Текст книги "Дневники Клеопатры. Восхождение царицы"
Автор книги: Маргарет Джордж
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
Только потом я поняла: знай об этом Цезарь, он мог бы и дождаться родов – мы разминулись совсем ненадолго. Надо же, как обидно! Я внимательно присмотрелась к маленькому личику с туманно-голубыми глазами, еще неспособными сосредоточиться, и решительно заявила:
– Люди утверждают, будто в чертах новорожденных младенцев видны их родители – какая нелепость! Мне, например, это лицо незнакомо. Могу лишь сказать, – я пригладила пушок на головке, – что мальчик, в отличие от отца, не лыс.
О боги, как обрадовался бы Цезарь, узнай он о сыне! Какое счастье – подарить ему то, чего так долго не могла дать ни одна женщина, что он не мог получить, невзирая на все свои победы. Я чувствовала себя обязанной немедленно известить Цезаря о случившемся, но вот беда, не знала, куда слать гонцов. С момента отплытия я не получала от него никаких известий.
– Как царица назовет сына? – поинтересовалась Хармиона.
– Необходимо, чтобы имя указывало на его происхождение с обеих сторон, – ответила я. – Птолемей Цезарь.
– Ты собираешься дать мальчику родовое имя Цезаря без разрешения родственников? – удивился Олимпий.
– При чем тут они? Зачем мне их разрешение, если род возглавляет отец моего ребенка? Значит, решать только ему и мне.
– А он дал согласие? – тихо спросила Ирас.
– Он сказал, что в выборе имени полностью полагается на меня.
– Но вряд ли он думал, что ты дашь сыну его собственное имя, – заметил Олимпий. – Наверное, он считал, что ты назовешь ребенка Птолемеем или Троилом.
– Троил? – Я расхохоталась, но смеяться мне было еще больно, и пришлось остановиться. – Что за странная идея?
– По-моему, прекрасное имя из великого эпоса о Троянской войне. Если не подходит, как насчет Ахилла или Аякса?
Мы все рассмеялись. Потом Олимпий серьезно добавил:
– Я не уверен, что с точки зрения закона ты имеешь право использовать это имя. В Риме очень строгие правила…
– Я царица Египта! – прервала его я, срываясь на крик. – Пропади пропадом Рим со всеми его законами! Гай Юлий Цезарь – отец моего ребенка, и сын получит его имя!
– Успокойся, – вмешалась Ирас. – Конечно, он получит его имя. Как же иначе?
– Значит, ты заставишь его признать ребенка, – вскликнул Олимпий, и на сей раз в его голосе звучало восхищение. – Ты устроишь ему испытание именем.
Надо же, мой друг так меня и не понял. Возможно, выбранное имя и впрямь послужит для выяснения подлинных чувств Цезаря, но я просто хотела, чтобы сын носил имя своего отца.
– Цезарь не подведет меня, – тихо сказала я и, поцеловав детскую макушку, добавила: – Не подведет его.
Но на самом деле слова Олимпия заронили в мою душу страх. Я знала, что в Риме отец должен официально признать ребенка. Сделает ли это Цезарь?
Следующие несколько дней были наполнены безмерным счастьем, если это емкое, но простое слово вообще способно передать то блаженное восторженное состояние, близкое к экстазу, в котором я пребывала. Я чувствовала себя легкой, как соколиное перышко, и не только потому, что теперь мое чрево освободилось от бремени. Меня несказанно воодушевляла мистическая связь, по-прежнему соединявшая меня и младенца. Ребенок уже жил сам по себе, был отдельной личностью, но вместе с тем оставался – и навсегда должен остаться – частью меня. Я держала его на руках, баюкала и ощущала уверенность в том, что больше никогда не останусь одна.
Разумеется, рассудком я понимала, что не права, что мы с сыном – не одно и то же и что ни один человек на свете не в состоянии полностью избавить другого от одиночества. Тем не менее таково было мое тогдашнее состояние. Рядом с сыном я чувствовала полноту жизни.
Олимпий не одобрял моего стремления постоянно возиться с малышом: он говорил, что это не подобает царице и ребенку нужно завести няню. Я пообещала, что в ближайшее время так и сделаю. Однако первые несколько недель, пока мне приходилось лишь гадать, где находится Цезарь и что он делает, я проводила с ребенком много часов. Мне нужно было видеть сына рядом, держать его на руках.
Маленький Цезарь – ибо жители Александрии прозвали его Цезарион, «маленький Цезарь», обойдя, таким образом, юридические препоны и уловив самую суть, – менялся с каждым днем. Морщинки разгладились, маленькое личико перестало быть красным, глазки округлились, а взгляд сделался более осмысленным. Вот теперь можно было всерьез искать сходство с кем-то из родителей.
Черты лица у меня резкие, нос длинный, а губы очень полные, как у каменных статуй фараонов. (Заметьте: я говорю именно о фараонах, а не об их женах, чьи лица отличаются изяществом.) Мое лицо продолговатое и худощавое, и полный рот уравновешивает его, но сам по себе он все-таки слишком велик. Цезарь, напротив, обладает очень тонкими – во всяком случае, для мужчины – чертами. Я не могла нарадоваться тому, что в облике нашего Цезариона тонкие черты отца явно брали верх над более резкими материнскими.
Несмотря на отсутствие Цезаря, я решила, что рождение моего сына – достаточно важное событие, чтобы отметить его официально. Однако всякого рода публичные торжества я отмела как нечто преходящее и эфемерное. Праздник отшумит и забудется, а мне хотелось чего-то долговечного, оставляющего по себе память. Я решила отчеканить монеты.
– Нет! – воскликнул Мардиан, едва услышал об этом.
Несмотря на молодость, он фактически стал моим главным советником. Я доверяла ему, его суждения отличались здравомыслием, а со всеми поручениями он справлялся отменно – взять хотя бы труды по восстановлению Александрии.
– Почему? – спросила я.
Я раскинулась на кушетке в моей любимой большой комнате. Солнечный свет проникал в нее со всех четырех сторон, и там вечно играли легкие ветры. Шелковистые занавески надувались, как паруса корабля, и в вазах шуршали душистые камышинки с озера Генисарет. Цезарион лежал посреди комнаты на черной шкуре пантеры, его глазенки неотрывно следили за порывистым шевелением занавесок. Я уже полностью восстановила силы после родов и была полна энергии.
– А не воспримут ли это как акт тщеславия? – пояснил он. – И не возникнут ли в результате лишние, вовсе не нужные нам вопросы? Например, насчет твоего нынешнего мужа Птолемея Младшего. Он тоже будет изображен на монете?
К младшему Птолемею я относилась как к ребенку. Цезариона он принял за младшего братишку, ни на какое участие в государственных делах не претендовал, а любимым его занятием было катание под парусом во внутренней гавани. Я почти забыла о его существовании.
– Конечно нет, – сказала я.
– Ни одна царица из рода Птолемеев никогда не выпускала в обращение монеты от своего собственного имени, – напомнил мне Мардиан. Он потратил на изучение подобных вещей уйму времени, так что оставалось верить ему на слово. – Даже твоя восхваляемая предшественница Клеопатра Вторая никогда бы на такое не пошла.
Я отправила в рот большую охлажденную виноградину и насладилась ощущением того, как ее кожица разорвалась о нёбо, оросив его брызнувшим пощипывающим соком.
– Тогда, может быть, следует поместить на монету и профиль Цезаря? – с невинным видом спросила я.
Мардиан оценил мой юмор, снисходительно покачал головой и сказал:
– Что ж, попробуй. Это встряхнет их там, в Риме.
И он умолк. В отличие от Олимпия, Мардиан давно усвоил, что, если я приняла решение, мне не стоит перечить.
– Какого рода монету ты предпочтешь?
– Кипрскую. Я отчеканю монету на Кипре.
– О, похоже, ты и вправду намерена поддразнить Рим! – воскликнул он со смешком. – Всем известно, что, когда Цезарь возвратил остров Птолемеям, там это восприняли неоднозначно. Римляне уже считали Кипр своим, а уступать свою территорию у них не принято. Разумеется, Цезарь объяснил, что пошел на вынужденные уступки, будучи осажден в Александрии превосходящими вражескими силами, но его отговорку приняли далеко не все. Тем более в Александрийской войне он одержал победу и мог бы под шумок снова прибрать Кипр к рукам. В Риме немало роптали по этому поводу.
Меня всегда восхищала в Мардиане его удивительная способность быть в курсе происходящего в самых разных отдаленных местах мира. Создавалось впечатление, что о событиях в Риме он узнавал чуть ли не на следующий день. Как это ему удавалось, я могла лишь гадать.
– Это все благодаря международному братству евнухов, – ответил он как-то на мой вопрос. Мне пришлось удовлетвориться таким ответом – другого объяснения не было.
– Что еще говорят в Риме?
– Что в Египте Цезарь занимался вовсе не тем, чем следовало: вместо того, чтобы преследовать до полного разгрома остатки сторонников Помпея, он предавался радостям любви, путешествовал по Нилу, и все такое. Должен сказать, что эти толки необычайно возвысили тебя в глазах римлянок: все поражены тем, что нашлась женщина, способная заставить Цезаря изменить свои планы и забыть о делах. Ветераны его армии сложили об этом песенку:
Старый Цезарь забросил нас,
С бабой в нильской грязи увяз,
Забыл про Рим, наплевал на дела,
Как только ему эта баба…
– Хм, дальше я запамятовал.
– Да, конечно, – пробормотала я, радуясь своей способности не краснеть, когда смущаюсь. У меня краснеют только уши, но они сегодня скрыты под волосами. – Что ж, вернемся к монете. Думаю, она должна быть бронзовой, а изображена буду я с Цезарионом на руках.
– Как Исида, – невозмутимо отметил он, осознав значение образа.
– Да, – сказала я. – Как Исида и Гор. А также Венера и Купидон. В конце концов, на Кипре родилась Венера.
– А род Цезаря происходит от нее.
– Вот именно.
– Поразительно, как много значений может заключить в себе маленькая монета! – воскликнул он, восхищенно кивая.
Я позировала для монеты одному из александрийских художников, сидя на стуле без спинки с Цезарионом на руках. Малыш все время хватался за мои волосы, а я мягко убирала его маленькие, пухлые и нежные, как сливки, ручонки.
Прикосновения младенческих пальчиков дарили не меньшее наслаждение, чем любовные ласки. Тем более они являли собой недолговечное чудо, подобное первым листочкам или туманной дымке раннего рассвета – всему тому новому, что с течением времени неизбежно превращается в обыденное. Но это потом, а пока ручки Цезариона казались волшебными.
Художник лепил из глины модель, которую мне предстояло одобрить. От него требовалось передать портретное сходство, и мне оставалось лишь сожалеть о явном несоответствии моего лица традиционному представлению о красоте. Правда, я знала, что в совокупности мои черты производят приятное впечатление, однако лучше всего я выглядела анфас. В профиль мои губы и нос слишком выделялись в ущерб гармонии целого. Тем не менее на монетах людей традиционно изображают в профиль. Всему миру известен профиль Александра!
– Голову повыше, – пробормотал художник, и я приподняла подбородок. – У тебя царственная шея, – заметил он. – У нее прелестный изгиб.
«Жаль, что в стихах редко воспевают шею, – подумала я. – У поэтов она почему-то не в чести».
– Волосы на монете должны четко пропечататься, – промолвил он. – Следует ли мне изобразить кудри?
– Конечно, – сказала я.
Художники всегда изображали Александра с взъерошенными кудрями. Волосы у меня густые и волнистые, в этом смысле они похожи на волосы Александра. Правда, у меня они черные, а великий царь был светловолос, но на монете цвета не видно. А в жизни у черных есть преимущество: их можно полоскать с травами и маслами, отчего они начинают блестеть, как вороново крыло.
– Как быть с глазами, царица? Изобразить ли мне тебя смотрящей вперед?
– Как тебе угодно.
Почти невозможно изобразить живые глаза в таком ракурсе. Ну а цвет глаз, как и волос, на монете не виден. Меня всегда удивляло, что у Цезаря, римлянина, глаза темные, а у меня гораздо светлее – янтарно-зеленые. Вот и у Цезариона глазки потемнели, наверняка пойдет в отца. Он вообще весь в отца, от меня не унаследовал почти ничего. По его внешности невозможно догадаться, что я его мать.
Мне уже казалось, что я позирую долгие часы. Цезарион начал вертеться и хныкать, и его пришлось передать Ирас. Когда я почувствовала, что терпеть больше нет сил, художник сказал:
– Ну вот, кажется, я закончил. Не угодно ли взглянуть?
Страшновато впервые смотреть на свой портрет. Ведь именно так люди видят тебя со стороны, а их представление – во всяком случае, по общепринятому мнению – вернее твоего собственного. Не без волнения я встала со стула и на затекших ногах подошла поближе к наброску.
И увидела нечто ужасное.
– Я… я… – замямлил удрученный художник.
– Это не лик женщины, а древняя хеттская секира! – возмущалась я.
На меня хмуро взирала бесчувственная матрона со сжатыми челюстями, державшая на руках нечто вроде каменного шара – такой неестественно большой получилась круглая голова.
Правда, при виде нелепого младенца мне полегчало. Цезариона я сама видела со стороны и могла с уверенностью сказать, что это чучело на него не похоже.
– Это никуда не годится! – заявила я. – Да, конечно, мне не дано состязаться красотой с Афродитой, но и шестидесяти лет мне с виду не дашь. Да и телосложением я мало похожа на быка Аписа. Кроме того, у моего ребенка есть глаза!
– Я думал… я думал, тебе хочется подчеркнуть величие власти, – бормотал художник.
– Это верно, – согласилась я. – Но возраст и величина – это еще не величие. Разве подразумевают величие, когда говорят «старая развалина»? Посмотри на гниющие корпуса сгоревших боевых кораблей! Символически ты изобразил меня здесь как нечто подобное.
– Прости меня, прости меня! Но я решил, что поскольку ты женщина, будет лучше… я имел в виду…
Я поняла, что он имел в виду. По неизвестным причинам многие художники считают, что могущество или мудрость несовместимы с телесной привлекательностью. Если они хотят наделить женщину на портрете этими качествами, то изображают ее уродиной. Причем на мужчин это правило почему-то не распространялось. Никто не думал, что красота Александра помешает увидеть в нем истинного вождя. Никому и в голову не приходило, будто красивый мужчина не способен стать хорошим правителем, мудрецом и отважным воином. Напротив – народ желал видеть своего царя великолепным во всем.
Я покачала головой. По-видимому, красота женщины делала все остальные достоинства подозрительными.
– Мне известно, что изображения на монетах содержат в себе тайный смысл, – устало промолвила я. – Наверное, ты прав. Образ молодой привлекательной женщины не слишком подходит, чтобы символизировать могущество. Такова условность, и я ее признаю. Но это уж слишком!
Милостивая царица, я переделаю рисунок! – заверил он. – Позволь мне создать образ, соответствующий твоим пожеланиям.
Мы с Мардианом смотрели на почти законченный портрет. Образец монеты уже был отлит в бронзе и представлен на одобрение, чтобы вскоре пойти в чеканку.
– Что ж, – сказал Мардиан, безуспешно пытаясь подавить смешок. – Интересный образ.
– Ты когда-нибудь видел более мрачное изображение? проворчала я. – При том, что первоначальный вариант художник исправил.
– Так тебе и надо, – ответил он. – Это лекарство от твоего тщеславия.
– Я не тщеславна!
Я возразила искренне: мне не свойственно чрезмерно возвеличивать себя, но имею же я право на правдивое изображение!
– Сама затея с монетой – акт тщеславия с твоей стороны, – упорствовал он.
– Это не акт тщеславия, а просто политическая декларация.
– Ага, декларация, только не «просто». – Он повертел монету. – А вообще-то здорово получилось. В таком виде ты нагонишь на римлян страху. И заодно повергнешь их в недоумение: что Цезарь мог в тебе найти?
Я вздохнула. Стоило назвать его имя, и всколыхнулись мысли о том, где он, как у него дела. Почему он не написал мне?
– Мардиан, – сказала я, стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно, – ты хоть что-нибудь о нем знаешь?
Если кто и мог что-то знать, то именно Мардиан.
– Я слышал, что он высадился в Антиохии, а потом двинулся в Эфес. Думаю, он все еще там.
– Когда это было?
– Сообщалось, что он добрался до Эфеса в конце квинтилия.
Сегодня был последний день квинтилия. Цезарь отплыл в начале июня. Цезарион родился двадцать третьего июня, почти точно в летнее солнцестояние. Почему я не получила ни единой весточки?
– Стало быть, он направляется прямо в Понт?
– Предположительно, – ответил Мардиан. – Если желает нанести быстрый удар.
– Это его обычная манера, – сказала я.
«Он наносит быстрый удар и, не задерживаясь, стремительно движется дальше, – добавила я про себя. – Идет вперед, никогда не оглядываясь».
Глава 17
Veni, vidi, vici. Пришел, увидел, победил.
Даже сегодня, сейчас, эти слова находят отклик в моей душе. Лаконичной фразой Цезарь описал, что произошло, когда он все-таки встретился с царем Фарнаком из Понта.
Проделав путь в сотни миль, Цезарь загнал царя на его собственную территорию, а потом прямо с марша вступил в сражение. Оно продолжалось четыре часа и закончилось полным разгромом хвастливого монарха. В безмерной самонадеянности Фарнак бросил свои колесницы вверх по склону, в лобовую атаку против занявших горный гребень римлян. Исход был предрешен. Впоследствии, по слухам, Цезарь сказал:
– Если все противники Помпея таковы, неудивительно, что он стяжал славу непобедимого полководца.
Битва разыгралась в первый день римского месяца секстилия. Почти два месяца назад Цезарь покинул Александрию во главе легиона, укомплектованного на одну четверть. И вновь его стремительный натиск превосходил все мыслимые возможности, а его грозная слава опережала его армию.
Мне хотелось, чтобы те исторические три слова были написаны мне, но, увы, дело обстояло не так. Они содержались в письме, посланном в Рим на имя некоего Гая Матия – старинного доверенного друга Цезаря. Лазутчики постарались и разнесли их по всему миру. Те же лазутчики (как и «международное братство евнухов» Мардиана) сообщили, что он вернулся в Рим в сентябре, установив порядок в мятежных землях и распределив ключевые должности между людьми, на которых мог положиться.
Почти каждый день я ходила в твое святилище, о Исида, чтобы молить тебя об избавлении от опасности, ибо не находила себе места от беспокойства. Даже в пору его триумфа я подспудно чувствовала, что боги смеются над ним, будто приготовляя его для жертвоприношения. Они осыпали его почестями и одаряли безмерной славой, как мы балуем и нежим быков и голубей, отобранных для алтаря. Мы украшаем их гирляндами, кормим отборным зерном и травой, укрываем от полуденного зноя и ночной прохлады, не позволяем коснуться их ни одной руке – кроме той, что произведет заклание.
Но ты, Исида, единственная из всех богов не чужда сострадания, ибо познала как радость материнства, так и скорбь вдовства. Я верила, что ты услышишь мои молитвы.
Почти в то же самое время, когда Цезарь одержал победу над Фарнаком, в Египте начался ежегодный подъем Нила, и я сочла это совпадение благоприятным знамением. По египетскому календарю наступил новый год, и с первыми признаками половодья по берегам реки начались празднества. В Фивах жрецы устроили грандиозную процессию с тысячами зажженных фонариков, сопровождавших в теплой ночи священную ладью Амона. В Копте и Мемфисе раскрывали ворота шлюзов и впускали в оросительные каналы воду, дабы она овладевала землей и оплодотворяла ее, как мужчина женщину. То был великий праздник любви – пора, когда шумят свадебные пиры и в ночи звучат голоса влюбленных.
Легка на водах моя ладья,
Венок из цветов на челе моем.
Ко входу в храм поспешаю я,
Жду, когда встретимся мы вдвоем.
Великий бог Птах, пусть любимая
Придет ко мне с радостью ночью сей,
Чтоб с рассветом рядом увидел я
Ее расцветшей от любви моей.
О Мемфис, славный, манящий всех
Город богов, любви и утех!
А их возлюбленные поют в ответ:
Будет сердце мое печалью терзаться,
Пока с милым мне не дано повидаться.
А увижу его я, когда вода
По открытым шлюзам хлынет сюда.
Венок из цветов на челе у него,
Я же волосы распущу для него.
И счастливее, чем фараона дочь,
Проведу в его объятиях ночь.
Эта песня Ирас наполнила меня тоской по Цезарю, ибо вся страна пировала и предавалась любви, а я, двадцатидвухлетняя женщина, лежала в одинокой дворцовой постели, вдруг показавшейся мне холодной и жесткой. Подъем воды сопровождался всеобщим ликованием. Первые два года моего правления ознаменовались засухой и, как следствие, голодом, а подъем воды сулил урожай.
Однако по достижении нормального уровня вода продолжала подниматься и подниматься. Она плескалась у ступеней священных храмов, кое-где уже растекаясь по полу, заполнила до краев бассейны и резервуары, выплеснулась из каналов и залила берега. Глинобитные хижины, расположенные, как думалось, на безопасном расстоянии от реки, стали размокать и разваливаться. Их стены снова превращались в нильскую глину.
Мои механики посылали тревожные донесения с первой распределительной дамбы: показания «нилометра», измерявшего уровень воды в реке, уже превзошли самую высокую отметку, сделанную на памяти ныне живущих. Хуже того: это была «светлая» вода, а не темно-бурая, несущая плодородный ил.
Что-то было не так.
Вода. В ту ночь я сидела, глядя на чашу с нильской водой из Верхнего Египта. Чистая, почти незамутненная, она совсем не походила на обычную для этого времени года непрозрачную жидкость с темной взвесью, дарующей жизнь, – ее во время разлива вода разносила по всей Дельте. Именно из-за этого великолепного удобрения, ежегодно приносимого рекой, вдоль берегов Нила тянулись темные полосы несравненно плодородной почвы, благодаря чему Египет называли Черной Землей. Ил означал для Египта все, особенно после двух лет засухи. Можно ли что-то предпринять? Но прежде нужно понять, что представляет собой черная взвесь и откуда она берется. Удивительно, но ни Олимпий, ни Мардиан не имели на сей счет не только четкого представления, ни даже правдоподобного предположения.
– Должно быть, эта субстанция вымывается водой из истока Нила, – произнес Мардиан. – А его, как известно, пока никому не удалось найти.
– А я думал, что черную воду изливает бог Нила Хапи, – простодушно сказал Олимпий.
– Странное предположение для того, кто смеется над олимпийскими богами и тенями Аида, – заметила я.
– Полагаю, – промолвил Мардиан, – это могут знать мудрецы Мусейона. Надо призвать на совет самых выдающихся ученых.
Между тем легкий ветерок повеял на нас из ближнего сада ароматом жасмина. Я вздохнула, жалея, что не могу отдаться этой чарующей ночи, а вынуждена размышлять об уровне воды и устраивать встречи с учеными.
Я увидела, как погас свет в выходившем на улицу окне одного из особняков – кто-то из моих подданных сделал именно то, чего так хотелось мне. Но я, его царица, должна бодрствовать, чтобы он мог спокойно спать.
– Завтра мы созовем совет, – сказала я Мардиану и Олимпию. – А эту ночь я проведу без сна: нужно обдумать, какие вопросы задать ученым.
Постель с выбеленными полотняными простынями показалась мне сырой. Впрочем, влага действительно была повсюду. Я вспомнила рассказы о том, как механики предсказывают подъем воды. Они используют нехитрый способ: оставляют рядом с рекой на ночь необожженные кирпичи, потом взвешивают их и по прибавлению веса узнают, много ли воды впиталось. Если раньше говорили, что Нил дышит туманом, то теперь он выдыхал росу.
Разлив реки не остановить никому, сказала я себе. Единственное, что в наших силах, – по возможности уменьшить нежелательные последствия, вырыть пруды и бассейны, чтобы отвести туда избыток воды, собрать навоз и разбросать его по полям, которым не достанется ила. Говорят, черви и змеи тоже оказывают влияние на плодородие, даже будто бы обладают магической силой. Нужно порасспросить жрецов-заклинателей…
Несмотря на духоту и сбившиеся в клубок тяжелые простыни, я заснула.
Я направила в Мусейон распоряжение, предписывающее мудрецам и ученым собраться на совет по поиску средств борьбы с надвигающейся угрозой.
Рассказывала ли я историю Мусейона? Название это возникло потому, что академия при библиотеке (у них даже общая столовая) посвящалась музам. Поначалу то был узкий кружок мудрецов, но за годы существования он разросся до целого научного улья, существовавшего за счет Птолемеев. Мы обеспечивали все их потребности: предоставляли ученым кров, стол, возможность работать с редчайшими манускриптами в богатейшем собрании мира, читать лекции и вести диспуты в беломраморных залах, вдохновляться свезенными со всего мира произведениями искусства и исследовать явления природы в прекрасно оснащенных лабораториях. Взамен же требовали лишь приумножать знания, а если возникнет надобность, предоставлять их в наше распоряжение.
Власть редко обращалась к ученым, если не считать того, что их приглашали обучать царских детей. Но теперь я намеревалась потребовать от них помощи.
Я приняла их в большой ротонде, в окружении советников и писцов. Будучи оптимисткой, я надеялась, что услышу много полезных рекомендаций, которые потребуется занести на папирус. Механики, историки, географы и натуралисты ждали, собравшись вокруг кадки с каким-то большим растением с толстыми листьями, похожими на подошвы. Завидев меня, эти светочи мысли перестали разглядывать цветок и вытянулись в струнку.
Признаюсь, при виде столь большого числа выдающихся умов я испытала облегчение. Оно было сродни облегчению больного при виде полки, уставленной склянками и коробочками с пилюлями: ну хоть что-то из всего этого многообразия должно помочь!
– Прославленные мудрецы и ученые Мусейона! Я, ваша царица, обращаюсь к вам за советом и надеюсь, что вы поможете мне спасти Египет.
Я выдержала паузу, чтобы дать им осмыслить истину моих слов.
– Из Верхнего Египта сообщают, что река поднимается выше, чем когда-либо, а вода ее не содержит обеспечивающих плодородие субстанций. Таким образом, нас ожидает двойной ущерб: наводнение и недород из-за отсутствия природных удобрений. Я спрашиваю вас: известен ли науке способ избегнуть этих бед?
Мудрецы смотрели на меня в молчании. Некоторое время они тихо переглядывались в поисках смелого оратора, пока вперед не выступил молодой человек.
– Я Ибик из Приена, – представился он тонким дрожащим голосом, не вязавшимся с его коренастой фигурой и могучими мускулами. – Я механик и как механик вижу два способа понизить уровень земли или, напротив, повысить его. Надо построить дамбы или выкопать огромные водохранилища. А может быть, то и другое одновременно.
– В теории это правильно, но успеем ли мы сделать это на практике? – подал голос другой ученый. – Для таких работ потребовалось бы народу побольше, чем для строительства пирамид! Ведь длина Нила – сотни миль!
– В большинстве селений уже есть ирригационные каналы и бассейны. Наверное, каждая деревня может расширить собственные водохранилища, это не такая уж циклопическая задача, – сказала я. – А вот насчет строительства дамбы – это возможно?
– Нет, – ответил другой механик. – Нил слишком широк, чтобы перегородить его дамбой, и течение слишком сильное.
Он несколько раз моргнул, словно в подтверждение своих слов.
– Что ж, ладно. – Я решила, что тема исчерпана и мы вряд ли сможем воспрепятствовать разливу. – Что именно произойдет во время наводнения? Кто из присутствующих скажет, чего нам следует ожидать?
Теперь вперед выступил настоящий гигант, человек-гора.
– Я Телесикл, – представился он. – Я родом из долины Евфрата, где наводнения – дело обычное. Эпос о Гильгамеше повествует о самом страшном из них. Тогда ради спасения пришлось построить гигантское судно высотой в шесть этажей.
Только лишь проблеск рассвета забрезжил, как черная туча
В небе явилась, и бог громовой громыхал в ее чреве.
Ярость его достигала высоких небес, свет во тьму обращая.
Землю шесть дней и ночей пустошил он водою и бурей.
Великан нараспев произнес эти стихи.
Мы растерянно воззрились на огромный живот, колыхавшийся, как помянутая им грозовая туча.
– У иудеев в священных книгах Моисея тоже описывается потоп, – поддержал его кто-то из собравшихся. – Средством спасения тоже послужил корабль.
– Мы не собираемся строить лодки или ковчеги для жителей Египта, – сказала я. – В конце концов, никакой разлив не накроет всю сушу. Меня интересуют не поэтические описания наводнений, но их реальные последствия. Когда Ной сошел с ковчега на берег, все на земле было разрушено. А что произойдет с нами?
Телесикл зловеще продекламировал:
Люди, из глины земной сотворенные, снова в нее обратились.
Мир разровняло потопом, земля стала плоской, как крыша.
– Что за вздор? – послышался чей-то визгливый голос. – Царица собрала нас не для чтения стихов, а ради практических советов. Могу поручиться, что в глину никто здесь не обратится, а земля в Египте и так плоская, как крыша. Успокойся, глупец!
– Если позволите. – Вперед выступил человек с ястребиным носом, морщинистый, но не такой уж старый, ибо волосы его оставались темными и довольно густыми. – Я Алкей из Афин, механик, интересующийся историей. В Египте работаю давно, успел познакомиться с тем, что происходит в сельской местности при слишком сильных половодьях.
Он выдержал паузу, огляделся по сторонам, а когда понял, что никто не оспаривает его компетентность, продолжил:
– По-настоящему опасные наводнения случаются редко, тем не менее они и их последствия сохранились в людской памяти. Прежде всего, скажите мне: что происходит, когда волны обрушиваются на берег моря?
Никто не ответил.
– Ну? Ну? Неужели никому из вас ни разу не случалось прогуляться по пляжу во время прибоя? Никто не бывал в Иудее? Ну и домоседы! Ладно, скажу за вас: вода разравнивает песок, разрушая все, что из него сделано. Детишки строят из песка домики, крепости – раз, и все они смыты волнами! Но, увы, строения из песка возводят не только дети. Какой строительный материал в ходу в египетских деревнях? Правильно – необожженные глиняные кирпичи, высушенные на солнце. А что происходит, когда такой кирпич пропитывается влагой? – Механик указал на лохань с водой, словно в расчете на эту демонстрацию стоявшую рядом с загадочным растением, и бросил туда глиняный кирпич. – Видите? Смотрите внимательнее. Через час-другой этот кирпич превратится в ком глины.
Поскольку при падении кирпича в воду во все стороны полетели брызги, ученые мужи, морщась, подобрали полы своих одеяний.
– Неужели обязательно быть таким грубым? – спросил один из них.
– Я сделал это для наглядности, чтобы до вас дошло. Здания размокнут и обрушатся. Но если заранее выстроить новые за пределами досягаемости разливающихся вод, ущерб будет не столь уж велик. И расходы тоже, благо глина есть повсюду. Главное, у нас есть время подготовиться. В отличие от словесных потоков, вода в половодье прибывает постепенно.
