Текст книги "Постижение"

Автор книги: Маргарет Этвуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

В доме никого не было. Он изменился, стал будто просторнее, казалось, я Бог весть как давно в нем не была; та часть меня, которая начала возвращение, еще к нему не привыкла. Я снова вышла наружу, откинула крючок на калитке в загородку и села там на качели, осторожно, не плюхаясь сразу, но веревки держали. Сидела, не отрывая ног от земли, покачиваясь взад-вперед. Валуны, деревья, песочница, в которой я строила домики, галькой выкладывая окна. Птицы тоже были здесь, сойки, синицы; но меня они боялись, неприрученные.

Я покрутила кольцо у себя на левой руке, сувенир, его подарок, – простой золотой ободок, он говорил, что не любит ничего кричащего; с кольцом было проще устраиваться в мотелях, золотой ключик, а в промежутках я носила его на цепочке на шее. Холодные ванные, одна на два смежных номера, кафель студит пятки, идешь, завернутая в чужое полотенце, – в резиновые времена, когда предохранялись. Он клал часы на тумбочках так, чтобы видеть время, чтобы, не дай Бог, не опоздать.

Я для него могла быть кем угодно, но он для меня был уникальным, первым, здесь я проходила обучение. Я боготворила его, юная возлюбленная, идолопоклонница, я сберегала все написанное его рукой, как святые чудотворные реликвии, писем он не писал, в моем распоряжении были только критические разборы моих рисунков, красным карандашом на отдельном листочке, подколотом канцелярской скрепкой. Ставил он мне все больше «уды», он был идеалистом и не хотел, чтобы наши «отношения», как он это называл, влияли на его эстетические оценки. Он хотел, чтобы наши «отношения» вообще ни на что не влияли, они должны были быть сами по себе, а жизнь – сама по себе. Диплом в рамочке на стене – свидетельство того, что он еще молод.

Но он говорил, что любит меня, это правда; это я не присочинила. Говорил в ту ночь, когда я заперлась в ванной и пустила воду, а он плакал за дверью. Когда я сдалась в конце концов и вышла, он показал мне фотоснимки своей жены и детей, его аргументы, его семейство, чучела на пьедесталах, у них и имена были, он сказал, что я должна проявить зрелость.

Я услышала словно бы вой бормашины, тонкий писк приближающейся моторки; опять какие-то американцы; я слезла с качелей и спустилась на несколько ступенек к воде, где меня не будет видно за деревьями. Они сбросили обороты и по широкой дуге завернули в наш залив. Я пригнулась, замерла и жду, Сначала думала, что они пристанут, но они только глазели, разведывали, обсуждали план нападения и захвата. Указывали на дом, переговаривались, посверкивали биноклями. А потом опять набрали скорость и умчались к утесу, обители богов. Напрасно, они ничего не поймают, им не позволено. Им и приближаться туда опасно, они ведь не знают о существовании тайных сил и могут причинить себе вред, один ложный жест, бросок железного крючка в заповедные воды – и все займется, как от электричества или от гранаты. Я выжила, потому что со мной был талисман, отец оставил мне путеводные знаки, человеко-зверей и лабиринт чисел.

Мать тоже, по справедливости, должна была бы мне что-нибудь оставить, завещать. Его наследство сложное, запутанное, а ее было бы простым, как человеческая ладонь, последний штрих. Я – пока еще не совсем я, мне еще причитается дар и от него, и от нее.

Я собралась было идти искать, но увидела Дэвида, трусившего по дорожке из отхожего домика.

– Эй, – окликнул он меня, – Анну не видела?

– Нет, – ответила я.

Теперь, если вернуться в дом или в огород, он увяжется за мной и будет разговаривать. Я встала, спустилась по ступенькам вниз и, нырнув в высокую траву, ступила на лесную дорожку.

Зеленая прохлада, вокруг – деревья, совсем молодые деревья и пни в черной угольной коросте, изуродованные и облезшие, – следы былой катастрофы. Взгляд проникает вперед и по обе стороны, выхватывая предметы; имена их гаснут, а вид и назначение остаются, животные без существительных понимают, что съедобно, а что нет. Шесть листков и три листка – корень у этой травки хрусткий. Белые стебли, изогнутые, как знак вопроса, по-рыбьи отсвечивают в полутьме, трупное растение, несъедобное. Желтые древесные грибы, будто растопыренные пальцы, безымянные, всех их по названиям я никогда не могла упомнить; а чуть поодаль – настоящий гриб, шляпка, бахрома на ножке, белые как мел пластины и имя: ангел смерти, смертельный яд. Под ним – невидимая часть, тонкая нитяная подземная сеть, а это – всего лишь расцветший на ней мясистый цветок, недолговечный, как сосулька, льдистый нарост; завтра он растает, а корни останутся. Если бы наши тела обитали под землей, а наружу сквозь лиственный перегной высовывались одни волосы, тоже можно было подумать, что мы – всего только эти растительные нити.

Для того-то и изобрели гробы и прячут в них мертвых, стараются сохранять, грим накладывают – не хотят, чтобы они развеялись по миру и стали еще чем-то. Камень, на котором выбиты имя и дата, давит на них сверху. Ей бы очень не понравился тот ящик, ее бы воля, она бы из него постаралась выбраться. Я должна была выкрасть ее из палаты, привезти сюда и отпустить одну в лес, она бы так и так умерла, но быстрее и сознательнее, не то что у них в стеклянной коробке.

Гриб вырос из земли – чистая радость, чистая смерть, ослепительно белый, как снег.

Сзади зашуршали сухие листья; он выследил меня и явился сюда.

– Что делаешь? – спросил он.

Я не обернулась и ничего не сказала, но он и не ждал ответа, он подошел, сел рядом и спросил:

– Это что у тебя?

Мне понадобилось сделать над собой усилие, чтобы произнести ответ, английские слова ощущались на языке как привозные, как иностранные; будто бы велись одновременно, перебивая друг друга, два отдельных разговора.

– Гриб, – выговорила я. Этого было мало, ему нужно конкретное название, имя. Рот мой напрягся, как у заики, и выскочила латынь: – Amanita.

– Шик, – похвалил он, гриб его не заинтересовал, Я мысленно приказала ему встать и уйти, но он не ушел; посидев немного так, он положил ладонь мне на колено.

– Ну? – спросил он.

Я посмотрела ему в лицо. Он улыбался, как добрый дядюшка; в голове у него зрел план и морщил кожу на лбу. Я скинула его руку, но он положил ее снова.

– Так как? – спросил он. – Ты ведь хотела, чтобы я за тобой пошел.

Он давил на мое колено и отнимал мою силу, она уйдет, и я опять распадусь, ложь вернет свои права.

– Пожалуйста, не надо, – попросила я.

– Но-но, без этого, – сказал он. – Ты девчонка смачная, дело знаешь и не замужем.

Он обхватил меня рукой, узурпатор, и притянул к себе; шея у него была в складках и веснушках, уже наметился второй подбородок, пахло его волосами. Усы щекотали мне щеку.

Я вырвалась и встала.

– Зачем ты это? – спросила я. – Суешься в чужие дела.

И потерла локоть, которым прикасалась к нему. Он понял меня не так и улыбнулся еще настырнее.

– Да ты не жмись, – сказал он. – Я Джо не скажу. Мы поладим, вот увидишь. Для здоровья полезно. Взбодришься. – И захихикал.

Он говорил об этом так, будто речь шла об утренней гимнастике или показательном плавании в хлорированной воде бассейна где-нибудь в Калифорнии.

– Я не взбодрюсь, – сказала я. – Я забеременею.

Он недоверчиво вздернул брови.

– Что-то ты заливаешь. Слава Богу, двадцатый век.

– Нет, – ответила я. – Здесь не двадцатый.

Он тоже встал и шагнул ко мне. Я попятилась. Лицо у него пошло красными пятнами, как шея индюка, но голос звучал еще рассудительно.

– Слушай, – сказал он, – я, конечно, понимаю, ты живешь в Стране Грез, но не станешь же ты меня уверять, что не знаешь, где сейчас находится Джо? Он не такой благородный, он сейчас забрался в кусты с этой ходячей задницей и в настоящую минуту как раз приступил к делу.

И взглянул на часы, словно сверялся по графику. Видно было, что он остался очень собой доволен, глаза его отсвечивали, как две пробирки.

– Да? – сказала я и немного подумала. – Может быть, они друг друга любят. – Это было бы логично, и он и она способны на любовь. – А ты что, меня любишь? – спросила я на всякий случай: вдруг я его не так поняла. – Ты поэтому?

Он решил, что я то ли дура, то ли издеваюсь над ним, и только крякнул. Потом помолчал и сказал, долбя свое:

– Ты же не захочешь это ему так спустить? Око за око, как говорится.

И скрестил руки, изложив свою позицию. Он взывал к возмездию. У него выходило так, будто это мой долг, моя святая обязанность, справедливость от меня этого требовала.

Часы у него на руке сверкнули стеклянно и серебряно; наверно, он заводится от часов, включается, выключается, Нужна только подходящая фраза, правильно выбранные слова.

– Мне очень жаль, – сказала я. – Но ты меня не волнуешь.

– Ты… ты, – зашипел он, подыскивая слова, – тварь!

Сила вернулась в мои глаза, я снова видела его насквозь, он был самозванец, суррогат человека, весь оклеенный слоями политических лозунгов, вырезок из журналов, афиш, глаголов и существительных – обрывки, полосы, кусочки. Когда-то, в молодости, одетый в черное, он стучался к людям, но и это был маскарад, униформа; а теперь, лысеющий, не знал, на каком языке говорить, свой позабыл, приходится подражать чужому. Американское старье проступало на нем как лишай или плесень, больной, корявый, ему уже ничем не поможешь: понадобилась бы целая вечность, чтобы его вылечить, откопать, отскоблить, добраться до того, что было в нем правдой.

– Ну и подавись, – сказал он мне. – Я не собираюсь клянчить у тебя это дешевое удовольствие.

Я обошла его стороной и двинулась обратно к дому. Мне сейчас особенно нужно было найти то, что она где-то оставила мне в наследство; отцовского заступничества не хватало, оно давало только знания, но существовали еще и другие боги, его боги были все головные, рога, растущие из мозга. Мало увидеть, надо и действовать.

Я думала, он останется на месте, хотя бы пока я не скроюсь из виду, но он пошел следом за мной.

– Извини, что я так погорячился, – сказал он мне сзади, голос опять был другой, теперь почтительный. – Пусть это все останется между нами, ладно? Не говори Анне, а? – Если бы он добился своего, то сам бы рассказал Анне при первом же удобном случае. – Я тебя за это уважаю, правда-правда.

– Да ладно, чего там, – ответила я; я знала, что это вранье.

Они сидели у стола на привычных местах, а я подавала ужин. Обеда сегодня не было, но они об этом не заикнулись.

– В котором часу будет Эванс? – спросила я.

– В десять, пол-одиннадцатого, – сказал Дэвид. – Хорошо время провели? – спросил он у Анны.

Джо наколол на вилку молодую картофелину и запихнул в рот.

– Божественно, – ответила Анна, – Я позагорала и дочитала книжку, а потом у нас был длинный интересный разговор с Джо, а потом я ходила гулять. – Джо жевал с закрытым ртом, молча двигал подбородком, немое опровержение. – А вы?

– Отлично! – провозгласил Дэвид с неестественной жизнерадостностью. Он положил локоть на стол и словно случайно задел мою руку – нарочно, чтобы она видела. Я отодвинулась, он обманывал ее, животные вот не лгут.

Анна печально улыбнулась. Я посмотрела: он не смеялся, он уставился на нее, глаза в глаза, лицо у него обрюзгло, складки углубились. Им все друг о друге известно, подумала я, вот почему они так грустны, но Анна не просто грустна, она в отчаянии, собственное тело – ее единственное оружие, и она ведет смертный бой за свою жизнь, ее жизнь – это Дэвид, она ведет непрерывный бой, потому что, стоит ей сдаться, равновесие сил нарушится, и он от нее уйдет. Уйдет куда-нибудь еще, чтобы продолжать войну.

Но я не хотела участвовать. Я сказала Анне:

– Того, что ты думаешь, не было. Он меня просил, но я не согласилась.

Я хотела убедить ее, что я ей не враг. Она перевела взгляд с него на меня.

– Ах, как это чисто с твоей стороны, – проговорила она. Я сделала ошибку, ей не понравилось, что я не уступила, это укор ей.

– О, она вся такая чистая, куда там, – сказал Дэвид. – Чистюлька.

– Джо говорит, она и с ним больше не хочет, – произнесла Анна, не отводя от меня глаз, Джо ничего не сказал, он снова жевал картофелину.

– Она ненавидит мужчин, – весело предположил Дэвид. – Либо ненавидит, либо сама хотела бы быть мужчиной. Угадал?

Кольцо глаз, трибунал; еще минута, и они, взявшись за руки, поведут вокруг меня хоровод, а после этого – веревка и костер, исцеление от ереси.

Может быть, они и правы, я перелистала всех своих знакомых мужчин, соображая, ненавижу я их или нет. Но потом я поняла, что я не мужчин ненавижу, а американцев, род человеческий, и мужчин, и женщин.

Им было дано право выбора, но они отвернулись от богов, и теперь настал срок мне выбирать, на чьей я стороне. Я хотела бы, чтобы была такая машина: нажмешь кнопку – и они исчезли, испарились, не повредив ничего вокруг, освободили бы место для животных, и животные будут спасены.

– Ты что же молчишь? Отвечай, – поддразнила Анна.

– Нет, – сказала я. Анна вздохнула;

– О Господи, не человек она, что ли?

И они оба горестно рассмеялись.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Я убрала со стола, соскребла с тарелок обрезки свиного сала от консервированной ветчины и бросила в печку – пища для мертвецов. Если их хорошо кормить, они вернутся, или, кажется, наоборот: если их хорошо кормить, они останутся там, это написано в одной книге, но я забыла.

Анна сказала, что вымоет посуду. Вроде извинения, искупления за то, что предпочла вести бой не против него, а на его стороне. В кои веки. Она гремела ножами и вилками в тазу, напевая, чтобы не разговаривать, время доверительных разговоров прошло; ее голос заполонил кухню, оккупировал.

Оставалось искать только в доме. Еще до ужина я осмотрела сарай, когда ходила за лопатой, и огород, когда копала картошку; ни там, ни там ничего не было, я бы сразу узнала, если б увидела. Это должно быть что-то из ряда вон, чего не было раньше, до моего отъезда, яблоко среди апельсинов, как в старых арифметических задачниках. Что-то такое, что она предназначила именно мне и спрятала так, чтобы я смогла найти, когда буду готова. Подобно отцовской загадке, еще одно связующее звено, ведь прямо к ним мы подойти не можем. Я вытирала за Анной тарелки, вглядываясь в каждую: не новая ли? Но ни одной не прибавилось после моего отъезда, материнский дар был не здесь.

В большой комнате ничего особенного я нигде не заметила; когда мы кончили прибираться, я зашла в комнату Дэвида и Анны: здесь висела ее кожаная куртка, ее так и не повесили на место после нашей поездки. Я порылась в карманах: там было пусто, только металлическая трубочка из-под аспирина, старая бумажная салфетка и подсолнуховая шелуха. И еще – обугленный фильтр от Анниной сигареты, я его бросила на пол и раздавила каблуком.

Оставалась одна только моя комната. Едва переступив порог, я ощутила силу, она бежала по рукам и перетекала в пальцы, это было где-то здесь, близко. Я обвела глазами стены, полки – ничего; мои нарисованные красотки следили за мной из-под колких ресниц. И тогда я сообразила: конечно, в альбомах, я засунула их под матрац, даже не просмотрев, это – последняя возможность, и им здесь вообще не место, они хранились в городе, в сундуке.

Я услышала нарастающий гул мотора, звук более густой, чем у рыбацкой моторки.

– Эй, смотрите-ка! – крикнула Анна из-за перегородки. – Большая лодка!

Мы вышли на мыс: это был полицейский катер вроде тех, на которых ездят инспектора рыбнадзора, сейчас будут проверять, как в прежние времена, нет ли у нас свежевыловленной рыбы и есть ли соответствующие лицензии, проформа.

Катер сбавил скорость и подрулил к мосткам. Там как раз находился Дэвид, ему так и так надо было бы к ним выйти, документы хранились у него. Я вернулась в дом, а Анна из праздного любопытства зашагала по ступенькам вниз.

Из катера вышли двое мужчин, полиция или егеря, но в штатском; потом еще один, светловолосый, похожий на Клода из деревни, и четвертый, постарше, по виду вроде бы Поль. Странно, что Поль прибыл на катере, он ездил к нам в гости на собственной моторке. Дэвид поздоровался со всеми за руку, и они сгрудились на мостках, негромко разговаривая. Дэвид полез было в карман за лицензией, потом поскреб в затылке, видно чем-то озадаченный. Из-за дома появился Джо, подошел, и разговор возобновился по второму кругу. Анна подняла голову и оглянулась на меня.

Потом я увидела, что Дэвид, шагая через две ступеньки, торопливо подымается наверх. Вот он хлопнул сетчатой дверью.

– Нашли твоего отца, – проговорил он, отдуваясь после подъема. И сморщился, выражая соболезнование.

Снова хлопнула дверь, на этот раз – Анна, он обнял ее за плечи, они стояли и разглядывали меня так же настырно и хищно, как за ужином.

– Да? – сказала я, – Где же?

– Какие-то американцы нашли его в озере. Удили рыбу и по ошибке зацепили его; тело уже неузнаваемо, но вон тот пожилой тип, Поль, не упомню фамилию, он говорит, ты его знаешь, так он узнал по одежде. Они считают, он свалился с обрыва, череп проломлен.

Жалкий фокусник, достающий из ниоткуда моего отца, точно чучело кролика из шляпы.

– Где? – спросила я опять.

– Это ужасно, – бормотала Анна. – Я так тебе сочувствую.

– Где это произошло, они точно не знают, – ответил Дэвид. – Могло снести течением. У него на шее висел большой фотоаппарат, они считают, что из-за этого он не мог всплыть, а то бы его нашли гораздо раньше.

В глазах его было торжество.

Хитрый, догадался про фотоаппарат, я ведь им не говорила, что не могу найти фотоаппарат. Видно, мысль у него работала быстро, раз он успел все это придумать за такое короткое время; что он лжет, я знала твердо, это он хочет со мной рассчитаться.

– А лицензию на рыбную ловлю они велели показать? – спросила я.

– Нет, – ответил он с деланным недоумением. – Хочешь сама поговорить с ними?

Это был с его стороны рискованный шаг, он не учел, что так я могла бы сразу вывести его на чистую воду. А может быть, он того и хотел, может быть, он просто меня разыгрывал. Я решила держаться так, будто верю ему, посмотрим, как он будет выкручиваться.

– Нет, – ответила я на его вопрос. – Передай им, что я слишком расстроена. Завтра, когда приедем в деревню, я поговорю с Полем, ну, насчет формальностей – так это у них называется: формальности. Он бы захотел, чтобы его похоронили где-нибудь здесь.

Убедительная черточка, если Дэвид мог придумывать, я тоже могу, я читала довольно детективов с убийствами. Сыщики, чудаковатые отшельники, собиратели орхидей, проницательные старушки с подсиненными седыми волосами, девушки с ножом в одной руке и фонариком – в другой. Для них все логично. Но в действительности-то нет, хотелось мне ему крикнуть, в действительности так не бывает, ты перехитрил сам себя.

Они с Анной переглянулись, они-то надеялись, что причинят мне страдание.

– Ладно, – сказал он. Анна начала было;

– А разве ты не хотела бы…

Но, не договорив, замолчала. И они зашагали бок о бок вниз по ступенькам, и вид у обоих был разочарованный, их ловушка не сработала.

Я ушла в другую комнату и вытащила из-под матраца старые альбомы. Еще не совсем стемнело, хватало света, чтобы все разглядеть, но я нарочно зажмурила глаза, оглаживая обложки кончиками пальцев. Один был толще и горячее, я подняла его, дала листам раскрыться. Вот он, дар моей матери, теперь можно смотреть.

На остальных страницах были ранние люди, из круглых голов во все стороны торчали волосы, будто лучи или иглы, тут же и солнца с нарисованными лицами; но сам дар был вложен, отдельный, вырванный лист, рисунок цветными карандашами. Слева – женщина, у нее круглый лунообразный живот, в нем сидит младенец и глядит наружу. А справа – мужчина с рогами, как у коровы, и колючим хвостом.

Это был мой рисунок, я сама его рисовала. Младенец изображал меня самое до рождения, а мужчина – это бог, я таким нарисовала его в ту зиму, когда брат проходил в школе про дьявола и Бога, – потому что, если дьяволу можно ходить с хвостом и рогами, пусть они будут и у Бога, полезная вещь.

Таково было некогда значение этих рисунков, но с тех пор оно утратилось, как и первоначальное значение наскальной живописи. Теперь они были моими путеводными знаками, она сохранила их для меня, пиктограммы, надо было только прочесть их теперь, разгадать с помощью вновь обретенной силы. Боги, изображения богов, видеть их в их истинном обличье нельзя, это смертельно. Но только пока ты – человек. После преображения они доступны. Однако прежде надо погрузиться в стихию нового языка.

Заработал мотор, катер уходил. Я вложила рисунок в альбом и спрятала под матрац. Послышались их шаги, они поднялись от мостков; я осталась у себя в комнате.

Они засветили лампу; слышно было, как Дэвид что-то достает, это карты, он стал раскладывать пасьянс; потом голос Анны, ей нужна еще одна колода. Они раскладывали в две колоды, лихо, как записные игроки, щелкая картами об стол и односложно комментируя успехи и промахи. Джо сидел на лавке в углу, мне слышно было, как он трется спиной о стену.

Для него правда еще возможна, его спасение в отсутствии слов; но те, остальные, уже превращаются в металл, кожа гальванизируется, головы спекаются в медные шишаки, внутри зреют сложные проволочные переплетения. Карты шлепают об стол.

Я разжимаю кулак, отпускаю, это снова рука, на ладони сетка следов, линия жизни, прошедшее, настоящее, будущее, в ней – разрыв, но концы сходятся, когда сводишь пальцы в щепоть. Если линия сердца и линия головы совпадают, объясняла нам Анна, тогда ты либо преступник, либо идиот, либо святой. Как действовать дальше? Они разговаривают вполголоса, не обо мне, они ведь знают, что я слушаю. Они сторонятся меня, считают, что я веду себя неприлично, по их мнению, я должна быть переполнена смертью, должна облачиться в траур. Но ничто не умерло, все живо, все ждет случая ожить.