Текст книги "Призраки Бреслау"

Автор книги: Марек Краевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Бреслау, четверг, 4 сентября 1919 года, два часа ночи

Окно было открыто. Ветер надувал занавеску. Мок сидел за столом и слушал, как похрапывает отец. Газовый фонарь освещал двор. У насоса в столбе света стояла служанка пастора Гердса и лениво потягивалась, с улыбкой всматриваясь в окно Моков. Нежно погладив рукоять насоса, девушка всем телом навалилась на нее. Среди ночи насос запел ржавым голосом. В ведро хлынула вода. Служанка пастора не сводила глаз с окна Моков и улыбалась. Ведро наполнилось, рукоять опустилась, и девушка уселась на нее. Ее ночная рубашка натянулась на заду, металлический стержень торчал между ягодицами. Бросив последний взгляд в сторону Эберхарда, служанка взяла ведро и прошла под аркой. Мок навострил уши. Ведро брякнуло о стеклянную витрину бывшей мясной лавки. Тихонько тренькнул колокольчик. На ступенях раздались легкие шаги. Эберхард поднялся с места, поглядел на спящего отца, потом прокрался в свою нишу, лег на кровать, задрал ночную сорочку до груди и застыл в напряжении. Скрипнули петли. Мок ждал. Внезапный порыв ветра с шумом захлопнул окно. Стукнула крышка люка. Отец пробормотал что-то во сне. Мок встал, чтобы закрыть окно на задвижку. И тут жестяное ведро с жутким лязгом покатилось вниз по ступеням, грохнулось о каменный пол и нашло успокоение в луже.

– Тебя совсем уже ноги не держат? – Отец открыл на мгновение глаза, повернулся на другой бок и опять захрапел.

Мок вздрогнул, резким движением одернул ночную сорочку, на цыпочках приблизился к люку. Уж он-то знал, как добиться, чтобы петли не скрипели, – только бы не разбудить отца и не выслушивать его вечное «все пьешь и пьешь». Приподняв крышку, Эберхард заглянул в черный зев мясной лавки. Легкие шаги. Из мрака показалась голова и шея. Редкие напомаженные волосы тщательно уложены. На шее чешуйки экземы. Лицо задрано вверх и перемазано красной жижей, вытекшей из пустых глазниц. Кровавый пузырь надулся на губах и беззвучно лопнул. За первым пузырем последовали другие. На крестинах судна «Бодан» у директора Юлиуса Вошедта был куда более презентабельный вид.

Мок отпрянул от дыры, споткнулся о корзину с дровами, замахал руками, сбросил с полки бутылку керосина…

– Эби, проснись, черт тебя побери! – Отец тряс его за плечо. – Смотри, что ты наделал!

Эберхард разлепил веки. Он сидел в луже керосина, расцвеченной нитями крови. Вокруг валялись осколки разбитой бутылки. Царапины на ногах и ягодицах саднили. Крышка люка была закрыта.

– Наверное, я лунатик, отец, – прохрипел Эберхард, дыша перегаром. Четыре раза по сто как-никак.

– Пьет и пьет. – Старик махнул рукой и заковылял к кровати. – Прибери здесь. Вонища такая, что спать невозможно. Проветрить бы надо. – Виллибальд открыл окно и посмотрел на небо. – Ты пропойца, а не лунатик. Сегодня ведь новолуние. – Зевая, Мок-старший вернулся под теплое одеяло.

Мок-младший встал с пола и снял с гвоздя аптечку, собственноручно изготовленную когда-то отцом. «Чтобы ни один инспектор не придрался, – объяснял отец. – В каждой мастерской должна быть аптечка. Так записано в Законе о труде». Сколачивая гладко оструганные дощечки, Виллибальд и слышать не хотел, что квартира – не мастерская, а сам он – давно уже не сапожник.

Эберхард собрал осколки бутылки, стащил с себя ночную сорочку и вытер ею пол. Ему вдруг стало ужасно холодно. «Ничего удивительного, я ведь голый». Набросив на плечи старый плащ, служивший зимой для походов в уборную, Эберхард взял железный подсвечник со свечой и поднял крышку. По спине у него побежали мурашки. Тусклый уличный фонарь высветил ступеньки. Пустота и мрак. Проклиная в душе свою трусость, Мок двинулся вперед, держа перед собой свечку. Внизу – ни ведра, ни лужи. Мок присел на корточки, уставился на решетку слива и прислушался, не пищат ли крысы. Тишина. По стене скользнула тень. Мок облился потом. Вдоль Плессерштрассе прогуливался почтальон Доше со своей собакой, страдающей поносом. Потянуло ледяным сквозняком. Моку вдруг вспомнилась бабушка Хильдегарда. Для нее пуховая перина была панацеей. В сверкающей чистотой кухне в их доме в Вальденбурге бабушка заворачивала в перину маленького Франца и маленького Эберхарда, приговаривая: «Спрячьте головки под перину. В доме холодно. А где холодно, там и злые духи. Это они стужу нагоняют». Мок уселся на прилавке, открыл аптечку, смочил ватку перекисью водорода, при тусклом свете свечи протер три ранки на ляжке и ягодице, встал и направился к сливу. Поддев ногтем одну из каменных плиток, сдвинул ее в сторону, открывая квадратную дыру. Здесь он прятал свое лекарство от злых духов и холода. Ощутив в ладони знакомую приятную тяжесть, Мок достал плоскую бутылку, даже не посветив во тьму свечой – пусть себе догорает на прилавке. Движения его и так были точны и безошибочны. В дыре раздался шелест. «Крыса, что ли?» – подумал Мок и потянулся за подсвечником. В глубине отверстия в щель была воткнута бумажка. Страничка из школьной тетради в клетку. Мок поднес ее к пламени свечи. Есть на свете такое, от чего никакие лекарства не помогут.

Бреслау, четверг, 4 сентября 1919 года, четыре часа утра

Мок ехал в двуколке с поднятым верхом – экипаж был изготовлен по заказу полиции на фабрике Германа Левина много лет тому назад – и возносил хвалу добросовестности дорожных рабочих, укладывавших мостовую на Кайзер-Вильгельмштрассе. Проезжая часть была такая ровная, что можно уже было не хвататься за живот при каждом толчке, проклиная собственное обжорство, – уже час с лишком Мок только этим и занимался, с той самой минуты, когда он, обнаружив письмо Эдуарда Вошедта под решеткой слива, полуодетый выбежал на улицу и подозвал извозчика. Горы жирной пищи вроде бы нейтрализовали четыреста граммов водки, тем более что Мок был закаленный выпивоха. И тем не менее алкоголь дал о себе знать, когда извозчик во весь дух несся по ухабистым дорогам Олевизена, то нахлестывая лошадь, то придерживая ее на поворотах. Закончилась поездка грустно: старая кляча поскользнулась на мокром булыжнике и, падая, сломала дышло. Согнувшись пополам и смачно ругаясь про себя, Мок доплелся наконец до полицейского участка № 15 на Офенерштрассе, 30, и позвонил оттуда адвокату Максу Грочлю. Герр Грочль, проклиная на чем свет стоит ночные звонки, спустился на несколько этажей и передал сообщение своему соседу Курту Смолору. В участке Мок взял служебный велосипед-бицикл и повез свое налитое свинцом брюхо на Шубрюкке, 49.

Возница по имени Курт Смолор поджидал его на козлах легкой и быстрой двуколки у здания полицайпрезидиума.

За эти два ночных часа Мок, вынужденный держаться то за живот, то за руль велосипеда, так и не успел перечитать найденное в собственном доме письмо. Такая возможность представилась только сейчас, в покойном экипаже, управляемом опытной рукой Смолора, когда под колеса ложится омытая дождем ровная мостовая.

«Элеоноре Вошедт, Шенкендорфштрассе, 3. У этой свиньи на голове капюшон палача». Мок поднес листок поближе к глазам, он с трудом разбирал торопливые каракули. В придачу мешало капризное освещение – то полоса света от уличного фонаря, то мрак. «Я бы не смог его опознать. Пытками он принудил меня сделать заявление, что я – прелюбодей. Моя дорогая женушка, моя Элеонора, это неправда. Письмо, которое ты от него получишь, написано мною под давлением. Любовницы у меня нет и никогда не было. Люблю только тебя. Юлиус Вошедт».

Они приближались к Кирасирштрассе, настоящему бульвару с неизбежной аллеей посередине. По замыслу немецких архитекторов-милитаристов, офицеры на лошадях меж кленов и платанов прекрасно дополнили бы картину. Вот и сейчас какой-то гигант-всадник в мундире кирасира ехал по улице имени себя, с явным недовольством он посторонился, пропуская двуколку с полицейскими, и бросил на Мока неприязненный взгляд. Но Мок даже не заметил его. Все его внимание поглотила пьяная компания, вывалившаяся на улицу из распивочной, укрывшейся во дворе за красильней Келлинга. Несколько мужчин окружили двух дерущихся женщин, которые остервенело лупили друг друга сумочками. Мок велел Смолору остановиться. Дамы прервали потасовку и уставились на полицейских. Взгляд у красоток был ироничный и вызывающий. Из-под слоя пудры на лице одной из них пробивалась утренняя щетина.

Мок махнул рукой и распорядился ехать дальше.

Свернув направо на Шенкендорфштрассе, экипаж остановился. Смолор привязал вожжи к фонарю и позвонил в дверь. Мог бы и не звонить. В большом, освещенном электричеством доме и так никто не спал. А уж тем более не спала фрау Элеонора Вошедт. Накинув на плечи клетчатый плед, она в сопровождении двух слуг, готовых дать отпор кому угодно, встречала наверху поднимавшихся по лестнице полицейских.

Выражение глаз челяди сделало бы честь кобре. Фрау Вошедт трясло. В шерстяном пледе и без вставной челюсти она смахивала на уличную торговку, которая того и гляди начнет притопывать ногами, чтобы согреться. Кристально чистое сентябрьское утро выдалось холодным.

– Уголовная полиция. – Мок сунул свое удостоверение под нос госпоже Вошедт; лица у слуг смягчились. – Ассистент Мок и вахмистр Смолор.

– Я предчувствовала ваш приход, господа. Стою тут уже два дня и жду его. – Фрау Вошедт заплакала. Тихо и обильно. Ее полное мягкое' тело заколыхалось в такт рыданиям. Всхлипывая, Элеонора собирала ладонями слезы со щек и втирала в виски.

Моку вдруг пришла мысль настолько дурацкая и мерзкая, что он сам себе сделался противен. Просто навязчивая идея какая-то!

– Почему вы не заявили об исчезновении мужа, если он пропал позавчера? Куда он мог пойти? – Мерзкая мысль не давала Моку покоя.

– Он и раньше порой не возвращался. Выходил вечером на прогулку с нашей собачкой и ехал с ней на верфь. Там он всю ночь работал в конторе и приходил домой на следующий день к обеду. Позавчера он вышел погулять с собакой, – низкий голос упал до шепота, – около шести часов вечера. И к обеду не вернулся.

– Собака какой породы? – спросил Смолор.

– Боксер. Сучка. – Фрау Вошедт утерла последнюю слезу.

Мок представил себе сцену: маленькая девочка играет с двумя собаками-боксерами, а за перегородкой на железной койке двое покрытых экземой людей устраивают свои игрища – жирный загривок Вошедта о трех складках закрывает ложбинку между грудями Иоханны.

– Это почерк вашего мужа? – Мок показал Элеоноре записку, найденную в сливе. Теперь она была помещена между двумя листами плотной прозрачной кальки. – Прочтите, пожалуйста. Только прикасайтесь к документу через кальку.

Фрау Вошедт надела очки и принялась за чтение, медленно шевеля губами. Лицо ее прояснилось.

– Да, это его почерк, – тихо сказала она и вдруг радостно крикнула: – Я верила ему! Я верила ему и не обманулась! Значит, все, что он написал в том письме, – неправда…

– В каком письме? – насторожился Мок.

– Я сегодня получила. – Фрау Вошедт закружилась на месте. – Неправда, неправда…

– Успокойтесь, пожалуйста. – Мок схватил ее за руки и взглядом остановил камердинеров, уже готовых прийти хозяйке на помощь.

– Оно здесь, здесь. – Фрау Вошедт выхватила откуда-то из-под пледа письмо и, вырвавшись из объятий Мока, опять закружилась. Шея ее приоткрылась. Показалась чешуйчатая экзема.

– Вы в перчатках, Смолор. – Мок закурил первую за сегодняшний день сигарету. – Возьмите у госпожи Вошедт письмо и прочтите вслух.

– «Моя дорогая жена, – прочитал Смолор. – Я содержу любовницу. Она живет на Ройшерштрассе…»

– «Письмо, которое ты от него получишь, написано мною под давлением, – распевала фрау Вошедт. – Любовницы у меня нет и никогда не было. Люблю только тебя. Юлиус Вошедт».

– «Это легко проверить, – читал далее Смолор. – У нее такая же экзема, как у меня. Юлиус Вошедт».

– Когда вы получили это письмо? – спросил Мок.

– Около восьми. – Губы госпожи Вошедт искривились подковкой. (Наверное, про пытки читает.) – Я ждала Юлиуса на террасе и беспокоилась, что его так долго нет.

– Пришел почтальон и вручил вам письмо?

– Нет, к ограде подъехал на велосипеде какой-то оборванец, бросил письмо на дорожку и моментально скрылся.

– Герр Мок, – вмешался Смолор, не дав задать вопрос про «оборванца». – Тут есть еще кое-что…

Мок посмотрел на листок бумаги в клетку, провел языком по шершавому небу и ощутил сильную жажду. Организм перерабатывал остатки алкоголя, похмелье дурило голову.

– Вы говорить разучились, Смолор? – зашипел Мок. – За каким чертом вы мне опять суете письмо? Вы ведь его только что прочли!

– Не все. – Светлое веснушчатое лицо Смолора порозовело. – На обороте еще…

– Ну так читайте, чтоб вас!

– «Блаженны невидевшие и уверовавшие. Мок, сознайся, что совершил ошибку, признайся, что уверовал. Если не хочешь больше вырванных глаз, сознайся в ошибке». – Лицо Смолора приобрело пунцовый оттенок. – И приписка: «Южный парк».

– А что я говорила, что я говорила! – заголосила фрау Вошедт. – Я ведь вам сказала: он пошел с собакой в Южный парк.

– Долгая прогулочка, – буркнул Смолор, а Моку опять пришла в голову гадкая мысль.

Когда двуколка тронулась в сторону Кайзер-Вильгельмштрассе, Смолор наклонился к Моку:

– Я, наверное, глупость скажу, герр Мок, только я не удивлен, что директор завел другую женщину.

Мок молчал. Даже себе самому он не хотел признаться, что Смолор сейчас высказал вслух его мерзкую мысль.

Эта мысль не отпускала его с того момента, как он увидел госпожу Вошедт.

Бреслау, четверг, 4 сентября 1919 года, пять утра

В такую рань в Южном парке было совершенно пусто. В узкой аллее, ведущей со стороны Кайзер-Вильгельмштрассе, показалась женщина в длинном платье. На поводке она вела собаку. Первые бледно-розовые холодные солнечные лучи придали очертаниям резкость: макушку молодой дамы прикрывал чепец, а тело – вовсе не платье, но длинный плащ, из-под которого виднелась ночная сорочка. Женщина шла быстрым шагом, не позволяя собаке остановиться и произвести действия, ради которых ее и вывели на утреннюю прогулку. Мостик через пруд дама пробежала вприпрыжку и бросилась в объятия мужчины в картузе, стоявшего под деревом. Шнауцер, предоставленный самому себе, только приветствовал поступок своей хозяйки. Мужчина подкрутил усы, зашел сзади и задрал молодой даме ночную рубашку. Согнувшись, женщина оперлась руками о дерево и с облегчением отметила, что ни в одном окне огромного здания гостиницы и ресторана «Южный парк» нет огня.

Внезапно пес тявкнул. Человек в картузе, не успев расстегнуть ширинку, опасливо огляделся.

Метров в пятидесяти от парочки сквозь кусты продирались двое мужчин в котелках и с сигаретами в зубах. Тот, который был пониже, то и дело хватался за живот и громко стонал. Направлялись они в сторону пруда, на котором появились жирные лебеди.

– Тихо, Берт, – шепнула женщина и погладила пса.

Берт рычал и не сводил глаз с чужаков, стряхивавших росу с одежды. Вдруг невысокий остановился как вкопанный и громко произнес какое-то слово. «Черт!» – послышалось женщине. «Блядь!» – почудилось ее кавалеру. Рослый принял у своего товарища пальто и шляпу. Весь скрючившись и сжавшись, невысокий доковылял до ближайших кустов и присел на корточки.

Несостоявшемуся любовнику захотелось продолжения. Партнерша воспротивилась, привязала собаку и спряталась за деревом. Трусливо высунув голову из укрытия, она с беспокойством наблюдала за присевшим мужчиной. Тот провел пальцем по щеке, внимательно посмотрел на парочку, поднял взгляд, и из уст его снова вырвалось то самое слово… Только теперь в нем сквозил ужас.

Среди ветвей старого платана колыхалось подвешенное за ноги человеческое тело. Пес заскулил, женщина закричала, прямо перед носом у ее кавалера возникла поросшая рыжими волосками рука с пистолетом… Утреннее свидание закончилось полнейшим фиаско.

Бреслау, четверг, 4 сентября 1919 года, половина шестого утра

Правое крыло здания, где помещался ресторан «Южный парк», занимала хорошо знакомая Моку гостиница. Два ее номера предназначались исключительно для свиданий. Когда меньше года тому назад их с Корнелиусом Рютгардом отправили на поезде в Варшаву, где поляки их и разоружили (чему фронтовые друзья были только рады), Мок и Рютгард подались через Лодзь и Позен [25]25
  Ныне Познань, Польша.


[Закрыть]в столицу Силезии. Как уверял Эберхард, Бреслау в сравнении с Кенигсбергом – все равно что жирный карп против сухой трески. Добравшись до Бреслау, оба они поселились у Франца, брата Мока, и в тот же день все вместе отправились в ресторан «Южный парк». Компания сидела на каменных ступенях, спускающихся к пруду, и грелась на солнышке, необычайно теплом для осенних дней. Разговор, ежеминутно прерываемый восьмилетним племянником Мока Эрвином, не клеился. Эрвину скоро надоели и фронтовые байки дяди, и кормление сонных лебедей. Все изображали горе по поводу проигранной войны, но на самом деле каждый думал о своем: Франц – о равнодушной жене, Ирмгард – о склонности маленького Эрвина к слезам и меланхолии, Эрвин – о пистолете, спрятанном, по его мнению, в нераспакованном вещмешке дяди, Рютгард – о своей дочери Кристель, которая в этом году, сдав выпускные экзамены в гамбургском пансионе для благородных девиц, собиралась переехать в Бреслау, а Эберхард Мок – о своей матери, умирающей в Вальденбурге на руках старика-отца. Семейство Франца скоро откланялось и направилось к трамвайному кольцу. Мок и Рютгард сидели в молчании. Легкомысленная радость, не покидавшая их в элегантных ресторанах Варшавы, пахнущих луком притонах Лодзи и душных заведениях Позена, улетучилась. Когда они приканчивали по второй кружке пива, к ним подошел усатый обер-портье, причмокнул, подмигнул. Мок знал, что это значит. Недолго думая, друзья поднялись на второй этаж и в обществе двух юных дам отпраздновали окончание войны.

За стойкой портье сидел тот же самый обер. Только он не чмокал и не моргал. Сон смежил ему уста и веки. Мок даже не потрудился показать ему удостоверение. За год обер Белик успел хорошо познакомиться с криминальассистентом Моком из отдела нравов полицайпрезидиума, и сейчас ему было не до смеха.

– Сколько в гостинице людей из обслуги и сколько гостей? – спросил Мок без церемоний.

– Из обслуги только я. В шесть придут швейцар, кухарки и горничная, – ответил Белик.

– А гостей сколько?

– Двое.

– Они вместе?

– Нет. Один в четвертом номере с Китти, а другой в шестом с Августом.

– Давно они здесь?

– Тот, что с Китти, – с двенадцати ночи, а второй въехал вчера днем. Бедняжка Август, – захихикал Белик, – сидеть не сможет…

– И зачем врать, что ты тут из обслуги один? – Тон у Мока был ласковый, но голос дрожал. – Если есть еще Китти и Август? – Мок закурил и вспомнил, что есть еще и перепой. – Что-то, Белик, давненько я к вам не заглядывал. У вас тут бордель для педиков, а я и не в курсе.

– Об этом я докладывал герру советнику Ильсхаймеру лично, – слегка смутился Белик. – Он не возражал…

– Пойду-ка навещу Китти и Августа. Давай сюда ключи!

Позвякивая ключами, Мок неторопливо направился вверх по устланной темно-красным ковром лестнице, не заметив, что Белик сразу же схватился за телефон. На площадке бельэтажа Мок выглянул в окно. Ветви платана зашумели. Полицейского, который перерезал веревку, видно не было. Зато на виду был Смолор, допрашивающий горе-любовников. В поле зрения попал и Мюльхаус, которому Смолор указывал рукой на гостиницу. Тело обрушилось вниз – жирное, с красной набухшей шеей. С такого расстояния экзема была незаметна.

Добравшись до первого этажа, Мок отомкнул дверь четвертого номера. Комнату оформили под богатый будуар восемнадцатого столетия: всюду зеркала в золоченых рамах, резиновые груши с пудрой, посередине – огромное ложе под балдахином, под потолком – гигантская люстра-паук. Люстра все еще горела. Рядом с ложем стоялоплатье: его основу составлял жесткий каркас из китового уса. В кровати лежали двое: невысокий худой мужчина прижимался к пухлой женской груди, втиснутой в корсет, обладательница груди мирно похрапывала, широко распахнув рот. Над верхней губой темнела намалеванная углем родинка, на голову дама напялила обильно напудренный двухъярусный парик. Времена Людовика XV, да и только.

Мок потушил свет, подошел к стулу, на котором висела одежда мужчины, вытащил из кармана брюк бумажник, спихнул локтем женское белье с мраморного кофейного столика и переписал личные данные мужчины: «Хорст Салена, экспедитор, Марташтрассе, 23, двое детей». Потом сдернул с лежащих одеяло и осмотрел подозреваемого. Мужчина лежал на спине, ребра у него торчали, живот провалился… Куда ему, такому хилому и слабосильному, тягать по деревьям стокилограммовые тела?

Вот он, момент пробуждения. С добрым утром. Женщина выругалась себе под нос и до подбородка натянула одеяло. Лицо у экспедитора перекосилось от ужаса.

– Убирайся отсюда, Салена! И поживее! – лениво выговорил Мок.

Салена бесшумно оделся и, стараясь даже не дышать, покинул помещение.

Заперев Китти в номере, Мок вышел в коридор и приблизился к двери, на которой красовалась цифра «шесть». Ключ не подошел. Обзывая про себя портье Белика последними словами, Мок опять спустился по лестнице вниз. Вид у него был такой, что Белик, не говоря ни слова, сразу подал ему нужный ключ. Мок помчался наверх. В конце коридора стукнула рама. Послышался глухой шум падающего тела. Мок выхватил маузер и кинулся к окну. По газону, припадая на одну ногу, бежал советник Йозеф Ильсхаймер, без шляпы и в небрежно наброшенном на плечи плаще. Мок изумленно протер глаза.

Вот она, дверь в шестой номер. Легко открылась на сей раз.

На пороге Мока поджидал молодой человек в халате. Ни тени испуга не было на его лице, освещенном улыбкой. На вешалке покачивался котелок. Мок снял шляпу с крючка. На ленте были вышиты инициалы «И. И.». Йозеф Ильсхаймер. Надо же, из окна выпрыгнул. Так вот почему портье Белик не сообщил Моку, что спектр оказываемых его заведением услуг расширился! Мок сглотнул. Терпкая слюна, казалось, поцарапала ему глотку. Эберхард швырнул шляпу на пол, несколько раз с наслаждением вонзил в нее каблук, затем пинком отправил в угол комнаты. Сегодня – после того как он нашел в отверстии слива письмо Вошедта и обнаружил самого директора порта, повешенного на дереве в Южном парке, – любая гадость казалась возможной. Даже сам советник Ильсхаймер, отец четверых детей, в объятиях Августа.

Удивительно только, с чего это Август все улыбается? Мок размахнулся. На щеке у Августа остался саднящий красный след.

– Над чем это ты, сука, смеешься? – зло спросил Мок и, не дожидаясь ответа, вышел.

В номере-салоне у Китти было уже прибрано, а сама дама – полностью одета, только двухъярусный парик по-прежнему украшал ее голову. Скромно потупившись, Китти сидела за столиком. Мок уселся напротив и забарабанил пальцами по мраморной столешнице. «Неплохая подделка, – мелькнуло у него в голове, – тут все как в восемнадцатом веке».

– С которого часа ты с ним?

– С кем, герр криминальассистент?

– С тем, кого я выгнал.

– Часов с шести. Он примерно в это время пришел. Раскошелился вперед за всю ночь. Купил графин вишневки, заплатил за ужин. Хороший клиент. Он здесь недалеко живет…

«Хороший клиент». Так говорили и о Моке, когда он в день выплаты пропивал жалованье в «Венгерском короле». Так говорили о Моке, когда он, вдрызг пьяный, приводил двух девок в номер и – не в силах пошевелить ни рукой ни ногой, вот ведь восторг-то! – щедро им платил. Моку кланялись, когда он входил в какой-нибудь еврейский кабак на Антониенштрассе (он любил там бывать) и часами торчал у стойки бара – молчаливый, мрачный, полный ярости. Кланялась Эберхарду и одна шлюха, когда он по воскресеньям гулял с отцом по Южному парку.

А потом начались сны. Впал в апатию отец, только игры с собакой почтальона Доше еще развлекали его. Хороший клиент распивочных и борделей. Хороший клиент, ни у кого не вызывающий сочувствия – ни у трактирщика, ни у шлюхи. Да и чего ему сочувствовать? Они ведь не знают, что какой-то зверь в образе человеческом убивает людей и шлет Моку записочки. Да хоть бы и знали – им своих забот хватает.

Мок постарался отогнать невеселые мысли и машинально переспросил:

– Недалеко живет, говоришь?

– Да. Однажды он пришел ко мне с собакой…

– Как – с собакой?

– Пошел выгуливать пса и зарулил ко мне. Пес лежал у койки, а мы – в койке…

– Уж надеюсь, собака лежала отдельно от вас… А к тебе не ходил толстяк по имени Юлиус? На шее у него противная экзема.

– Мои клиенты не представляются… А толстяка с экземой я не помню… Нет… Не было такого. Я бы его не приняла.

– Требовательная из тебя дама, Китти. – Мок поднялся с места и подошел к окну. – А меня бы приняла?

За окном любовников-неудачников допрашивал уже сам Мюльхаус. Над трупом склонился Лазариус. Мюльхаус спросил о чем-то Смолора, и тот опять указал на гостиницу.

Словно разглядев за занавеской Мока, комиссар быстро двинулся к правому крылу здания.

– Только прикажите, герр Мок. – Китти кокетливо улыбнулась. Мок с болью подумал, что когда-то эта красивая женщина в покосившемся парике была маленькой девочкой, которую кто-то ласкал и целовал. – Как предпочитаете, голышом или в костюме каком? У меня еще есть древнеримский наряд. И белье всякое. Тоже для клиентов…

Мок молчал. В голове у него так и грохотало: «В костюме, в костюме…»

– Послушай, Кэте, – Мок назвал девушку ее настоящим именем, – давненько я у вас не бывал. Сюда, оказывается, и гомосеки забредают. И про костюмы я ничего не знал… Кто их выдумал? Ваш новый шеф?

– Да, герр Нагель.

– А Август тоже устраивает для клиентов маскарад?

– Редко. – Кэте зло усмехнулась. – Но некоторые настаивают.

– А кого Август изображает?

Девушка задумалась.

– Гладиатора, фабричного рабочего. Да мало ли кого… Чаще всего гладиатора… Как-то один пьяный вопил на всю округу… – И Кэте заорала нетрезвым голосом: – Хочу гладиатора!

Мок верил в подсказки интуиции, в автоматизм мышления, столь модный последнее время в искусстве авангарда, придавал большое значение цепочкам ассоциаций, даже самых странных, был убежден, что последовательность представлений может нести в себе нечто пророческое. Манифесты Дюшана [26]26
  Марсель Дюшан (1887–1968) – французский художник и теоретик искусства. В 1912 г. ввел в употребление термин «реди-мейд» (англ.«готовое изделие»), то есть взятое наобум изделие массового производства, выставленное в качестве произведения искусства. Его «Фонтан», например, состоял из водруженного на табуретку велосипедного колеса, полки для бутылок и писсуара. Работы Дюшана оказали огромное влияние на такие течения в искусстве, как сюрреализм и, позднее, концептуализм.


[Закрыть]не казались ему извращенными фантазиями дегенерата. Мок никогда не отмахивался от полицейских суеверий и предчувствий. Вот и теперь вопрос, кого изображает Август, ему подсказала интуиция. Закрыв глаза, Мок принялся копаться в памяти. Пусто. Жажда. Похмелье. Усталость. Бессонная ночь. Кэте, изображая пьяного, кричит: «Хочу гладиатора!» Дама в кабинете тоже бубнила заплетающимся языком: «Хочу кучера! Немедля! Подать его сюда!» Звуки фокстрота. Все это было несколько дней тому назад, когда он пил джин и обнимал фордансерку за тоненькую талию. «Венгерский король». Это там молодой кельнер, помогая нести Рютгарда к машине, объяснял Моку: «Наш директор, герр Билковский, запрещает нанимать извозчиков. Лошади пачкают тротуар перед гостиницей». А дама кричала: «Хочу кучера!» «Сию минуточку, милостивая государыня», – отвечал кельнер…

– Скажи-ка, Кэте, – Мок почуял след, – а кучером Август не переодевается? Или матросом?

Девица отрицательно покачала головой и с изумлением увидела, как Мок – несмотря на то что она не подтвердила его слов – радостно улыбается и пулей вылетает из номера, чуть не разбив высокое зеркало, припорошенное пудрой.