Текст книги "Дело покойника Свина"

Автор книги: Марджери (Марджори) Аллингем (Аллингхэм)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Марджери Аллингем
Дело покойника Свина

Перевод А. А. Креснина

Глава 1
НЕОБЫЧНОЕ ИЗВЕЩЕНИЕ О СМЕРТИ

Мне всегда казалось, что, если уж человек пишет автобиографию, самое главное не допустить, чтобы вкралась в нее скромность и испортила все дело. Приключения, о которых будет идти речь, – это мои, Альберта Кемпиона, приключения, и я уверен, что вел себя почти гениально – пусть даже мы с Лаггом были так близко от смерти, что уже были слышны звуки райских арф.

Началось с того, что я завтракал, сидя в постели.

Дворецкий лорда Пауни посещал курсы, на которых обучали искусству декламации, и с той поры читал его светлости «Таймс», а его светлость поглощал при этом без особого аппетита свой вегетарианский завтрак.

Лагг, в котором при всех его выдающихся качествах осталось еще немало от деревенщины, познакомился с дворецким его светлости в кабачке, излюбленном господами, находящимися в услужении у других господ, и немедленно решил ему уподобиться. Уроков декламации Лагг не посещал – во всяком случае, после того, как вышел из борстолской тюрьмы еще при Эдуарде VII. Когда мы впервые встретились, он только что освободился по амнистии и был образцом человека исключительной смелости и изобретательности, находившим этим качествам, к сожалению, до той поры не совсем подходящее применение. Ну, а теперь – нравится мне это или нет – он читает мне за едой «Таймс».

Поскольку он не большой любитель публицистики, в упомянутой газете его интересует одна-единственная рубрика. Рубрика, озаглавленная «Скончались».

– Питерс… – прочел он и заслонил мне свет своим массивным телом. – Есть у нас какой-нибудь знакомый Питерс, шеф?

В этот момент я читал письмо, невольно заинтриговавшее меня своим цветистым слогом и отсутствием подписи, и совсем не слушал Лагга. Через мгновенье Лагг с выражением тихого отчаяния на лице положил газету.

– А чтоб ответить, так уж нет? – жаловался он. – Человек старается, чтоб было хоть чуть-чуть по-благородному, а помощи от вас разве дождешься! Коллега Терк говорил, что его светлость слушает куда как внимательней. Каждый кусок пережует сорок раз, прежде чем проглотит, а все равно прислушивается к каждому слову.

– Само собою, – ответил я рассеянно, думая о письме, совершенно не похожем на обычное анонимное свинство.

– Питерс… Р. А. Питерс, в возрасте 37 лет, после непродолжительной болезни, скончался в Тетеринге 9-го числа сего месяца. Похороны в Тетеринге, суббота, 14.30. Цветов просят не присылать, другие извещения друзьям покойного рассылаться не будут.

Читает Лагг отвратительно, но с чувством. Фамилия привлекла мое внимание.

– Питерс? – переспросил я и с любопытством поднял глаза. – Р. А. Питерс… Свин Питерс. Там так написано?

– Да Боже ж ты мой! – Лагг огорченно отбросил газету. – Как же б оно могло быть? Я же прочел, черт возьми, «после непродолжительной болезни». Знакомый какой-нибудь?

– Нет, – ответил я осторожно. – Нельзя сказать, теперь уж нет.

На круглом, как полная луна, лице Лагга появилось несколько циничное выражение.

– Ясно, Берт, – произнес он со смешным самодовольством, кивая так, что его многочисленные подбородки скрылись в воротнике расстегнутой рубашки. – Ниже нашего уровня.

Хоть я и понимаю, что Лагга переделать невозможно, есть вещи, которые нельзя пропускать незамеченными.

– Вовсе нет, – ответил я с достоинством. – И не зови меня Берт.

– Как пожелаете. – Он был великодушен. – Если не хотите, шеф, не буду. Для всех – мистер Альберт Кемпион, для меня – мистер Альберт. А что ж оно за Питерс, о котором вы говорили?

– Знаем друг друга с детства, – рассказывал я. – Мы были очаровательными, невинными, голубоглазыми мальчиками и вместе ходили в школу в Ботольфс Эбби. Свин Питерс вырезал мне ржавым ножом порядочный кусок кожи на груди, чтобы сделать отметину как своему подопечному. Я орал так, что дурно становилось, и заехал ему в живот, а он в ответ сунул меня под открытый газовый кран и держал, пока я не потерял сознание.

Лагг был шокирован.

– В нашей школе такого не бывало. Этого только не хватало!

– Еще один недостаток государственных школ, – заметил я мирно, потому что не хотел его задеть. – Питерса я не видел с того дня, как меня отправили в больницу с отравлением светильным газом, но пообещал, что обязательно явлюсь на его похороны.

Это уже было по части Лагга.

– Достану вам черный костюм, – сказал он охотно. – Раз похороны, так похороны, тем более, если кого-то из ваших знакомых.

Я уже не слушал его, вернувшись к письму.

«Почему он должен был умереть? Ведь он был так молод! По земле ходят тысячи людей, куда более готовых к смерти. «Питерс, Питерс», – зовет ангел. «Питерс, Пьетро, Пьеро, иди ко мне», – зовет ангел. Почему? Почему он должен уйти? Почему он должен умереть – ведь он так крепок и так далек от этого? Корни в глине красны, а столетия влачатся все дальше. Почему оса должна лететь вспять – ведь еще нет одиннадцати…»

Все это, как и водится с анонимками, было напечатано на машинке на обычной четвертушке бумаги, но без грамматических ошибок и с правильно расставленными знаками препинания, с чем я в своей практике еще не встречался. Я показал письмо Лаггу.

Он старательно его прочел и сделал восхитительно решительный вывод.

– Это из молитвенника, – сказал он. – Помню, учил такое еще совсем мальчонкой.

– Не говори глупостей, – возразил я спокойно, но Лагг все равно побагровел и уставился на меня своими черными глазками.

– Так я, значит, вру, – проговорил он свирепо. – Ладно, раз я вру, по-вашему, то тоже скажу, что обо всем этом думаю.

Подобное настроение у него мне знакомо, и я знаю, что если он втемяшил себе в голову какую-то теорию, переубедить его невозможно.

– Пожалуйста, – согласился я. – Что же все это означает?

– А ничего не означает, – ответил он с той же убежденностью.

Я попробовал иначе.

– А машинка какая?

Тут он мгновенно ожил.

– Портативный «Ройял», новый или во всяком случае с новым шрифтом, – никаких стоящих особых примет. Гляньте: «е» целенькое, как тот кусок трески, что у вас на тарелке остался. Бумага самая обычная – такую везде продают. Покажите конверт, – попросил он через минуту. – Лондон, круглый штемпель главного почтамта. Чего тут – ясное дело. Адрес нашли в телефонном справочнике. Бросьте в огонь и все.

Я, однако, не выпустил письмо из рук. В сочетании с объявлением в «Таймс» оно казалось мне занимательным со многих точек зрения. Лагг только презрительно фыркнул.

– Ребята вроде вас, о которых треплются повсюду, всегда получают анонимки, – заметил он, ничуть не скрывая, что ему это не по душе. – Еще поначалу куда ни шло, а теперь, как связались с легавыми да начали в каждую лужу крови нос совать, житья не будет. Если так оно и дальше пойдет, будут у нас на лестнице всякие дамочки сидеть в ожидании, что вы им автограф поставите на вышитой подушечке. Почему бы вам не снять хорошую квартирку в квартале получше, играть себе в покер да ждать, когда ваши знатные родственнички ноги протянут. Любой порядочный джентльмен так бы и сделал.

– Был бы ты бабой и умел готовить, я б на тебе женился, – отрезал я грубо. – Ворчишь ты уже и так, как законная жена.

Это заставило его прикусить язык. Он встал и вышел из комнаты, само воплощение оскорбленного достоинства.

Позавтракав, я снова обратился к письму. Как и раньше, оно производило впечатление сущего бреда. Потом еще раз прочел извещение в «Таймс».

Р. А. Питерс… Конечно, это Свин. Кто же еще? И возраст сходится. Я вспомнил, как он хотел подзатыльниками приучить нас называть его «джентльмен». Подумал я о том, как мы – Гаффи Рендол, я, Лофти и еще несколько мальчишек – тогда выглядели. Я был противным, заносчивым недоноском с прилизанными светлыми волосами и в очках; Гаффи для своего возраста – десять лет и три месяца – казался довольно крупным, а Лофти, выполняющий сейчас свои функции в Верхней палате – с похвальным, хотя и не таким уж необходимым рвением, был похож на помесь тапира с самой обычной хрюшкой.

Свин Питерс, неизменно вершивший суд неправедный, был тогда для нас истинной карой Божьей. Когда Свин Питерс швырнул в камин все листы моего гербария, я от всей души желал, чтоб он умер, а, вспомнив об этом за завтраком, чуточку удивился, поняв, что и сейчас желаю того же.

А он-таки, если верить «Таймс», и в самом деле умер. Мысль об этом немало меня утешила. В двенадцать лет он был толстым, румяным и противным, с белесыми ресницами. Не сомневаюсь, что и в тридцать семь он выглядел точно так же.

В соседней комнате послышалось громкое сопенье, и в дверях показалась голова Лагга.

– Шеф, – сказал он с дружеской застенчивостью, означавшей, что все уже прощено. – Я тут глянул на карту. Знаете, где этот Тетеринг? В двух милях на запад от Кипсейка. Едем?

Это решило вопрос. Рядом с Кипсейком в имении Хайуотерс живет полковник сэр Лео Персьюивант, начальник полиции графства, исключительно приятный человек. К тому же дочь его, Дженет, всегда мне нравилась.

– Ладно, – ответил я. – На обратном пути заедем в Кипсейк.

Лагг воодушевленно кивнул. Последний раз, когда мы туда заезжали, домашняя колбаса была – ничего не скажешь – первый сорт.

В путь мы отправились при полном параде. Лагг надел свою самую модную кепочку, делавшую его похожим на головореза, переодевшегося сыщиком; я был сверх обычного элегантен.

Тетеринг не произвел на нас потрясающего впечатления. Представьте себе: три квадратные мили поросших тростником болот, окружающих вспаханный холм, на котором несколько зданий – пяток маленьких домов, один побольше да еще старинная церковь – наступают друг другу на пятки, чтобы во время разлива не свалиться – не дай Бог! – в речку – и Тетеринг будет перед вами как на ладони.

Кладбище было заросшим и унылым. Сейчас, посреди зимы, глядя на него, было впору пожалеть Свина: Помнится, он всегда строил грандиозные планы, но его последний путь выглядел неважно.

Пожилой священник, судя по забрызганным грязью штанинам, приехал на велосипеде, который я заметил у ворот.

Причетник был в вельветовом костюме, а гробовщики – в синих спецовках. На остальных присутствующих я обратил внимание только потом. Похороны могут быть эффектными среди мраморных ангелов и прочих атрибутов цивилизации, а здесь, на краю света, в пропитанной дождем тишине, они просто угрюмы и печальны.

Мы стояли под моросящим дождиком, и полученное утром письмо совсем вылетело у меня из головы. Питерс был заурядным, мало симпатичным мерзавцем, и сейчас его обычно, спокойно хоронили. Всего-то и дела!

Однако, когда священник бормотал последние слова обряда, случилось нечто странное. Поразило меня это так, что я весь дернулся и чуть было не ткнул в бок Лагга.

Уже в двенадцать с небольшим лет Свин имел несколько отвратительных привычек, одной из которых было необычайно громкое откашливание. Начиналось оно с какого-то душераздирающего хрипа, а заканчивалось чем-то, напоминающим сдавленную икоту. Не могу описать точнее, но звук был очень характерный и больше я его ни от кого в жизни не слыхивал. За двадцать лет я успел позабыть этот звук, но когда мы уже поворачивались, чтобы расходиться от могилы, в которую опустили гроб, я услышал его совершенно отчетливо. Свин представился мне настолько живо и пугающе, что у меня волосы на голове зашевелились. Я испуганно огляделся по сторонам. Кроме могильщиков, священника, причетника, Лагга и меня, на кладбище оставалось четыре человека, каждый из которых выглядел вполне невинно.

Слева от меня стоял симпатичный солидный мужчина, а за ним девушка в трауре. На лице у нее было выражение не столько скорби, сколько скуки, и, заметив мой любопытный взгляд, она улыбнулась мне. Я поскорее перевел взгляд на пожилого господина в цилиндре, принявшего позу, которая вообще-то должна выражать глубокое горе, но в данном случае была, мягко выражаясь, малоубедительной. В моей жизни редко кто с первого взгляда производил на меня такое отталкивающее впечатление. Седые закрученные усики его поблескивали под дождем.

Впрочем, я перестал обращать на него внимание, как только сообразил, что четвертый человек из оставшихся еще на кладбище – это Джилберт Уиппет. Похоже, что он минут десять стоял рядом, но я заметил его только теперь, что очень характерно для Уиппета.

Мы с Уиппетом учились в Ботольфс Эбби, только он был чуть-чуть младше. Когда меня перевели в другую школу, через некоторое время туда же перевели и его. Я не видел его лет двенадцать или четырнадцать, но, если не считать того, что он, как и следовало ожидать, вырос, он совсем не изменился.

Описать Уиппета так же просто, как описать воду или внезапный звук в ночи. Он неопределенен – и это не только его единственная характеристика, но, пожалуй, его сущность. Как он выглядит, не знаю, за исключением того, что у него должно быть, из общих соображений, какое-то лицо, ну, а если бы не было, это уж было бы отличительной приметой. На нем был серовато-коричневый плащ, сливавшийся по цвету с окружающими кустами, и смотрел он на меня неопределенно, но все-таки словно бы узнавая.

– Уиппет! – воскликнул я. – Что ты тут делаешь?

Он не ответил, и я автоматически поднял руку, чтобы ущипнуть его. Прежде он никогда не отвечал, пока его не ущипнешь, а сила привычки – великое дело. К счастью, я вовремя остановился, сообразив, что за годы, прошедшие с нашей последней встречи, он, несомненно, приобрел нормальные гражданские права. Не знаю почему это вызвало у меня раздражение, и я строго спросил:

– Уиппет, почему ты приехал на похороны Свина?

Он заморгал, и я вспомнил, какие у него круглые светло-серые глаза.

– Я… просто… получил извещение, по крайней мере, мне так показалось, – робко ответил он своим хорошо знакомым мне хрипловатым голосом, всегда звучавшим так, словно Уиппет сам не очень уверен в том, что говорит. – Я… понимаешь… оно пришло сегодня утром, вот посмотри…

Порывшись в кармане, он вытащил листок. Я понял, что это, еще раньше, чем начал читать. Родной братец этого письма лежал у меня в кармане.

– Странно, правда? – сказал Уиппет. – Особенно об осе – так как-то необычно. Вот я… вот я и приехал.

Его голос, как я и ожидал, перешел на шепот, а вместе с его последними звуками испарился и Уиппет – не то, что невежливо, а так, как незаметно расплывается туман или еще что-нибудь в этом роде. Листок он оставил у меня в руках по ошибке – в этом я не сомневаюсь.

Я брел с кладбища, замыкая поредевшую процессию. Когда мы уже вышли на дорогу, симпатичный солидный мужчина, на которого я еще раньше обратил внимание, оказался рядом со мной. Задать вопрос, вертевшийся у меня на языке, было не так-то просто, и я раздумывал, как сформулировать его, чтобы никого не задеть, когда он внезапно сам пришел мне на помощь.

– Печальное событие, – произнес он. – Совсем еще молодой человек. Вы были хорошо с ним знакомы?

– Не знаю, – ответил я, понимая, что звучит это по-идиотски, и чувствуя на себе его удивленный взгляд.

Мужчина был, между прочим, довольно крупный, лет, наверное, чуть больше сорока, с круглым энергичным лицом.

– Дело вот в чем, – сказал я. – Я ходил в школу с одним Р. А. Питерсом и, когда утром просматривал «Таймс», мне пришло в голову, что я все равно еду в эти края и мог бы зайти сюда.

Он ласково улыбался мне, словно догадываясь, что я знаю чуточку больше, чем говорю, а я продолжал бормотать:

– А вот теперь, когда я здесь, мне кажется, что это не те похо… Я хочу сказать, что это, наверное, какой-то другой Питерс.

– Этот был коренастым, грузным мужчиной, – задумчиво проговорил мой собеседник. – Глубоко посаженные глаза, светлые ресницы, слишком толстый для своих тридцати семи лет. Среднюю школу окончил, кажется, в Шипсгейте, а потом учился в Тотхеме.

Его слова подбодрили меня.

– Да, – сказал я, – это мой Питерс.

Мужчина мрачно кивнул.

– Печальное событие, – повторил он. – Он приехал сюда после операции аппендицита. Не стоило ему делать ее – сердечко было слабовато. По дороге подхватил воспаление легких и… – он пожал плечами, – я уж ничем не мог помочь ему, бедняге. Из его родных здесь никого нет.

Я молчал. О чем тут, собственно, говорить?

– Я живу вон там, – он неожиданно кивком показал на единственный более-менее приличный дом. – Беру к себе выздоравливающих, их у меня всегда по несколько человек. И до сих пор еще никто не умирал. Я – здешний врач.

Я посочувствовал ему. Вопрос «Не занял ли, случайно, Питерс у вас денег?» уже вертелся у меня на языке. Врач об этом не упоминал, но я и так догадывался, что нечто в этом роде должно было случиться. Спрашивать, однако, не стал – не было смысла.

Пару минут мы постояли, разговаривая ни о чем, как обычно бывает в подобных обстоятельствах; потом я вернулся в Лондон. В Хайуотерс мы, к большому неудовольствию Лагга, не заехали. Не то, чтобы мне не хотелось повидать Лео или Дженет, но по какой-то необъяснимой причине я был выбит из колеи похоронами Свина и тем, что это оказались действительно его похороны. Печальные звуки убогого обряда едва слышным эхом продолжали отдаваться в моих ушах.

Письма были абсолютно одинаковыми – я сравнил их дома. Уиппет, видимо, так же, как и я, читал «Таймс». Странно только, что и он заметил связь между письмом и объявлением в газете. А тут еще совсем уж ни на что не похожее откашливание и тот мерзкий тип в цилиндре, о девушке с плутоватыми глазами я уж и не говорю.

Хуже всего, что все это не давало мне забыть Свина. Я вытащил старую фотографию нашей футбольной команды и внимательно всматривался в нее. Лицо у него было выразительное. Уже тогда можно было предположить что из него вырастет.

Однако я постарался забыть о нем. В конце концов нервничать не из-за чего: он мертв, больше я его уже не увижу.

Все это случилось в январе. До июня я успел совсем забыть о Свине. Как-то раз я вернулся с совещания в Скотленд-Ярде, где присутствовал также и Станислав Оутс и все мы поздравляли друг друга с раскрытием нашумевшего кингсфордского убийства, когда позвонила Дженет.

Я никогда не замечал у нее склонности к истерии, и поэтому меня удивил ее нервный, срывающийся голос.

– Это ужасно. Лео говорит: тебе надо немедленно приехать. Нет, Альберт, по телефону я не могу сказать, но Лео боится, что один человек тут… Слушай, Альберт, он У – как устрица, Б – как бифштекс, И – как история, Т – как…

– Ладно, – согласился я, – уже еду.

Лео встретил меня и Лагга на ступеньках у входа в Хайуотерс. За его спиной возвышались могучие белые колонны дома, построенного архитектором, не выходившим в годы учения, видимо, из Британского музея. Лео великолепно выглядел в старомодном охотничьем костюме и зеленой шляпе, напоминавшей цветочный горшок, – хоть снимай для семейного альбома.

Он решительно сошел со ступеней и схватил меня за руку.

– Мальчик мой, – сказал он, – ни слова… ни слова! – Он сел в машину рядом со мной и махнул рукой в сторону поселка. – В полицейский участок, прежде всего, туда.

Я знаю Лео не первый год, и мне известно, что его самая характерная черта – целеустремленность, каждую минуту двигаться только к одной-единственной цели, с пути к которой его могла бы заставить свернуть разве что толпа разъяренных бедуинов. Уверен, что план кампании был готов у него сразу же, как он услышал, что я выехал. Ну, и в той мере, в какой я был частью этого плана, мне оставалось только подчиняться.

Всю дорогу он почти не раскрывал рта, за исключением распоряжений, куда ехать. Через несколько минут мы стояли на пороге пристройки за полицейским участком. Прежде всего Лео отпустил охранявшего вход полицейского, а потом крепко схватил меня за лацкан пиджака.

– Так вот, мальчик мой, – проговорил он, – я хочу знать твое мнение, потому что верю тебе. Я ничего тебе не внушал, ничего не подсказывал, вообще ничего не говорил. Правильно?

– Да, конечно, – ответил я, что соответствовало правде.

Это, кажется, успокоило его, потому что он пробурчал:

– Ладно, ладно. А теперь войдем.

Он провел меня в пристройку, пустую, если не считать доски на козлах посредине комнаты, и снял простыню с лица человека, лежавшего на доске.

– Вот так, – сказал Лео, – вот так, Кемпион, что ты об этом думаешь?

Я стоял и молчал. На столе лежало тело Питерса, прозванного Свином. Это был Свин Питерс точно так же, как Лео был Лео. Даже не прикасаясь к его безвольно повисшей пухлой руке, я видел, что он не может быть мертв больше, чем… ну, скажем, двенадцать часов.

Но ведь в январе… А сейчас уже июнь.