Текст книги "Хлеб сатирика"

Автор книги: Мануил Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Вторая любовь

Павел Иванович Кошельков шел на работу. Неторопливо шагал он по омытому первым весенним дождем тротуару и весело поглядывал на прохожих. Путь, который ему предстояло проделать, был не таким уж долгим. Вот сейчас он спустится в метро, проедет три станции, сделает пересадку в центре и через две остановки покинет поезд метро. От станции Красносельская до его учреждения – ровно три минуты ходьбы. Быстро, удобно!

Павел Иванович насвистывал потихоньку какую-то песенку и внутренне улыбался: почему это он так переживал раньше и боялся пешего хождения?

Работал Кошельков начальником подглавка и имел персональную «Победу». Хотя машина была и государственная, лично Павлу Ивановичу не принадлежащая, но он привык к ней так же, как привык к телевизору «Темп-3», фотоаппарату «Зоркий», магнитофону «Яуза» и охотничьему ружью, купленным за собственные деньги.

Собираясь утром на работу, он выглядывал в окно и всякий раз видел у ворот бежевую «Победу». Когда надо было возвращаться со службы домой, бежевая «Победа» стояла у подъезда учреждения. Можно сказать, что она сопровождала Павла Ивановича на всем его жизненном пути. Ехал ли он в главк пред грозные очи начальства или на примерку в ателье индивидуального пошива, отправлялся ли на футбольный матч, по грибы, на театральную премьеру – с ним всегда была его «Победа». Она была персональной по своему глубокому существу.

Павел Иванович всегда знал, когда машину надо ставить на техосмотр, сколько километров прошла резина, как обстоит дело с горючим. Хотя Павел Иванович ни разу не брался за руль, он отлично разбирался во всех индивидуальных особенностях мотора и ходовой части бежевой «Победы» и был великолепно осведомлен о всех ее слабых и сильных сторонах. Для него не представляло никакого труда отличить ее среди тысяч московских машин, даже не глядя на номер.

Столь же хорошо он изучил и характер, склонности и вкусы шофера Кости, так же, как тот, в свою очередь, до тонкостей разбирался в привычках и вкусах Павла Ивановича. Больше того, Костя являлся своим человеком в семье Кошельковых, а Павел Иванович всегда был в курсе всех домашних дел Кости. Так продолжалось долгие годы.

И вдруг все перевернулось.

Павла Ивановича лишили персонального автомобиля.

Вот сейчас, шествуя по московской улице, он вспоминает, как огорчен был такой переменой. Его страшила перспектива оказаться в общем потоке пассажиров метро, троллейбуса, трамвая. Павлу Ивановичу казалось, что его обязательно затолкают, затрут, затискают…

Но это были напрасные тревоги. Скоро Павел Иванович обрел необходимое проворство и увертливость, хорошо изучил маршруты автобусов, метро, трамваев и стал заправским московским пассажиром. Ему даже нравилась его новая жизнь. «Теперь я больше хожу, больше дышу свежим воздухом, это очень полезно для здоровья», – рассуждал Кошельков. А тут еще вышло и некоторое послабление: Павлу Ивановичу разрешили вызывать для срочных служебных поездок машину из общего гаража.

Занятый этими мыслями, Кошельков незаметно для себя добрался до учреждения и оказался в своем служебном кабинете. И сразу на него нахлынули привычные и чаще всего срочные, не терпящие отлагательства дела.

В полдень позвонила жена:

– Павел, тебя ждать к обеду?

– Нет, Лена, не смогу. Срочное дело есть.

– А что такое?

– Да вот, еду в Черемушки на выставку малогабаритной мебели.

Елена Дмитриевна давно интересовалась этой выставкой и стала упрашивать Павла Ивановича, чтобы он захватил ее с собой.

Кошельковы прожили вместе долгую жизнь. Павел Иванович с уважением относился к жене, ценил ее заботы о доме, о детях. Ему казалось, что круг ее интересов этим и ограничивается. И вдруг такая просьба!..

– Да ведь неудобно, Лена, машина-то для служебных надобностей…

– Ну что особенного, ведь все равно будешь ехать мимо нашего дома.

И Павел Иванович скрепя сердце согласился.

– Только ты, пожалуйста, в машине не очень-то про домашние дела распространяйся, – предупредил он. – Неловко будет перед посторонним человеком. Еще брякнет потом ненароком, что вот, мол, Кошельков жену в служебной машине катает…

Когда они уже подъезжали к дому, Павел Иванович сказал шоферу:

– Остановитесь на минутку у «Гастронома», прихватим тут одного товарища.

Шофер затормозил. Кошельков вышел из автомобиля, открыл вторую дверцу, пригласил Елену Дмитриевну и сам сел рядом.

Елена Дмитриевна с удивлением посмотрела на мужа. Раньше он никогда не делал этого.

– Скажите, Елена Дмитриевна, прочитали вы во вчерашней «Литературной газете» статью об этом фильме «Все начинается с дороги»? – промолвил Павел Иванович, когда автомобиль тронулся. – По-моему, рецензент очень точно подметил промахи режиссера. Не правда ли?

Жена не верила своим ушам: он ли это говорит? Раньше, когда им случалось ехать вместе в бежевой «Победе», разговоры были другими. Павел Иванович имел обыкновение ворчать на жену то по поводу пережаренных котлет, от которых у него изжога, то по поводу невнимательности домашней работницы, опять всучившей ему рубашку с оторванными пуговицами… Но чтобы говорить с ней о фильме? Этого не случалось уже много-много лет. Да и как это он заметил, что вчера она, готовя завтрак, читала в «Литературке» именно эту рецензию?

– Нет, Павел Иванович, – ответила Елена Дмитриевна, – я не совсем с вами согласна. Рецензент слишком сгустил краски. Если бы режиссер следовал его советам, то картина была бы невыразимо скучной и плоской…

Теперь пришло время поражаться Павлу Ивановичу. «Откуда у нее такие смелые суждения?» – подумал он. И заинтересованно спросил:

– Ну, а вот «Озорные повороты»? Как вы находите этот фильм? Ведь в нем конфликт и не ночевал!

– Это и хорошо. Нам нужны и такие фильмы, где интрига проста и несложна, но зато много юмора, веселья. На таких фильмах зритель по-настоящему отдыхает.

Между тем автомобиль подъехал к выставке. Павел Иванович проворно открыл дверцу и помог Елене Дмитриевне выйти. «Какой внимательный, – благодарно подумала жена. – А я-то на него последнее время обижалась!»

«Молодец, Ленка, – решил Павел Иванович. – Кажется совсем погрязла в домашних делах, а, поди ты, не утратила интереса к искусству и рассуждает очень здраво».

Возвращались Кошельковы тоже в служебной машине, но уже с другим шофером. И опять Павел Иванович делал вид, что они не муж и жена, а просто добрые сослуживцы. Делились впечатлениями о выставке. И Елена Дмитриевна высказала столько тонких наблюдений, что Павел Иванович просто поражался.

Когда жена сошла у дома и Павел Иванович остался в автомобиле один, он дал волю своим чувствам. «А все-таки порядочная ты, братец, свинья, – ругал он себя. – Привык относиться к жене, как к домашней работнице. На службе любишь порассуждать на всякие темы, а дома все только о котлетах, рубашках, носках, галстуках: „Подай то, сделай это“. Как ей, наверное, осточертела такая жизнь!»

А Елена Дмитриевна взволнованно ходила по комнате и заново переживала впечатления поездки. Как она была неправа, обвиняя мужа в том, что он окончательно очерствел, что его чувства притупились и от прежнего Павла – внимательного, чуткого друга, интересного собеседника – ничего не осталось. Как можно было так жестоко заблуждаться!

Мы не знаем, как дальше развивались отношения между супругами Кошельковыми. Но несомненно, памятная поездка в Черемушки внесла в них много нового.

И понятно, почему. Персональная бежевая «Победа» фактически была продолжением семейной квартиры, со всеми ее мелочами и дрязгами, подчас отравляющими супружеские отношения. А в служебной машине Кошельковым пришлось на некоторое время забыть о том, что они муж и жена, и, может быть, впервые за многие годы взглянуть друг на друга со стороны.

Результат оказался поразительным. Так иногда рождается вторая любовь…

Гражданин Гнилушек

Виктор Авксентьевич Перепелкин родился в Гнилушках. Если же говорить точнее – то в Средних Гнилушках.

Дело в том, что Гнилушек, собственно говоря, было три: Нижние, Средние и Верхние. Они располагались по круто сбегающему вниз оврагу и получили свои наименования в точном соответствии с занимаемым ими положением относительно уровня моря: те, что приютились у никогда не просыхавшего болотца, – Нижние, те, что повыше, – Средние, и взгромоздившиеся на крутояре – Верхние. Так вот, Виктор Авксентьевич был рожден именно в Средних Гнилушках и очень этим гордился.

Можно смело сказать, что любовь к родному месту Виктор Авксентьевич всосал с молоком матери. Да и могло ли быть иначе, если его вывезли из Гнилушек грудным ребенком, когда отец Виктора Авксентьевича – деревенский кузнец – переехал в Москву и устроился здесь сначала дворником, а потом управдомом.

Первое время Перепелкины тосковали по Гнилушкам. Но потом воспоминания о звонкоголосом лягушачьем царстве и хилых огородах быстро уступили новым впечатлениям и стерлись окончательно. И когда к Перепелкиным случайно заезжал кто-нибудь из деревенских, они воспринимали их рассказы о Гнилушках, как о неведомом и далеком царстве-государстве.

Перепелкины стали коренными москвичами.

Лишь малолетний Витя по-прежнему оставался гражданином Гнилушек. Странное дело: по мере того, как все шире в плечах становился вскормленный московскими хлебами мальчик, в нем все глубже и прочнее гнездилась привязанность к родным пенатам. Им он вверял свои думы…

Писать Виктор Авксентьевич начал рано. Еще будучи школяром, он сочинил стихи, которые содержали следующие строки:

 
Вот когда я жил в Гнилушках,
То объелся я галушек…
 

Стихи очень понравились преподавателю литературы, поповичу по происхождению; он ставил их в пример всегда, когда говорил о патриотической теме в литературе. При этом юный поэт мучительно краснел, так как толком не знал, что за еда галушки, как, впрочем, не знали этого и его сверстники – московские школьники и школьницы.

Тем не менее первый наивный поэтический опыт сыграл решающую роль в определении характера творчества Виктора Авксентьевича.

Действие крупнейшей его трилогии «В овсах» происходит в Гнилушках. Им также посвящено несколько рассказов и повестей Виктора Авксентьевича.

Но не будем забегать вперед.

На первый же свой крупный гонорар Виктор Авксентьевич предпринял поездку в Средние Гнилушки. Хотелось ему подышать родным воздухом, окунуться в родную природу, собрать материал для большой вещи… Существовала и затаенная мысль, которой он никому не высказывал вслух: хорошо бы встретить девушку – румяную, с глазами цвета небесной лазури и русой косой. Какой бы это был чудесный брак: он и она из Гнилушек, так сказать, от одного корня!

Но на родине, куда Виктор Авксентьевич с трудом добрался с железнодорожной станции, его встретила древняя старуха. Она долго не могла понять, чего от нее хотят:

– Средние, говоришь, милок? Да вот мы и есть со стариком средние, с обоих краев от нас одна пустота. Кончились, милок, Гнилушки, совсем кончились. Пора и нам к внучатам перебираться…

Расположенные в свое время вблизи бойкого почтового тракта, Гнилушки захирели, когда асфальтированное шоссе проложили по новой трассе, значительно левее. Не стало доходного извозного промысла, и люди разбрелись кто куда. Нет, не в Гнилушках теперь нужно было искать синеокую красавицу!

Вопреки ожиданию, Виктор Авксентьевич не сник головой, не разочаровался. Наоборот, он возвратился в столицу бодрый, полный больших замыслов.

– Вот побывал в родных Гнилушках, – рассказывал он друзьям, – и теперь сажусь за письменный стол. Сколько впечатлений, какие люди! А женщины?.. Встретил там одну – кровь с молоком, богиня! И юна, как только что распустившийся полевой цветок!

То, что Виктор Авксентьевич сбрасывал своей единственной гнилушкинской собеседнице по крайней мере пятьдесят лет, было в порядке вещей: художнику слова никто не может отказать в праве на особое, писательское видение людей и событий!

И все-таки Виктор Авксентьевич иногда с грустью думал о неудавшемся замысле устроить свою личную жизнь.

Впрочем, скоро наступило утешение и по этой линии.

Недоучившуюся певицу звали Ольга Юрьевна. Она родилась и выросла в Бендерах, но, не будучи столь щепетильной, как Виктор Авксентьевич, говорила всем, что ее родина – Кишинев. Словом, брак получился вполне счастливым.

Шли годы. Виктор Авксентьевич становился маститым писателем, крепло перо. Крепчала и тема Гнилушек в его творчестве. Виктор Авксентьевич начал трилогию, начал издалека, с пореформенных времен. В центре повествования, показывающего распад семейных отношений под влиянием социальных условий, стояла синеокая Мариша. Трилогия, как и полагается, писалась неторопливо. К началу Великой Отечественной войны Виктор Авксентьевич благополучно довел действие до двадцатых годов, как раз до того времени, когда его родитель продал за бесценок свою кузницу с давно остывшим горном.

Иногда Виктор Авксентьевич откладывал трилогию, брался за рассказ, повесть.

Писал он в разных местах: Коктебеле, Малеевке, Переделкино, а чаще всего на своей московской квартире, у Чистых прудов, но под каждым новым произведением всегда ставил один и тот же адрес: Гнилушки.

Съездить еще раз в родные места Виктор Авксентьевич не отважился: его пугала перспектива увидеть родное село совсем разоренным. Не хотел он мириться с мыслью, что остановилась жизнь в Гнилушках!..

Однажды в книжном магазине на улице Горького ему попалась брошюра «Кормовое значение осоки в условиях увлажненных почв», где упоминались кочковатые гнилушкинские луга, сплошь заросшие осокой. Виктор Авксентьевич немедленно купил все экземпляры брошюры, чем привел заведующего секцией в немалое изумление. Потом он дарил тоненькую книжицу знакомым:

– Полистай, дорогой, сей труд. Здесь очень дельно сказано об использовании богатств родного мне края. Да, дремлют еще нерастраченные силы матушки-природы!

И неведомо было Виктору Авксентьевичу, что давно эти нерастраченные силы пробудились. Что не растет уже осока по берегам гнилушкинского болота, да и само оно давно исчезло. Прошли по всей округе бульдозеры и плуги, зацвели пышные луга, и там, где стояли ветхие избы, раскинулся новый животноводческий городок «Восход». Жизнь сыновей и внуков потомственных ямщиков пошла по новому руслу. От старых Гнилушек не осталось даже и названия.

Впрочем, может быть, и хорошо, что слух об этих переменах не дошел до Виктора Авксентьевича? Нет, не смог бы он втиснуть этот новоявленный «Восход» в рамки трилогии, повествующей о старой кузнице, кочковатых выпасах и молодцах-ямщиках…

С упоением описывал их Виктор Авксентьевич, и ни один живой звук не пробивался в его кабинет сквозь двойные рамы московской квартиры.

За исключением коротких летних месяцев, Виктор Авксентьевич безвыездно жил в столице и… не замечал ее. На его глазах она превращалась из ситцевой в индустриальную, на его глазах росла, хорошела. Но эти глаза были незрячими.

Когда началась реконструкция Москвы, то ветхий дом, в котором жили Перепелкины, снесли, и они переехали в Лаврушинский переулок. Уже после войны Ольга Юрьевна настояла на переезде в юго-западный район («Теперь там все живут»). Но юго-запад – это уже новейшая история. А Виктор Авксентьевич был свидетелем прокладки первых линий метро, реконструкции Пушкинской площади, строительства Сельскохозяйственной выставки…

Он видел, как веселый крановщик разбивал стопудовым шаром обветшалые домишки и как вырастали сложенные из плит новые, светлые здания с лифтами, газом, ваннами, горячей и холодной водой. Он проходил и проезжал по ажурным мостам, перекинутым через Москву-реку, по новым широким магистралям, обсаженным двадцатилетними липами и березками. В магазине, метро, кинотеатре он часто смешивался с толпой строителей – смешливых, задорных девушек, чумазых парней, – но взгляд его обычно скользил поверх толпы, ни на ком подолгу не задерживаясь.

Случилось как-то Виктору Авксентьевичу оказаться в Сибири, с писательской бригадой. Рабочие леспромхоза набросились на него с расспросами: «Ну, как там Москва, что новенького в столице?»

– Растет, конечно, строится, – неопределенно промычал Виктор Авксентьевич. И вдруг оживился: – Вот у нас в Гнилушках, откуда я родом, дед Мокей задумал строить курятник. А лесу кругом – ни сучка…

Но сибирякам неинтересно было слушать рассказ о том, как в каких-то Гнилушках строили курятник, и они разбрелись кто куда, оставив столичного писателя в одиночестве.

В разное время и с разных сторон предпринимались попытки направить музу Виктора Авксентьевича на новую стезю. Звонили из газет, журналов:

– Напишите очерк о Москве!

Но на эти настойчивые просьбы у Виктора Авксентьевича ответ был всегда готов:

– Ни минуты времени! Сроки поджимают. Для нашего брата, писателя, издательский договор – святая святых.

– Напишите сценарий о столице. Ведь вы же коренной москвич, – вам и карты в руки…

– Москвич-то я москвич, – отвечал Виктор Авксентьевич, – а только ведь кино – это специфика… И потом, я не городской. Я аграрник. Моя стихия – зеленя.

Справедливости ради надо сказать, что рукописная история столицы создавалась не только в протокольном отделе Моссовета. О Москве писали не только М.Ю.Лермонтов, Джамбул, Стальский и Лебедев-Кумач. Столице, ее труду, ее подвигам посвящены повести и очерки многих писателей, наших современников. Созданы пьесы о московском характере, поставлены фильмы о неразлучных друзьях – москвичах, люди разных стран поют песни о красавице Москве.

Но какое до всего этого дело Виктору Авксентьевичу!

– Я человек от земли, таким и останусь, – любит он повторять в кругу друзей, хотя той земли, которую Перепелкин описывал всю жизнь, давно уж и на свете нет.

Среди собратьев по перу, хорошо знакомых Виктору Авксентьевичу, было немало таких, которые вдруг на полгода или на год исчезали из столицы и так же неожиданно возвращались с рукописями романов и повестей о Колхиде или Сахалине. А иные и вовсе обосновывались где-нибудь под Курском или Рязанью. Эти мятущиеся души были чужды нашему герою, он их просто не понимал: к чему эта суета?

Вот и сейчас Виктор Авксентьевич сидит в своей квартире, что выходит окнами на новое здание Московского университета, и перелистывает тома трилогии о Гнилушках, готовя очередное издание. Иногда он впадает в глубокую задумчивость…

Легко догадаться, о чем может думать писатель на склоне лет. Конечно же о бессмертии, о благодарной памяти потомков!

А ведь может случиться и такое…

В распоряжении будущих исследователей останется один-единственный документ, освещающий связь писателя В.А.Перепелкина с современностью: запись беседы с древней обитательницей Средних Гнилушек, сделанная в свое время сотрудником литературного музея.

«Виктор Авксентьевич Перепелкин, говоришь? Книги, говоришь, пишет? Врать не стану, – может, и пишет. Чего ведь, батюшка, с людьми-то не случается!.. А вот что приезжал ко мне – это хорошо помню. Расспрашивал все, курятником моим любовался. А потом попросил цыплачка одного прирезать и сготовить ему.

Очень, очень хвалил. Совсем, говорит, как в какой-то там Арагве.

Он и объяснил мне тогда, не то река такая при царе была, не то столовка… Запамятовала я. Да ведь и то сказать: сколько годков прошло!»

И останется навсегда писатель, живущий сегодня, в наше необыкновенное время, всего-навсего гражданином Гнилушек. Именно Средних Гнилушек, а не Верхних и не Нижних.

Двое в палате

В палате № 4 стояло две кровати, но занята была только одна. Больной Назаров, по заключению заводской санаторно-отборочной комиссии, страдающий повышенной возбудимостью, прибыл в санаторий рано утром. Тишина располагала к отдыху, и теперь Назаров крепко спал, что было легко объяснимо: он отправился на вокзал сразу после ночной смены, а в дороге его одолевала бессонница.

Когда он проснулся, то увидел, что на второй кровати уже лежит человек.

– Что у вас? – спросил Назаров.

– Да головные боли замучили, подозревают сужение сосудов. Здесь. – И больной потрогал рукой голову, такую же курчавую, как и у Назарова.

– Ну, что ж, в санатории подлечат, – голосом хорошо выспавшегося человека промолвил Назаров и, надев пижаму, вышел из палаты, решив ознакомиться с санаторными окрестностями.

Через некоторое время в палате появилась женщина-врач.

– Ну как, отдохнули? – бодро спросила она больного.

– Ничего, спасибо.

– А я решила вас сразу не беспокоить, пусть, думаю, человек придет в себя после дороги, – продолжала врач, присаживаясь на стул около кровати. Затем сосчитала пульс больного и углубилась в изучение полученной в регистратуре санаторно-курортной карты. – Так, так… – задумчиво произнесла она, – и часто это у вас случается?

– Почти каждый день.

– И в очень выраженной форме?

– Да, иногда в очень сильной форме.

– Скажите, а у вас в семье кто-нибудь страдал психическим расстройством?

– Нет, а что?

– Может быть, бабушка, дедушка или какой другой дальний родственник?

– Кажется, нет. Правда, вот у супруги моей иногда завихрения случаются… Но ведь ко мне это отношения не имеет?

– К счастью, нет.

Тем временем в коридоре разыгралась такая сцена.

– Вы Назаров, из четвертой палаты? – встретила прогуливающегося по коридору больного медицинская сестра. – Мария Александровна у вас была?

Больной ответил, что никакой Марии Александровны он не видел.

– Ну все равно, поведу вас прямо к консультанту. А то теперь он будет принимать только на будущей неделе.

И подхватила больного под руку.

Консультант, пожилого возраста человек, долго изучал санаторно-курортную карту, а потом спросил:

– Скажите, товарищ Назаров, а ушибов у вас не было? Может быть, в раннем детстве?

– Нет, доктор, не случалось.

– А может быть, вы занимаетесь боксом? Или играете в этот… как его называют… бейсбол?

– Нет, доктор, только в шашки. Иногда в домино. Но больше двух партий я никогда не выдерживаю. Терпения не хватает.

– В вашем состоянии и не следует себя переутомлять. Ну что ж, батенька, я тут напишу, какие надо провести исследования, а в следующую пятницу посмотрю вас еще раз. Больше гуляйте. Вот вам мой совет.

На следующий день началось лечение.

С утра того Назарова, что жаловался на головные боли, обработали мощной струей душа Шарко, а Назарова, страдающего повышенной возбудимостью, повели в физиотерапию на процедуру, изобретенную французским врачом д'Арсанвалем. Затем первого больного заставили принять пантокрин и несколько других тонизирующих средств, второй же получил сосудорасширяющие лекарства.

Ошибка разъяснилась лишь поздно вечером, и все как будто встало на свое место. Но утром, когда на дежурство пришла другая сестра, все началось сначала.

Перед тем, как отойти ко сну, Назаров-первый пожаловался:

– Что-то дует мне здесь у окна, боюсь, как бы не простудиться. Не поменяться ли нам кроватями?

Назаров-второй охотно согласился: ему все казалось, что в палате душно.

Рано утром новая сестра, войдя в палату, уверенно направилась к больному, который лежал у окна. Откинув одеяло, она решительным голосом сказала:

– Повернитесь на спину и приспустите трусы.

Назаров-второй молча повиновался.

А его однофамилец, переселившийся вчера вечером в угол, уткнулся в подушку и, задыхаясь от смеха, прислушивался, как охал и кряхтел сосед от болезненного, но, впрочем, невинного по своему действию укола…

Но настала и его очередь.

Сестра приказала Назарову-первому надеть пижаму и следовать за ней. Они долго шли по длинным коридорам, куда-то поднимались и опускались по лестницам, пока не очутились в подвальном помещении, над входом в которое висела табличка «Лаборатория».

Пожилая женщина усадила Назарова на стул и, подав ему длинный резиновый шланг, коротко сказала:

– Глотайте.

По своей природе Назаров-первый не был брезгливым, но запаха резины не переносил совершенно. Он почувствовал, как что-то нехорошее тяжелым комком подкатывает к его горлу. А женщина торопила:

– Глотайте же, наконец!

Назаров судорожно вцепился зубами в шланг…

– Да не жуйте вы резину, а глотайте, я же, кажется, русским языком вам говорю. Вот взяли все в привычку шланги жевать, будто телята. Жуют и жуют… Так на вас инвентаря не напасешься… Глотайте!

…В палату Назаров-первый вернулся бледный и осунувшийся. Пользуясь отсутствием своего соседа, он опять передвинул кровати, решив, что лучше уж терпеть уколы, чем снова глотать какую-нибудь гадость.

И опять равновесие как будто восстановилось. Но ненадолго. Однажды, когда Назаров-первый находился в палате один, его позвала няня.

– Ты, милок, Назаров будешь? Так вот тебя там внизу какой-то гражданин дожидается…

Удивленный Назаров спустился вниз. В слабо освещенном вестибюле его заключил в объятия какой-то толстяк и громко, с причмокиванием, облобызал.

– Ну, как живешь-можешь, дружище?

Назаров пожаловался на расшатавшиеся нервы.

– Не говори, друг, не говори, нервы у нас у всех просто никуда! А я вот с печенью мучаюсь, узнал, что ты тоже в санатории, и решил навестить. Как там Петя, все сидит?

– Да нет, уже ходит.

– Свободно?

– Ну, не совсем свободно, иногда то за стул уцепится, то за шкаф.

– Болен, что ли?

– Слава богу, здоров. Но ведь не сразу же ребенок…

– Погоди, да ты какого Петю имеешь в виду?

– Как какого? Внука, конечно, своего.

И тут выяснилось, что толстяк приходится дальним родственником Назарова-второго и интересовался судьбой его племянника Пети, попавшего в каталажку за кражу.

Пришлось Назарову-первому извиниться и пойти на розыски своего соседа по палате. Поднимаясь по лестнице, он нещадно клял судьбу и ожесточенно стирал со щек следы поцелуев, которыми наградил его мнимый любвеобильный родственник…

Создавшееся критическое положение стало предметом разбирательства на общесанаторной летучке.

– В палате номер четыре, – говорил главный врач санатория, – оказались однофамильцы. Нестеровы, что ли…

– Назаровы, – хором подсказало собрание.

– Да я и говорю, Назаровы, – продолжал главный врач. – Средний и младший медицинский персонал путает их, отчего назначения врачей идут не по назначению. Происходят недоразумения с анализами и исследованиями, что еще больше затуманивает клиническую картину заболеваний обоих больных и тормозит их скорейшее излечение. Создавшийся конфликт можно было бы ликвидировать расселением Назаровых, но при нынешнем наплыве отдыхающих не вижу возможности… Поэтому предлагаю персоналу усилить внимательность и, если хотите, бдительность…

И бдительность была повышена, в этом вскоре убедились оба Назарова.

Когда Назаров-первый на следующее утро возник перед сестрой, отпускающей водные процедуры, то она потребовала, чтобы тот подтвердил, что он именно Николай Иванович Назаров, а не замаскированный Федор Федорович Назаров. И положение Николая Ивановича оказалось тем более затруднительным, что он стоял перед сестрой гол как сокол и в качестве единственного удостоверяющего его личность документа сжимал в руках лохматое полотенце.

А Федора Федоровича засекли на крыше санатория, в солярии.

– Больной Назаров, встаньте с лежака и немедленно спускайтесь вниз! – распорядилась дежурная медицинская сестра. – При вашей повышенной возбудимости находиться под солнцем равносильно самоубийству.

И сколько Федор Федорович не доказывал, что чувствует себя на воздухе великолепно, что повышенной возбудимостью страдает не он, а его сосед по палате Николай Иванович, – сестра изгнала его из солярия так же решительно, как Иисус Христос изгонял из храма нечестивых торгашей.

А в столовой за обедом каждый раз разыгрывалась такая сцена. Полногрудая подавальщица Соня, подходя с заставленным кушаньями подносом к столу, за которым сидели Назаровы, звала через весь зал диетсестру:

– Мария Ивановна, идите сюда, разберитесь, кто из них кто. Надоело мне из-за них неприятности иметь. Укажите, которому вегетарианский борщ, а которому рассольник.

Утрата доверия – ужасная вещь. А Николай Иванович и Федор Федорович оказались именно в положении людей, которых как будто уже не раз уличали в мошенничестве. Стоило только Назаровым появиться в столовой, кинозале, или просто на площадке у санатория, как на них сразу же указывали пальцем:

– Смотрите, вот эти двое…

Общей повальной болезни не избежал и заведующий санаторной почтой.

– Тут, говорят, какие-то два Назарова появились, – наставлял он своих помощниц-девушек. – Не то братья, не то просто авантюристы. Так что вы с выдачей денежных переводов будьте поосторожнее.

В силу сложившейся обстановки Назаровы вынуждены были избегать людей. Вдвоем они уходили в лес, подолгу пропадали в горах. И чудесная кавказская природа делала свое дело. Николай Иванович обрел прежнее спокойствие характера, а Федор Федорович больше не жаловался на головные боли. Назаровы покидали санаторий, позабыв о всех своих злоключениях.

Но, оказывается, преждевременно.

Когда Николай Иванович предъявил свой билет проводнице плацкартного вагона, та сказала:

– Ваше купе третье. Значит, до Пензы едете.

Николай Иванович хотел было возразить, что направляется не в Пензу, а в Псков, но улыбающийся Федор Федорович остановил его:

– Не беспокойтесь, Николай Николаевич, билет до Пскова у меня. Это санаторный экспедитор перепутал.

Расстались Назаровы в Москве, и расстались друзьями. Они условились в будущем году поехать на курорт обязательно вместе.

Но так, чтобы жить не только в разных палатах, а и в разных санаториях.