Текст книги "Я-1 (Клаутрофобическая поэма) (2002 г.)"

59.

Уже несколько лет все мы сидим...

Яна Аксёнова сидит в «термен-центре». Пишет интернет-оперу о Святом Граале. По заказу каких-то ёбнутых в самом неинтересном смысле немцев. Анимационную её часть. В ноябре даже взяла на несколько дней у Акомпьютерную игрушку на диске по соответствующей теме.

Истинная хозяйка этой игры – Катя Живова, наша общая с Аподруга. Катя очень любит настольные игры. Игры для настольных компьютеров. Катя сидит за столом. На столе у неё сидит компьютер. Они сидят сутками. Катя пишет статьи о кинозвёздах, знает якобы из вторых рук какой длины пенис у Джорджа Клуни, какой длины окажутся ноги у Наоми Кемпбэлл, если та скинет туфли. Информацию добывать нелегко, но необходимо – ведь это единственное, что интересно простым смертным, которых мы все непонятно с какого хуя обслуживаем. Остальное время тратится Катею на настольные игры и интернет. Как и ваш покорный слуга, Катя может очень быстро печатать. Уж я вас уверяю, что поболе 200-от знаков в минуту! Игра в игры развивает катино и без того незаурядное воображение. Огромное! Огромное множество вариантов развития сюжета! Человеческая голова, даже катина, не может удерживать их все лишь в гипотетическом виде. Варианты находят выход в компьютеписях авантюрных романов, в каковом жанре Катя весьма преуспела, и в интернет-переписках. Некоторые из этих вариантов оказываются хорошими, некоторые нулевыми, но плохими никогда. Таков интернет!

Компьютерная игра «Поиск Святого Грааля» весьма забавна и способна занимать даже интеллектуальных гурманов.

По окончанию нашего литературно-музыкального перформанса «69» в библиотеке им. Чехова, посвящённого голому гендеру, Яна, игравшая там на терменвоксе, и Адовольно горячо обсуждали способы уничтожения злоебучего деревянного кролика, на определённом этапе изощрённо препятствующего овладению высшей, сколь духовной, столь же и материальной, ценностью в контексте игры, то бишь не менее злоебучим, чем сам деревянный кролик, Святым Граалем.

Яна сидела над этим проектом всю осень 2001-го и почти всю зиму 2001-2002 гг.. К концу февраля Яна уже почти не реагировала на дружеские приветствия и спала с открытыми глазами. Однако уже в марте опера вышла в интернет-эфир. Заказчики-немцы очевидно весьма довольны.

Весь этот пиздец происходит от того, что Яна хочет снимать гениальные фильмы и заниматься электроакустиечской музыкой на мировом уровне, а Катя хочет забить всех марининых, донцовых, платовых и акуниных, и стать монополистом в отечественной, а то и в зарубежной беллетристике. А Олег Чехов и вовсе хотел бы жить на собственной орбитальной станции, зависшей на высоте 35 тысяч километров над поверхностью Земли, поскольку именно такое расстояние обеспечивает эффект зависания практически над одной точкой почти на веки вечные, и это, в свою очередь, позволило бы соединить его станцию и Землю сверхпрочным канатом, по которому бы снизу к Чехову поступали бы пищевые и прочие продукты, а от него сверху поступали бы всё новые и новые инструкции, как следует жить на свете, чтобы в конце концов тоже стать подобной чехобуддой.

Ради осуществления этой смелой новозаветной мечты Чехов сидит на студии Андрея Бочко (некогда басиста, и исполнителя индийской народной музыки на ситаре, шакухачи и прочих экзотических инструментах) или в филиале у Дулова. Или у себя дома, в съёмной квартире в Бирюлёво-Товарной. Если бы не ближайшая шестнадцатиэтажка, с балкона нашего с Анового жилища был бы виден их с Наташею дом.

День и ночь напролёт Чехов правит в компьютере вокалы незадачливых эстрадных певиц, обладающих, вероятно, весьма потешной пиздою и как следствие – большими деньгами. Эти девочки от 20-ти до 35-ти лет – позже уже не имеет смысла – обладают массой достоинств, некоторые даже неповторимым шармом, но нет ни у кого из них ни таланта, ни голоса, хотя со слухом иногда попадаются. Чехов, будучи по натуре педантом, выбирает из бесчисленного множества дублей каждое слово. Из одной фразы – одно, из другой – другое, третью иногда можно взять целиком. Поначалу он работал даже на уровне отдельных звуков. Предположим, слово «корова» спето хорошо, с клёвой, убедительной подачей и даже с нотами всё нормально, но вот «р» – глазированное. Тогда Чехов брал из другой строчки, например, слово «радость», вынимал из него более удачное «р» и вставлял в «корову». Получалось хорошо, но долго, и от этой практики пришлось отказаться. Девушкам не терпелось стать звёздами, и они не понимали, чего он там возится. Обычная история.

Ещё уже третий год Чехов работает над танцевальным ремиксом на свою песню «Нина». Песня эта начинается с таких строк: «Я скучаю над девушкой Ниной, как ребёнок скучает над сломанной куклой Мариной...»

Девушек для правки вокала поставляет Чехову мой друг детства Саша Дулов. У него их в изобилии, потому что он хороший и стильный аранжировщик и гениальный гитарист. Бездарные девушки вьются вокруг него, как блестящие навозные мухи, и все они сжимают в своих лапках зелёные деньги, потому что Дулов – это гарантия качества. По крайней мере, так позиционирует себя, и не без успеха, он сам. В принципе, я с ним согласен.

Весь этот пиздец происходит от того, что уже в 15-16 лет Дулов сочинял охуенные песни, достойные пера U-2, INXS, а то и Питера Гэбриэла, и что немаловажно, был в состоянии надлежащим образомисполнять их со своей командой, названия каковой он так и не дал до тех пор, пока она не развалилась.

Периодически к Дулову приходит Ваня Марковский и приносит ему всё новые и новые варианты текстов песен для бездарных девочек с реальным шармом. Это, в свою очередь, объясняется тем, что писать тексты для Дулова Ваня считает меньшим злом, чем работу на телевидении, хотя я в этом вопросе придерживаюсь прямо противоположной точки зрения. Ваня вынужден работать для того, чтобы кормить свой компьютер, в который чуть не каждую ночь забивает уже свои, не менее гениальные песни, чем Дуловские, Чеховские или мои.

Я работаю в двух программах на ОРТ. В «Русской рулетке» с Валдисом Пельшем и в «Слабом звене» с Марией Киселёвой. С утра до вечера я сочиняю для них вопросы. Например, какой длины был хуй у Достоевского? 22 сантиметра. Неверно! – гневно сверкает глазами Киселёва и железным голосом объявляет правильный ответ – 18!!!

Моя жена Апо собственному опыту знает, что мало какое удовольствие сравнимо с прыжком с парашютом. Если у неё когда-нибудь появятся серьёзные деньги, она грозится тратить их все до копейки на развитие данного вида спорта. Вчера она купила удивительно красивый газовый шланг... Дело в том, что надо подвинуть плиту – иначе не остаётся места для стиральной машины.

Весь этот пиздец происходит оттого, что каждый из нас верит, что в конце концов мы победим. Или большинство из нас. Или некоторые. Или хоть кто-то.

И ещё я хочу, чтобы Чехов починил куклу.

60.

К тому времени я научился попадать сигаретным бычком аккурат в оцинкованную пепельницу на ножке, сидя аж на седьмой ступеньке. Всего их было в пролёте не то десять, не то двенадцать. А ведь когда-то я умудрялся промахиваться, сидя и на второй!

Больше мне было решительно нечем заняться на студии у Серёжи и Саши Дулова. Все ноты для гипотетического «Другого оркестра» были отредактированы и распечатаны. Тексты также были написаны за один из нудных студийных вечеров, но получились на удивление ничего. А за «Новые праздники» Дулов, конечно, приниматься не спешил, потому что, конечно, был, конечно, объективно, конечно, очень, конечно, занят. Так или иначе, для меня хуже нет, чем бездействовать, а получать удовольствие от методичного каждодневного вношения хоть малой лепты в благоустройство собственного быта я органически неспособен, хотя на последнем этапе и в этой области тоже начинают у меня проявляться пугающие меня же таланты.

Мой домашний, точнее сказать, студийный, арест затянулся. Да и мыслимое ли дело! Да я с героина-то слез лишь затем, чтобы искусство моё победило весь этот ублюдочный мир со всей его лживой хуйнёй в лице ООН и борьбой с терроризмом! Слез, чтобы победило моё искусство в целом, а на том этапе «Новые праздники» в частности. А тут – хуй там! Дохлый штиль. Мёртвая точка. Чёрная метка, матка, блядь, жизни (в смысле, правда её)! И я тихо и внутренне зазудел-заскорбел. По мировому, по жизни, как это свойственно даже тем, каковые на четверть. Евреи.

И ведь действительно, какие бы из наших бесконечно многообразных дел не срывались, на то всегда найдутся тысячи своих и самых что ни на есть объективных причин. Говоря откровенно, подобную объективность я в рот ебал и видел в гробу. Но у меня, уж вы мне поверьте, есть объективные причины откровенно не говорить. Поэтому запись очередных песенок «Новых праздников» скоро уж год как буксует, но зато меня взяли в штат программы «Слабое звено».

Так было и тогда. С той разницей, что я не был женат и не работал на постоянной работе. Правда, в течение недель трёх я время от времени мучил текст дуловской песни для певицы Азизы, (той самой, которой в своё время инкриминировали причастность к убийству Игоря Талькова (что, конечно, неправда, но, в принципе, почему бы и нет?)), но дело не шло. К тому времени Азизе было абсолютно наплевать, как на собственные песни, так и, похоже, вообще на свою эстрадную карьеру. Может, тоже тогда на что-то подсела, а, возможно, и естественным путём заебалась.

Однажды, морозным февральским вечером, я собрался идти в паспортный стол. Как сейчас помню, выкурил на дорожку сигаретку, как обычно, попал в пепельницу с седьмой ступеньки, и почесал. Да, так и почесал – «хрум-хрум» себе, мол, по снегу.

Мой прежний паспорт Лось и Шакалёнок оставили вовиной матери Нине Павловне, как бы в залог, когда «приняли» нас с героином. Как бы они ей сказали, что сейчас едут ко мне домой за 750-ю баксами, которые как раз составляют половину того, что она им уже отдала. Мол, говорят, половину она, мать его (моя), вам вернёт; за этим и едем. Мама-то, конечно, 750 баксов им отдала, но они, заработав таким образом за вечер 2250 долларов ЮэСЭй, совершенно не спешили их отдавать Нине Павловне. А Нина Павловна и по сей день не спешит отдавать мне мой прежний паспорт. Да он мне, честно говоря, и на хуй не нужен. Всё равно он был ещё общесоветский, а не российский, и весь был испещрён давно потерявшими силу штампами о разводах и браках.

...А всего у меня было четыре паспорта. Четвёртый жив и поныне. В нём написано, что мы с А– супруги. По-моему, это хит моего «паспорт-радио». Полагаю, что это лучшая моя запись в данном жанре.

Первый мой паспорт, полученный в шестнадцать лет с идиотской фотографией, на коей предстаю я в обличии заправского гитлер-югенда, я проебал в мае 1992-го года. Я тогда взял первый академ-отпуск на филфаке в Пед(е), чтобы учёба мне не мешала стать российским Джимми Моррисоном, и устроился продавцом книг с лотка. Как сейчас помню, лучше всего покупали «Это я, Эдичка!» Хорошее было время. Оттого-то я его так долго читать не мог. Подумайте сами, он, мол, писатель, а его, блядь, продавать нанялся!

Как раз тогда, когда я торговал Лимоновым на Курском вокзале, у меня и спиздили сумку с паспортом и, самое обидное, с бутербродами, которыми я как раз собирался вот-вот отобедать, дожидаясь 14.00, то есть золотого сечения моего рабочего дня!

Второй свой паспорт я проебал ещё более остроумно. Это был всё тот же злоебучий для меня девяносто второй, но уже октябрь. В августе же мы расстались с Милой, которая, благодаря моему упорству, стала-таки к тому времени моей супругой. Мы расстались с ней, точнее она ушла от меня, точнее попросила меня уйти. Я убрался из её жизни и обнаружил, что, несмотря на прожитые вместе почти два года, мне всего девятнадцать лет! Я молод, силён, талантлив, если не сказать – гениален, и у меня по-прежнему всё спереди!

И я начал курить сигареты, чтобы научиться курить в принципе, в принципе, для того, чтобы качественно курить траву. А в тот октябрьский вечерок, аккурат после посещения поэтической сходки, устроенной будущими супругами Олегом Пащенко и Яной Вишневской «Сообщение о делах в Юкатане», основательно набравшись в компании со Славой Гавриловым спирта «Рояль», я шёл по своей Малой Бронной и курил свёрнутую из газеты «козью ножку» с забитым туда дорогим голландским табаком.

Я шёл и никого не трогал, но на меня напали три злобных хохла (у одного их них была ещё татуировка на веке), дали мне пизды, сняли с меня пальто и отобрали уже другую сумку, но в ней опять-таки лежал паспорт и книжка товарища Кастанеды о его содержательным общении с доном Хуаном и его снадобьями. Книжка эта принадлежала, опять же, Вове (слава богу, он как раз собирался мне её подарить), и, как вы уже знаете, потеря моего третьего паспорта так же косвенно связана с ним.

В тот февральский вечер я шёл из паспортного стола при моём родном 83-м отделении милиции, где мне вручили уже российский паспорт и по традиции уже в четвёртый раз в жизни сухо, но крепко, пожали руку. Я шёл обратно на студию и внутренне ныл приблизительно в таких выражениях: «Как же я так поступил со своей командой! Как же я так поступил с людьми, которые в меня верили и шли за мной! А теперь вот бог меня покарал! Теперь никому не нужен я на хуй. Сижу на этой студии, тренируюсь попадать бычками в урну-пепельницу, и держат меня тут тоже только из жалости. Не те люди. Способны только из жалости помогать. Не способны понимать, что я пишу охуенные песни, и что не помогать мне в их реализации – грех. А те люди, что понимали это и действительно любили меня и мои песни, безвозвратно потеряны. Имеючи, не ценим – потерявши, плачем. Ах, как бы я хотел всё вернуть! Ан нет, поезд ушёл. Зачем так всё печально получилось!?.»

И, надо сказать, подобным образом я ныл уже недели две, понимая, что вариантов нет; что прошло – то прошло.

Когда я вошёл в студийный подъезд, с лестничной клетки третьего этажа доносились довольно возбуждённые голоса. С одной стороны, это было неудивительно – музыканты вообще курят довольно громко. Тем более на этой самой клетке в своё время и вовсе была «акустическая». Однако, уже на втором уровне мне удалось идентифицировать хозяина наиболее агрессивного голоса. Хозяин более тихого и, на первый взгляд, оправдывающегося (таким миролюбивым тоном обыкновенно говорят «да-да-да, хорошо, я так и сделаю», а про себя добавляют «только отъебись ты от меня, наконец») проступил чуть позже. Ввиду того, что реже звучал.

Кто это были и что обсуждали – догадаться нетрудно: Серёжа, как обычно, объяснял Вове, что тот мудак. Вова же пришёл вместе с Марковым (в тот момент нашим барабанщиком) и, в общем-то, ко мне. Поговорить. И мы с ними проделали это.

Всё это время я курил одну за другой, для верности сидя не на седьмой, а на четвёртой ступеньке, всякий раз попадая бычком в самый центр пепельницы. Поскольку курил я нервно, этот характерный щелчок от удара о металлическое днище урны раздавался примерно раз в три минуты. Когда бычок пробил 7, Вова сказал: «Ладно, я всё-таки скажу!.. Мне по хую, кто что обо мне подумает. Вся мудацкая гордость эта. Скворец, короче, если ты этого хочешь, всё можно вернуть как было...»

И я съёбся со студии, и всё началось по новой...

61.

...И, видя, как я мучаюсь, как обычно, не понимая причины, мама решила показать мне город-герой Ленинград.

Сказано – сделано. Через неделю в 0 часов 3 минуты наша «красная стрела» тронулась. Сначала тихонько, как подкрадывающаяся к жертве кошечка, потом быстрее; а потом, видно, убедившись, что никто не подкрадывается, в свою очередь, к ней, принялась неистово пожирать октябрьскую железку, громко чавкая на стыках и стрелках.

Я вообще подозреваю, что людям только потому удаётся перемещаться на поездах, что поезда питаются рельсами, а чтобы иметь свободный доступ к новому корму, им необходимо находиться в движении, чем все мы и беззастенчиво пользуемся. Потому-то скоростные локомотивы и морят голодом и содержат в ужасных условиях.

Надо сказать, город-герой Ленинград мне понравился. Ведь когда мне было пятнадцать лет, а в ту поездку мне именно столько и было, Ленинград являлся единственным большим, чистым и вместе с тем красивым городом. Москва была большой, но грязной, пыльной, потной и некрасивой. Города же Советской Прибалтики хоть были и красивы и чисты, но по своим габаритам не превышали размеров посёлков городского типа в славянской зоне бывшего Союза. Герой же вполне отвечал моим максималистским требованиям. А развитая система метрополитена в моих глазах и вовсе делала его достойным моей же любви.

Исакий, конечно, на мой вкус показался мне довольно аляповатым, но за метро, «Аврору» и Александрийскую колонну это можно было простить.

Там я неожиданно с новой силой заскучал по Миле, которой сам же и написал «прощальное» письмецо. Большие физические расстояния – вообще штука весьма поразительная. Возможно, тут важную роль играет специфика именно российского способа расселения, когда всё без исключения пространство между нашими крупными городами можно смело назвать тайгой. Иными словами, мы живём в дремучем лесу (в том числе в дремучем лесу человеческой глупости), и никогда нельзя забывать, что столица нашей родины Москва, равно как и любая другая столица или же просто город, – не более чем только лесная опушка, полянка, временно освещённая солнышком; красная горка; а вокруг непроходимые заросли, тёмный лес, полный дикий людей, тупая зелёная чаща.

Именно Лес постоянно атакует города, пытаясь пробраться, протиснуться в них любой ценой и уничтожить, а не наоборот, как принято думать. Всё время прорастает сквозь асфальт бессмысленная трава, и всё время тупые ленивые твари человечьей породы норовят прорасти сквозь череп в мой мозг, в мою душу, поставить там, у меня в голове мещанскую свою мебель, купленную на распродаже в IKEA; в самом сердце поместить огромную двуспальную кровать, плюхнуться туда с бутербродами и шампанским и смотреть сквозь мои глаза бесконечные научно-фантастические сериалы, созданные лишь затем, чтобы отвлекать подлинных людей от ежесекундной работы, направленной на тотальное истребление окружающего нас, богов истинных, мира тупых и ленивых скотов. Да я скорее ослепну, чем позволю вам это! Будете свои сериалы у меня через жопу смотреть! Я так подозреваю, немного другие.

Так вот, чем дальше мы удаляемся от полянки, которую действительно считаем своей, тем более реальную мы получаем возможность увидеть себя со стороны, поскольку мы всегда остаёмся в доме, который считаем своим. Иными словами, куда бы мы не уезжали, наш двойник всегда остаётся дома со всем своим духовным опытом, но лишённый возможности действовать и развиваться. И, благодаря именно этому обстоятельству, мы, отъехавшие, получаем возможность анализировать его жизнь, поскольку только на чужбине (пока, конечно, она не приобретает качества Родины, что тоже случается, если к тому есть необходимые предпосылки) нам удаётся увидеть самих себя на собственной ладони.

Тогда, в августе 88-го, мне впервые посчастливилось увидеть себя таким образом. Это, конечно, было ещё слабым подобием будущих потрясений, в ходе которых у меня порой и вовсе исчезали поочерёдно все части тела, кроме, собственно, ладони, но уже тогда мне удалось увидеть, что наладонный я – это моё первое чувство к Миле и, мягко говоря, беспокойство по поводу того, что я её потерял. (Дурак я был. Ведь тогда я её ещё и не нашёл ни на йоту.)

Впрочем, эти страдания, которые скорее развлекали в силу новизны оных чувств, нисколько не мешали мне по вечерам уединяться в ванной маленькой квартирки на «Ломоносовской», которую мама сняла на время нашего приезда, и самозабвенно дрочить на двух девочек в закрытых купальниках, подмигивающих мне со страниц какого-то английского журнала мод. Я им даже дал имена. Ту, что была брюнеткой и повыше ростом, я мысленно называл Джейн, а светленькую, с лицом продавщицы, но тоже очень сексапильную девочку – Элис. (Когда, через три с небольшим года, мы с Милой, с которой успели уже пожениться, приехали уже в Санкт-Петербург и остановились в этой же квартире, я не смог отказать себе в удовольствии проверить, на месте ли заветный журнал, и, обнаружив его в целости и сохранности, улучил-таки пару минут на сладкую ностальгию.)

А ещё в той квартирке был репродуктор, будь он неладен...

Вообще, во всём вероятно виновата программа «Взгляд», появившаяся в описываемый период. А в том, что она оказала на меня такое влияние, виноваты моя водолейская природа и Совок. Уж очень я любил всё эдакое, а когда в Советской России появились информационно-музыкальные программы, как они тогда назывались, смело преодолевающие такой ранее неприступный в Совке временной барьер, как полночь, я, изначально будучи в группе риска, то бишь в числе предполагаемых разработчиками адресатов оных программ, либо старался к моменту их начала закончить уроки, либо, если не успевал, просто-напросто их задвигал. Искушение было слишком велико.

И это понятно, как выразился бы какой-нибудь доморощенный «учёный» на своём звёздном докладе в традициях отечественного беллетристического соцреализма. Обычно в такой манере (мол, бу-бу-раз-бу-бу и это понятно!) общались с аудиторией гениальные изобретатели, которые сразу после того, как почтенная публика принимала их доклад «на ура», немедленно, буквально уже в следующем кадре, отправлялись к звёздам. А если не к звёздам, то уж во всяком случае на Луну или Марс (если повезёт) на ими же изобретённых межпланетных ракетах! И это понятно!.. И врать не буду, такое кино я очень любил.

Но это я любил его, когда был отроком, а когда, эдак лет в 13-14, начал я семимильными шагами превращаться в сколь ебливого, столь и пытливого юношу, более полюбилось мне кино документальное, а иначе говоря, сама Жизнь, но не в голом виде, а творчески структурированная и смонтированная в меру ума и таланта каждого отдельно взятого монтажёра.

Мне тут подумалось, что кого-нибудь именно в этом месте мой синтаксис может начать раздражать ещё более, чем обычно. Ну так и ладно! Мне-то что за дело, ей-богу! Да, да, читатель, благородный, я всё вижу! Поэтому веди себя хорошо. Не то я могу рассердиться (в шутку, конечно), и откуда ни возьмись высунется из книжки моя старческая жилистая рука и ка-ак хвать тебя за нос!!!

То-то же, смотри у меня! Сиди смирно, а то я и оторвать могу! Или вон в книжку тебя затащу. Станешь персонажем моим. Очень это скучно, невесело и трудоёмко, я вам доложу. По себе знаю.

Так вот, программа «Взгляд», «Пятое колесо» и им подобные открывали, блядь, юной душе, алчущей бездны, огромную страну, которой не знали тогда не только ваши покорные «юные телезрители», но весь наш несчастный, запуганный и при этом дремучий и злобный народец. Ёбтыть! Мыслимое ли дело! Железный занавес пал!

И в моё юное, охочее до диковин сердце, устремилась, рада стараться, всякая якобы необычная всячина. То выяснялось, что в каком-то сибирском городе рождение двухголовых младенцев – уже обычное дело (мол, экологические проблемы); то Шевчук споёт что-нибудь вроде «Революция, ты научила нас верить в несправедливость Добра!»; то Политковский выводит на чистую воду каких-то фарцовщиков; то актёр Георгий Жжёнов со страниц журнала «Огонёк» повествует о своих злоключениях на Колыме; то покажут веснушчатого мальчика, который у себя на балконе держит... кобылу и чуть ли не в своё ПТУ на ней ездит, предварительно спустившись с ней на первый этаж в грузовом лифте; то каких-нибудь молодых фашистов покажут; то вводят танки и бронетранспортёры в мятежный Тбилиси, и тут же, на удивление к месту, вездесущий псевдоцыган поёт свою «Предчувствие гражданской войны» – и так каждую пятницу с 23.00 до полвторого ночи.

И после каждого очередного «смелого» репортажа старушки во дворах всё это громогласно обсуждали, а так называемая интеллигенция, блядь, начинала со всей присущей им многозначительностью глупо улыбаться и как бы между делом, но отчётливо приговаривать «скоро начнут сажать».

Одна Катя, носившая тогда фамилию Шелыгина, консерваторская сослуживица моей тётушки, с которой мы в своё время вместе занимались на ускоренных курсах английского, говорила дело, вследствие чего и оказалась права. Однажды, на станции метро «Динамо» я выразил Кате свою обеспокоенность дальнейшей судьбой некоторых персоналий русского рока, мол, не посадят ли их в тюрьму, и она сказала, что нет, что тоталитарная машина изменилась, и такие «глашатаи истины» ей необходимы в первую очередь, потому что они снимают напряжение, растущее у народа, и гораздо умнее со всех точек зрения позволить таким людям как Шевчук или Кинчев петь то, что им заблагорассудится, потому что от пустой болтовни никаких серьёзных социальных катаклизмов проистечь не может, и тоталитарная машина нового типа, наоборот, будет поддерживать любую говорильню, но всерьёз делать никому ничего не дадут. Как потом выяснилось, никто и не будет ничего такого хотеть.

Кате в ту пору было немного за тридцать, и с моей тётей они познакомились в комитете комсомола Московской консерватории, каковой комитет моя тётя в течение нескольких лет возглавляла.