Текст книги "Дневники Клеопатры. Восхождение царицы"
Автор книги: Маргарет Джордж
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
Лапы чудовища постоянно заносит песком. Каждые несколько лет его откапывают, но потом пустыня снова наносит песок, и гигант снова покоится в мягком золотистом ложе. Он отдыхает, но не спит.
Цезарь появился из-за угла внезапно, как молния, и поспешил ко мне. Он казался возбужденным и ничуть не уставшим, как будто пешая прогулка лишь взбодрила его.
– Идем! – Он за руку сдернул меня со складного стула.
Солнце уже стояло высоко, основательно припекало, и очень скоро я почувствовала слабость.
– Не так быстро, – попросила я. – Слишком жарко для такой спешки, да и пески здесь коварные!
Он наконец вышел из транса и вернулся к действительности.
– Конечно, прости.
Мы двинулись к Сфинксу вместе, спокойным шагом. Теперь, ближе к полудню, желтый цвет статуи сменился безжалостной белизной, под стать его беспощадным чертам.
– Одна его губа больше лежащего человека, – выговорил Цезарь. – Ухо больше, чем дерево!
– Он велик и могуч, – выдохнула я. – И будет вечно хранить Египет, как хранит с незапамятных времен.
– И все же его сделали люди, – заметил Цезарь. – Мы не должны забывать этого. Как и пирамиды: блок за блоком, камень за камнем, ценой великих усилий, но все-таки их построили люди.
– Выше по Нилу ты увидишь другие чудеса, – сказала я. – Храмы с колоннами столь мощными и высокими, что невозможно представить их делом человеческих рук.
– Тем не менее мы знаем, что это именно так, – ответил он. – На самом деле, любовь моя, ничего непостижимого в мире не существует. Есть лишь явления, чью природу мы пока не поняли.
Укрывшись в тени павильона, мы наблюдали, как проходит очередной день, не задевая безразличных к нему колоссов.
С наступлением полудня жара усилилась. Палящие лучи нащупывали в навесе тончайшие щели, словно настойчивые пальцы, и всюду, где им удавалось проникнуть, песок раскалялся настолько, что к нему невозможно было прикоснуться. Пирамиды и Сфинкс излучали белый жар, словно мерцающий под ясным голубым небом мираж.
Цезарь, откинувшись назад, смотрел на них и отпивал маленькими глотками вино, а один из его людей обмахивал повелителя маленьким веером военного образца. Правда, толку от такого опахала было маловато – перегретый воздух оставался почти неподвижным.
– Лучше возьми одно из моих, – предложила я, указывая на слуг, размеренно веявших широкими опахалами из страусовых перьев.
– Ни за что, – заявил он. – Это какое-то варварское извращение. Кто, скажи на милость, пользуется подобными опахалами?
– Люди, которым жарко, – сказала я. – Готова спорить: когда мы продвинемся еще дальше по Нилу, к сердцу Африки, ты сам об этом попросишь.
– Ты знаешь, я люблю биться об заклад, – сказал Цезарь. Я игрок по натуре, так что принимаю твой вызов.
– И что я получу, если выиграю?
– Я женюсь на тебе по египетскому обряду, – ответил он после недолгого размышления. – Ты будешь считаться моей законной женой повсюду, кроме Рима, потому что…
– Да, я знаю. Потому что римский закон не признает браков с иностранцами.
Правда, законы пишут люди, а из всех людских деяний неизменны только пирамиды.
Наконец жара стала спадать. По мере ее ослабления менялись и цвета: белый известняк сначала приобрел медовый оттенок, а потом, словно впитав уходящий солнечный свет, окрасился золотистым янтарем – столь нежно, что цвет золота рядом с ним показался бы безвкусно кричащим. Небо, на фоне которого вырисовывались пирамиды, сделалось фиолетово-голубым, и на нем протянулись длинные пальцы пурпурных облаков, приветствующих заходящее солнце. Я знала, что еще некоторое время солнце будет подсвечивать пирамиды сзади.
Поднявшийся ветерок донес запах нагретого, а теперь отдающего тепло камня. Темнело, и нам пора было возвращаться на ладью.
– Идем, – сказала я, поднимаясь на ноги.
– Нет, я хочу остаться, – возразил Цезарь. – Мы ведь все равно не отплывем на ночь глядя. Луна почти полная. К чему торопиться?
«К тому, – подумала я, – что пустыня ночью меняется».
– Ты не боишься? – тихонько спросил он.
– Нет, – пришлось сказать мне.
Впрочем, это действительно не был настоящий страх. Мне просто становилось не по себе при мысли о том, чтобы остаться на ночь рядом с исполинскими гробницами. По традиции после заката египтяне всегда покидали этот берег Нила, оставляя его мертвым.
Слуги превратили наш павильон в настоящий шатер, где мы легли на подушки, и нам подали закуски и освежающие напитки. Потом Цезарь приказал свите удалиться, и мы остались вдвоем.
– Используем редкостную возможность, – сказал он. – Ведь нас все время окружают люди. К этому привыкаешь, но настоящее уединение – это особое ощущение.
Настоящее уединение? Цезарь в моем полном распоряжении? Сколько людей заплатили бы золотом за возможность поменяться со мной местами. Они подавали бы ему прошения, предлагали бы взятки… а кто-то наверняка явился бы с ядом или кинжалом. Значит, он всецело доверял мне.
Я же хотела лишь одного – чтобы часы тянулись как можно медленнее.
Сумерки в пустыне длятся недолго и почти мгновенно сменяются ночной тьмой. Пирамиды и Сфинкс словно за миг отдали весь свет, накопленный за долгий день, и превратились в темные силуэты, почти неразличимые на фоне небосклона.
– Ничего, – промолвил Цезарь. – Скоро взойдет луна и света будет достаточно.
И действительно – из-за горизонта выглядывал пока еще бледный и сонный лик огромной луны. Вот-вот она сбросит льнущие к ней облака и засияет.
Скоро луна окрасила пески в голубовато-белый цвет и засветила так ярко, что мы без труда различали плетение веревок, поддерживавших наш шатер. Остроконечные пирамиды отбрасывали на песок позади себя гигантские тени. Глазницы Сфинкса зияли, как черные провалы.
Неожиданно похолодало, да так, что мы накинули плащи. Совсем близко завывали гиены.
Я думала, что мы останемся вдвоем и поговорим о том, что у нас на сердце, но вместо этого воцарилось молчание. Лишь когда минула полночь, Цезарь сказал:
– Ну вот, теперь я видел шесть из семи чудес света…
Как же много он повидал, в скольких краях побывал! А я не ездила никуда и не видела ничего за пределами Египта.
– Расскажи мне о них, – попросила я.
– Мне нет нужды описывать Александрийский маяк, – сказал он. – Что касается остальных, поведаю вкратце. Колосс Родосский упал, но еще можно посмотреть на его бронзовые обломки. Великий храм Артемиды в Эфесе настолько огромен, что там можно заблудиться, а Зевс в моем представлении именно таков, какова его статуя в Олимпии. Но одного чуда я еще не лицезрел, хотя исполнен решимости непременно добраться до него. Это висячие сады Вавилона.
– А они действительно существуют? – спросила я. – Кто-нибудь видел их за сотни лет?
– Александр.
– Ну, вечно Александр.
– Он умер в Вавилоне, и вполне возможно, что именно эти сады за окном – последнее, что предстало его взгляду. Так или иначе, я намерен покорить Парфию. Захватив Вавилон, я вознагражу себя посещением того священного места, где умер Александр, и посмотрю на висячие сады.
– Доверяешь ли ты мне настолько, чтобы поделиться своими замыслами? У тебя уже есть план этого похода или он еще не разработан?
– Идем! – вдруг заявил он, поднимая меня с подушки и плотнее закутывая в плащ. – Давай прогуляемся.
Ночь была такой ясной, что я невольно прищурила глаза. В лунном свете все вокруг выглядело совсем не так, как днем, – теперь детали пейзажа холодно, сурово и резко вырисовывались на фоне чернильного неба.
– После приезда в Египет я оказался отрезанным от внешнего мира, – промолвил Цезарь. – По правде говоря, мне следовало бы вернуться в Рим. Я задержался здесь, – он покачал головой, – потому что попал под власть каких-то чар.
Эти слова заставили меня рассмеяться. Тогда он добавил:
– Знай ты меня лучше, ты поняла бы, насколько не в моем характере прохлаждаться где бы то ни было. Дела призывают меня. Долг зовет. А я мало того что нахожусь далеко от Рима, мало того что провожу ночь с царицей Египта в пустыне, у подножия пирамид, но и с каждым днем забираюсь все дальше в глубь Африки. Этим не преминут воспользоваться мои недруги. Они извлекут из ситуации все возможные выгоды.
– Значит, и тебе нужно извлечь из нее все возможные выгоды, – отозвалась я. – Надеюсь, наши памятники того стоят.
Я ждала, что он скажет: «Это не просто памятники». Однако Цезарь лишь хмыкнул, а потом, прежде чем я успела понять, что бы это могло значить, покачнулся, запнулся, упал на колени и со стоном повалился ничком на песок. Все произошло стремительно и внезапно: только что мы беседовали – и вот он уже корчится на земле, как в агонии, хотя после первого стона у него не вырвалось ни звука.
В ужасе и отчаянии я упала на колени рядом с ним. Что произошло? Может быть, кто-то прятался за скалой и метнул нож? Или из-под камня на него бросилась растревоженная змея? А вдруг тайный враг получил доступ к еде и напиткам, и Цезарь пал жертвой яда? Собрав все силы, я схватила его за плечи и перевернула. Тело Цезаря обмякло, как у мертвеца, на лицо налип песок. Сердце мое билось так быстро, что я почти не могла думать. Я совершенно растерялась, однако догадалась приложить ухо к его груди и ощутила, что его сердце по-прежнему бьется.
– О боги! Что с ним? Спасите его, спасите его! – причитала я, завывая, как одна из ночных гиен.
Невозможно, чтобы он вдруг покинул меня, бросил на произвол судьбы! Невозможно, чтобы великого Цезаря с такой легкостью забрала смерть!
Потом он снова издал стон, шевельнулся, и я почувствовала, как в его тело вместе с прерывистым тяжелым дыханием возвращается жизнь. Не зная, чем ему помочь, я от бессилия и отчаяния стала стряхивать песок с его губ, носа и лба. Наконец его губы раздвинулись, и он пробормотал:
– Теперь ты знаешь.
– Знаю что?
– То, что я… подвержен падучей. – Цезарь попытался приподняться, но руки ему не повиновались. – Это случается неожиданно, без предупреждения, так что подготовиться невозможно. Я вижу вспышку света, слышу звуки – а потом слабость и падение.
– А ты видишь что-нибудь в этих вспышках света?
– Ты имеешь в виду, говорят ли со мной боги? Нет. Или говорят, но не заботятся о том, чтобы я понял их речи, ибо очень скоро сознание покидает меня. Когда же я прихожу в себя, то знаю не больше, чем до припадка.
На этом последние силы Цезаря истощились, и он провалился в глубокий сон. У меня не было иного выхода, кроме как остаться рядом с поверженным недугом полководцем посреди посеребренной холодным лунным светом пустыни. Чтобы он не замерз, я накрыла его своим плащом. Потом я озябла, тоже забралась под плащ и, дрожа от холода, прижалась к спящему Цезарю.
Было еще темно, хотя луна сияла позади пирамид, превращая их в огромные черные треугольники. Цезарь снова зашевелился, и на сей раз его била крупная дрожь. Я испугалась, уж не новый ли это приступ, и навалилась на него всем телом, чтобы он не повредил себе.
– Мне холодно, – пробормотал дрожащими губами Цезарь. – Где я?
Он поднял взгляд на пронзенное звездами ночное небо и повернулся, морщась и нащупывая врезавшиеся в спину камушки.
Оказывается, случившееся выпало из его памяти. Это было удивительно. Тем не менее он снова походил на себя.
– Тебе стало… дурно, – ответила я. – Пришлось прилечь, отдохнуть. Ты можешь идти? В шатре можно расположиться на чем-нибудь помягче, чем голая земля.
Он медленно сел, потом поднялся на дрожащие, негнущиеся ноги и шаткой походкой двинулся к шатру.
Внутри он заполз на постель и снова провалился в сон. Я прислушивалась к его тихому дыханию, и каждый вдох казался мне чудом.
Резкие тени снаружи становились все длиннее. Потом небо стало светлеть, и они исчезли. Я видела это, потому что до утра не сомкнула глаз.
Солнце взошло, и теперь в любой момент могли появиться слуги. Я была в затруднении: с одной стороны, не решалась будить его, пока он окончательно не оправился, с другой – не хотела, чтобы люди увидели его в таком состоянии и догадались о тайном недуге. Мне оставалось лишь молиться о том, чтобы слуги и стража не спешили к нам, пока он не пробудился.
Должно быть, мои мольбы возымели действие, потому что Цезарь проснулся. Он слегка поморщился от яркого утреннего света, прикрыл глаза и застонал – как человек, перебравший накануне хмельного, но не более того.
– Я ужасно себя чувствую, – честно признался Цезарь. – Прости, что тебе пришлось это увидеть.
– А кому, как не мне? – сказала я. – Но это случилось неожиданно, и я перепугалась, не зная, что делать.
– Тут ничего и не сделаешь, – промолвил он, и в его голосе вместе с раздражением прозвучало некое смирение, покорность судьбе. – Когда-нибудь я расшибу голову о камень или металлическую статую, и все кончится. Хорошо еще, что песок пустыни мягче мрамора или бронзы. На сей раз мне повезло.
– А во время сражения такое случалось? – спросила я, подумав, что этот недуг особенно страшен для солдата.
– Нет. Пока нет. – Он покачал головой. – Нужно скрыть все следы, прежде чем кто-нибудь придет. Есть здесь вода?
Я принесла кувшин и налила ему воды в чашу.
– Давай помогу.
Смыть грязь с лица было нетрудно, но под ней обнаружились царапины.
– Пусть думают, будто мы ночью поругались, – беззаботно сказала я.
– Приветствуем вас, о могущественные правители! – донесся голос снаружи.
Весь день Цезарь оставался притихшим, хотя со стороны в нем можно было заметить лишь одну перемену: он разглядывал береговые пейзажи, сидя под навесом, а не стоя у борта. А один раз повернулся ко мне и наградил столь проницательным взглядом, что я мгновенно поняла: память вернулась к нему полностью. Ну что ж, раз так, он должен оценить мою любовь.
Нам потребовалось двадцать дней, чтобы подняться вверх по течению до Фив. На протяжении всего пути толпы людей высыпали к берегам реки, чтобы полюбоваться величественным караваном судов и увидеть новых фараонов. Ветер раздувал наши плащи, мы милостиво помахивали подданным руками, а те приветствовали нас, выкликая имена Исиды и Амона. Цезаря встречали, как бога, и он принимал эти почести.
Спустя тридцать пять дней мы добрались до Асуана, где на первом пороге Нила заканчивалось наше плавание. Протащить огромную ладью по суше в обход коварных камней было невозможно, и мы остановились. Цезарь уже видел практически весь Египет с севера до юга; к тому же по мере продвижения по нескончаемому водному пути в глубь Африки его солдаты начинали проявлять беспокойство, чему способствовала усилившаяся жара.
И вот однажды, ближе к вечеру, когда солнце припекало особенно нестерпимо, Цезарь жестом велел служителю обмахивать его опахалом из страусовых перьев.
– Я сдаюсь, – сказал он мне с улыбкой. – Капитулирую. Признаю, что при таком климате опахала вполне уместны.
Помнил ли он о нашем споре? Стоит ли мне напомнить? Но для него это должно значить больше, чем просто спор.
– Покажи мне храм острова Филы, – сказал он. – И пусть жрец будет готов провести церемонию.
Вот так я впервые вошла в храм, который значит для меня больше, чем любой другой. Твой дом, о Исида, на твоем священном острове, где вершатся таинства и куда, дабы поклониться тебе, стекаются паломники со всего Египта и Нубии. Я была наслышана о несравненной красоте беломраморного храма, но при этом не могла не дивиться его соразмерности, изысканности и изяществу. Напротив, на таком же острове, находится святилище Осириса, и ты, как подобает верной супруге, каждые десять дней в виде изваяния переходишь через воды, чтобы навестить его. Есть ли более подходящее место для бракосочетания, чем у твоих ног?
Твоя статуя, покрытая золотом, взирала на нас, когда Цезарь взял меня за руку и произнес слова брачного обета по обряду Исиды. Слова были на египетском языке, и он повторял их вслед за шепотом жреца.
– Надо же, – сказал он уже после этого, – я понятия не имею, что сейчас наобещал.
– Ты сказал, что пред ликом Исиды связываешь себя со мною узами брака.
– Вот и хорошо, – беззаботно промолвил он, – Цезарь всегда держит данное слово.
Мне оставалось лишь скрыть разочарование и обиду – этот человек относился к священному обряду с насмешливым безразличием. С другой стороны, что бы он ни думал, обеты принесены и церемония свершилась должным образом в присутствии свидетелей.
На обратном пути в Александрию, во время остановок в Фивах и Мемфисе, народу официально объявили, что бог Амон, воплотившийся в Гае Юлии Цезаре, и богиня Исида, воплотившаяся в царице Клеопатре, сочетались браком и скоро одарят народ Египта своим божественным отпрыском. Последнее объявление уже стало настоятельной необходимостью, поскольку моя беременность бросалась в глаза. В Гермонтисе началось строительство родильных покоев и храма царственного рождения. Святилище украшали изваяния божественных родителей, причем лику Амона, дабы ни у кого не возникло сомнений в отцовстве, придали портретное сходство с Цезарем.
Цезарь вел себя так, словно все это его развлекало и даже радовало, однако, как ни странно, египетская брачная церемония не сблизила нас, а как-то отдалила, внеся в наши отношения странную неловкость. Причина, по моему разумению, заключалась в том, что ни один из нас не понимал значения случившегося, а спросить друг друга мы стеснялись или робели. Мне не хотелось услышать, как он говорит: «Я сделал это забавы ради, на спор». Он же не хотел услышать от меня: «Теперь ты должен объявить обо всем в Риме и развестись с Кальпурнией». Мы могли жить как раньше, лишь оставляя это при себе.
Во время обратного плавания я не переставала ждать его слов о том, что он любит меня и действительно считает своей женой, но, увы, напрасно. Цезарь оставался весел, ласков, любезен, он был страстным любовником и внимательным слушателем, но о краткой церемонии на Филах ни разу не обмолвился. Мне же не хватало духу, чтобы напомнить о ней. Между тем ладья приближалась к Александрии.
Глава 15
Еще во время остановки в Мемфисе, когда наши суда встали на якорь у белых городских стен и тенистых рощ, меня охватило дурное предчувствие. Оно усилилось при виде ступенчатой пирамиды Джосера. Мы оставляли царство богов, святилищ и мистерий позади, возвращаясь в мир коммерции, интриг, войн и заговоров. А ведь мы на время выпали из сферы мировой политики. О ее существовании напоминали лишь случайные эпизоды, такие, как внезапно вспыхнувший интерес Цезаря к коптам или блеск в его глазах, появлявшийся всякий раз при упоминании Индии.
Однако Мемфис знаменовал собой границу большого мира – того самого, который (я знала это) неизбежно предъявит права на Цезаря. Так и случилось: едва наша ладья бросила якорь, как к ней устремилось гребное римское суденышко. На носу его стоял Руфий – римский командир, оставленный Цезарем во главе гарнизона Александрии.
Он еще с воды окликал Цезаря, и тот, не склонный бежать от дел, замахал ему рукой. Меня это раздражало: мне казалось, что подобная приверженность делам превращает человека в их раба. Не исключено, что как раз по этой причине мне стали приписывать «восточный» порок неуважения ко времени, выражавшийся в том, что я заставляла гонцов ждать себя. Между тем время я уважаю и именно по этой причине не позволяю отнимать его у меня.
Через несколько мгновений Руфий уже поднялся на борт, где Цезарь приветствовал соратника, как потерянного и обретенного брата.
– Ты загорел дочерна, Цезарь! – воскликнул Руфий. – Солнце обратило тебя в нубийца?
При этом он с явным неодобрением косился на слуг со страусовыми опахалами.
Цезарь рассмеялся.
– Да уж, мне довелось проделать много миль под палящим солнцем. Поверь, перед тобой все тот же Цезарь. Однако ты ведь примчался сюда не для того, чтобы полюбоваться моим загаром. Что случилось?
Сердце мое сжалось.
Руфий извлек связку бумаг и протянул Цезарю, однако тот отвел документы в сторону.
– Потом прочитаю. Выкладывай главное, так будет быстрее. Как Александрия?
– В Александрии спокойно. Народ не бунтует, столкновений нет. Неприятности в Понте. Царь Фарнак разгромил твоего полководца Кальвина, захватил провинцию и перебил или кастрировал всех римских купцов и граждан. Он решил, что это сойдет ему с рук, потому что ты слишком… занят.
– Кальвин! Он послал нам тридцать седьмой легион – и остался без защиты. – От недавней беззаботности Цезаря не осталось и следа. – За него нужно отомстить!
– Все согласны с тобой, – промолвил Руфий и вздохнул, словно чувствовал себя виноватым из-за необходимости выкладывать неприятные новости. – Да только это не единственный повод для мщения. Мы получили донесения о том, что остатки сил Помпея собираются под знаменами его сыновей на северном побережье Африки. Юба, царь Нумидии, с ними заодно.
– Значит, вопрос лишь в одном, кем из врагов я займусь в первую очередь.
– Именно.
Я все это время стояла рядом с Цезарем, но Руфий только теперь поклонился мне.
– Приветствую тебя, прекрасная царица.
– Привет и тебе, Руфий. Я всегда рада тебя видеть, хотя твои новости вовсе не радуют.
Я не кривила душой: сын вольноотпущенника Руфий с его широким простоватым лицом и впрямь мне нравился. Для меня всегда оставалось тайной, что именно в человеке вызывает необъяснимую симпатию, а что – столь же необъяснимую неприязнь. Думаю, это относится к внутренним качествам.
– Неужели мир никогда не успокоится? – рявкнул Цезарь.
Казалось, необходимость постоянно тушить возникающие то здесь, то там пожары стала слишком тяжкой задачей даже для него. Выглядел он в тот момент так, словно и не отдыхал целых шесть недель.
– Это ненадолго, дорогой, – постаралась успокоить его я. – Совсем скоро, как только ты вернешься в Рим…
– Главные затруднения связаны как раз с Римом, – перебил меня Руфий.
– Ладно, – промолвил Цезарь, – давайте-ка спустимся в каюту. Такие вопросы не стоит обсуждать на палубе.
Он повернулся на каблуках и, не оглядываясь, направился к люку. Мы последовали за ним.
Спустившись по ступеням в просторное помещение в центральной части корабля, где мы советовались с капитаном, изучали карты путешествия и проводили встречи с сопровождающими нас римскими командирами, он присел на краешек длинного стола из гладкого кипариса и сказал:
– Приступим.
Я выдвинула позолоченный стул и знаком предложила Руфию последовать моему примеру.
– Здесь есть стулья, – настойчиво сказала я Цезарю. – Или ты уже в военном лагере?
– Что в Риме? – спросил он тихим голосом, полным сдержанной угрозы. Я так давно не слышала этого тона, что почти успела его забыть.
– Полтора года назад ты навел там порядок, – сообщил Руфий, – но за прошедшее время воцарилось фактическое безвластие. Марк Антоний, оставшийся вместо тебя, – воин, конечно, неплохой, но политик никудышный. Он сейчас теряет почву под ногами. Дело дошло до стычек на Форуме: люди Антония против людей Долабеллы. Восемь сотен погибших. А на итальянском побережье бунтуют ветераны – заявляют, что не дождались обещанных наград.
– Что-то еще? – спросил Цезарь.
– Нет, – Руфия, похоже, удивил этот вопрос. – Разве не достаточно?
– Я нахожусь в Египте уже восемь месяцев, – медленно произнес Цезарь. – Преследовал Помпея, но оказался вовлечен в еще одну войну и потерял много драгоценного времени.
– Да, – подтвердил Руфий, – особенно с учетом полной потери сообщения с Римом. До декабря там даже не были уверены, жив ли ты. Кое-кто решил, что Цезарь умер.
В голосе соратника слышался укор.
– Я не умер, – промолвил Цезарь, – но в каком-то смысле оказался погребенным.
Он широким жестом обвел просторную, роскошно убранную каюту.
– Вот, посмотри. Египет похож на гигантскую гробницу – стоит задержаться здесь, и начинаешь превращаться в мумию. Это страна мертвых, недаром более всего она славится не дворцами и не храмами, а могилами.
– Может быть, и я тоже мумия? – вырвались у меня возмущенные слова. – Или Александрия, всемирно известная колыбель наук, искусств и наслаждений жизни, – гробница?
Цезарь рассмеялся.
– Александрия, как всем известно, не Египет. Но даже она кажется удаленной от обычной жизни – может быть, как раз из-за цивилизованности и богатства.
На этом разговор завершился. Было ясно, что Цезарь готов уехать. Мир на двоих оказался для него тесен, и он рвался на волю.
В ту ночь в нашей спальне он казался задумчивым, почти печальным. Сознавая, что все подошло к концу, он долго смотрел на свою чашу с вином (что нехарактерно для него), а потом осушил ее до дна. Это немного смягчило его суровые черты, но пальцы все еще нервно пробегали по ободку сосуда поверх узорной гравировки.
– Давным-давно я сказал тебе, что избегаю вина, потому что оно вызывает у меня странные симптомы. После той ночи в пустыне ты знаешь, каковы они. Но сегодня мне все равно.
Я обняла его и спросила:
– Что ты будешь делать? То есть когда ты отбудешь?
– Скоро, – ответил он. – Через несколько дней.
– Несколько дней? А ты не можешь подождать рождения нашего ребенка? Осталось несколько недель.
– У меня нет этих недель! – отрезал Цезарь, и я поняла, что возражать бесполезно.
– Понятно.
Донашивать и рожать мне предстояло одной, но спорить с Цезарем не имело смысла, и я лишь старалась не выдать своих чувств. Зачем раздражать его понапрасну? Однако это далось мне нелегко. Я с трудом сдерживалась, чтобы не спросить: неужели и свадьба, и наше дитя ничего для него не значат?
– И вот еще что… – промолвил он, продолжая вертеть в руках чашу.
– Я слушаю. – Сердце мое подскочило.
– Ты должна выйти замуж за младшего Птолемея до моего отъезда. Ты не можешь править одна и формально должна состоять в браке.
– Я уже состою в браке! – вырвалось у меня. – Всем объявлено и о нашем сочетании, и о скором рождении…
– В мистическом смысле, – снисходительно рассмеялся Цезарь. – Для Мемфиса с Фивами эти таинства и воплощения подойдут, но Александрию населяют в основном греки, рационалисты и скептики. Им такую историю не скормишь, они над ней посмеются. А власть не может позволить себе выглядеть смешной, ибо это означает потерю страха и уважения. Кроме того, если у тебя не будет официального мужа, сюда потянутся иностранные царевичи, что нежелательно.
– Для меня или для них?
– Для нас с тобой, – ответил он. – Надеюсь, тебе их знаки внимания не нужны. Признаюсь, что сама мысль о них меня… огорчает.
Он поднялся, поставил чашу и заключил меня в объятия.
– Честно скажу: мысль о том, что ты разделишь ложе с другим мужчиной, для меня невыносима. Раньше со мной такого не бывало. Я махнул рукой на связь Помпеи с Клодием, и, откровенно говоря, меня бы совершенно не задело, если бы Кальпурния во время моего отсутствия завалилась в постель с самим Цицероном. Но ты… Ни о каких царевичах из Сирии не может быть и речи. Я этого не вынесу.
– Выходит, я должна хранить себя для тебя, подобно мумии, которых, по твоим словам, полно в Египте. Ты хочешь, чтобы я ждала. Но чего?
– Моего зова. Как только минует опасность, я вызову тебя в Рим.
– Это может продлиться годы! – воскликнула я, неожиданно осознав всю глубину разверзшегося передо мной ужаса.
Связать свою судьбу с Цезарем действительно означало обратить себя в мумию: все радости жизни становятся запретными.
– То, что ты мне предлагаешь, не похоже на жизнь!
– Доверься мне. Очень скоро все может измениться.
Для обычного человека его тон был бы близок к мольбе. Но разве Цезарь способен умолять?
– Как? Законы Рима известны, и ты тоже такой, какой есть.
– Доверься мне, – повторил он, и на сей раз в его голосе явственно звучала мольба. – Никогда прежде я встречал такой женщины, как ты. Женщины, способной стать мне не только любовницей, но и соратницей. У тебя мой дух, моя отвага, моя натура игрока, мое стремление к приключениям. Подожди, и ты увидишь, что я сумею сделать.
– Подождать и увидеть, – пробормотала я. – А если все останется по-прежнему?
– Ради нашего будущего и будущего нашего ребенка я сделаю все, что в человеческих силах. Но я должен знать, что ты доверяешь мне и будешь ждать.
– У меня нет выбора, – сказала я, помолчав. – Мое сердце желает верить тебе, хотя разум остерегает против этого.
– Поскольку ты очень молода, – сказал он, – их голоса звучат с равной силой. А в моем возрасте удивительно, если сердце вообще подает голос.
Через два дня мы вернулись в Александрию. Издалека город казался столь же совершенным, как всегда, но когда мы сошли на берег и двинулись по улицам в носилках, я увидела повсюду груды мусора и обугленные балки. Множество зданий требовали ремонта. Война обошлась Александрии очень дорого, но если это цена моего возвращения на трон, пусть будет так.
По прибытии во дворец я стала все чаще ловить на себе откровенно любопытные взгляды, ведь за время моего путешествия беременность стала очевидной. Следовало ли и здесь, как в Мемфисе и Фивах, объявить о предстоящем рождении отпрыска божественного союза или лучше воздержаться от объяснений? Цезарь прав: таких утонченных скептиков, как греки из Александрии, мистика способна лишь насмешить. Кто-кто, а они и без оглашений догадаются, чье дитя я ношу.
Подумав об этом, я неожиданно покраснела. Я знала, что их изощренное воображение вряд ли способно нарисовать правдивую картину того, как мы зачали нашего ребенка. Кому придет в голову, что старый римский солдат, столь воздержанный во всем остальном, окажется изобретательным и неутомимым любовником? И ведь именно таким, изобретательным и неутомимым, он проявил себя на военном поприще.
Я с печалью покидала судно, ставшее на время нашим миром, но на берегу меня поджидали не только огорчения. Я с радостью снова увидела Мардиана и Олимпия, встречавших нас во главе свиты, а во дворце меня приветствовали Хармиона и Ирас!
Обрадованная и растроганная, я заключила их в объятия.
Они наперебой стали рассказывать о том, как убирали дворец к нашему возвращению.
– Теперь война закончилась, и торговля ожила, в Египет снова потекли товары. У нас есть новые шелковые занавеси для кровати, свежие благовония из Аравии, дивное вино, розы из Кирены – красные и белые…
И верно, мои покои благоухали.
– Спасибо за заботу, – искренне поблагодарила я. – Надеюсь, вы не обошли вниманием и личные покои Цезаря?
– Я подготовила для него рабочий стол, – ответила Хармиона. – Его дожидаются целые горы документов.
Я вздохнула, понимая, что новые шелка и розы он, скорее всего, не заметит. Вот депеши – это совсем другое дело.
– Наверное, они дожидаются и меня.
– Да, царица, но не так много, – ответила Ирас, указывая на стол, где лежала небольшая стопка папирусов.
Ну конечно, я же управляю не целым миром, а одной страной. Во время путешествия я увидела заботы этой страны собственными глазами. Египет наших дней мало отличается от того, каким он был при первых фараонах: посевы, урожаи, налоги, солдаты – все идет так, как повелось веками. Мир взлетов и падений, приливов и отливов – это мир Цезаря, а не мой.
