Текст книги "На самом деле (СИ)"

Автор книги: Марципана Конфитюр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

Глава 38

– Это что такое⁈ – прошептал Борис.

– Какой ужас! – воскликнула его спутница.

– Как это понимать? – возмутилась вторая.

– Глазам не верю!

– До чего мы докатились!

– Не думала, что этого доживу!

– Чертов царский режим!

– Тс-с! тише, девочки! Нам ни к чему раскрывать свои политические пристрастия раньше времени. Пойдемте отсюда! Не надо нам ничего!

– Как это не надо⁈

– А зачем мы сюда пришли⁈

– Мы идем на партийное заседание!

– А какое партийное заседание без ЭТОГО⁈

«Партийным заседанием» называлась сходка на квартире одной из новых Бориных знакомых, чьи родители уехали в санаторий. Партии как таковой не существовало, но приятелям Новгородцева нравилось использовать именно это слово для обозначения своей недовольной режимом компании: в нем звучало что-то ленинское, революционное, освещенное веками классовой борьбы. Теперь в объединившийся вокруг Бориса клуб входили не только одногруппники и однокурсники: историков в «партии» было меньшинство. В нее приходили не по специальности, а по зову души.

Что касается описанного разговора, то он происходил в продуктовом магазине. Вождь со своими последовательницами рассматривали алкогольный отдел. Любимые напитки подорожали в полтора раза по сравнению со вчерашней ценой. Инфляция, вызванная экономической катастрофой, превращалась из ползучей в галопирующую. Новые царские банкноты – «димочки», как их прозвали по аналогии со старыми российскими деньгами – с каждым днем стоили все меньше и меньше. После того, как в казну перестала поступать валюта, а стратегические запасы были растрачены на переиначивание и переименование всего и вся, печатный станок, похоже, не выключался ни днем, ни ночью, выпуская ничем не обеспеченные рубли.

Вместе с ценами росло и недовольство народа. В авангарде недовольных шли рассерженные молодые люди, такие, как Борис и его товарищи. Ни одно из заседаний подпольной группы борцов за справедливость не обходилось без выпивки. Теперь же, когда цена за бутылку сравнялась с месячной стипендией, впору было подниматься на баррикады.

– Сатрапы! – выкрикнула подруга.

– Довели народ! – присоединилась вторая.

Боря, как мог, успокаивал своих соратниц. К слову, они были не только соратницами, но и поклонницами: в качестве вождя подпольной партии Новгородцев, сам того не желая, похитил несколько женских сердец. К сожалению, ни одна из их обладательниц не могла сравниться с Анной, оставившей в душе неизгладимый след. По популярности среди партийных девушек Борис мог сравниться разве что с политзаключенным Филиппенко.

– Ну какое же заседание без выпивки⁈ – канючили девушки. – Мы, что, зря сюда пришли⁈

В итоге Новгородцев все-таки согласился купить им две бутылки самого дешевого – вернее, наименее дорогого – пива. «Надо снова попросить маму поставить квас, – подумал он, подсчитывая расходы по пути на „тайную квартиру“. – А потом послушаться папиного совета и преобразовать его в бражку. Пора переходить на натуральное хозяйство!»

На «тайной квартире» было не протолкнуться. Пахло пивом, табаком, сухарями и вяленой репой, пришедшей на смену жирной американской отраве из «чёртова яблока». Ввиду того, что электричества не было, и единственным источником света служили несколько карманных фонариков, собрание недовольных выглядело еще более многочисленным и устрашающим. Люди сидели на диване, на полу, на подоконнике. Желтая книга в мягкой обложке переходила из рук в руки. Боря уже прочитал ее. Партийцы не сомневались, что автор труда – самый знаменитый политзаключенный страны, борец с несправедливым царским режимом. Новгородцев соглашался – на словах. В то, что лжеисторик смог создать такой академичный, такой выверенный, такой фундированный источниками и подтвержденный исследованиями труд, он поверить, конечно же, не мог. Но на обложке стояло имя автора: «А. Филиппенко»!

– Принес? – спросили первым делом.

Борис предъявил партийцам бутылки с пивом.

– На большее не хватило.

– Приехали!

– Докатились!

К двум бутылкам потянулись два десятка рук.

– Удивительно! – воскликнула девушка с подоконника, отложив брошюрку о Петре и перенаправив свет фонарика на потолок. – Так сложно пишет, и при этом так интересно читать! Я просто не могу оторваться! Все эти «модернизации», «историографии», «методологии», «эпистемы», архивные шифры, ссылки, отсылки-пересылки… Казалось бы, такая нудятина, а так увлекает!

– Вот что значит настоящая контркультура! – крикнул кто-то.

– Справедливое освещение актуальных проблем!

– Революционная правда!

– И без государственной цензуры! Не то, что передачи в дальногляде!

Компания на все лады хвалила книгу Филиппенко. Они восхищались и новаторством, и смелостью, и приведением новых необычных фактов. Чего стоила хотя бы новость о том, что от Петровской эпохи до нас дошло множество других, помимо письма от Прошки к Софье, документов! И самое главное: приводил в восхищение факт того, каким образом идеолог прогрессивной молодежи смог написать, а главное, издать такое произведение, сидя в тюрьме! Желтенькую книжку рвали друг у друга из рук, зачитывали вслух параграфы, обсуждали, восторгались, обменивались мнениями. Юным бунтарям казалось, что брошюрка, написанная сухим научным языком, открывает для них завесу волшебной тайны, впускает в царство истины, позволяет вырваться из рутины, приобщиться к чему-то неведомому, далекому, но настоящему – такому, ради чего стоит жить и умереть.

Борису передалось всеобщее воодушевление. На правах вождя он брал книгу из рук других, выбирал оттуда отрывки для зачитывания вслух, комментировал научные термины, давал по мере сил историографические обзоры. Соратники (особенно соратницы) слушали, раскрыв рот. "Выходит, этот Филиппенко не такой уж и прохиндей! – подумал Новгродцев. – Взялся-таки за ум! И зачем он столько времени скрывал, что так блестяще владеет навыками настоящего исторического исследования⁈'

Чтение прервал приход еще одного товарища. Сняв куртку (календарное лето еще не закончилось, но климатическое было уже позади), он вбежал в общую комнату и торжествующе бросил на стол еще одну книжку: тоже желтенькую, тоже бедно изданную, тоже в мягкой обложке, только тоньше. «А. Филиппенко. Царь Дмитрий: итоги».

– В универе раздают. Из-под полы.

Что тут началось! Бунтари налетели на книжицу, словно коршуны на ягненка. Стопка нарезанной бумаги с напечатанными на ней буквами казалась им порталом в параллельную вселенную. Новое сочинение чуть не порвали, выдергивая друг у друга из рук. Наконец, Новгородцеву удалось завладеть прокламацией.

Перед тем, как начать читать ее вслух, Борис проглядел выходные данные. Тираж пятьсот экземпляров, издательство родного университета. Ну и ну! Кто бы мог подумать, что их провинциальный город, промышленный, достаточно крупный, но совершенно не примечательный, такой, из которого хоть целый день скачи, никуда не доскачешь! – не только сделался эпицентром политического скандала, не только превратился в родину нового режима, но и стал главным гнездом той силы, которая (Новгородцев в этом не сомневался) призвана этот режим уничтожить! Наверное, Филиппенко выбрал для издания своих сочинений этот город, потому что именно отсюда пошла по стране легенда о подмене царя. И, главное, рукописи умудрился переправить, вот ведь молодец какой! «И как только наш университет осмелился это напечатать⁈ – думал Борис. – Не думал, что местные преподы на такое способны! Уважаю!».

Ему дали фонарик и он стал читать. Под потолком тесной прокуренной комнаты зазвучали торжественные слова о губительности псевдославянофильского царства, об уничтожении всего русского под предлогом борьбы с иностранным, о неразделимости России и всего остального мира, об экономическом провале политики царя Дмитрия и о поддельности письма от Прошки к Софье. Молодые люди слушали в тишине.

– Всегда знала, что письмо поддельное! – воскликнула одна из девушек.

– Да какое это имеет значение⁈

– Может, старый порядок и был основан на реформах ненастоящего императора… зато при нем, по крайней мере, было электричество… у народа!

– Да нет же, о том, что письмо настоящее, не может быть и речи!

– Все равно этого никто уже не узнает.

– Вполне можно допустить и то, что оно настоящее, но даже и в этом случае…

– Оно просто не может быть настоящим! Борис, подтверди!

И тут Борис почувствовал, что настал момент истины. Движимый непонятной силой, он поднялся во весь рост и провозгласил:

– Товарищи! Письмо не настоящее! Я заявляю это со всей ответственностью, потому что… его сделал я.

Все замолкли. «Что я натворил!» – пронеслось в голове у Бориса. Он уже хотел начать оправдываться, как вдруг…

– Ура! – закричал кто-то.

– Ура-а-а-а! – присоединились остальные.

– Тайна подделки раскрыта!

– Да здравствует Борис Новгородцев – разоблачитель фальшивого письма!

– Борис открыл нам правду!

– Теперь у нас есть неоспоримый аргумент против монархистов!

– Молодец, Боря!

– Качай его, ребята!

Бориса подхватили и, несмотря на его протесты, действительно начали качать. Теперь у Новгородцева была новая роль: роль человека, знающего о фундаменте режима нечто такое, что непременно его разрушит.

– Знаете что? – воскликнула одна девочка, когда Бориса наконец опустили на пол. – Хватит тут сидеть! Пора переходить от слов к делу! Лично я сейчас же собираю вещи и отправляюсь в Москву штурмовать Кремль!

Глава 39

«Поздравляем с началом нового учебного года!» – гласила надпись на транспаранте над входом в университет. В сложившихся обстоятельствах поздравление звучало как насмешка. Преподавательский состав уменьшился вдвое: после трехмесячной задержки зарплаты и отпускных половина профессоров предпочла переквалифицироваться в рыночных торговцев, хлебопеков и маляров. Новый ректор выбросил из окон какие-то документы, оставшиеся от прежнего руководства, сдал аудитории внаем и каждый день, поддаваясь необъяснимым перепадам настроения, переписывал учебные курсы по всем предметам. На истфаке по-прежнему был разброд и шатание: чокнутый декан и смешанный, научно-лженаучный преподавательский состав за лето так и не смогли определить, что читать, как читать, кому читать и читать ли вообще. В связи с этим занятия не начались ни 1-го сентября, ни 2-го, ни 3-го, ни 10-го. Студенты старших курсов «вели научную работу» на дому, писали курсовые и занимались по монографиям. Первокурсников отправили в колхоз, да не на пару дней, как это было обычно, а на целый месяц. Какой важной ни была история для царства Дмитрия I, репа оказалась важнее, тем более что картошку, «чёртово яблоко», внедренное императором-шпионом начиная с этого года решили не сажать.

Сочувственно поглядев на стайку первокурсников, облаченных в болоньевые куртки и резиновые сапоги и вооруженных пластмассовыми ведерками, Андрей поднялся по ступеням центрального входа. В фойе было пусто. Столовая не работала, гардероб не работал, лоток с книгами не работал, собственное подразделение охраны порядка (ребята в пятнистой форме обычно сидели у входа, проверяя документы) расформировали. Вынырнувший из бокового коридора человек со скрученным листом ватмана под мышкой в первую секунду показался недоразумением. Андрей, приглядевшись, узнал Ивана.

Когда Филиппенко приблизился, его друг вешал на стене плакат с призывом принять участие в антимонархической демонстрации.

– Ого! – сказал Андрей.

Приятель вздрогнул и обернулся.

– Нельзя же вот так, – возмутился он, – подкрадываться сзади и пугать!

– Думал, я агент царизма? – улыбнулся кандидат.

– Ничего смешного! – снова взвился Ваня. – В наше время можно всякое ожидать! Похоже, в нашем университете каждый второй – царский агент! Вчера они посадили Филиппенко, сегодня запретили его сочинения, а завтра будут расстреливать инакомыслящих. Хотя нет, расстрел это по нашим временам слишком по-западному! Царь посадит их на кол!

– Постой, – удивился Андрей. – Запретили сочинения Филиппенко? Ты о чем? Его лженаучные бредни, кажется, никогда не были в почете: ни сейчас, ни при президентах?

– Ё-моё, Андрей, когда ты начнешь следить за общественной жизнью⁉ – накинулся на него аспирант. – Вроде и диссертацию защитил, уже можно поинтересоваться, что в стране творится!

– Ближе к делу.

– Филиппенко больше не занимается лженаукой! Он выпустил настоящее историческое исследование, в котором развенчал славянофильскую ахинею! Да-да, не удивляйся: выпустил. Написал и смог опубликовать, несмотря на тюремное заключение!..

– Вообще-то, это мой диссер, – перебил Андрей.

Иван отмахнулся:

– Брось свои шуточки! Мы ошибались в Филиппенко! Это настоящий мыслитель, настоящий борец за правду! Он опубликовал разоблачительную прокламацию о царском режиме. Неделю назад по предложению боярской Думы Дмитрий запретил эти сочинения. Вчера «Даждьбожичи» сожгли их в прямом эфире на Красной площади: если б дали электричество, то я бы посмотрел! Говорят, Филиппенко впаяют новый срок, как будто одного ему мало!

– Значит, ты теперь против царя. «Славянофильская ахинея»?

– А как еще это можно назвать, Андрей⁈ Разве кто-то из здравомыслящих людей еще поддерживает Лжедмитрия с его национализмом⁈

– Но не так давно ты сам носился по универу, призывая окружающих пикетировать американское консульство и защищать национальную самость!

– Я? – изумился Иван.

– Ну конечно.

– Не помню.

– Как не помнишь⁈ Мы встретились прошлой осенью возле ученого совета, я ходил отдавать свои документы.

– Да что за ерунду ты несешь⁉

– Неужели у тебя такая короткая память?

– Да ну тебя к черту! – снова взорвался Иван. – Хватит грузить меня всякой белибердой! Лучше приходи на демонстрацию в понедельник, вот что я тебе скажу, приятель!

– Ты что-то нервный в последнее время, – заметил Андрей.

– Будешь тут нервный! С работы уволили.

– Надсмотрщики над продвигателями больше не в чести?

– Моя должность называлась «супервайзер над промоутерами», Андрей! Выражайся по-человечески!.. И кстати… Ведь ты не куришь?

– Не курю.

– Продай талоны на сигареты!

Карточную систему ввели с первого сентября: разоривший страну царь утверждал, что уравнительная дележка по нормативу соответствует духу русской соборности. С Иваном в первую же декаду произошло несчастье: мать, не посоветовавшись, решив, что помогает сыну избавляться от вредной привычки, обменяла его сигаретные талоны на два килограмма чечевицы. Именно в этом крылась причина повышенной нервозности аспиранта.

– За пятнадцать «димочек» сговоримся?

– Ассигнаций не приемлю! Эта бумага скоро ничего не будет стоить. Только натуральный обмен! – деловито отозвался Андрей.

– Ладно! – вздохнул Ваня. – Сколько банок земляничного варенья тебя устроят?

Пять минут спустя, устроившись в самом укромном уголке университета – на верхней площадке боковой лестницы, почти все входы на которую (как и вообще почти все выстроенные на случай пожара коммуникации в России) были закрыты, – Андрей звонил Анне. Он не знал, чего хотел больше: поделиться новостями или просто услышать ее голос. Предварительно посмотрел на часы: Анна в школе, но сейчас как раз время большой перемены.

– Ты уверена, что мы были правы, когда выпускали агитку от имени Филиппенко?

– А что?

– Ее и мою диссертацию приговорили к аутодафе.

– Замечательно! Можешь считать себя Мартином Лютером и Яном Гусом в одном лице! – воскликнула молодая учительница.

– Книг Лютера не сжигали. Он сам сжег папскую буллу, отлучившую его от церкви. А Гус сгорел вместе со своими книгами. Не хочется оказаться на его месте.

– Тогда ты будешь автором чего-нибудь из того, что сжигали фашисты в 1933 году. Кого выбираешь: Маркса, Энгельса, Фрейда, Ремарка или этого, как его, Каутского?

– Говорят, что Филиппенко собираются пришить новый срок за публикацию подстрекательских сочинений! А что, если выяснится, что это не он? Тогда и типографии… да что там, всему университету не поздоровится! Получается, я подставил коллег!

– Не гони волну, до этого далеко. И потом, ты же историк. Ты же понимаешь, что запрет – лучшая реклама для любого сочинения!

– Ну да… – Андрей улыбнулся. Его утешали не столько слова Сарафановой, сколько ее участие.

– Правда на нашей стороне! – продолжала Анна. – Ты же помнишь, что сказал Жан-Жак Руссо, когда парижский парламент постановил сжечь его сочинение? Что повторил герой Французской революции Камилл Демулен, когда Якобинский клуб решил сделать то же с номерами его газеты?

– «Сжечь – не значит ответить», – процитировал Филиппенко. – Демулена гильотинировали.

Школьный гул на другом конце провода неожиданно взорвался криком и визгом.

– Я перезвоню, – сказала Анна.

Андрей положил трубку и присел на ступени. Что теперь будет? Ему было, конечно, страшно за себя, за работников издательства, которые так самоотверженно поддержали его, подготовив агитку к печати всего за неделю. Получалось, он всех подставил. Подставил даже несчастного лжеисторика, прикрывшись его именем, пусть и из благих побуждений. Неужели ему действительно увеличат срок? Ваня говорил, что Филиппенко грозит пожизненное. Андрей ему сочувствовал, ненависть к лжеисторику исчезла. Пусть бы он и дальше кропал свои мутные сочинения, лишь бы в стране наступил порядок.

Зазвонил телефон.

– Поздравляю! – произнесла Анна серьезно. – Десятиклассник принес в школу твою брошюру. Его отправили к завучу. Агитация действует, милый! Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!

– Надеюсь, что мальчик не пострадает… – пробормотал новоявленный манипулятор народными массами.

Преподаватели, собравшиеся на кафедре истории России, столпились вокруг стола, на котором был водружен примус. Под него на всякий случай, чтобы не испортить мебель, подложили чью-то курсовую работу. В углу, где стоял бесполезный теперь электрочайник, к цистерне с покупной водой добавилась емкость с керосином.

– Зажигать? – спросил Арсений Алексеевич.

– Погоди! – прервал Крапивин. – Горелку не прогрели.

– А что сначала делать: накачивать или подачу топлива открывать? – спросила Инна Станиславовна, специалист по Древней Греции. В руках она держала железный чайник с водой.

– Керосина сначала налить! Хе-хе-хе! – сострил Павел Петрович, занимавшийся Мэйдзи Исин и японским милитаризмом.

– Сначала накачать! – подал голос Виктор Николаевич. – Андрюша, заходите!

Андрей, стоявший в дверях, раскланялся со всеми, снял куртку, повесил ее на крючок.

– Точно накачивать? – уточнил Арсений Алексеевич.

– Точно! – усмехнулся Виктор Николаевич. – Мы дома уже месяц примусом пользуемся. Удобнее, чем буржуйка.

– Как можно не поверить специалисту по советской культуре военного времени! – улыбнулась единственная в компании дама.

– Да, кстати! – обрадовался Павел Петрович, продолжая беспричинно веселиться. – Может быть, дадите еще какие-нибудь рекомендации по устроению быта в переходный период? Что писал журнал «Работница» за 1941 год, а? Например, насчет экономии керосина, хе-хе-хе?

– Ну, про то, что соленая вода закипает медленнее пресной и требует больше топлива, вы наверняка знаете, – пожал плечами Виктор Николаевич. – И про то, что каша может дойти, если завернуть кастрюлю в одеяло, тоже. А что еще?.. Не знаю. Семилинейная лампа экономнее пятнадцатилинейной.

– А лучина экономнее обеих! – добавил Крапивин. – Мы теперь каждый вечер сидим при лучине!

– Если бы я знал, что исторические знания могут пригодиться в жизни, хе-хе-хе… то тоже… хе-хе-хе… занялся бы советским бытом!

– У Виктора Николаевича самая полезная специализация из нас всех!

– Надеюсь, до того времени, когда в ход пойдут навыки древних греков, мы все-таки не доживем!

С тех пор, как новая власть устроила разгром на факультете и старых преподавателей заменили новые, жадные до сенсаций сказочники, от пяти кафедр осталось всего две. На этих кафедрах преподаватели группировались не по темам научных работ, а исходя из принадлежности к старой научной или новой лженаучной школам. В помещении кафедры новой и новейшей истории, где царили «разрушители стереотипов» и «разоблачители заговоров», сейчас никого не было: любители шумихи не видели смысла ходить на работу, если занятий все равно еще не было. Другое дело – историки старой закалки. Привыкшие присутствовать в университете с сентября по июнь, соскучившиеся по работе и друг по другу, они приходили на кафедру, чтобы общаться, гонять чаи и давать консультации редким студентам.

Отдельным стимулом для хождения на работу был для преподавателей старенький советский радиоприемник на батарейках, радушно предоставленный Крапивиным в общественное пользование. В отсутствии электричества, когда не работали ни телевизор, ни интернет, а газеты выходили нерегулярно и были дороги, этот аппарат стал для многих профессоров и доцентов единственным источником новостей. Батарейки для него покупали поочередно. Приемник был включен постоянно, будто на дворе стояли 40-е годы.

Примус удалось-таки растопить, и коллектив получил вожделенный чай. По радио началась прямая трансляция поклонения царя Дмитрия Перуну. Ее передавали по всем радиостанциям. По всем двум. На частотах станций, которые не одобряли либо Перуна, либо царя, давно стояли глушилки.

– Мне кажется, учеба в этом году вообще не начнется, – констатировала Инна Станиславовна, аккуратно откусывая четвертинку от шоколадной конфеты, ценного, выдаваемого по карточкам продукта. – Университет надо закрывать. Мне предложили работу на птицефабрике. Надо, наверное, соглашаться.

– Ну что вы, как же так⁉ – разволновался Крапивин. – А кто будет защищать Древнюю Грецию от фантастов с соседней кафедры⁈ Анна Станиславовна, у нас же по античности никого, кроме вас уже не осталось!

Дама откусила треть от остатка своего десерта.

– Не знаю, не знаю… Я бы, конечно, осталась, Иван Евгеньевич. Но сами понимаете, деньги!.. И потом… Что мы можем? Вот скажите: что мы можем⁈

– Можем вести агитацию! Рассказывать правду о текущем положении вещей! – отозвался неожиданно Филиппенко.

– Русское народничество, пропагандистская ветвь, Петр Лаврович Лавров! – усмехнулась преподавательница. – Уже проходили, Андрюшенька!

– По-моему, мы проходили все, чем занимается Дмитрий со своими боярами, хе-хе-хе! – Павел Петрович указал толстым пальцем в сторону радиоприемника.

– Значит, с архаичной властью и бороться надо архаичными методами! – сострил Арсений Алексеевич. – Историческими, я бы сказал! ИннаСтаниславовна, еще чайку?

– Да-да, пожалуйста! – Исчезла половинка от половинки конфетки.

– Какими именно историческими методами? – не унимался юморист-японовед. – Крестьянскими восстаниями, дворцовыми переворотами, хе-хе-хе?

– Выстрелить из «Авроры»!

– Приплыть из Мексики на лодке «Гранма» и развязать партизанскую войну!

– Взять Бастилию!

– Вам бы все шутки шутить, – вздохнула Инна Станиславовна.

В ту секунду, когда она отправила в рот последний кусочек конфетки, трансляцию языческого празднества неожиданно прервали для срочного сообщения.

– Как только что стало известно, – объявил диктор, – в Пермском княжестве малочисленная группа заговорщиков, объединенных ненавистью ко всему славянскому, произвела нападение на острог, в котором содержится Сашка Филиппенков сын, ворог земли русской. Очевидно, эта нелепая попытка мятежа вызвана вестями о новом судилище над сим узником. Князь Пермский уже выслал против бунтарей усиленный наряд дружины. Очевидно, что опасности для государства эта кучка безумцев не представляет…

– Не представляет… – задумчиво повторил Андрей.

– Ты думаешь о том же, о чем и я? – спросил Крапивин.

– Кажется, да! Если власти заявили, что орудует малочисленная группа, не представляющая опасности, значит, наверняка тюрьму осадили несколько тысяч человек, и речь идет о полноценном восстании!

– Допьем чай, хе-хе-хе, и поддержим!

– Да какой может быть чай! – Виктор Николаевич вскочил со стула. – Что мы сидим⁉ Сколько вообще можно сидеть тут и дуть горячую воду⁉ Пойдемте к декану, к ректору, заявим о своей позиции! Пойдемте на площадь, в конце концов! Держу пари, не пройдет и часу, как перед городской управой соберется пикет!

– Согласен, – произнес Андрей и тоже отставил чашку.

Почему-то он не переставал думать об однофамильце. Он вспомнил эпизод из какой-то популярной книжонки: маркиз де Сад, прильнув к окну Бастилии, призывает народные массы на ее штурм.