Текст книги "Бог спит. Последние беседы с Витольдом Бересем и Кшиштофом Бурнетко"

Автор книги: Марек Эдельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

У нас были превосходные врачи. Светлые головы. Взять, к примеру, Рышека Фенигсена, моего коллегу по больнице, – потрясающий врач. Первый в Польше провел реанимацию, пользовался огромным уважением. Потом он уехал в Голландию, а оттуда в Штаты. Написал книгу об эвтаназии, и Папа Римский пригласил его в Кастель-Гандольфо на одну из своих конференций. Сказал, что прочел эту книгу и считает ее выдающейся. Скоро в Польше выйдет очередная книга Рышека об этике в медицине – «Клятва Гиппократа».

Или Лёлек Зильберблат, легенда нашей больницы и мой шеф. Он говорил: «Сделайте то-то и то-то». Мы: «Да мы не умеем, мы никогда этого не делали». Он: «Не беда, я тоже не умел». И до свиданья.

Так он нас тренировал. Но мы были взрослее теперешних наших ровесников. С самого начала чувствовали свою ответственность. Меня на третьем курсе послали в Лович руководить организующимся там терапевтическим отделением, хотя я вообще не знал ни бе ни ме. А деваться было некуда. Однажды привезли больного с гнойным плевритом. Вижу гнойную мокроту, а что делать, понятия не имею. Но пришлось оперировать, потому что тамошние хирурги после трех суток дежурства падали с ног от усталости.

А вот как я сделал кесарево сечение: операционная сестра водила моей рукой, а я резал. И вдруг она кричит: «А теперь входите за ребенком!» Я куда-то вхожу, и вдруг хлюп! – матка буквально расползается. Но ребенка я вынул, сестра на него подула, пошлепала. А теперь ведь еще нужно зашить! Она снова берет мою руку, передвигает ее туда, сюда, и мы через край зашиваем матку, а другой студент льет эфир, чтобы роженица спала. В конце концов сестра говорит: «Ладно, пусть будет так, хотя шрам останется».

Эта сестра двадцать лет ассистировала при операциях и могла оперировать лучше всех хирургов, но ей не разрешалось. Поэтому она делала операцию моей рукой.

Наконец все уже в порядке, больная спит. И только тогда приехал завотделением, кстати, превосходный хирург, но к тому времени все уже было сделано: ребенок родился, мать зашили. Он посмотрел: «Ничего, будет держаться».

Роженица эта проснулась только на третий день, но встала здоровая. Вот так вот.

– Расскажите про свою машину, «симку».

– С удовольствием. «Симка», белая с черным верхом. Один-единственный такой автомобиль. В те времена красивее не было. Как-то я поехал на ней в отпуск в Лагов. Кто-то не знал моего адреса и просто написал на конверте: «Лагов, белая „симка“ с черным верхом». И письмо дошло.

Мне ее купила жена, когда была на стипендии во Франции.

– А долго у вас была эта «симка»?

– Ой, долго, много лет. Я ее продал, когда она проехала изрядно километров, но те, кто ее купил, кажется, наездили на ней еще в десять раз больше.

– Вы вообще любите ездить на автомобиле.

– Нет, ездить я не люблю, я люблю, когда меня возят. Наездился с 1956 года, хватит.

– Но в больницу каждый день все еще ездите?

– А куда деваться. Будь я богатеньким, завел бы шофера в ливрее: я выхожу, он меня приветствует, я сажусь и еду. А так приходится самому.

– Как вы относитесь к протестам врачей в свободной Польше? Во многих случаях их требования кажутся обоснованными, и тем не менее вам случалось критиковать коллег и даже медсестер за, так сказать, алчность.

– Никогда не бывало, чтобы врач оставил больного, когда жизнь того под угрозой. Это все пропаганда, так что и говорить тут не о чем.

Перестаньте: они, как и все, отстаивают свои интересы. Сейчас у нас капитализм, и каждому хочется больше зарабатывать. У меня всю жизнь была зарплата 20 долларов – независимо от валюты, примерно 20 долларов. А последнее время я получал около 400 долларов. Знаю, на Западе врачи зарабатывают больше.

Всем хочется получать больше и жить лучше, но врачи ведь не умирают с голоду. А если хотят жить, как на Западе, пускай туда переезжают, у нас страна бедная. Нет таких денег, чтобы так же хорошо оплачивать их работу.

Ну и, конечно, неправда, что работа врача непродуктивна. Посмотрите, сколько людей из тех, кого я лечил, вернулись к нормальной жизни! Кто, как не врач, способен поставить человека на ноги, чтобы потом тот мог снова работать? Пускай это не на сто процентов зависит от врача, но даже если на пятьдесят – все равно дорогого стоит.

Разумеется, хорошо будет, если анестезиологи добьются повышения зарплаты. Но, например, у нас в больнице не было ни одной забастовки врачей. А зарабатывали они не больше других. Все эти забастовки начинались из-за безобразий, которые творили профсоюзные боссы.

Да и вообще, что значит «достойно зарабатывать»? Я этого не понимаю. Зарабатывают столько, сколько позволяет рынок.

Перестаньте повторять эти глупости. Неужели врач станет хуже лечить, если ему за дежурство будут платить не 600, а 500 злотых? Это все раздувается только ради того, чтобы заработать лишних 1000 злотых. Чтобы купить не малолитражку, а более дорогой автомобиль, «симку» или что-то в этом роде. Почему-то я не вижу голодающих врачей с опухшими ногами.

– Кстати, о голоде и водке: Адина Бляды-Швайгер вспоминала, что в больнице в гетто вам выдавали спирт и медицинский персонал ежедневно после обхода выпивал по рюмочке, рассматривая это, в частности, как дозу калорий. Это вас спасало.

– Водка ее спасла? Фантазирует. Я вообще не уверен, умела ли Инка пить.

– Она пишет, что тогда научилась.

– Ну, если она так говорит… Я не видел… Может, и пила. Не знаю, да это и не важно. Так или иначе, она, когда выходила на арийскую сторону, всегда возвращалась с бутылкой водки, но не для себя, а для меня. Хотя у меня для этого были свои люди.

– А тогда легко было убежать на арийскую сторону?

– Если были деньги и связи – знакомые, друзья, родственники, – конечно, можно было убежать. Но это было целое предприятие. Не подумайте, что тот, кто собрался бежать, перекидывал через руку серый плащ и, вроде как гуляючи, переходил на арийскую сторону. Нужно было заранее все подготовить: жилье, кен-карту – настоящую или поддельную, и так далее. Чтобы спасти одного человека, требовалось привлечь нескольких. Был такой Станислав Янковский – он подделывал удостоверения личности, пропуска… все, что угодно. Гениально это делал. Документы выглядели как настоящие. Это стоило денег – деньги, конечно, он не брал напрямую, их передавали через посредников – хотя бы через пройдох, которые имели доступ к чистым бланкам.

Так что из гетто убежать можно было. Но только при условии, что у тебя есть или очень большие деньги, или очень хорошие связи на арийской стороне.

Например, у доктора Хиршфельда были связи, он был крупный ученый. Те, у кого там имелись знакомые, друзья, родственники, могли выйти, и не имея больших денег. А если связей не было, приходилось запастись немалыми деньгами, чтобы снять квартиру. А еще найти человека, который согласился бы приносить еду, и так далее. Это не всегда получалось, бывало и так: ты платил деньги, а хозяин квартиры выдавал тебя немцам или польской полиции. Или тебя шантажировали шмальцовники.

Тем не менее в Варшаве на арийской стороне в 1943 или 1944 году было примерно двенадцать-пятнадцать тысяч евреев. Это известно, потому что именно стольким «Жегота» – организация, которая от имени польского правительства помогала прятавшимся евреям, – выплачивала деньги при посредничестве разных связных. Суммы были маленькие, но тем, кто прятался, хватало, чтобы не умереть с голоду. И даже если спрятавшихся было десять тысяч, все равно это много.

Но из гетто вышло гораздо больше. Очень многие попадались, очень многие. Даже если им удавалось найти жилье, их выслеживали шмальцовники, польская полиция или немцы. И если у человека не было больших денег, чтобы откупиться, его сначала отводили в обычный полицейский участок, а оттуда в гестапо. Хотя был такой участок на Сенной, начальник которого смотрел на это сквозь пальцы, и оттуда можно было выбраться, иногда даже без денег.

– Каков был масштаб вымогательства? Много ли было шмальцовников?

– Что значит «много»? Если перед немецким постом у выхода из гетто стоят человек двести поляков, которые хотят задешево купить одежду, простыни, полотенца – евреи продавали все это за гроши, за мешок картошки, – то достаточно, чтобы в толпе оказалось двое шмальцовников. Ты ведь не знаешь, кто из этих двухсот может тебя выдать. Идешь, а эта пара шмальцовников вытаскивает тебя из колонны: «Что, выходишь, да?» А остальные сто девяносто восемь не реагируют. Все отворачиваются, ничего не видят – точнее, не хотят видеть. Шмальцовник затаскивает тебя в подворотню и отнимает все – или плати ему большие деньги, или отдавай вещи, которые ты вынес на продажу. А если у тебя ничего нет, сдает тебя немцам. Или могло быть иначе: он получает деньги, и хотя сразу тебя не выдает, но уже приметил. Следит за тобой и раз за разом требует очередную дань. Если у него хорошие отношения с немцами, с крипо, то есть Kriminalpolizei [122]122
  Уголовная полиция (нем.).


[Закрыть], он с ними делится, чтобы они закрывали глаза на его делишки.

А когда у еврея, которого «вычислили», заканчиваются деньги, его выдают.

Поэтому что значит: много или немного было шмальцовников? Сосчитать их ведь нельзя. Суды Армии Крайовой многих приговорили к смерти. Но приведены в исполнение были, кажется, только пять приговоров, потому что командир группы, которая должна была проводить экзекуции, заявил, что его ребята не палачи. Говорил: обвиняемых в том, что они выдавали евреев, надо будет судить по всем законам в свободной Польше. Так что сорок с чем-то приговоренных к смерти шмальцовников выжили и, вероятно, так и не понесли наказания. Может, кого-то и осудили, не знаю.

– Но не все требования заповеди нам понятны: скажем, не желай жены ближнего твоего…

– Отстаньте от меня. Это вы ходите в костел, я не хожу, так что кончайте про заповеди.

– Да ладно, уж и пошутить нельзя…

Ксендз Анджей Лютер

Марек Эдельман был неважного мнения о людях. Он считал человека неудачным созданием со скверным характером – попросту плохим. Бога нет, потому что не может существовать Бог, который допустил трагедию гетто, истребление людей. Ничего там, наверху, нет – там ни светло, ни темно, ни холодно, ни жарко. Есть только великое Ничто. Но жизнь человека надо защищать до последнего, даже наперекор природе.

Я знаю, что Марек Эдельман отвергал Декалог, он просто не верил в Бога – ни в «еврейского», ни в «христианского». И тем не менее в жизни руководствовался основной заповедью: «люби ближнего своего». А вот я, как человек верующий – не важно, что священник, – признаю, что в каждом человеке есть Бог. На самом деле Эдельман любил человека, независимо от того, что о нем думал. Наверняка он бы никогда не признался в этой «любви», поскольку не терпел патетики, высокие слова выводили его из себя. Однако сам всю жизнь боролся за человека и помогал ему, хотя не заблуждался относительно дурных черт человеческой натуры. Я всегда считал его «христианином», хотя доктор Эдельман, услышь он это, наверняка рассвирепел бы и не пожалел, мягко говоря, крепких слов.

Эдельман был «скептиком-гуманистом». Он отвергал общепринятую, устоявшуюся систему понятий. Ханна Малевская, когда-то писавшая о Джозефе Конраде, заметила, что великий писатель не нашел в мире, в котором жил, никакой системы этических понятий, а обнаружил только туман, отрицание. Не видя системы ценностей, он подсознательно, инстинктивно добивался ее создания. Малевская назвала такую позицию воинствующим гуманизмом. У Марека Эдельмана я вижу ту же конрадовскую черту. Ведь он всем своим поведением – возможно, подсознательно – доказывал, что высшие ценности существуют, и боролся за них. Иначе незачем было бы жить и не за что умирать. Я уверен, что доктор Эдельман обрел спасение и теперь уже знает: Бог существует. Отрицая Его, он всю свою жизнь отдавал служению Ему.

_{Анджей Лютер – католический священник. Родился в 1956 году; преподает религиоведение и экуменизм в Высшей духовной семинарии в Ловиче, защитил диссертацию в области экуменизма. Учась в Лодзинском университете, во время студенческой забастовки (1980) участвовал в работе Независимого союза студентов. В 1984 году поступил в Варшавскую духовную семинарию. С 90-х годов занимается приходской деятельностью. В настоящее время священник ловицкой епархии; ощущает себя прежде всего духовным наставником, в частности ведет пастырскую работу в журналистской среде. Публицист еженедельника «Тыгодник повшехны» и журнала «Вензь», а также – как знаток тематики – ежемесячника «Кино».}

Заповедь новую даю вам…

Учитель! какая наибольшая заповедь в законе? Иисус сказал ему: «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею и всем разумением твоим»; сия есть первая и наибольшая заповедь. Вторая же подобная ей: «возлюби ближнего твоего, как самого себя». На сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки.

* * *

– Вы отвергаете все заповеди? Мы знаем, вы говорите: оставьте его в покое, Он спит, однако…

– Не мучайте меня. Я правда их не знаю. Всё, закончили.

– Но вы сами говорите: нужно всегда быть с тем, кого бьют, независимо от того, кто он, и нужно его приютить, нужно спрятать его в подвале…

– Нужно. Но при чем тут заповеди?

– Есть заповедь: люби ближнего, как самого себя.

– Это правильно. Это то же самое, хотя и другими словами.

– Получается, некую систему ценностей можно оторвать от религии.

– Да, потому что ценность – она ценность сама по себе, а не потому, что ее таковой признает та или другая религия. Все ценности – мирские, а религии – католические или иные – их себе присвоили. Ну что вы привязались к этим заповедям? Небось мальчиками прислуживали на мессе.

– Даже если прислуживали – что в этом плохого?

– Мне это не мешает. Но я не скажу, что про вас думаю.

– Мы себе это представляем. А потом просыпаемся в холодном поту от страха.

– Ну конечно!

Я на вас не злюсь, просто не всегда нахожу с вами общий язык. Не говорите со мной так. Да и с чего бы мне злиться? И бояться меня не надо, я ведь вас не убью. Кстати, убивать мне нечем. Все, абсолютно все оружие у меня забрали, вернее, я сам, идиот, отдал. Когда в Польше после войны распускали Бунд, я взял такси то ли извозчика, собрал весь арсенал, который прятал у себя под печкой, и отвез в наше помещение, здесь, в Лодзи. Сорвал пломбы со шкафа – шкаф уже был опечатан – и все туда засунул.

– Когда вы впервые встали на защиту слабого?

– Я уже старый, не помню.

– До войны?

– Не знаю.

– Но встали. Откуда это у вас? Ведь это не так просто.

– Не знаю. Странный вопрос… Смотря что это значит: встать на защиту слабого. Когда мальчишки дрались в парке Скарышевского, неизвестно было, кто сильнее, а кто слабее. Или на Бялой улице: и там, и там бросались камнями, но кто был слабее, сказать трудно.

Все зависит от конкретных обстоятельств. Был, например, случай, когда одну девушку хотели загнать на Умшлагплац… Молоденькая такая, лицо пылает, вцепилась обеими руками в железное ограждение перед магазином, а двое полицейских ее оттаскивают. Она не была слабая, этакая бой-баба, но их-то было двое. А рядом уже шла толпа, которую гнали на Умшлагплац. Я с противоположной стороны улицы видел, что один из полицейских маленький, хилый и с ним можно справиться. Ну и набросился на них… Красиво получилось: эти двое мне уступили, и девушка пошла себе домой. Что с ней дальше сталось, не важно, во всяком случае, в тот раз она уцелела.

– Но откуда у вас взялся такой импульс?

– Разве человек знает, что откуда у него берется? Тащить кого-то на смерть – это свинство. Это плохо.

– Может, вы просто были так воспитаны? Вас учили, что надо помогать другим людям…

– Да, в школах ЦЕШО [Центральная еврейская школьная организация; в нерелигиозных школах ЦЕШО преподавание велось на идише и на польском. – Прим. В. Б. и К. Б.] молодежь учили солидарности, равенству, любви. Эти школы были организованы и содержались Бундом, хотя не все учителя были бундовцами. Но идея у них была одна: воспитать молодежь порядочными людьми. А человека тогда можно считать порядочным, когда он помогает тем, кто слабее него. Конечно, никто не говорил: бросайся на защиту слабого. Говорили только: людей надо оберегать от зла.

Вот так… Но сказать, почему человек поступает так или иначе, трудно. Как правило, это импульс. То есть мгновение, ты даже не успеваешь задуматься. Если бы задумался… это было очень опасно. Тут полиция, там немцы, то, сё… Если не задумываться и у тебя возникает импульс, ты по его подсказке и действуешь.

Только нужно, чтобы они были – эти правильные импульсы.

– И еще одно: вы любите повторять строчки из песни, где говорится, что не важно, к какой ты идешь цели, идти нужно по солнечной стороне [123]123
  Имеется в виду песня «По светлой стороне жизни» Елени Тзока – польской певицы греческого происхождения.


[Закрыть].

– Да, самое важное – идти по светлой стороне.

– Что это означает на практике?

– Да хотя бы противостояние силе. Например: есть гитлеровская сила и есть сила коммунистическая, а демократия слабовата. Мощь демократии зависит от общего настроя населения. И защитить демократию удается только тогда, когда существуют какие-то силы, способные бороться с фашистами и с коммунистами, а также есть поддержка общества. Я уже говорил: городское партизанское движение невозможно без поддержки населения. Успех зависит от того, каков общий дух. Если большинство против, ничего не получится. Никто тебя не спрячет, не даст тебе хлеба, не даст воды и так далее. Но если люди на твоей стороне, они спрячут тебя под перину, когда увидят, что идет патруль. Оккупант может заметить, что под периной кто-то лежит, но может и не заметить.

Если общество борется за то же самое дело, что и маленькая группа, у которой есть десять пистолетов и она стреляет, то вместе они победят.

– А вам никогда не казалось, что вы можете придумать свои десять заповедей?

– Я бы не смог. Десять заповедей – это теория. А я поступаю в зависимости от обстоятельств. Человек совершает хорошие или плохие поступки, искренне веря, что именно так надо поступить. Об этом и поется в той песне.

Моя обобщенная заповедь могла бы гласить: всегда все делай из искренних побуждений. Иначе самые лучшие намерения могут привести к самым плохим результатам. А если искренне веришь, что поступить нужно только так, то совесть твоя чиста – даже если у тебя ничего не получилось.

– Даже если неудача повлечет за собой печальные последствия?

– В любой поступок заложена возможность неудачи. На войне погибали твои подчиненные. Ничего не поделаешь. Скажем, ты вступаешь в бой с полсотней противников и трое или пятеро из твоих людей погибают. Но это как бы включено в риск операции.

Конечно, потом хочется разобраться, почему эти пятеро погибли. Обязательно должно было так случиться? Они погибли оттого, что ты плохой командир? Или, может, они не выполняли твоих приказов?

Но главное, надо быть глубоко убежденным в том, что ты все делал с наилучшими намерениями и использовал все свои знания. Тогда твоя совесть чиста и в целом все в порядке – независимо от того, была ли ситуация безнадежной или все-таки какой-то шанс существовал.

Я об этом толкую с самого начала, но до вас не доходит.

Ничего не доходит.

Кшиштоф Песевич

Командир Марек Эдельман. Я встречался с Ним раз десять-пятнадцать. Имел возможность – иногда долго, иногда недолго – вслушиваться в то, что Он говорил, или всматриваться в Него, потому что говорил Он мало. Важен был каждый жест, каждое слово Командира Марека Эдельмана. Слова были подобны приказам. Жесты – подобны поручениям; иначе быть не могло, ибо ощущалось, что за Ним стоит огромный опыт. И История, которая навечно отбросила черную тень на все, что было раньше. Его слова-приказы, часто обидные, открывали путь выхода из этой тени. Он имел право приоткрывать эту дверь.

Слова Командира, слова-приказы, звучали знакомо: «Да будет слово ваше: „да, да“; „нет, нет“». Командир говорил: «Какой Бог? Где там был Бог? Там был голод! Вы знаете, что такое голод? Вас мама кормила манной кашкой! Не говорите мне о Господе Боге! Сам человек – плохой!» Это слова-приказы Командира. Это – «да, да, нет, нет». Командир говорил, приказывал: не ссылайтесь на Господа Бога, сам человек плохой. А не призывает ли Командир, сознательно или бессознательно, своими простыми «да, да, нет, нет», продиктованными его порядочностью, следовать мудрой, глубокой и звучащей почти как приказ заповеди с Моисеевых скрижалей: «Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно»? Господь Бог «спит себе там», – тоном, не терпящим возражений, говорит Командир. Он в претензии к Богу? Или хочет этим сказать, что Бога нет? А ведь в конце – держа в руке горящую сигарету – Командир говорит: «Без близости никто бы не выжил… Тот мужик здоровенный был… а она крохотная, вся величиной с его руку… видно было, она чувствует себя в безопасности… конечно, потом оба погибли…» Командир говорит о близости. Говорит: «да, да, нет, нет», – нужна была надежда. Да – Командир не терпящим возражений тоном говорит, что любовь там была. Говорит: «Без любви никто бы не выжил». Да – близость, надежда, любовь там были необходимы. Мне бы хотелось спросить у Него: не должны ли эти слова – близость, надежда, любовь, которые Он произносит всегдашним своим приказным тоном, – писаться с заглавной буквы? Вслушиваясь в Его «да, да, нет, нет», я думаю, что, наверно, должны. С уважением относясь к приказам Командира, будем соблюдать первую часть Заповеди Любви. Не станем произносить имя Бога напрасно. Но дальше в Писании сказано: «Возлюби ближнего твоего как самого себя». «Да, да…» – Ему не требовалось этого произносить, Он сам был этими словами. Хотя и говорил, что человек – плохой, но все, что Он делал, с огромной силой утверждало «да, да…» – тому свидетельством Его поступки. А это горькое «нет, нет» относилось к злу.

Когда думаешь о Его позиции, Его словах-приказах, законно возникает вопрос: любить ближнего надлежит «как самого себя», то есть не больше, чем себя? Вероятно: «да, да…». Командир всегда будет ассоциироваться с тем, что современники называют правами человека. Эти права были сформулированы уже после трагедии нашей цивилизации и в значительной степени – как результат этой трагедии. Он имел к ним непосредственное отношение. Первая статья Декларации прав человека гласит: «Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах». Достоинство человеческой личности – источник всех прав и обязанностей. Оно неотъемлемо. Даже если за него приходится платить жизнью. Тут сразу в уме возникают понятия: героизм, мученичество, святость. То есть граница любви к ближнему – неотъемлемость достоинства. Думаю, под Его суровыми, поистине аскетическими, часто горькими словами подразумевались те права и обязанности, которые продиктованы именно человеческим достоинством.

А если бы спросить у Него сегодня, сохранится ли эта неотъемлемость достоинства спустя какое-то время? Сохранится ли опыт Его поколения будто высеченным в граните – опыт, говорящий, что достоинство – это всё? Мы бы увидели, как Он смотрит своими умными теплыми глазами, на минуту задумывается, затягивается сигаретой, но в тишине и молчании в ушах у нас будут звучать Его не терпящие возражений мудрые слова: «да, да, нет, нет».

_{Кшиштоф Песевич – юрист, сценарист, политик. Родился в 1945 году. Был обвинителем на процессе убийц ксендза Попелушко [124]} 124
  Ежи Попелушко (1947–1984) – римско-католический священник, капеллан и активный сторонник профсоюза «Солидарность». Был убит сотрудниками Службы безопасности МВД Польской народной республики. Мученик Католической церкви, причислен к лику блаженных (2010).


[Закрыть] _{, защитником на суде по делу полковника Рышарда Куклинского [125]} 125
  Рышард Куклинский (1930–2004) – полковник Войска Польского и американской армии; сотрудничал с ЦРУ, в 1981 г. бежал из Польши, за измену родине в 1984 г. был приговорен к смертной казни; в постсоциалистической Польше реабилитирован.


[Закрыть] _{; долголетний член Высшего адвокатского совета и эксперт «Солидарности». Соавтор многократно награждавшихся сценариев к семнадцати фильмам Кшиштофа Кеслёвского, в частности «Без конца», «Двойная жизнь Вероники», «Три цвета».}

_{С начала 90-х годов активно участвует в политической деятельности, почти непрерывно заседает в сенате свободной Польши. Принимает участие в работе многих культурных институций.}