Текст книги "Я-1 (Клаутрофобическая поэма) (2002 г.)"

И я точно знаю, что вначале Красивая Сказка была у всех. Потом многие не выдержали, сдались, отупели, превратились в скотов, но... вначале-то была Красивая Сказка...

Я не могу об этом забыть. Да и не хочу...

«Отсосать!», как сказал однажды Максим Горелик хамоватым секьюрити в клубе «Улица Радио», когда его стали обыскивать на входе перед началом выступления нашего «Другого Оркестра», где он в ту пору служил вокалистом.

19.

Где-то в середине октября 1994-го года у меня в квартире раздался телефонный звонок. «Привет, Макс! Это Катя, которая живёт на метро «Аэропорт»! У нас тут вечеринка, приезжай!» – сказала моя, на тот момент недавняя знакомая, Катя Живова.

Я, честно говоря, очень обрадовался и немедленно тронулся в путь. Меня вообще радовал тот факт, что я-таки нашёл себе новую тусу, где мне действительно хорошо и относительно весело. В конце концов, мне же тогда был двадцать один год, хотя я уже и успел дважды официально жениться и ещё более официально развестись.

Когда я приехал к Кате, помимо двух уже знакомых мне людей, девушки Маши и Никиты Балашова, я обнаружил на её кухне огромное количество весьма колоритных персонажей обоих полов. Все уже были изрядно пьяны, и мне пришлось семимильными глотками их догонять, что, впрочем, вполне удалось.

Одной из тех колоритнейших особ и была катина подруга, которая впоследствие и оказалась А.

Ну, я как-то даже не знаю, что о ней рассказать. Я не могу сколько-нибудь сносно описать её облик или манеры. Просто она с самого начала показалась мне очень прикольной. Да, наверное, это самое правильное слово. По крайней мере, я всегда очень радовался, когда впоследствии обнаруживал её у Кати в гостях. Как-то от её присутствия становилось всегда ещё более весело, хотя «заумные» разговоры, которые мы так любили вести с Катей, с её приходом прекращались мгновенно, но почему-то это тоже очень радовало.

На самом деле, ни я, ни она, не допускали и мысли, что между нами что-то возможно в течение почти шести лет с момента первой встречи, но, по-моему, она тоже всегда относилась ко мне с симпатией.

То, что мне особенно запомнилось в ней в тот день – это её мимические комментарии к её же телефонному разговору с мамой. В её ухмылках и милых гримасках, которые она строила в процессе беседы и почти клоунской жестикуляции – наблюдалась такая жизненная энергия и непосредственность, каковую до этого я встречал только в одной девушке: нашей «другооркестровской» виолончелистке Ире Добридень. Бывают такие девушки, изначально свободные от всякой левой хуйни. Бывают. Истиный крест!

Но я только двух знаю: Добридня и А. Кстати сказать, я всегда как-то полуосознанно проводил между ними параллель, хотя и с Добридней мы тоже никогда не допускали мысли о том, что между нами что-то возможно, хотя один раз это всё-таки случилось. Впрочем, я почти ничего не помню, поскольку к тому времени сел на героин, и у неё тоже был какой-то духовный кризис.

Ещё в тот вечер меня очень забавляло, что Авот-вот собиралась выйти замуж за одноклассника, что было вполне естественно для её тогдашних девятнадцати лет.

Но пиком всей вечеринки безусловно явился бенефис Никиты, о чём уместно рассказать поподробней, ибо к Аэто тоже имеет некоторое отношение.

Началось всё с того, что нажравшийся Никитушка, как его называла в то время Катя, по своему обыкновению вошёл в пафос. Действительно прямо-таки как в штопор. Он встал со стула, поднял в воздух стопарик и начал тронную речь: «Однажды я лежал в реанимации. Обожрался «Паркопана». Смертельная доза 10 – я съел 20 – меня откачали». И так далее. Я чуть под стол не упал, но внешне даже не улыбнулся. А потом и вовсе началась пьяная вакханалия.

Мы стали играть в карты на раздевание, вследствие чего Никита довольно быстро остался в довольно грязной футболке и довольно голубых кальсонах. Но это нам быстро наскучило, и полуодетые люди расползлись по комнатам. Мы же с Катей остались на кухне. Как собеседники мы понравились друг другу с первого взгляда и, как только подвернулся случай, с удовольствием принялись пиздеть за жизнь, попивая водочку и закуривая одну за другой.

Но открыть друг другу всю глубину пиздеца наших трепетных юных душ нам в тот вечер не удалось, потому что уже минут через пять на кухню тихо вошёл босой Никита в кальсонах и в майке. Он двигался чуть ли не на цыпочках, как бы стараясь не мешать нашему разговору и всем своим видом как будто говоря, сидите-сидите, я на секундочку. Типа, интеллигентный сосед по коммунальной квартире.

Он тихо подошёл к буфету, выдвинул ящик со столовыми приборами, вязл длинный и безнадёжно тупой кухонный нож и также тихо вышел в коридор. Уже через секунду хлопнула дверь на лестницу...

Мы с Катей, как принято говорить, недоумённо переглянулись... В этот момент я как обычно успел подумать только своё коронное «эко, блядь!» и неожиданно для себя самого резко встал, вскочил в поношенные ботинки и выбежал вслед за ним.

Вообще, как показывает дальнейшая жизненная практика, на все экстремальные ситуации я не способен реагировать чем-то более эмоциональным, чем довольно ленивым восклицанием «эко, блядь!» и, как ни странно, немедленным действием. Я вскакиваю, мгновенно принимаю решения, что-то делаю, куда-то бегу, что-то пламенно говорю, но думаю всегда только одно: «Ёб твою мать! Ну на хуй мне опять этот маразм! Кругом идиоты! Как же они заебали со своей хуйнёй!»

На улице было уже темно и достаточно холодно, от силы 5-6 градусов пресловутого Цельсия в плюсе.

Между силуэтами деревьев я увидел пульсирующее светлое пятно. То был убегающий в ночь Никита. Я знал, что через несколько секунд он упрётся в решётку и бросился за ним. Действительно, уже пару мгновений спустя я смог рассмотреть его лучше. Этот осёл, решивший, вскрыть себе вены тупым кухонным ножом, с завидной для самоубийцы аккуратностью перелезал через ограду, стараясь не повредить себе яйца торчащими железными прутьями. Вполне логично! Ведь он же собрался резать себе именно вены!

Я почти догнал его, когда он уже спустился на землю и увидел меня. «Не подходи, сука! Зарежу!» – заорал он благим матом и побежал дальше. Я перемахнул через забор с гораздо меньшей осторожностью, но бог миловал – мои яйца так же остались целы. Однако Никита уже выбежал на освещённую улицу.

Немногочисленные прохожие в ужасе шарахались в сторону. Их нетрудно было понять. Несётся впотьмах этакое уёбище с безумными глазами, в кальсонах, босое, с ножом – и всё это безобразие происходит в октябре месяце!

Внезапно я понял две вещи: что я его всё же не догоню, и что с ним ничего не случится. И я вернулся.

У подъезда я нашёл Катю в слезах и в пальто, накинутом на плечи. Я немного поутешал её, и мы вернулись в квартиру.

Через некоторое время вернулся и Никита. Один из катиных гостей, двадцатилетний кавказский мужчина по имени Саня, от всей души хотел дать ему пизды, но Катя упросила его этого не делать.

Справедливости ради надо заметить, что у Никиты действительно появилось несколько неглубоких порезов, но только… с другой стороны руки.

Буквально в этом году я узнал, что, собственно, послужило причиной его эмоциональной вспышки. Оказывается, когда мы с Катей уединились на кухне, Никита уединился в соседней комнате с А. Там пьяная Ав общих чертах пожаловалась ему на жизнь. Никита, считая себя (не понимаю до сих пор в связи с чем) героем-любовником, решил её как следует успокоить и для начала попытался её облапать. Тут моя решительная Аи сунула ему кулаком в табло и сказала, что на его похороны никто не придёт. Может это в деталях было и не совсем так, но фраза «на твои похороны никто не придёт», равно как и взаимный мордобой, имели место в действительности. И это так расстроило незадачливого героя-любовника, что он решил немедленно свести счёты с жизнью. (Опять же не понимаю, что ему помешало. Впрочем, слава богу, конечно.)

В конце вечера та же Аутешала по-прежнему рыдающую Катю и приговаривала: «Всё хуйня! Мы – мускулистые суки! Нам всё по барабану!»

Такова была моя первая встреча с А. И такова была тогда она сама.

После этого вечера у нас с Катей начался двухнедельный роман, как я теперь понимаю, исключительно платонического характера. Очень скоро мы друг другу надоели и на месяц перестали общаться, а потом когда Слава Гаврилов на некоторое время стал её бойфрендом, мы помирились и стали просто друзьями, но зато не разлей вода.

20.

В академии наук

заседает князь Дундук.

Говорят, не подобает

Дундуку такая честь.

Отчего ж он заседает?

Оттого что жопа есть.

Александр Сергеевич Пушкин.

21.

В шестом классе школы мы с моим одноклассником Алёшей Сапожниковым увлекались двумя вещами. Во-первых, мы запускали ракеты, используя серу от спичек, каковая, как известно, вовсе не сера в смысле неорганической химии; три-четыре вида нитроцеллюзных клеёв, самым лучшим из которых был «AGO» (по-моему, это был литовский клей, изготовляемый на предприятии «Литбытхим» (Литовская бытовая химия – прямо-таки «мордовский шалаш»), на базе отдыха которого мы впоследствии отдыхали с мамой в 1987-м году), и жестяные баночки из под валидола. Когда не находился «Валидол» (а если находился, то всё его целебное содержимое немедленно безо всякого зазрения совести высыпалось в мусорное ведро), мы использовали тюбики из под зубной пасты. Но это только то, что касается двигателя. Немало мы заботились и о корпусах своих ракет. В какой-то очередной библии юных техников мы с Сапожниковым вычитали точные параметры идеального соотношения диаметра и длины – прямо, блядь, не побоюсь этого словосочетания, «золотое сечение». И дело пошло.

И были мы с Алёшей Сапожниковым друзья-конкуренты. Наш концерн назывался «Sky rockets and planes company». Было в этой компании два отделения: соответственно, имени Сапожникова и имени меня.

Были у нас и соперники (не сказал бы, чтоб прям друзья) в лице Антона Мартынова по кличке Зубыч (у мальчика действительно были очень странные зубы, по поводу чего мы, малолетние свиньи, не стесняясь злословили) и Егора Недбайло. Но их концерн у нашего, прямо скажем, хуй сосал. Мне принадлежал рекорд дальности полёта и некоторое время рекорд высоты (помнится, ракета моя называлась «Саламандра»), перебитый опять же Сапожниковым (как называлась его ракета не помню – кажется, он использовал какую-то буковку с циферкой), а Мартынову и Недбайло ничего такого не принадлежало.

Надо сказать, что мы очень круто развернулись, благодаря тому, что оба не были обделены мозгами и всё время норовили друг друга обогнать. У нас были и двух– и трёхступенчатые ракеты, и ракеты с системой спасения (своего рода спускаемые аппараты, что позволяло запускать в «космос» как тараканов, так и лягушек, которых мы потом благополучно возвращали в лоно их нехитрых семей), а Сапожников и вовсе однажды сделал модель спэйс-шаттла, которая действительно неплохо летала. Короче, мы хорошо жили. Но это только во-первых.

Во-вторых, мы тоже жили неплохо, но я о другом «вторых» хотел бы сказать.

Помимо ракет нас сказочно веселила ещё одна херь. Мы, опять же с Сапожниковым, самозабвенно рисовали научно– (а, впрочем, и псевдонаучно-) фантастические комиксы собственного, разумеется, сочинения. На большой перемене между вторым и третьим уроками, ровно в 10.10 мы начинали просмотр того, что каждый из нас накалякал накануне вечером.

Честно признаться, в отличие от Сапожникова, я никогда не умел рисовать, но мои комиксы всё же имели хождение по рукам одноклассников наравне с его. Видимо, благодаря масштабу художественного замысла. Больше там, на мой взгляд, было решительно не за что зацепиться. Так вот мы и счастливо протрубили всю первую четверть шестого класса, то бишь осень 1985-го года.

На ноябрьские праздники я уходил в несколько расстроенных чувствах, ибо впервые в жизни нахватал «трояков». Как я теперь понимаю, только потому, что педагоги все были мудила на мудиле, но тогда я этого не понимал, традиционно валя всё на себя, и невероятно печалился. Родственники мои тоже в тот период, откровенно говоря, не находились на пике своих интеллектуальных, да и духовных, возможностей и поносили меня на чём стоит свет.

На самом деле, тройки-то было всего лишь две: по алгебре и геометрии, но мой пресловутый дядя Игоряша, узнав об этом, картинно пришёл в ужас и уже прочил мне карьеру дворника, а то и вовсе уборщицы, намекая, таким образом, на то, что это, мол, пик моих возможностей. Потолок, извините. Я пытался ему возражать. Говорил, что мне эта математика на хуй не упёрлась, (в чём, кстати, был не прав, ибо математика упёрлась на хуй абсолютно всем и в особенности тем, у кого его нет. Говорю ж, педагоги мои все мудилы были!), ибо я вообще буду писателем. Но Игоряша сказал, что тогда мне придётся писать романы о жизни уборщиц, поскольку это станет единственной сферой, в которой я буду хорошо разбираться. В результате, как известно, правы оказались мы оба, и я до сих пор не могу взять в толк, что такого плохого в литературе о жизни всяко разных уборщиц. Тем паче, что все великие романы и повести написаны исключительно об этом.

Однако, я хотел бы вернуться к теме комиксов, опосредовавшись (извините, за выражение, блядь!) через другого своего дядю, какового по сию пору зовут Серёжей.

Прямо скажем, он не был мне дядей по крови, да и сейчас не является им. Будущим летом исполнится 25 лет с тех пор, как он женился на моей тёте и именно в силу этого обстоятельства, опосредовавшись (опять же извините) через неё, стал моим дядей.

Долгое время он был моим другом. Рассказывал мне о чудесах света, о древних индейцах и гипотетических их контактах с инопланетянами, об Атлантиде, о Христе (+ – в стиле популярного тогда журнала «Наука и религия») и о многом-многом другом.

Именно этот самый дядя Серёжа научил меня вырезать из сосновой коры кораблики, именно он подарил мне мой первый и единственный фотоаппарат «Смена 8 М» (М – это очевидно «модернизированный») и моего самого любимого плюшевого медведя неестественно серого цвета.

Дядя Серёжа же впервые познакомил меня с устройством Солнечной Системы, набросав её схемку на обычном листе из детского альбома для рисования. Когда в возрасте шести лет я надолго попал в больницу, в особо грустные минуты я воспроизводил эту схему и подолгу рассматривал её, представляя, как движутся в кромешной тьме межзвёздного пространства гигантские печальные шары, – и мне становилось легче жить.

Так вот. Помню точно, это был понедельник, и была это третья декада ноября 1985-го года.

В этот день мне удалось довольно оперативно сделать уроки (скорее всего потому, что добрую половину я и вовсе торжественно выслал на хуй) и сел калякать свои идиотские комиксы. Часа через три это занятие мне наконец-то наскучило, и я приплёлся на кухню, дабы испить чайку. Там я обнаружил дядю Серёжу, который по своему обыкновению мыл посуду. (Его супруга, она же моя тётя, всегда была чем-то слишком занята. Наверное, я никогда не пойму, чем – впрочем, это взаимно.) Вот тут и произошла довольно интересная и во многом определяющая для меня хрень.

Здесь следует заметить, что в тот период мы уже не так дружили, как раньше. Во-первых, у меня был подростковый возраст, и в силу этого я был глуп, самоуверен и столь же закомплексован, а во-вторых, дядя Серёже было не вполне до меня, ибо они с моей тётей были всецело поглощены воспитанием моей двоюродной сестры Марии Сергеевны.

Тем не менее, в тот вечер он был расположен к беседе и, собственно, сам её начал. Он сказал: «Ты очень талантливый человек. Тебе обязательно надо заниматься литературой. Зачем ты рисуешь эти низкопробные (дословно) комиксы? Тебе дано гораздо больше. Нельзя разменивать талант!» – сказал мне дядя Серёжа. И, честно говоря, в самой глубине души я призадумался, хотя на её, душевной, поверхности якобы остался при своём мнении. (Подростковый возраст опять же.)

А на следующий день случился самый знаменательный вторник моей жизни. На уроке русского языка к нам в класс вошла обаятельная брюнетка лет двадцати пяти или чуть старше (не знаю) и сказала: «Айда, ребята, (недословно) ко мне в Краснопресненский дом пионеров, в литературную студию «Снегирь»! Мы будем там читать ваши рассказы и стихи, играть в литературные игры, и всё будет хорошо! Есть в вашем классе ребята, которые пишут стихи или прозу?» Я смущённо потупился (всю жизнь чем лучше других я умею что-либо делать, тем больше меня это смущает), но наша «классная» Светлана Ивановна сказала, что, де, да, мол, есть у нас такие, вот, например, Максим Скворцов.

И я туда пошёл. Руководительницу литературной студии «Снегирь», обаятельную брюнетку, звали Ирина Викторовна. Впоследствие, когда я уже изрядно подрос, выяснилось, что эта самая Ирина Викторовна – никто иная, как поэтесса Ирина Машинская.

Но в тот день выяснилось совсем другое. Прямо скажем, уже к вечеру стало понятно, что я беременна (( 3- a ) Я – Бог! Я хочу созидать миры!!! ) ...

Впрочем, это я так пошутил, а то что-то немного поднадоела мне моя же собственная спокойно-повествовательная интонация. Вот я и сморозил первый пришедший на ум пиздец, дабы вас как-то взбодрить.

Однако, вернёмся к нашим баранам. Стоило мне войти в комнату, где обосновался сей фатальный «Снегирь», как мне сразу понравилась одна девочка.

Звали её Мила. У неё были две косички, а на ногах у неё были обычные, (некапроновые и непрозрачные) колготки, и ещё она была меня на класс старше. И глаза мне её понравились. Я бы даже сказал, что про себя я назвал их удивительными.

Потом, спустя лет восемь-девять, мне ради сохранения собственного душевного здоровья, пришлось решить, что они никакие не удивительные, а просто сумасшедшие, но тогда я не думал так.

Справедливости ради, скажу, что я не сразу в неё влюбился. Нет. Я понял, что это и есть пресловутая Первая Любовь через две с половиной недели. Но когда Ирина Викторовна на первом занятии попросила меня что-нибудь принести из своих сочинений к следующему разу в качестве, как она выразилась, вступительного взноса, и я сел переделывать какую-то свою научно-фантастическую повесть, дабы уместить её в формат двадцатиминутного рассказа, то в процессе работы я уже думал, какое впечатление это может произвести на Милу.

А что касается дяде-Серёжиной сентенции по поводу разменивания таланта, то бог его знает. Иногда мне кажется, что если бы я продолжил тогда рисовать комиксы, всё могло в моей жизни сложиться иначе и, возможно, гораздо лучше с точки зрения обывателей. А иногда мне кажется наоборот. Вот.

22.

На исходе седьмой недели довольно невнятных моральных страданий, связанных с освобождением от героиновой зависимости, я снова пришёл к моей несчастной матери и сказал: «Мама я не могу больше! Помоги мне лечь в больницу! У меня больше нет сил!» (( 3- c ) Я – бог не потому, что я всё могу, а потому что такой же хороший гусь в человеческом плане ) И мама мне помогла.

На следующее же утро мы поехали в долбаный НИИ Психиатрии при больнице им. Ганушкина и уже через каких-то 3-4 часа, в течение которых длилась бюрократическая процедура оформления всяко разных документов и идиотских предварительных бесед, меня наконец отвезли на шестой этаж в «депрессивное» отделение. Там у меня первым делом отобрали бритву, ибо я всегда бреюсь станком с совершенно недвусмысленным обоюдострым лезвием, и отвели в одну из палат.

В шестиместных апартаментах, разумеется, было весело. Так, например, когда я вошёл и, вяло поздоровавшись, сообщил новым товарищам своё имя, на что получил совершенно адекватное ответное приветствие, никто, против моих ожиданий, не добавил «пойдём поссым!» Тут я имею в виду две общеизвестных поговорки: «Максим, пойдём поссым!» и аналогичную «Володь, пойдём яйца колоть!» Надо полагать, долг мыслящего филолога придумать надлежащую херь ко всем мужским именам. Например, я только что спонтанно придумал приговорку к имени Кирилл – «Кирилл, пойдём ебать горилл!» И так далее в том же духе. Короче, подумайте об этом. Варианты присылайте по адресу: [email protected]

. А то и не присылайте.

Для того, чтобы поддержать разговор, я чисто номинально спросил, где здесь принято курить, хотя догадывался, что скорее всего в сортире, и, получив немедленное подтверждение своей смелой гипотенузы, отправился по указанному адресу.

В сортире было не менее весело, чем в палате, и там действительно курили – меня никто не обманул. Этим достойным настоящего мужчины делом занималось там человек десять. Курили, в основном, всякое говно в лице «Беломора» и «Примы», но были и более продвинутые индивидуумы, между пальцами которых неторопливо тлели «мальборИнки» или «элЭминки». В обеих кабинках деловито срали «депрессивные». Ввиду того, что двери были до половины обрезаны, мне были видны их печальные сосредоточенные физиономии, выражающие неподдельное страдание. Вероятно, некоторые виды психотропных колёс вызывали запоры.

Когда я вернулся в палату, мои соседи уже начали играть в «тихий час». Все они лежали на спине, закинув ногу на ногу, подложив под голову руки, безразлично вперившись в потолок.

«Да, прикольная компашка. А впрочем, чего я хочу? Жизнь-то уже, в сущности, кончилась» – подумал я и тоже лёг в общепринятой здесь позе. Надо сказать, коллеги мои, видимо, действительно очень точно её рассчитали, ибо на душе мне сразу стало так бессмысленно и спокойно, что в каком-то смысле мне это даже понравилось.

У моего соседа, тридцатилетнего эпилептика Серёжи, имелся, блядь, транзисторный приёмник, каковой был включён и настроен, как водится, на волну «Русского радио», поскольку «Нашего» тогда ещё не придумали, а ведь именно ему передало свою позитивную эстафету «русское» незадолго перед тем, как окончательно поделило сферу влияния почему-то с «Радио-шансон».

И вот там, по «Русскому радио» крутилось в тот период два основных хита, блядь, сезона: песня группы, названия которой я сейчас не вспомню, но очень похожая на творчество так называемой Марины Хлебниковой, про какую-то «палку-гаолку» и очередной аккуратный маразм Алёны Апиной «Убегу от тебя». И вот так, смотря, даром что не плюя, в потолок, я слушал весь этот бред и уже почти не чувствовал никакой боли от того, что вот, мол, крутят ведь всякую хуйню, а мои бессмертные «Новые праздники» почему-то нет. Да и хуй бы с ним.

Первые несколько дней я был предоставлен сам себе, поскольку залёг в пятницу, а выходные – они и у психиатров выходные. Однако первый же понедельник внёс в мою жизнь изрядное разнообразие.

Мне наконец выделили персонального лечащего врача по имени Зоя Васильевна. Тут надо сказать, что лечащими врачами в «депрессивном отделении» НИИ Психиатрии были в основном аспиранты, а точнее ординаторы – то есть просто мальчики и девочки + – моего возраста. Не скрою, это тоже меня веселило.

Девочка Зоя (Васильевна) по всей видимости была меня на пару лет младше. Да, едва ли ей было больше двацати четырёх. Она представляла собой очень славную, опять же, девочку с ростом около 170-ти сантиметров, весьма пухленькую, но не толстую. Вообще, по комплекции она весьма напоминала мне Катю Живову с той разницей, что Катя – умная и злобная, а Зоя Васильевна была, что называется, добрая и хорошая.

В первой же беседе, я сказал ей, что в свете предстоящих анализов мне бы очень хотелось, чтобы у меня обнаружили СПИД, поскольку именно до такой степени меня достала эта ёбаная человеческая жизнь. Бедная Зоя в первый момент не знала, что и сказать, но со временем овладела собой и в последующие наши встречи предпочитала общаться со мной методом всевозможных игровых психологических тестирований, каждый раз притаскивая с собой какое-то невообразимое количество всяких идиотских карточек и мудацких анкет.