Текст книги "Не уходи"
Автор книги: Маргарет Пембертон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)
Глава 7
Лизетт стонала под Дитером, заливаясь слезами. Его дыхание стало хриплым. Боже, что он делает?! Как низко он пал! Дитер приподнялся на локтях, посмотрел на Лизетт и понял, что она будет сопротивляться до конца.
– Лизетт? – Он вытер ладонью слезы с ее лица, но она быстро повернула голову. Волосы, хлестнув его по лицу, рассыпались по ковру. – Лизетт, – повторил Дитер, и в его голосе прозвучала мольба. – Лизетт, посмотри на меня. Послушай меня.
Девушка оцепенела от напряжения, костяшки пальцев побелели, лицо покрылось испариной и мертвенно побледнело. Дитер понял, что сделал ей больно, унизил ее. Он обошелся с Лизетт как со шлюхой, овладел ею с такой жестокостью, что теперь стыдился себя. По бедрам Лизетт стекала кровь, смешанная со спермой.
– Позволь я тебе помогу. – Дитер встал на колени и обнял девушку за плечи.
Громко вскрикнув, она отпрянула, с трудом поднялась на ноги, опустила юбку и посмотрела на Дитера.
– Не прикасайся ко мне! – Зрачки ее необычайно расширились. – Боже мой! Не прикасайся ко мне! Никогда! – Нетвердой походкой она направилась к двери.
Дитер, пошатываясь, поднялся и осознал, что изнасиловал ее. До такого он еще никогда не опускался. Всегда презирал мужчин, прибегавших к насилию. Его оцарапанное лицо кровоточило. Две верхние пуговицы на кителе были оторваны и теперь валялись на полу, там же, где и страницы, упавшие со стола. Майор нагнулся и начал собирать листы бумаги, на которые намеренно позволил Лизетт взглянуть: они не представляли для союзников никакого интереса.
Поднимая фотоаппарат, он задумался о том, кто дал ей его. Поль Жильес? Элиза? Ладно, выяснять незачем. Расследование этого дела привлекло бы к Лизетт внимание гестапо. Лучше уж считать, что ничего не произошло.
Дитер повертел в руке фотоаппарат. Что ж, он сможет вести себя так, будто ничего не произошло. Изнасилование француженки – вовсе не то преступление, которое угрожает ему бессонницей. Однако Дитер изнасиловал не просто француженку, а девушку, пробудившую в нем доселе неведомые ему чувства. Да, в эту девушку он, что называется, влюбился по уши. Так что легкой жизни у него все равно не будет.
Нахмурившись, Дитер положил фотоаппарат на стол и вышел из столовой. Необходимо увидеть Лизетт и поговорить с ней. Надо выбираться из той чудовищной ситуации, в которой они оба оказались.
* * *
Лизетт бегом поднялась по лестнице и промчалась по коридору, ничего не видя перед собой. Только не думать! Не думать! Ни о чем не думать! Влетев в комнату, она захлопнула за собой дверь и зажала ладонями рот, чтобы сдержать крики, готовые вырваться из груди. Только не думать! Начав думать, она сойдет с ума!
Силы, которые позволили Лизетт убежать, покинули ее. Девушка опустилась на колени и поползла как раненое животное на четвереньках к кровати. Она сопротивлялась! Вот об этом и надо думать, и ни о чем другом. Лизетт забралась на кровать и раскинула руки. Слезы заливали ее лицо и шею. Она сопротивлялась… сопротивлялась… сопротивлялась…
Дверь спальни распахнулась, и Лизетт поняла, что пропала. Она тонет. И никто не поможет ей.
– Убирайся! – задыхаясь, вымолвила она и повернула к Дитеру лицо, опухшее от слез. – Боже мой, убирайся!
Глаза Дитера были темными, почти черными. Он еще никогда в жизни ни перед кем не извинялся.
– Прости. – В его голосе звучало страдание. – Прости меня, Лизетт… прошу тебя.
Густые светлые волосы Дитера были взъерошены, оцарапанное лицо побледнело и осунулось. Сквозь распахнутый ворот кителя Лизетт видела, как пульсирует жила на его шее.
– Не прикасайся ко мне, – хрипло прошептала она, съежившись на кровати. – Не трогай меня.
– Я люблю тебя. – Дитер обнял девушку за плечи, поднял с кровати и пбставил на ноги. – Я понимаю, Лизетт, как ты ненавидишь меня. И для этого у тебя есть все основания…
Дрожь охватила Лизетт. Казалось, волны сомкнулись над ее головой и не осталось никакой надежды.
– Ошибаешься, – прошептала Лизетт. – Я ненавижу себя. – Она посмотрела Дитеру прямо в глаза, и тут он все понял.
– Боже мой! – Он притянул девушку к себе. – Лизетт…
любимая моя!
Она поняла, что ей не спастись, оставалось только покориться неизбежному. Ее руки обвились вокруг шеи Дитера, губы беспомощно приоткрылись под натиском его губ. И на этот раз он опустил ее на пол с необычайной нежностью.
– Я не сделаю тебе больно… обещаю…
Юбка и свитер Лизетт упали на пол, как и мундир Дитера. Она дрожала в объятиях любимого, изумленная красотой его тела, упругостью натренированных мышц. Ладонь Дитера ласково скользнула от шеи Лизетт к бедру, и она едва не лишилась чувств от наслаждения. Такого Лизетт никогда не испытывала.
Дитер вошел в нее, и у Лизетт замерло сердце. С опытом и терпением превосходного любовника он медленно, шаг за шагом, вел Лизетт в неведомую ей страну наслаждений. И она, слившись с ним в одно целое и забыв обо всем на свете, снова и снова повторяла его имя.
* * *
Следующие дни и недели были самыми странными, сладостными и горькими в жизни Лизетт. Дитер не сообщил графу и графине об их любви, как собирался вначале. Смерть Поля Жильеса и Андре Кальдрона сделала это невозможным. Так что ни родители Лизетт, ни солдаты Дитера не догадывались об отношениях майора с молодой графиней. Дитер полагал, что после всего случившегося так будет лучше.
Они встречались по ночам в комнате, когда-то принадлежавшей бабушке Лизетт и выходящей окнами на море. Поэтому, вспоминая о том, как они занимались любовью, Лизетт явственно слышала шум моря и видела свет масляной лампы, слабо мерцавшей в темноте.
Они поведали друг другу о своих детских годах. Дитер рассказывал о прогулках с отцом по Тиргартену, где всего в нескольких ярдах от Курфюрстендам благоухали яблони и груши; о том, как в Вене ему приносили шоколадные пирожные из отеля «Сашер»; о том, как он пил холодный лимонад в берлинском отеле «Адлон».
А Лизетт рассказывала о своем детстве, проведенном в Вальми; о том, как они всей семьей отдыхали в Санкт-Морице; о годах, проведенных в женском монастыре; о том, что если бы не война, она поехала бы учиться в Швейцарию, Они говорили о книгах и музыке. Дитер любил Золя, Кафку и джаз, а Лизетт – Флобера и Шопена. Они касались всех тем, кроме войны, словно до их комнаты, расположенной в башне и освещенной масляной лампой, не долетали даже ее отголоски.
Пили они хорошее шампанское, без которого Дитер не представлял себе существования, и кальвадос – яблочную водку, приготовленную самим графом. Дитер редко улыбался, но то, как он смотрел на Лизетт и прикасался к ней, убеждало девушку в том, что ее возлюбленный счастлив не меньше, чем она.
Лизетт мечтала быть с Дитером всегда, всю жизнь, спать рядом с ним каждую ночь, будить его каждое утро. Ей отчаянно хотелось, чтобы поскорее закончилась война, и она постоянно размышляла о том, как сложится их будущее.
Дитер же знал, что их будущее зависит от вторжения союзников. Поэтому ждал и боялся его. Если союзники потерпят поражение, то пройдут месяцы, а возможно, и годы, прежде чем они предпримут повторную попытку. А Германия тем временем соберет в кулак все силы и разобьет русских. На Англию обрушатся новые ракеты «Фау-1», и Черчиллю придется просить мира. Вот тогда они с Лизетт смогут на что-то рассчитывать.
Если же союзники высадятся успешно, поражение Германии неизбежно. И тогда у него, Дитера, нет будущего.
Он видел, что Лизетт еще не понимает этого. Она считала, что, каков бы ни был исход вторжения союзников, они останутся вместе. И у Дитера не хватало смелости разочаровывать ее. Ему хотелось, чтобы ничто не омрачало их хрупкое и, вероятно, недолговечное счастье.
В кабинете у Дитера был радиоприемник, и каждый вечер, перед тем как отправиться на встречу с Лизетт, он, надев наушники, слушал сообщения Би-би-си, которые передавались после сводок новостей. Все сообщения были зашифрованы, они звучали на французском, голландском, датском и норвежском языках и предназначались подпольщикам. И только для них имели смысл. Каждый вечер Дитер ожидал шифрованного сообщения, предназначенного для французского Сопротивления, которое, по утверждению адмирала Канариса, должно было стать сигналом для вторжения во Францию. Однако сообщения все не поступало. Дитер понимал: когда оно прозвучит, им уже не встретиться в комнате с видом на море.
Весь апрель стояла теплая и ясная погода, идеальная для высадки. Однако в проливе Ла-Манш не появлялось ни единого корабля.
26 апреля Дитер получил из штаба служебную записку, сообщавшую о том, что моральный дух населения Англии необычайно низок. Раздаются призывы «Долой Черчилля!», народ все чаще требует мира. Дитер всей душой надеялся, что это правда.
К началу мая так и не появилось никаких признаков высадки союзников, и он сказал Лизетт:
– Они не придут, дорогая. Высадки не будет, союзники попросят мира.
Лизетт вздрогнула в объятиях Дитера, теснее прижалась к его сильному телу, и он понял, что она не разделяет его радости по этому поводу. Ведь без высадки союзников Франция не обретет свободы. Лизетт хочет невозможного – чтобы Германия потерпела поражение, а он остался с ней.
– Извини, дорогая, – начал Дитер, зная, что Лизетт не выносит разговоров о том, что может разлучить их, – но нам придется поговорить об этом. Если я ошибаюсь и союзники все же предпримут высадку, то тебе и твоим родителям нельзя будет оставаться в Вальми.
Лизетт вскинула голову.
– Уехать из Вальми? – В голосе ее прозвучало недоумение.
Дитер приподнялся на локте.
– Если высадка произойдет здесь, вся Нормандия превратится в поле битвы.
– Но ты же останешься.
– Я солдат, – ответил Дитер, погладив Лизетт по щеке.
Ее глаза потемнели.
– А жители деревни? Они смогут уехать?
– Им прикажут уехать. Гражданские только мешают боевым действиям.
Потом они лежали молча и каждый думал о своем, не решаясь высказаться вслух, чтобы не углубить пропасть, которая разделяла их.
– Нам надо договориться, – наконец нарушил молчание Дитер, гладя Лизетт по голове. – У тебя есть родственники или друзья, к которым ты могла бы уехать?
– Брат отца живет в Париже.
– Значит, туда и уезжай.
Лизетт посмотрела на Дитера:
– А скоро?
Ему очень не хотелось, чтобы Лизетт уезжала. Ведь если она уедет, неизвестно, встретятся ли они вновь. Но в случае вторжения союзников она не может остаться в Вальми. Это слишком опасно. Дитер крепче обнял Лизетт.
– И все же лучше, если бы они не предприняли высадку, – промолвил он.
Было слышно, как в отдалении волны накатывают на пустынный берег.
– А нас предупредят? – спросила Лизетт. – Мы узнаем об этом заранее?
Дитер вспомнил о сигнале по радио для участников Сопротивления.
– Нет, никакого предупреждения не будет, – ответил он и поклялся в душе никогда не обманывать Лизетт после того, как война закончится.
Ему на ум пришли слова Роммеля: «Англичане и американцы потеряли уверенность в успехе высадки». Но скоро ли они окончательно откажутся от этой идеи? Скоро ли запросят мира? Сейчас Дитеру хотелось иметь то, что раньше он называл буржуазными ценностями: семью и детей. И еще он хотел, чтобы наступил мир.
Лизетт заметила знакомые морщинки в уголках рта Дитера, означавшие, что он очень напряжен.
– Что с тобой? – спросила она, испытывая почти физическую боль от безграничной любви к нему. – О чем ты думаешь, Дитер?
– О тебе. О нас.
– Тогда расслабься и наслаждайся счастьем. – Она прижалась к нему обнаженным телом, обняла его за шею и начала целовать складки в уголках рта.
Когда они занимались любовью, непреодолимая пропасть между ними исчезала, их соединяли радость и счастье.
– Я люблю тебя, – сказал Дитер, накрывая Лизетт своим телом. – Никогда не забывай об этом, дорогая, что бы ни случилось. Никогда не забывай…
* * *
Непрерывно поступали все новые данные разведки, свидетельствующие о том, что англичане требуют отставки Черчилля и призывают правительство к капитуляции. Дитер сомневался в их достоверности. Все англичане, с которыми ему приходилось когда-либо встречаться, были необычайно упрямы, и он не верил в то, что они капитулируют, даже сознавая безнадежность своего положения. А из-за того, что Германия совершила глупость, ввязавшись в войну с русскими, положение Англии было не таким уж безнадежным. Германия посягнула на кусок, который не могла проглотить. У нее уже не хватало ни солдат, ни самолетов, чтобы вести войну на два фронта. Дитер прекрасно знал, что сделал бы на месте Черчилля. Он нанес бы Германии удар ниже пояса, высадившись в Нормандии. И поступи он так, со страхом думал Дитер, через несколько недель войска союзников уже проникли бы в самое сердце фатерланда.
* * *
Утром, направляясь через двор к «хорху», Дитер встретил Анри де Вальми, который возвращался с прогулки перед завтраком.
– Простите, граф, могу ли я поговорить с вами? – обратился к нему Дитер.
Граф застыл. После гибели Жильеса и Кальдрона он избегал майора.
– Как вам угодно, – холодно ответил Анри де Вальми.
– Только не здесь. – Сделав знак шоферу, Дитер отпустил машину.
– В библиотеке? – предложил граф, стараясь не выказывать беспокойства.
– Нет, давайте прогуляемся. – Дитер медленно направился к террасе, ведущей в розовый сад. Интересно, как отреагирует граф, если он попросит у него руки дочери? Впрочем, он знал, что для графа это будет настоящий удар. Он застрелит не только его, но и Лизетт. Если бы этот разговор состоялся до ареста английского летчика и двух французов, тогда еще можно было бы на что-то надеяться. Когда они спускались по ступенькам, покрытым мхом, Дитер сказал:
– Как вы знаете, большую часть жителей прибрежных деревень эвакуируют в глубь страны из соображений безопасности. Оставшимся тоже прикажут уехать.
– И…
– И мне придется попросить вас покинуть Вальми вместе с женой и дочерью.
– Из соображений безопасности? – переспросил уязвленный граф.
– Нет. – Дитер остановился и взглянул на графа. – Если союзники решатся на вторжение, то произойдет это довольно скоро. Для вашей семьи будет лучше, если во время высадки вы окажетесь подальше от Вальми.
Граф сжал кулаки.
– Опасность, грозящая нам, исходит не от Англии.
– Но и не от меня! – раздраженно бросил Дитер. – Я прошу вас покинуть Вальми и объясняю, почему делаю это. Господи, ведь не хотите же вы, чтобы ваши жена и дочь оказались в самом пекле боевых действий!
– Не хочу. Но я также не хочу, чтобы они остались без дома и имущества, как тысячи других людей по всей Европе!
– Некоторые из этих бездомных и неимущих – жертвы английских бомбардировок Берлина!
– Это Германия вторглась на мою землю, и не требуйте от меня сочувствия, майор Мейер. Вы не дождетесь его.
Дитер был крайне недоволен собой, поскольку позволил вовлечь себя в эмоциональный спор и не сумел сдержать свои чувства. Глубоко вздохнув, он проговорил:
– Насколько я знаю, у вас есть родственники в Париже.
–Да.
– Тогда предлагаю вам поехать к ним.
– В Париже отнюдь не легкая жизнь, майор, там ощущается нехватка продуктов, и моей семье лучше остаться в Вальми.
– Но только не в то время, когда вокруг Вальми разгорится битва за Европу.
– Если это произойдет, в опасности окажетесь вы и ваши люди, майор, а не моя жена и дочь.
– Не говорите глупости. Здесь будут рваться бомбы и снаряды, гражданских погибнет не меньше, чем военных.
– А я и не знал, что вас волнуют жертвы среди гражданского населения.
Намек на смерть Жильеса и Кальдрона был столь очевиден, что Дитер побледнел.
– Вы поступите так, как я говорю, – властно заявил он. – Соберете вещи и вместе с семьей покинете Вальми. – С этими словами Дитер направился к замку.
Охваченный дрожью, Анри де Вальми опустился на садовую скамейку. Боже, неужели он действительно разговаривал с немецким офицером в таком вызывающем тоне? Графу стало не по себе. Но почему Мейер стерпел этот тон? Он ведь не из тех, кто допускает подобные вольности. Чем больше граф размышлял над этим, тем удивительнее казался ему этот странный спор. Он понял бы, если бы ему приказали покинуть замок из соображений безопасности. Мало кому из окрестных жителей разрешили остаться в такой близости от оборонительных сооружений. Но уехать всей семьей из-за предстоящего вторжения? Поразительно.
Граф вытер лицо носовым платком и поднялся. Мейер, всегда такой корректный и сдержанный, почти вышел из себя. Может, его выбило из колеи сознание неизбежности высадки союзников? Но граф тут же отогнал эту мысль. Мейер не испугался бы предстоящей битвы. Он награжден Рыцарским и Железным крестами за храбрость.
Тогда в чем же дело? Неужели майор искренне заботится об их безопасности? Прежде это показалось бы графу вполне вероятным. Несмотря на обстоятельства, при которых майор появился в Вальми, граф поначалу испытывал к нему нечто вроде симпатии. Он берлинец, и, конечно, жесткий и сильный, но все же в майоре ощущались цельность и доброта. Однако расстрел Поля Жильеса и Андре Кальдрона полностью дискредитировал Мейера. По какой бы причине он ни требовал, чтобы они покинули Вальми, это не имеет ничего общего с заботой о безопасности их семьи. Граф понял, что ошибся в этом человеке. В нем нет ни цельности, ни доброты.
Анри де Вальми медленно побрел назад к замку, решив поговорить с Элоизой. Если высадка произойдет здесь, а не в Па-де-Кале, то действительно следует подумать об отъезде. Однако граф понимал: никто и ничто не заставит его вместе с семьей уехать в Париж. Впрочем, имеет смысл немного удалиться от побережья, пока войска союзников укрепятся на побережье и обратят в бегство немцев. Но ведь возможно и то, что войска союзников отбросят в море и Франция останется под пятой оккупантов без надежды на освобождение. Нет, об этом варианте граф не желал даже думать.
* * *
Из окна своей комнаты Лизетт увидела отца, бредущего по террасе. Заметив, что он взволнован и мрачен, девушка хотела броситься к нему, но сдержалась. Прежде чем разговаривать с отцом, она должна разобраться со своими проблемами.
Лизетт отошла от окна и приложила ладони к животу. Возможно, ей следовало бы рвать на себе волосы и уж во всяком случае не радоваться. Однако она испытывала именно радость. У нее будет ребенок, ребенок Дитера. И что бы ни произошло, этот ребенок навсегда свяжет их. Лизетт смущало не то, что она забеременела. Вопрос состоял в том, говорить ли об этом Дитеру. Он уже и так очень волновался из-за того, что будет с ней, если в Нормандии начнется кровавая бойня. Узнав о ее беременности, Дитер совсем потеряет покой. И все же Лизетт мечтала поделиться с ним своей радостью. Ведь это будет дитя их любви. Дай ему Бог расти в том мире, где не будет войны. Они не станут жить ни во Франции, ни в Германии. Сейчас Лизетт понимала: как бы ни повернулась судьба, ни в одной из этих стран они не смогут чувствовать себя дома. Значит, они поселятся в Швейцарии.
Высадка союзников завершится успешно, и Германия потерпит поражение. Дитер снимет свою форму и больше никогда не наденет ее. И они, как обычная счастливая семья, начнут строить свою жизнь в послевоенном мире. Таким Лизетт представлялось будущее. А как быть с настоящим?
Придется обо всем рассказать родителям, но Лизетт понимала, как потрясет их эта новость. Они не поймут и не простят ее. Со временем об этом узнают и жители деревни. Тогда они сочтут ее пособницей. И Вальми уже не будет для Лизетт домом и раем. В тот день, когда Дитер заключил ее в объятия, она пожертвовала Вальми, но сейчас не жалела об этом, поскольку отдала себя ему на всю оставшуюся жизнь.
* * *
Разговор с Анри де Вальми очень расстроил Дитера. Он с горечью осознал, что мнение графа о нем кардинально изменилось. А Дитеру хотелось видеть в этом человеке друга, а не врага. Вернувшись в замок, он сообщил солдатам, что инспекционная поездка в районы реки Вир, подлежащие затоплению, откладывается. И еще раз проклял в душе тот день, когда поймали английского летчика, потому что после этого добрые отношения с Анри де Вальми стали невозможны.
Зайдя в главную столовую, Дитер обнаружил на столе сообщение из штаба, где высказывалось предположение, что высадка союзников произойдет в Па-де-Кале около пятнадцатого мая. Интересно, какие новые данные получила разведка, если с такой уверенностью называет место и время высадки? Раз так, то Лизетт будет гораздо безопаснее в Вальми, чем в Париже. Неизвестность и ожидание угнетали Дитера. Оставалось только надеяться, что и союзников это тоже угнетает.
Составив отчет за день, Дитер налил себе коньяка и выпил за то, чтобы война побыстрее закончилась и они с Лизетт оказались в Берлине. Там он водил бы ее ужинать в рестораны на Курфюрстендам, в театры, ночные клубы. При мысли о Лизетт у Дитера перехватывало дыхание. Он никогда не думал, что можно так сильно любить. Дитер был уверен, что нежная, женственная, изящная Лизетт никогда не наскучит ему. Она вошла в его кровь и плоть, стала частью Дитера. Он посмотрел на часы: десять минут седьмого. Оставалось еще около двух часов до того, как Лизетт тайком проберется в комнату в башне. Дитер с трудом заставил себя сосредоточиться на работе и на докладе для Роммеля, ожидавшем завершения.
* * *
– Мейер требует, чтобы мы уехали из Вальми, – сообщил граф за ужином жене и дочери.
Нож и вилка Элоизы звякнули о тарелку.
– Уехали? – переспросила она, пораженная словами мужа. – Но почему мы должны уезжать? И куда?
– Дорогая, прошу тебя, не расстраивайся. Я не намерен подчиняться его требованиям. Во всяком случае таким образом, как он это себе представляет. И все же нам следует обсудить, где ты и Лизетт укроетесь, если высадка произойдет в Нормандии.
– Но ты же говорил о Па-де-Кале, – напомнила побледневшая Элоиза.
– Что ж, это вполне вероятно. Но надо быть готовыми к любым вариантам. Я тут подумал и решил, что вам лучше всего будет уехать к семье Мари в Баллеру.
– А ты уже говорил об этом с Мари?
– Да. Она уверена, что вас там с радостью приютят.
– И когда нам надо уезжать?
– Мы сделаем это только в двух случаях: если Мейер будет настаивать или если ситуация сложится так, что гражданским лицам здесь станет невозможно оставаться.
– А во всех других случаях мы останемся в Вальми?
Граф внимательно посмотрел на жену.
– Да, дорогая.
Лизетт испытала облегчение. Баллеру находился от Вальми всего в шестидесяти милях. Если даже она не уговорит Дитера оставить ее в Вальми, то он сможет приезжать за ней и отвозить обратно в течение дня. И родителям там будет гораздо безопаснее, чем на побережье, в случае начала военных действий.
– Лизетт, ты согласна в случае необходимости уехать в Бал-леру? – с озабоченным видом обратился граф к дочери.
– Да, папа. – Лизетт замялась. – Хотя, возможно, высадки вообще не будет. Союзники могут запросить мира.
Ошеломленные и напуганные такой перспективой родители уставились на Лизетт.
– Ох нет, – вымолвила наконец графиня. – Они придут. Обязаны прийти.
– Кто это подкинул тебе подобную мысль? – поинтересовался граф. – Мари?
– Нет. – Лизетт посмотрела на родителей. Она так сильно любила их, что у нее защемило сердце. – Майор Мейер.
Она должна была упомянуть его имя. Не могла же Лизетт сказать родителям, что носит ребенка Дитера, не подготовив их, не намекнув на свои особые отношения с ним.
Воцарилось напряженное молчание, которое прервал встревоженный граф:
– А разве майор ведет с тобой доверительные разговоры?
– Да. – Лизетт поднялась из-за стола, чувствуя, как дрожат ноги. – Мне он очень нравится, папа. – Большего она сказать не могла, потому что мать побелела, а у отца был такой вид, будто его ударили.
– Но как ты можешь! – с болью воскликнула графиня. – После того, что он сделал, это невозможно!
– Весьма сожалею, мама, но он мне действительно очень нравится. – Лизетт вышла, заплакав от жалости к родителям.
* * *
Дитер уже ждал ее. Большая кровать была расстелена, на каменных подоконниках окон-бойниц горели масляные лампы. Он бросился навстречу Лизетт и обнял ее.
– А я уж подумал, что ты никогда не придешь, – сказал Дитер, с наслаждением вдыхая запах Лизетт.
Она тихо засмеялась:
– Любимый, сейчас только пять минут десятого.
– Эти пять минут показались мне вечностью.
– Но все уже в прошлом. – Твердые, властные губы Дитера прильнули к губам Лизетт. Она слышала, как громко бьется его сердце, чувствовала, как напряжение покидает его. Лизетт охватило ощущение, что она пришла домой и ее встретил муж. Лишь об этом она и мечтала.
Дитер удивленно посмотрел на Лизетт:
– Эй, да ты же плачешь.
– Нет, не плачу, – солгала Лизетт. Дитер не должен знать, что она так страдает из-за родителей. – Наверное, немного простудилась.
– Значит, тебе нужно горячее питье с медом и лимоном.
– Возможно, – Лизетт улыбнулась, – но я не хочу, чтобы ты пошел на кухню готовить мне питье.
– Тогда выпей коньяка. – Дитер подошел к старинному комоду, превращенному им в подобие бара.
Пока он наливал коньяк и кальвадос, Лизетт легла на кровать. Эта комната стала их миром. Бабушка Лизетт устроила здесь для себя своего рода убежище, служившее ей и спальней, и гостиной. После смерти бабушки этой комнатой никто не пользовался. Все здесь было выдержано в светло-серых тонах: шелковая обивка на стенах, пушистые ковры, плотные бархатные портьеры на окнах. На прикроватном столике лежали книги Дитера, а на туалетном – стояла фотография его матери в серебряной рамке. С нее смотрела улыбающаяся женщина с мягкими белокурыми волосами. Несомненно, она ужаснулась бы, узнав, что ее сын собирается жениться на француженке… которая уже носит под сердцем его ребенка.
– Ты что-то очень серьезна сегодня, дорогая, – Дитер протянул Лизетт коньяк.
– Я подумала о твоей матери. О том, как она огорчится, узнав, что ее невесткой будет француженка.
На губах Дитера заиграла улыбка.
– Моя мама стойко принимает любые сюрпризы. Кроме того, доверяет моему вкусу. Она не расстроится, дорогая. Тем более когда познакомится с тобой.
Лизетт наклонилась над шахматной доской, не желая, чтобы Дитер заметил ее сомнения.
– А твоей королеве по-прежнему грозит опасность, – насмешливо заметила она. – Ты знаешь, как спасти ее?
Волосы Лизетт рассыпались, закрыв ее лицо, и Дитер откинул их.
– Да. – Он передвинул коня, чтобы защитить королеву, – Но шахматы могут подождать. – Осторожно уложив Лизетт на кровать, Дитер начал расстегивать ее блузку.
Лизетт прижалась к нему, решив рассказать обо всем Дитеру сегодня ночью, только чуть позже.
