волнуются ваши мама и невеста. А теперь еще и меня смешите вздорными, речами. Вы глупыш, глупыш!

– Полно, будет, – взмолился юноша.

– Все вы, сильные мужчины, таковы. Забияки, которые мгновенно впадают в отчаяние, стоит им ушибить мизинец. Главная радость – довести до слез женщину. Вы, конечно, ожидали, что я расплачусь и соглашусь через пару месяцев обвенчаться с вами.

– О! Вот, значит, какая ты добрая, Анна!

– Будто кто-нибудь пожалел бы такого тирана и фантазера. Прекрасная перспектива, скажу я вам! Каждый год придется по три раза вас оплакивать – пока однажды вы не схороните меня саму, и кто знает, что за женщина будет накрывать на стол серебро тети Борбалы – может, вторая ваша жена?

– Полно, милая!

– Знаете что, Пишта? Пообещайте, что и тогда не возьмете в жены эту бледную девицу Понграц. Не возьмете? Посмотрите мне в глаза и пообещайте.

Ласковый, нежный тон ее голоса неожиданно взбудоражил мужчину. Мужчину человека, который инстинктивно хочет до последнего вздоха оставаться сильным – активным, опасным, тем, с кем считаются. Он протянул руки к плечам девушки и рывком повалил ее на себя, почти коснувшись свежих, пахнущих фруктами губ. Затем силы его покинули, он упал на кровать и зарылся лицом в подушки.

Раздался кашель. То был сухой голос смерти, от которого стынет кровь в жилах.

Девушка обернулась позвать помощь, но пальцы больного судорожно сомкнулись на ее запястье. Она присела на кровать, провела пальцами по морщинам на бледном лбу и, облокотившись на подушку, поглядела на страдальца. Печальное сострадание доброго человека отразилось в ее чертах: то было древнее милосердие женской души к тому, кто ищет ее защиты. Анна подумала о высоком, стройном и сильном парне, который три года назад на загородной прогулке одной рукой перенес ее через речушку Хейе. Тогда и созрело в них то искусственно взращенное чувство, которое практически неизбежно внушила им ситуация: родительская воля, соседство земель... В то время Анна полагала, что иначе уже и быть не может. Ведь они любили друг друга.

Больной с выцветшим, изменившимся лицом, с пятнами, проступившими вокруг глаз, тяжело дышал рядом. Анна опустила руку на бледные пальцы с синими прожилками. Взглянув на ногти, она заметила, что те выгнулись и утолщились: признак поздней стадии болезни. На мгновение девушка почувствовала укол сильной, неподдельной боли. «Это ведь конец», – подумалось ей. Но разве так было бы лучше?

Больной позвал ее. Голос его был спокойным – почти утешающим.

– Анна! Сядь ближе – послушай!

– Нельзя, – прошептала девушка и приложила палец к его губам.

– Полно – так надо! Наклонись ко мне! – Слышишь, Анна?

Затем тихо – почти задыхаясь – прошептал ей на ухо:

– Может, ты и вправду не знала, – но теперь, когда пришла навестить меня, ты поверишь, правда? – Быть может, я что-то придумываю или заблуждаюсь в том, что касается сроков, – может статься, протяну до конца зимы – в Лушшине или где-то ещё, – но слыхала ли ты, чтобы в моем возрасте кому-нибудь удавалось исцелиться от чахотки?

– Но ведь...

– Молчи, Анна! Однажды ночью мать дежурила у моей постели и захотела пить. Здесь стоял полный стакан воды – но она принесла себе другой. Так что я знаю, что это заразная болезнь – знаю с той ночи.

Девушка на миг – на один блаженный миг величия человеческой души! – превратилась в извечную Женщину. Она схватила стакан больного и осушила его. Мужчина посмотрел на нее с обожанием на грани безумия – как на деву с алтарей – а затем забрал у нее стакан.

– Это не мой – я из него не пил – его приносят для доктора. Но послушай, Анна. Допустим – в лучшем случае – мне пообещают еще несколько лет. И ты думаешь, я связал бы твою молодую сильную жизнь со своей? Украл бы у тебя эти несколько лет? Дай руку. Здесь, на пальце, должно быть кольцо! Вокруг него я в шутку обвил колосок, венчаясь с тобой, – помнишь?

Двумя пальцами он обхватил безымянный палец девушки – а потом взялся за него всей горячей ладонью.

– Я хорошо знаю тебя, Анна, знаю, что ты живешь в согласии с совестью и щепетильна до крайности. Это шуточное венчание может разрушить твое счастье. Сейчас я поцелую то место, где было наше кольцо, Анна, – и ты больше не будешь моей невестой.

Девушка безжизненно глядела на него широко раскрытыми глазами. Рука ее дрогнула, она попыталась ее отнять.

– Не надо, – теперь уже он гладил ее с участием и почти отеческой любовью, – оставь, так и должно быть. Вот увидишь, так будет лучше. Да, вот так, славно – как я теперь спокоен!

Дыхание его в самом деле выровнялось, стало тихим и легким.

– Давно я не был так спокоен. Если бы ты знала, Анна, что мне пришлось пережить за эти недели. Смутные сомнения терзали меня. Я никогда не чувствовал столь явно приближение смерти. Не такое уж великое дело, правда? Ты выйдешь за порог и в эту же минуту умрешь для меня. И вправду умрешь раньше, чем я для тебя – ведь я останусь с тобой – хорошим воспоминанием – верно?

Девушка безмолвно кивнула, и губы ее дрогнули. Но печальный и нежный взгляд молодого человека заставил ее сдержаться.

– Смерть не так плоха, – нужно только быть к ней готовым. Но иногда меня все равно охватывало отчаяние, упрямая жажда жизни. Я думал – невозможно сгинуть, когда так хочется жить – как угодно, даже обращаясь с жизнью аккуратно, как с треснувшим бокалом. Случались и моменты перевозбуждения, когда я думал сорвать компрессы, разбить банки с лекарствами и пожить еще немного – хотя бы еще один самозабвенный, насыщенный последний день, кутить в хмелю, веселье, музыке. А по вечерам, когда я впадал в исступление, говорят, меня пытались удержать силой. Я все время хотел поехать к тебе.

– Иштван!

– Ничего не говори! Уже все хорошо. Мне хорошо и очень спокойно. Послушай, Анна, мне вот что пришло на ум. Еще зимой у меня бывал один мой друг – Шандор Роксер – такой крупный немец. Представь, он все время о тебе говорил – он знает все твои привычки, все твои любимые цвета, песни, растения. Известно ли тебе, что ты совершенно заморочила ему голову? Этот упрямый широкоплечий парень будет твоей верной собачкой, если выйдешь за него. А уж его состояние...

Девушка стояла перед ним бледная как смерть. Призрак улыбки еще подрагивал на ее губах, дыхание участилось, рука норовила отодвинуться. Анна вскрикнула с мольбой:

– Иштван! Молчите!

Тот вновь приподнялся и подался вперед, пристально глядя ей в глаза, – как человек, который уже справился с самой трудной частью дела и с облегчением выдыхает перед приятной. Перед Анной снова был ребенок с умоляющим взглядом – бедный больной ребенок, над которым она вновь почувствовала свое превосходство.

– Анна – дай мне еще раз руку. Еще один раз – поцеловать то место, где было кольцо. Только не так! Подойди ближе – еще один раз – последний. Обними и ты меня, Анна, – обеими руками! Твоя кожа – чистый бархат! Вот видишь – это лучше всего на свете – что ты – сейчас – смотри, я счастлив, Анна.

Он поднял глаза – на лбу лихорадочно бились жилки – черты лица заострились – рука обжигала, точно горячие угли, губы были сухими и потрескавшимися. Девушка склонилась к нему и неожиданно, почти не касаясь, всё же поцеловала его.

– Мне пора – прощайте! Будьте молодцом и берегите себя! Прощайте! До свиданья!

Она быстро развернулась – и вышла, не оглядываясь.

*

Снаружи у входа ее ожидала седая женщина. Они молча обнялись, затем, чуть не рыдая, шепнули друг другу пару фраз.

– Спасибо! Да благословит тебя за это Господь, дитя мое!

– Сколько ему осталось?

– Считаные дни! А может, уже этой ночью...

– А если все же?..

– Ничто не поможет. Даже чудо.

– Я так хотела бы остаться с ним до конца, тетушка. Но меня увозят в деревню...

Какие-то пошлые утешения вертелись на языке, но Анна почувствовала, что они неуместны. Да и чем она могла помочь сильной, гордой даже в боли пожилой женщине, которая с каждой минутой становилась все менее близкой? Она медленно двинулась к двери – затем огляделась.

– Я тут кое-что сняла перед тем, как зайти. Эта вещь где-то здесь.

Женщина подняла со стола кольцо и отдала ей.

– Видите, милая Анна, – я совсем позабыла. Какая я неблагодарная. Что ж, будьте очень, очень счастливы, пусть вас там полюбят так же, как любили бы мы. Роксер достойный, добрый человек, он любил и моего сына. Будьте счастливы.

И осенила крестом склоненную голову девушки, как принято у трансильванских протестантов, а затем проводила Анну до дверей.

Та поспешно, пружинистым шагом вышла наружу – на улицу, где было шумно и солнечно. Ее охватил болезненный восторг от жизни и начало душить воспоминание о поцелуе, который был данью уважения, – смыть его – освободиться – позабыть!

Жених ждал ее на углу.

Брак

Перевод Наталии Дьяченко

Где-то в вышине среди пушистых облаков два розовых маленьких ангела с печальными глазами сложили крылья, выждали минуту, затаив дыхание, а затем один из них несколько раз тихо и робко хлопнул в ладоши. В это время внизу, на земле, осыпались лепестки лета, вновь лопались распускающиеся бутоны, сладкие, удушливые ароматы через открытое окно вплывали в комнату, где двое праздновали свадьбу и скрепляли свой союз, соединяясь в тихом, усталом вздохе.

Они давно полюбили друг друга. Мужчина повстречал женщину посреди цветущего сада на окраине городка. В ту пору сад был весь усыпан пылающими пеларгониями; на веранде безучастно покашливал седовласый худой мужчина в запахнутом на груди халате, рядом возился бледный мальчик. К солдатикам, которых он складывал в большую деревянную шкатулку одного за другим, он обращался «дяденька», а лохматой собачке тихо говорил, держась за папин стул: «Собачка, будьте так любезны, уйдите отсюда!»

То были муж и ребенок этой женщины; и только алые садовые цветы как будто не принадлежали ей по-настоящему. Ведь внутри, в маленькой гостиной, все было сиреневым – каждый блик, каждая тень, каждый клочок ткани, – и в этой атмосфере мужчина и женщина впервые взяли друг друга за руки с печальным удивлением.

Они пытались быть друзьями. В то время женщина переводила чудесные шведские рассказы о бурных северных водах и рыбаках с большими голубыми глазами, читала их мужчине вслух, а тот садился за фортепиано, и мелодии, простые, но словно исходящие из волшебной пучины, сверкали и звенели под его пальцами. Но оба все чаще замечали, как вздрагивают их руки, как ласковые звуки пронизывают разум, как с тревогой пересекаются их взгляды, – а тот посторонний человек продолжал кашлять на веранде.

– Вам нужно уезжать отсюда, скорее, как можно дальше! – торопила его женщина. Еще какое-то время они горячо спорили. Мужчина в глубине души не очень-то и хотел именно того, что порой требовал так буйно, только чтобы в следующую минуту покаянно броситься на землю, приговаривая: «Вы правы, правы!» Женщина, подталкиваемая желанием одарить его милостью, порой поддавалась предательскому дурману, но в минуту опасности всегда отступала перед «грехом» со смертельным, почти животным страхом. Как хорошо нам знакомы эти сражения! Но вот однажды с чужбины пришли длинные серьезные письма: известия по работе, продвижение, слава, успех. «Итак, я уезжаю!» – сообщил мужчина. «Победа за мной», – печально прошептала женщина, и кто же из них был прав? Какое-то время они изводили друг друга пылкими любовными посланиями, но догадывались, что скоро неистовство этих воздушных баталий затихнет, и ничего не останется. А должно было остаться что-то такое, к чему они оба могли бы прибегнуть, спасаясь одна – от мрачной скуки одиночества, другой – от великой мечты и суеты жизни, от горячки сражений, от с трудом вырванных, безрадостных триумфов и дешевой эйфории. Они вновь стали «хорошими друзьями», и редкий опавший лист – страница из письма – рисовал картину отношений между матерью и сыном, нежную близость чистой привязанности. Но порой оба чувствовали, как на них нисходят великие летние вечера, опасные, полные стрекота сверчков и запаха скошенной травы – часы боли и тоски чистые, без единой тени, непривычно печальные и неотличимые друг от друга, как вечно повторяющийся сон, белый лебедь, плывущий по волнам, залитым лунным светом. «Это же моя мысль в чистом виде!» – шептал со светлой грустью мужчина, и ему не приходило в голову, что эту мысль так замечательно отмыли дочиста благословенные время и расстояние. «Однажды он вернется!» – бывало, упорно твердила женщина, но то была отвлеченная мысль, которая ничем не отзывалась в душе и лишь мелькала порой, когда она в сумерках бродила по саду, прижимая к губам большой красный цветок и вместе с ним прикусывая губы до крови.

Летели годы, события мелькали, сменяя друг друга, – и вдруг эта ничего не значащая история завершилась так, как никогда не завершались другие, похожие на нее. «Ошибка! – мог бы сказать наблюдатель. – Вот тут-то все и пошло не так!» Может, это и правда, – но думать об этом не стоит, должны случаться и ошибки, без них всё в мире будет оставаться неизменным. А произошло вот что: однажды мужчина в самом деле вернулся в дом с пеларгониями, но женщина уже носила траур, а мальчонка с испуганным глазами стоял перед ней на веранде.

– Папа уехал – далеко, в черной карете. Он больше никогда не вернется...

Мужчина обнял бедного малыша, а в вышине, среди белых как снег облаков иллюзий, уже шептались два серьезных ангелочка. С этого дня они начали приглядывать за ситуацией; их детские улыбки были полны мудрости и сомнения, как у малышей, которые боятся, что взрослые опять шутки ради обманут их. С любопытством, тихо, нерешительно они хлопали в ладоши, когда свежие летние лепестки осыпались на свадебном торжестве и усталый вздох любви таял в воздухе. Но затем маленькие ангелы разбежались играть в прятки среди больших пушистых перин облаков. Это было гораздо веселее, к тому же на некоторые вещи не стоит смотреть слишком долго. Что ж, кажется, этой сказке конец, а пока не началась новая, заслуживающая внимания, нужно чем-то заниматься.

*

Сказка закончилась. Они переехали в столицу и поселились в Буде, в районе Табан, у обрывистого края холма. В их маленький одноэтажный дом перекочевали все лиловые тени и драпировки, и только в саду росли бледно-желтые орхидеи на длинном стебле и крупные лиловые остролодочники. К этим цветам мальчик тоже обращался с почтением и подолгу разговаривал с ними. Он по-прежнему был очень тихим ребенком, таким его и любили. В первой половине дня мужчина давал уроки в престижной музыкальной школе на другом берегу, а во второй – тихо, со свежим юношеским восторгом нежно пробегал пальцами по клавишам и быстро набрасывал беспорядочные знаки на бумагу. Впервые в жизни он познал покой и безмятежность, гармонию; все это было ему внове, но благотворно влияло даже на работу, которой он был теперь занят. Он постепенно собирал воедино итоги многих лет странствований, воспоминания о бурях прошлого, нежные мелодии и дикие, отчаянные крещендо юности. На этом безмолвном и безмятежном песчаном берегу он вскрывал одну за другой раковины, с давних пор таившие жемчужины, – и каждая была порождением лихорадочной борьбы прошлого, биения волн, крошечных жалящих песчинок, мучительных ран, как и все жемчужины в мире. Он бережной рукой доводил до совершенства свое первое крупное произведение, заботливо, скрупулезно, испытывая приятную легкость. А что женщина? За это время и она познала некоторые вещи, навела к ним мосты через собственную душу, и люди стали прислушиваться к ней. В первой половине дня она работала за белым письменным столом, после обеда ей надо было идти в редакцию.

Так что мальчик слонялся по залитому солнцем саду, предоставленный сам себе, а в кухонном подвале время от времени на минуту затихали звуки кусачек для сахара или мешалки. В такие моменты из кухонного окошка, выходящего в сад, высовывалось лицо растрепанной, румяной поварихи Юлиш в белом платке.

– Что поделываете, Питю? Молодец, Питю, играйте-и-грайте!

На Юлиш – в общей идиллии ее личность тоже играла роль – наверное, зиждилось любое согласие. И она не зря занимала свое место. Юлиш была сметливой, толковой и спорой девицей, образцовым домашним животным, человеком, который будто от рождения знал, в каком порядке подавать блюда, сколько денег до середины месяца можно потратить на рынке и во сколько встанет счет из магазина. Так что их жизнь стала почти что идеальной, о да, весьма неплохой, и ее можно было бы, как картинку, вырезать ножницами и сдать в типографию вместе с дидактическими статьями для школьной хрестоматии, по которой учатся хорошие дети, – но тут два ангелочка вновь повстречались среди кучерявых облаков. Тот, что хлопал в ладоши, со смехом ткнул крошечным пальцем в пару, а второй серьезно, не отрываясь, пролистал от начала до конца книгу их уже облетевших дней.

– Спущусь-ка я к ним! – молвил он. – И сказка снова начнется, верно?

*

Но со сказкой пришлось попрощаться, на этот раз – окончательно. Ведь то, что произошло после, – дело совершенно глупое и ничуть не возвышенное, а такое, какое люди обычно выпускают из книг для чтения, да и в жизни выносят за скобки.

Около семи вечера женщина возвращалась с работы. Золотисто-бронзовый свет заходящего солнца следовал за ней вдоль Дуная, заливал светлое платье из батиста и элегантную шляпку, украдкой вплетал в каштановые волосы золотистые тени и ложился отсветом под прозрачную, но свежую кожу. Она лучилась спокойной радостью, которая теперь всегда исходила от нее, резко, торжествующе набирала воздух в грудь, как тот, кто наверстывает упущенное за долгие годы, когда приходилось втягивать его сквозь стиснутые зубы. Ее стройная фигура словно стала выше, спина выпрямилась, глаза улыбались, а жизнь, казалось, перестала грузом давить на плечи; куда бы они ни шла, люди смотрели ей вслед.

– Я вот-вот буду у него! – подумала она и чуть не начала напевать на улице, а затем вприпрыжку, как девчонка, забежала под прохладную арку ворот. Весело и звучно крикнула в сторону кухни:

– Юльча! Принеси нам что-нибудь поесть!

Никто не откликнулся, и женщина, по-прежнему улыбаясь, торопливым шагом пересекла веранду. Обеденный стол был накрыт только наполовину, из другой комнаты доносился тихий смех и странные грубовато-сиплые, сдавленные голоса. Совсем недолго. Неприятное удивление еще не успело пронзить ее нервы, она спокойно и быстро открыла дверь и произнесла ровным, мягким голосом:

– Ступай, накрывай на стол, милая!

Полная девица, вся пунцовая, отскочила от пианино, а мужчина внезапно громыхнул по клавишам – необыкновенно грубо, – и вид его в эту минуту стал весьма жалок. Девушка уже позвякивала вилками где-то снаружи.

– Мы долго тебя ждали! – сказал мужчина, не глядя на женщину.

Та потянулась к шляпной булавке тем же движением, что и вчера или позавчера. Как всегда – чтобы поскорее снять ее и прильнуть к нему, обвить мягкими белыми руками, щедро одарить всем своим чистым, благородным, утонченным существом этого человека – единственного, навечно первого, того самого. Она уже подошла к нему, но остановилась в слепом изумлении. Что случилось? Какая-то ерунда! Сюртук мужчины чуть выше локтя был белым от муки, а на пианино из эбенового дерева отчетливо виднелись крошечные снежные пятна. Да, Юльча ведь должна была сегодня просеивать муку...

Вздрогнув в испуге, женщина повернулась к дверям спальни, нестерпимо горячая волна крови прилила к лицу, ко лбу. Только не сейчас – нет, еще минуту! Она закрыла за собой дверь в затемненную комнату с альковом. Тишина. Лишь бы где-нибудь спрятаться – среди подушек, только быстрее, пока все не разлетелось на части, – и она в отчаянии бросилась на мягкую постель, зарывшись в белое ароматное белье. В ушах уже стоял тот тихий мелодичный звон, что предвещает беспамятство – наверное, все длилось не дольше нескольких минут.

Глухой стук потревожил ее. Маленькая ножка терпеливо, монотонно стучала в дверь.

– Мамочка! Выходи, мамочка! Ужин на столе.

Она вскочила и поправила платье:

– Сейчас, милый!

Она уже пришла в себя, все осознала. Села на край постели, прижалась лбом к деревянному изголовью. Да... служанка. Она носит плотную сермяжную блузу, которая уныло выглядывает из-под короткой кофты, и семь сборчатых юбок, одну поверх другой, из которых стирает время от времени только верхние, ноги у нее некрасивые, жилистые, отечные, с синими венами, глаза – веселые, смеющиеся, звериные, губы – пухлые и красные, тридцать два зуба – крупные и белые. Когда она шагает, то как-то по-особенному покачивает бедрами.

Она подняла голову, увидела себя в зеркале – бледную и измученную женщину со следами прошедших бесплодных лет, со всей утомленностью интеллектуального труда в выразительных, необычных чертах лица. Как нервно сверкают ее глаза, как нездорово выглядят залегшие под ними глубокие синие тени, как нелепа ее пышная корона густых каштановых волос вокруг лба без кровинки. Белая шея, нежный изгиб линии плеч, плавно покачивающиеся бедра – о да, эта девица мясистая, сильная, похожа на налитый румяный плод, и обнимать ее гораздо сподручней. Да, но ведь это – дело грубое и второстепенное, а ведь она может предложить этому мужчине все утонченные, благородные радости жизни. Но только ли в этом дело?

Ее с новой силой охватил горячий, мучительный стыд. Что делать? Сейчас бы. выйти из спальни, разгневанно и с достоинством выдворить это существо, которое превратилось для нее из полезного предмета мебели в полноценную «другую женщину». Изгнать ее, как Сарра изгнала Агарь, целиком и полностью в своем праве, – неколебимо гордая жена, ведь она защищалась в своей твердыне. Мужчина и слова бы не посмел сказать в защиту той, второй. И на минуту ей стало ясно, что такое поведение было бы единственно правильным.

Да, именно такое! Эффектно-резкое, жесткое и трезвое, оно могло бы заново наладить гармонию между ними и даже придать изменившейся ситуации нечто возвышенное. Оно превратило бы ее в здравую, благоразумную, чудесную молодую жену, которая смогла бы обернуть себе на пользу прогнивший порядок вещей, а мужа – в лукаво улыбающегося, но исполненного благочестивого стыда и раскаяния супруга, который, как в пьесе, на все был бы готов ради прощения и лишь втайне радовался тому, какой он большой проказник. Ей вспомнилась покойная мать. Она рассказывала похожие истории о том, как при помощи звонких затрещин восстанавливала порядок, подорванный подобного рода инцидентами. Как-то так и надо поступить.

Но женщина уже ощутила, что не сможет, не выдержит, что ей это до дрожи чуждо. Естественная, почти врожденная аристократичность чувств в ужасе сопротивлялась. Противостоять, сражаться, побеждать – в таком бою? Со служанкой, которая на четвертом месяце их брака прижалась крепким толстым плечом, юбкой, обсыпанной мукой, к человеку, который был создан только для нее, готовой на жертвы, понимающей, истинной второй половины? Нет, нет, она не сможет. Во что превратится их жизнь, прошедшие мгновения, полные тихого томления и нежности, каждая одинокая весна, каждое растраченное лето, все несорванные цветы и упущенные поцелуи, на которые ушла их юность и на которых было построено их недолгое счастье?