Текст книги "Дневники Клеопатры. Восхождение царицы"

Автор книги: Маргарет Джордж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

– Он благодарит вас за ваши старания, – промолвила я и почувствовала усталость. Я тяжело опустилась на стул из лимонового дерева.

– Царица… как ты… в твоем положении… – Служанки подыскивали подходящие слова.

– Со мной все в порядке. Мое положение ничуть меня не тяготит, разве что я быстро утомляюсь. А плавание было для меня отдыхом и пошло только на пользу.

– А когда?..

Если самые близкие из моих людей так смущались на сей счет, как же смотрят на это остальные александрийцы?

– Пока точно не знаю. Нужно спросить Олимпия – он медик, пусть подсчитает. Но, думаю, ждать не меньше месяца. Цезарь на такой срок задержаться не может.

Мне пришлось сообщить об этом, чтобы избежать неприятных вопросов, и по лицам служанок я поняла: они не одобряют моего возлюбленного. Ирония заключалась в том, что в сложившейся ситуации я вынуждена была защищать его – и пред собой, и перед ними.

– Его призывают неотложные дела… – начала я, но меня подвел дрогнувший голос. Я поняла, что такого рода оправдания в любом случае прозвучат неубедительно, и сказала не то, что собиралась вначале: – Наверное, любовь к властителю мира имеет не только приятные стороны. Например, для него она не так важна, как мне хотелось бы.

Да, в этом и заключалась суть дела. Я была царицей богатейшей страны мира, происходила из древнего царского рода. Но когда мы встретились, я жила в изгнании, в пустыне, и, не будь его, в лучшем случае оставалась бы там, а в худшем – уже была бы мертва. Кроме того, после победы в Александрийской войне он мог превратить Египет в провинцию Рима, как стали провинциями другие земли Средиземноморья – Греция, Сирия, Иудея, Испания, Карфаген. Тот факт, что он оставил меня на престоле, наше незабываемое путешествие вверх по Нилу – все это недвусмысленно говорило об искренности его чувства ко мне. А на большее рассчитывать не приходилось.

Теперь мы снова принадлежали миру, а не самим себе. Цезарь читал подробные донесения о восстании в Понте, о недругах, собирающих войска в Африке, о волнениях в Риме и принимал гонцов, доставлявших свежую информацию.

Поздно ночью он сидел за столом в глубоком кресле, погрузившись в чтение. Разобравшись с очередной депешей, он качал головой и откладывал ее в левую сторону, а снаружи танцевали в лунном свете волны внутренней гавани. Ночь была тиха, ветер едва колыхал язычки пламени фитильных ламп. Вероятно, по всему городу люди в этот час потягивали медовое вино, слушали нежную лютневую музыку, читали или занимались любовью. Предавались всем тем удовольствиям для души и тела, которыми так славен город Александрия. Цезарь же работал без устали часами, лишь время от времени покачивал головой или разминал руки.

Было хорошо за полночь, когда он пробормотал:

– Ну, все.

Груда бумаг с правой от него стороны переместилась налево.

– Куда ты решил направиться? – тихонько спросила я.

– Нас ждет Понт, – сказал он. – Я не могу вернуться в Рим, оставив у себя за спиной врага. Прежде необходимо обезопасить Восток.

– Но ты уже в Африке, – заметила я. – Римские мятежники гораздо ближе.

– Я предпочитаю браться за основную задачу, покончив с докучными мелочами, – пояснил Цезарь. – Вот почему я принудил к повиновению Испанию, прежде чем начать преследование Помпея. Создавалось впечатление, будто я двигаюсь не в том направлении, но это было намеренно. Теперь для того, чтобы меня перестали ждать и остерегаться в Африке, мне необходимо отправиться в Понт. Отвлекающий бросок в шестнадцать сотен миль, после чего я вернусь.

Он встал и направился к открытой террасе. Я подошла и остановилась рядом с ним, глядя на изрыгавший пламя и дым маяк, вид которого по-прежнему всякий раз наполнял меня гордостью.

– Ты отправишься в путь отсюда, из гавани, – проговорила я. – Когда?

– Через несколько дней, – ответил Цезарь. – Ты останешься под охраной трех легионов во главе с Руфием. Можешь не беспокоиться, при такой защите вряд ли отыщется новый Потин.

– Но это значит, что ты выступишь в поход лишь с одним легионом! – вырвалось у меня.

Нет, позволить ему подвергать себя такой опасности я не могла. Проще уж мне обойтись собственными силами.

– Да, со мной будет шестой легион, – подтвердил он.

– Этого недостаточно!

– Придется обойтись, – сказал Цезарь.

– Нет уж. Разве ты забыл, что однажды попал в Александрии в ловушку, оказавшись здесь с малыми силами. Стоит ли повторять неудачный опыт? – Я вспомнила кое-что еще: – К тому же в шестом легионе недостаточно солдат. Всего тысяча человек – меньше четверти полного состава!

– Да, я знаю, – буркнул он.

– Ты слишком полагаешься на удачу! – воскликнула я. – Смотри, не искушай Фортуну, она может и отвернуться от тебя! Брать с собой лишь тысячу солдат – безумие!

– Это мое дело! – В голосе Цезаря начинало сквозить раздражение.

– Нет, это касается и меня! – возразила я, дотронувшись до своего живота.

– То, что ты носишь ребенка, не делает тебя полководцем. Как вести военную кампанию, решать мне! – повторил он.

– Почему ты так испытываешь судьбу? – снова спросила я. – Возомнил себя неуязвимым? – Страх заставлял мой голос звучать все громче. – Мне кажется, что судьба иногда щадит нас довольно долго, чтобы убаюкать и заманить в расставленную ловушку. И тому, кого она щадит дольше всего, возможно, уготован самый жестокий конец.

– Если так, я все равно бессилен что-либо изменить, – пожал плечами Цезарь. – Возьми я один легион или двадцать – от судьбы не уйдешь.

– И да, и нет.

Конечно, я понимала, что, если Фортуна отвернется, не спасут и двадцать легионов, а если она благоволит, хватит и одного; но ведь зачастую судьба не играет ни на чьей стороне, и в таких обстоятельствах все решает сила.

– Ты просто растерялась, – мягко проговорил он, нежно обнимая меня за плечи. – Думаю, сказывается твоя усталость. Давай немного отдохнем.

Лежа рядом с ним в темноте, я не могла поверить, что очень скоро останусь одна, а он отбудет на очередную войну. Рядом с ним я чувствовала себя в полной безопасности. По крайней мере, на данный момент.

Перед тем как заснуть, Цезарь тихо сказал:

– Думаю, свадьбу с Птолемеем лучше не откладывать.

Жрец поджидал нас в маленькой комнате, примыкавшей к пиршественному залу, где мы с Цезарем и «женихом» готовились к церемонии. Двенадцатилетний Птолемей всем своим видом выражал послушание и готовность к сотрудничеству. Он был последним из моих пяти братьев и сестер, а для остальных попытки захватить трон закончились насильственной смертью. Лишь Арсиною держали в темнице, чтобы доставить в Рим и провести по улицам во время триумфа Цезаря. В то время я мало задумывалась о ее участи. Иное дело – теперь…

Птолемей – по крайней мере, с виду – производил приятное впечатление. Он казался чуждым порочности и вероломству остальных наших родичей, хотя, возможно, исключительно благодаря его страху. Во всяком случае, он не переставал заверять нас с Цезарем в любви и преданности и при этом нервно теребил ожерелье из сердолика и лазурита.

– Встань там, – сказал Цезарь, указав пальцем на мозаичное изображение гиппопотама на полу.

Птолемей буквально перелетел через пол к указанному месту.

– А ты будешь стоять здесь, – сказал он мне, указав на изображение крокодила.

Мозаичный пол представлял собой выложенный мозаикой Нил с рыбами, птицами, лодками и цветами. Я встала на крокодилову морду.

Олимпий, Мардиан, Руфий, Хармиона и Ирас присутствовали на церемонии в качестве свидетелей. Жрец Сераписа произнес несколько фраз, мы повторили их, и дело было сделано. Птолемей Четырнадцатый и Клеопатра Седьмая, любящие отца и любящие друг друга сестра и брат, бог и богиня, сочетались браком, сделавшим их владыками Верхнего и Нижнего Египта. Сияющий Цезарь благословил новобрачных по римскому обычаю, и все мы направились к пиршественным столам.

И вот настала наша последняя ночь. Поутру Цезарю предстояло отплыть с тысячью легионеров.

– Ты и представить себе не можешь, как мне не хочется покидать Александрию, – со вздохом промолвил он. – Но откладывать больше нельзя.

– Да, столь долгая задержка и так уже вызвала немало пересудов, – признала я. – И это лучшее доказательство того, что ты предпочел бы остаться.

– Я отплываю не с пустыми руками, поскольку почерпнул здесь немало ценного, что не мешало бы пересадить на римскую почву. Теперь я знаю, как должен выглядеть настоящий столичный город. Спасибо тебе за это.

– Что ты имеешь в виду? Каким, по-твоему, должен стать Рим?

– Рим слишком прост, даже примитивен, – ответил он. – Вот прибудешь туда, сама увидишь. – Тут он (от меня это не укрылось) заторопился. – Раньше я многого не замечал, но теперь, когда увидел широкие мраморные улицы, общественные здания, библиотеку… Мне очень хочется, чтобы в Риме появилось нечто подобное. Да и календарь ваш значительно совершеннее нашего. Я обязательно займусь преобразованиями, как только…

– Закончатся войны, – закончила я за него. – Тем больше оснований не искушать судьбу, но помочь ей.

– Ты права, – согласился Цезарь. – По прибытии в Сирию я сразу же наберу подкрепление.

Я проводила взглядом последний из римских кораблей, вышедший из гавани и направившийся к горизонту. Корабли становились все меньше, превращались в точки и исчезали, а мне казалось, что вместе с ними уходит и моя жизнь. Мы пробыли вместе так недолго, но за это время мой мир полностью изменился, как менялось все, к чему прикасалась рука Цезаря. Ни Галлия, ни Рим, ни я уже не будем прежними, какими были до его появления. Пути назад нет – Цезарь преобразил мир.

НА ЭТОМ ЗАКАНЧИВАЕТСЯ ПЕРВЫЙ СВИТОК

Второй свиток

Глава 16

Он уплыл. Я огляделась по сторонам, словно пробуждаясь от сна. Кажется, впервые после отъезда из Александрии на церемонию почитания священного быка в Гермонтисе я увидела дворец и город глазами взрослого человека. Я отбыла отсюда почти два года тому назад, имея смутное представление о делах правления и еще более смутное – о том, что происходит за нашими границами. Удача была на моей стороне, но до сегодняшнего дня я разделяла ее с Цезарем. Теперь предстояло действовать самостоятельно, и одной удачей тут не обойтись. Ведь я буду править великой страной. Надо лечить раны, нанесенные междоусобицей.

Хорошо, что теперь у меня есть возможность направить на это все усилия, не отвлекаясь на распри и дворцовые интриги. Мне предоставлена свобода действий, но в случае неудачи винить будет некого. Эту свободу мне обеспечат легионы Руфия – великий дар Цезаря. Величайший, не считая нашего ребенка.

Решив сразу же приняться за дела, я в первую очередь отправилась осматривать дворцовый комплекс вместе с Мардианом и Хармионой. Пока мы с Цезарем совершали плавание по Нилу, Мардиан произвел тщательную всестороннюю оценку нанесенного ущерба и сейчас показывал мне наиболее пострадавшие места.

– Вот здесь – прошу прощения у царицы – солдаты оправлялись и уничтожили все растения.

Он указал туда, где некогда красовался дивный луг, покрытый восхитительными цветами. Теперь там смердело.

– Ну что ж, во всяком случае, они удобрили почву, так что мы можем снова посадить растения, – заметила я. – Ручаюсь, они приживутся хорошо.

Храм Исиды, находившийся дальше на полуострове, уцелел – может быть, потому что находился за пределами досягаемости камней и метательных снарядов, посылавшихся из города через дворцовые стены. Но чем ближе мы подходили к этим стенам, тем больше разрушений я видела. Конюшни, склады, бани, резервуары – пострадало практически все. Где-то рухнула стена, где-то сожжена крыша. От одного из любимых моих деревьев – гигантского сикомора, под кроной которого я любила играть в детстве, – остался обгорелый пень. Повернувшись назад и посмотрев на главное здание дворца, я увидела уродливые черные пятна, оставленные пущенными из вражеских баллист зажигательными снарядами. Мой прекрасный белый дворец у моря! Я не смогла сдержать горестного стона.

– Все будет исправлено, только прикажи, – заверил меня Мардиан.

«Ну что ж, – решила я, – коль скоро он сумел составить подробнейшую опись понесенных потерь, будет разумно поставить его во главе восстановительных работ».

– Дорогая госпожа, – послышался хрипловатый, заботливый голос Хармионы, – в твоем положении нельзя так утомляться. Прошу тебя, оставь прочие дела на завтра.

– Завтра мне непременно нужно побывать в городе и взглянуть на большой храм Исиды. Если, конечно, он еще сохранился.

– Можешь не переживать, храм цел, – сообщил Мардиан. – Лишился одной или двух колонн, но не более того.

– Это хорошо, ибо в час родов мне потребуется помощь богини, – сказала я и тут же почувствовала слабость в ногах и легкое головокружение. Пришлось протянуть руку и опереться о Хармиону.

– А сегодня вечером, – продолжила я слабым голосом, – мне нужно посоветоваться с Олимпием.

Я ждала его в самой удаленной от парадных зал комнате, где все вещи – маленькие мраморные столики, светильники, пуфики – хранили память о Цезаре. Одним предметом он пользовался, о другом однажды что-то сказал, и в каждом из них осталась частица его личности.

Я сидела в одном из немногих кресел со спинкой, положив ноги на скамеечку. Меня одолевали усталость и досада из-за осознания собственной неуклюжести. Странное дело: в присутствии Цезаря я не обращала внимания на эти телесные перемены, хотя, кажется, должна была бы больше беспокоиться о внешности. Но стоило мне остаться одной, как эти заботы тут же дали о себе знать.

Я ждала, что Олимпий станет укорять меня – такой привилегией он обладал как друг детства, как врач и как человек незапятнанной честности. И верно: едва он вошел в комнату, как на его худощавом ястребином лице появилось хмурое выражение.

– Приветствую, – буркнул он и без перехода добавил: – Что, другого света здесь нет? – Олимпий указал на напольный светильник с пятью горящими фитилями.

– Можно зажечь и остальные, – сказала я, благо в помещении имелось еще несколько бронзовых настольных ламп, наполненных маслом. – Я не знаю, что именно тебе нужно видеть.

– Я отлично вижу главное! – Он указал на мой живот. – О дорогая Клеопатра, зачем ты это сделала? Я же научил тебя предохраняться! Дал снадобье и подробно рассказал, как им пользоваться.

– Снадобье твое я взяла с собой, но не могла же я принять его, когда меня завернули в ковер.

– Конечно нет, но ты вполне могла сделать это потом. Ведь не отправилась же ты из ковра прямо к нему в постель.

Он выдержал паузу, ожидая подтверждения своих слов, а когда его не последовало, издал стон. Что свидетельствовало о глубоком потрясении, так как обычно Олимпий прекрасно владел собой.

– Я не жду сочувствия. Ты не одобрял меня с самого начала, – сказала я.

Он фыркнул.

– Даже если так, сразу после… после того, что произошло… ты могла принять надлежащие меры! Ты бы успела! В конце концов, он не Зевс, которому достаточно посетить смертную женщину один раз, чтобы она понесла.

Я не удержалась от смеха.

– Друг мой, хоть я и не рассчитываю на твое одобрение, но должна сообщить тебе: я вполне довольна тем, что случилось. Лучше сказать, я счастлива. Это не совсем то, что я себе представляла в палатке Газы. Нет, это нечто совершенно другое, нечто…

Олимпий снова хмыкнул.

– Пожалуйста, избавь меня от подробностей. Мне они неприятны.

– Просто он тебе не нравится.

– Да. И никогда не понравится.

– Честный ответ.

– Я рад, что ты оценила. Теперь… что бы ты хотела знать? Сдается мне, тебе не нужны мои советы!

– Ты обучался у лучших врачей Александрии, твои познания безупречны. Можешь ты узнать заранее день родов?

– Нет. Только приблизительно. Точная дата зависит от многих условий.

Он подошел ко мне, мягко положил руку на мой живот и стал осторожно прощупывать его со всех сторон.

– Когда ты в первый раз почувствовала, что он шевелится? Обычно роды происходят примерно сто пятьдесят дней спустя после этого.

Я помнила точно. Это произошло, когда огромный камень, выпущенный из катапульты, перелетел через стену и с жутким звуком угодил в колодец. Тогда я почувствовала толчок в животе и сначала решила, что это от испуга. Но когда толчок повторился несколько часов спустя, уже в тишине, стало ясно, что дело в другом. Это было как раз перед получением известия по появлении Митридата на восточных рубежах страны.

– В конце февраля, – сказала я.

– Значит, он появится в конце квинтилия, в следующем месяце.

– Квинтилий! В том же месяце родился и сам Цезарь! Какое благоприятное предзнаменование!

– Надо думать, великий полководец обрадуется, – пробормотал Олимпий без малейшего энтузиазма.

– Конечно, он будет в восторге, – ответила я без малейшего сомнения. – Выходит, у меня еще примерно тридцать дней? Думаю, времени довольно, чтобы подготовиться как следует. Надеюсь, ты найдешь для меня хороших повитух? Только не невежественных старух с предрассудками, а толковых молодых женщин, знающих свое дело.

– А как насчет женщин из твоей свиты?

– Ну они, конечно, останутся при мне до конца, но тут нужны женщины с опытом, а не девственницы вроде Хармионы и Ирас.

Олимпий выкатил глаза.

– Хармиона – девственница? Ее голос… по сравнению с ним даже голос Елены Троянской показался бы унылым.

Да, ее голос звучал чувственно и соблазнительно.

– Насчет голоса ты прав. Тем не менее она еще невинна.

– Если и так, то ненадолго. Да и едва ли, если служанка следует примеру госпожи.

– А даже если и следует, что с того? Разве закон требует, чтобы при царице непременно состояла девственница? У нас здесь не Рим, весталок нет.

– Да, мы греки, а жители Востока более реалистичны. Только римляне могут придавать девственности такое значение, что обязывают весталок охранять ее под страхом смерти. При этом они выбирают себе такого вождя, как Юлий Цезарь! Мне понравилось, как при разводе со своей третьей женой Помпеей он сказал: «Жена Цезаря вне подозрений». Как насчет жен его друзей, которым он уделял внимание всякий раз, когда бывал в Риме?

– Думаю, тебе следует остановиться, пока ты не сболтнул лишнего. Ведь сказанного не вернешь.

Значит, Цезарю суждено встать между нами! Знакомая история. Правители всегда утверждают, будто хотят, чтобы друзья относились к ним по-дружески, но они готовы выслушивать лишь то, что им нравится. В противном случае мгновенно вспоминают о своем сане.

– Дело не в моем сане, а в естественном нежелании женщины внимать злословию про отца ее ребенка. Я не хочу унижать его, выслушивая эти слова, или себя, размышляя об этом, или тебя, позволяя тебе говорить в таком тоне.

– Ага, значит, ты хочешь замалчивать истину? – с вызовом спросил он.

– Нет, но и выпячивать ее тоже не хочу. Олимпий, поверь, я ценю твою дружбу и считаю, что иметь такого друга – благословение для правительницы. Однако ведь ты не думаешь, будто открыл мне нечто новое? Я и без тебя знаю, что у Цезаря… было много женщин. Насчет его прошлого я не обольщаюсь, но терзаться по этому поводу не вижу смысла. Меня интересует наше будущее, а не былое.

– Будущее вырастает из прошлого, и прошлое позволяет его предвидеть, – упрямо проворчал он.

– Не всегда, – возразила я. – Я смотрю в грядущее с надеждой и ожидаю лучшего.

На следующее утро, очень рано, я подготовилась к посещению великого святилища Исиды у холма Серапиона. Явиться к ней я решила как обычная просительница, ибо Исида – защитница всех женщин, а я искала ее благословения и помощи именно как женщина, а не как царица. Ведь рожать мне предстоит так же, как и всем, и мой ребенок появится на свет тем же способом, что у любой из моих подданных. Я любила мужчину, который подвергал себя опасности в дальних краях, но разве это не роднило меня с женой каждого солдата или моряка? Вот почему, о Исида, моя мать, я пришла к тебе за помощью и надеждой, как самая покорная из паломниц.

Не желая быть узнанной, я облачилась в скромное темно-синее полотно. Просторный плащ скрывал фигуру, на голову надвинут капюшон, на лицо опущена вуаль. В руках я держала круглый каменный сосуд с козьим молоком – ритуальное подношение богине.

Солнце только поднималось, когда я сошла с носилок у подножия холма Серапиона и медленно поднялась по ступенькам. Подъем в моем положении дался нелегко, я запыхалась, но когда добралась до вершины холма, меня вознаградил великолепный вид утреннего моря и всей Александрии, сияющей золотом в рассветных лучах. За мной на почтительном расстоянии шла Ирас.

Я надеялась, что успела вовремя. Врата храма уже открыли, и я, вдыхая густую сладость благовоний, остановилась при входе, дабы совершить очистительный ритуал омовения лица и рук водой из бронзового сосуда. Уже направившись к алтарю Исиды в глубине огромного храма, дальние края которого утопали в тени, я увидела, что жрецы в белых облачениях начали разбрызгивать у входа священную воду Нила. За ними шеренгой шествовали послушники, распевая утренние гимны.

– Пробудись, о Владычица Обеих Земель Египта, Повелительница Небес, Госпожа Дома Жизни…

Низкие и звучные тона голосов возвышались и опадали, как сам Нил. Бритые головы жрецов и послушников отсвечивали в полумраке, подобно гладким белым камням. Покачиваясь в такт песнопению, они медленно подошли к пьедесталу, где стояла покрытая вуалью статуя Исиды, и простерлись ниц у ее подножия.

Потом главный жрец поднялся на ноги, приблизился к изваянию, осторожно сдвинул покрывало, надел на шею богини ожерелье из золота и бирюзы, а на голову водрузил головной убор с перьями грифа.

Твои изваяния, о Исида, невозможно спутать со статуями других богинь, ибо ты всегда держишь в одной руке разновидность бубна – систр, а в другой – кувшин с узким носиком, наполненный водой из Нила. Все детали твоего наряда особенные, имеющие мистический смысл. Кроме того, чело твое венчает кобра, под ногами распростерт крокодил, а лицо сияет лучезарной улыбкой, символизирующей безграничную любовь, которую ты испытываешь к нам.

Долгое время все молча стояли на коленях, а потом женщины, бия себя в грудь, принялись громко стенать и причитать. В ходе ритуала, именуемого «плачем Исиды», они изливали перед тобой свои несчастья и невзгоды – жаловались на дурных мужей, неблагодарных сыновей, бунтующих дочерей, на боль в коленях, на печи, не пропекавшие хлеб, на мышей, опустошающих кладовые. На страшные горести и досадные мелочи, в надежде, что ты поможешь всем и во всем. Одна за другой они подползали вперед и оставляли свои приношения у твоих ног: хлеб, кувшины с медом, цветочные гирлянды. Я последовала их примеру и поднесла молоко.

– Я есть все, что было, есть и будет, – произнесла нараспев жрица, говорившая за тебя.

Слова эти казались обращенными к самому моему сердцу, и я мечтательно устремила свой взор на твой божественный лик. Ты выглядела моложе, чем я, но я знала: ты вынесла все, что только может выпасть на долю женщины. Ты проделала путешествие, которое я только начала, ибо ты была и женой, и матерью, и вдовой.

– Я та, кого именуют богом среди женщин, – продолжил голос. – Я преодолеваю Судьбу. Я та, у кого не счесть имен.

Лик твой обрел в моих глазах невыразимую красоту, и я благоговела перед тобой.

Я оставалась у твоего алтаря долгое время, прося помощи и в предстоящем испытании родами, и в нелегком деле управления Египтом. Мало-помалу остальные молящиеся разошлись. К тому времени, когда магия твоего присутствия стала ослабевать и я начала возвращаться к обыденности, рядом не осталось почти никого – лишь несколько женщин. Две из них уже направлялись к двери, причем так медленно, что их можно было принять за калек. При ближайшем рассмотрении оказалось, что одна из них слепа. Она проделывала путь на ощупь, а спутница ей помогала. Потом я заметила, что слепая женщина потирала глаза, будто ожидала, что в них прольется свет.

– Просила ли ты Исиду вернуть тебе зрение, сестра? – спросила я.

Она быстро обернулась ко мне, словно могла меня увидеть. Ее спутницей была юная девушка, скорее всего дочь.

– Да, я просила, – ответила она. – Каждый день я прихожу и прошу. Но туман не рассеивается.

– Я тоже прошу, чтобы Исида, великая и сострадательная Мать, помогла моей матушке, – сказала девушка. – Я не теряю надежды.

– Я не привыкла к слепоте, – проговорила мать, как бы извиняясь. – Может быть, если ты слепой от рождения, тогда… но когда зрячий неожиданно лишается этого дара, он лишается половины мира… Я потеряла и работу. Спору нет, слепцы бывают искусными мастерами, но чтобы развить умения, требуются годы. Я не в состоянии делать то, чем зарабатывают на жизнь многие незрячие. Резьба, гравировка, игра на музыкальных инструментах – это не для меня, как и отведывать блюда с царского стола.

– А чем ты занималась?

– Работала в прядильне.

Как же ей не повезло. Работа с шелком-сырцом, доставлявшимся к нам из Аравии, требовала острого зрения. Мне подумалось, что бедняжка слишком напрягала глаза, потому и ослепла.

– Как это случилось?

– Война! – коротко ответила она. – Схваткам и битвам неизбежно сопутствуют пожары. Кажется, для Александрии они не так уж опасны, ведь здания здесь в основном каменные, однако в домах полно горючих материалов. Когда в нашу ткацкую мастерскую залетел смоляной факел, я попыталась потушить огонь, набросив сверху ковер. Ковер задымился, и этот дым – густой, едкий, маслянистый – попал мне в глаза. А на следующий день свет в них померк.

Война. Эта война была особенно страшной, потому что сражения велись не на поле боя, а на улицах города и в домах людей.

– Я отведу тебя к моему врачу. Может быть, он сумеет помочь. А среди твоих знакомых есть и другие, лишившиеся работы и средств к существованию?

Она отпрянула назад.

– Зачем я пойду к твоему врачу? У меня нет денег, чтобы платить лекарям! Кто ты? – В ее голосе прозвучало возмущение.

Я сдвинула в сторону вуаль.

– Я Клеопатра, твоя царица. Как и ты, я преданно поклоняюсь Исиде. Я помогу ей помочь тебе.

Мать и дочь с перепугу лишились дара речи.

– Разве Исида не защитница женщин? Я ее дочь – стало быть, я тоже твоя защитница. И не только твоя. Мой долг – помочь всем женщинам, пострадавшим в Александрии во время той злосчастной войны. Пойдем со мной во дворец, – сказала я.

Все еще с испуганным видом, они повиновались.

Олимпий осмотрел глаза женщины. Он сказал, что повреждение может оказаться необратимым, но предписал ей омовение дождевой водой, смешанной с настоем листьев какого-то аравийского кустарника. Я сказала, что она с дочерью может пожить во дворце на время лечения, а если зрение не восстановится, я найду для нее новую работу.

– С чего это ты взяла на себя попечение о ней? – спросил Олимпий. – В городе наверняка полным-полно таких же, как она!

– Да. Исида открыла мне глаза на это. Я хотела бы помочь им всем, ведь они пострадали в результате войны, вспыхнувшей из-за меня. Это самое малое, что я могу сделать.

– Ты продолжаешь удивлять меня, – сухо отозвался он.

Но больше всего удивил нас мой ребенок. Посреди ночи, меньше чем через двадцать дней после разговора с Олимпием, меня пробудил острый и внезапный, как удар, приступ боли. Некоторое время я лежала на спине, гадая, что же случилось, не во сне ли это, и уже начала засыпать снова, когда приступ повторился. Я ахнула и села, тяжело дыша.

Пламя в лампах, которые я всегда оставляла на ночь, горело ровно, и все вокруг казалось тихим и умиротворенным. Даже ветер, веявший снаружи, был тихим. Июньская ночь казалась безмятежной. На фоне ее спокойствия боль казалась чужеродной, незваной гостьей.

Пока в моей голове теснились эти мысли, меня ударила третья волна боли. Дрожащая, покрытая потом, я позвонила в колокольчик, призывая спавших поблизости Ирас и Хармиону. Обеих пришлось ждать – ведь ночь, как я уже говорила, располагала к сладкому сну.

– Кажется, у меня начинаются схватки, – сказала я, когда они явились, и испугалась еще пуще, потому что мне было трудно говорить. – Зовите повитух!

Меня положили на носилки (о, какими же они оказались тряскими!) и перенесли в заранее приготовленную комнату – с веревками, чтобы я могла за них цепляться, стопками простыней и полотенец, сосудами с водой. Стоило прислуге раздеть меня догола, как, несмотря на теплую ночь, начался озноб, да такой, что пришлось накинуть простыню. Все лампы в комнате зажгли, а повитухи собрались вокруг ложа, делая вид, будто все нормально. Впрочем, для них, наверное, так оно и было. А мне оставалось лишь радоваться, что обо всем позаботились заранее.

Боли усилились. Ирас и Хармиона по очереди вытирали мне лицо ароматизированной водой. Я вцепилась в веревки и выгибалась дугой, стараясь удержаться от крика. Боль нарастала, становилась нестерпимой. Из моей промежности потекла теплая жидкость.

– Отошли воды, – сказала одна из повитух.

Потом я потеряла счет времени, провалившись в мир боли. Казалось, боль была повсюду, снаружи и изнутри, а попытки совладать с нею походили на стремление взобраться на скользкий вращающийся шар, сбрасывавший меня снова и снова. Затем боль достигла своего пика, я ощутила разрывающее меня изнутри давление и… Все кончилось!

– Сын! Сын! – кричали вокруг.

Словно в подтверждение, раздался истошный детский крик.

– Сын!

Его подняли вверх. Он натужно вопил, дергая красными ножками. Они омыли его подогретой душистой водой, завернули в свежее полотно и положили мне на грудь. Видна была лишь макушка детской головки, покрытая тонкими темными волосиками. Малыш перестал кричать, его пальчики сгибались и разгибались. Вместе с исходящим от его тельца теплом меня переполнили радость – и изнеможение. Сил не осталось, веки сами собой опустились, и я провалилась в сон.

В себя я пришла только к середине утра. Открыв глаза, я увидела на потолке белые движущиеся узоры – как поняла потом, отражение волнующегося моря. Некоторое время я просто лежала, созерцая эту картину. А потом вспомнила все.

Приподнявшись на локтях, я увидела в глубине комнаты Олимпия, Хармиона и Ирас. Они что-то тихонько обсуждали. Солнце снаружи светило так ярко, что свет резал мне глаза.

– Мой сын! – подала я голос. – Дайте мне увидеть его!

Хармиона наклонилась над искусно вырезанной царской колыбелью, достала оттуда сверток – он казался слишком маленьким для того, чтобы внутри могло находиться живое человеческое существо – и подала мне. Я отогнула краешек полотна, открыв сморщенное красное личико – как у крохотного морщинистого старичка, обгоревшего на солнце. Малыш выглядел так забавно, что я рассмеялась.

Олимпий поспешил ко мне.

– Он маленький, но выживет, – с удовлетворением заявил лекарь. – Обычно у восьмимесячных младенцев дела обстоят куда хуже.

– Да, он появился на месяц раньше срока, – сказала я.